Литература и прокуратура0

Историко-литературные сюжеты

 

МИХАИЛ ЗАХАРЧУК

 

ЛИТЕРАТУРА И ПРОКУРАТУРА

 

В этом году российская прокуратура отмечает своё 290-летие – пожалуй, самый почтенный по возрасту наш государственный институт власти. За означенный период его возглавляли 66 человек. И добрая половина из них спорадически или постоянно занимались литературным трудом. Среди прокуроров низшего ранга наблюдается та же пропорция. Мировой практике неведом подобный пример. Во всех странах и во все времена служители верховного государственного права, вообще юриспруденции как таковой, представляли (и представляют!) из себя обычно сухих, книжных червей, «человеков в футлярах». Россия в этом смысле являет разительную противоположность, до сих пор, кстати, никак не изученную и не исследованную. Представленный материал – едва ли не первая попытка прикоснуться к удивительному феномену литературы в прокуратуре или наоборот, что сути не меняет.

 

Начнём с первого российского генерал-прокурора Павла Ивановича Ягужинского, любимца Петра I. Говорят,  что царь-бисексуал поначалу положил глаз на юношу именно как на необыкновенного красавца и лишь потом уже был пленён образной, метафоричной речью Павла, его блестящим умом, необыкновенным остроумием и невероятной способностью грамотно составлять самые сложные, ответственные бумаги. Для нас, однако, это обстоятельство не может иметь ровным счётом никакого значения, потому что при царе бездари никогда не задерживались, даже в качестве любовников. А Ягужинский действительно обладал выдающимся умом и потрясающим красноречием. Жаль только, что после него не осталось письменных свидетельств того и другого, кроме сочинений исключительно делового характера. Зато мы знаем точно, что поэтически одарённый царь любил слушать «декламации» своего Павлуши.

Второй генерал-прокурор, князь Никита Юрьевич Трубецкой (тоже, к слову, из петровских денщиков), был не только деятелен, умён и начитан (немецкий знал в совершенстве), но в молодости входил в так называемую «учёную дружину», объединявшуюся вокруг Феофана Прокоповича – проповедника, государственного деятеля, выдающегося писателя и публициста, поэта, сподвижника Петра I. По мнению  другого государственного деятеля и поэта Антиоха Кантемира, князь Трубецкой «сам не худые стихи составлял». Они крепко дружили. По некоторым сведениям, из 9 знаменитых кантемировских сатир 5 были отредактированы Никитой Юрьевичем самолично. (Седьмая просто ему посвящена.) Но если редакторство вещь труднодоказуемая, то к посмертному изданию в России книг друга «Послания Горация» и «Письма Харитона Макентина» Трубецкой имел самое непосредственное отношение. Бесспорно также и то, что князь оказывал всяческое покровительство первому русскому профессиональному актёру, основателю отечественного театра Ф. Г. Волкову.

Следующим российским генерал-прокурором был князь Яков Петрович Шаховской. О своей бурной, насыщенной жизни он первый среди высших русских чиновников оставил вполне литературные мемуары, которые озаглавил: «Записки Я.

 

ЗАХАРЧУК Михаил Александрович – журналист. Автор книг «Пасионария пламенная» (о Долорес Ибаррури); «Босая душа» (о Владимире Высоцком) и др. В «Ковчеге» № XXXII (3/2011) опубликована его статья «Тайная ржавчина. Из истории советской цензуры». Живёт в Москве.

© Захарчук М. А., 2012

 

П. Шаховского, полицмейстера при Бироне, обер-прокурора и конференц-министра в царствование Елизаветы и сенатора при Екатерине II». Они были опубликованы в

1810 году, потом переиздавались. Образец литературного стиля Якова Петровича: «Несытая алчба корысти дошла до того, что некоторые места, учреждённые для правосудия, сделались торжищем лихоимства, пристрастие – предводительством судей, а потворство и упущение – ободрением беззакония». (Как будто о наших временах писано!)

Четвёртый генерал-прокурор, хитрый, изворотливый Александр Иванович Глебов, не оставил после себя никаких литературных упражнений, за исключением энергичных и колоритных писем к Екатерине II. Но из них видно, что Александр Иванович пером владел весьма виртуозно. Вот его объяснения императрице, почему занимался винным откупом: «Женясь, сделался знатным нищим, окружённым детьми, лишённым почти всякого призрения по смерти матери их. Жена моя более 55 тысяч рублей долгу на себе имела; мой достаток состоял только в 900 душах крестьян и до 8 тысяч рублей денег и до свадьбы, а во время приготовления к свадьбе и я более 20 тысяч должным сделался. Крайность самая понудила искать о своём пропитании, но, к несчастью моему, везде было поздно. Лучше, что ко удовлетворению всего дворянства тогда учреждено, была винная поставка, чем многие пользовались, и я соблазнился».

Заменивший Глебова князь Александр Алексеевич Вяземский служил на этом посту дольше всех российских прокуроров – без малого тридцать лет. (Для сравнения: Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко – 27 лет, генерал-прокурор князь В. Н. Панин – 23 года.) Но прославился Александр Алексеевич не только служебным долголетием. Он лично «вывел в люди» Г. Р. Державина; непосредственно занимался делами автора знаменитого «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, просветителя и издателя Н. И. Новикова, чиновника Г. В. Попова, писавшего во все инстанции о необходимости ликвидировать крепостничество. Правда, дело «злодея Пугачёва» тоже досталось Вяземскому. Князь привечал не только столичных литераторов, но и талантливых людей на периферии. При нём на Украине служил прокурором поэт и прозаик В. Т. Золотницкий, в Перми – известный поэт И. И. Бахтин. В мемуарных «Записках» Г. Державин резко отозвался о своём благодетеле, полагая его виновником многих своих бед. Однако это не помешало Гавриилу Романовичу воспеть в стихах очередную круглую годовщину супружеской четы Вяземских.

На протяжении недолгого (менее пяти лет) царствования Павла I генерал-прокурорскую должность занимали пять человек: А. Н. Самойлов, А. Б. Куракин, П. В. Лопухин, А. А. Беклешов, П. Х. Обольянинов. По странному стечению обстоятельств ни один из них даже близко не стоял возле «дел литературных». Разве что Алексей Борисович Куракин отличился тем, что воспитал «светило русской бюрократии» М. М. Сперанского.

Зато сразу после перечисленных госчиновников генерал-прокурором в самом начале XIX века становится выдающийся русский поэт и государственный деятель Гавриил Романович Державин. Одновременно его же император Александр I назначает и первым в истории России министром юстиции. Отныне эти две должности будут совмещаться вплоть до Октябрьской революции.

Рассказывать о поэтической и вообще литературной деятельности Гавриила Романовича для людей, которые, что называется, «в теме», нет смысла, а для других – понадобился бы целый очерк. И то вряд ли бы он, даже талантливо написанный, вместил огромный мир великого поэта, который ещё вдобавок ко всем прочим своим заслугам, «в гроб сходя, благословил» А. С. Пушкина. Разве что позволю себе напомнить читателю знаменитый акростих Державина «Руина чти»: «Река времен в своем стремленье / Уносит все дела людей / И топит в пропасти забвенья / Народы, царства и царей. / А если что и остается / Чрез звуки лиры и трубы, / То вечности жерлом пожрется / И общей не уйдет судьбы!»

В русле означенной темы и в связи с неординарной личностью Державина нам никак не обойти вопроса, который, нисколько не сомневаюсь, уже висит на кончиках языков многих читателей. Формулируется он незамысловато и просто: как великий поэт и крупный госчиновник (третье лицо в тогдашнем государстве) совмещал в своей деятельности «служенье Музе» и «служение Фемиде»? Не вредило ли одно другому? И вообще возможно ли движение такой повозки, куда впряжены конь и трепетная лань? При всей риторичности вопросов замечу: талантливым людям, будь они даже на самом пике государственной власти, дано от Бога быть ещё и поэтами. Касательно творчества Гаврилы Романовича, надеюсь, нет вопросов? А вот исторический диалог поэта и царя, характеризующий державную деятельность Державина (да простится сей невольный каламбур): «За что мне отставка, Ваше Величество?» – «Ты очень ревностно служишь». – «А как так, государь, то я иначе служить не могу. Простите».  

Конечно, пример взят исключительный. Очень даже возможно, что в других случаях и другие люди, призванные служить российскому праву, занимались литературным творчеством в ущерб своим государственным делам. Но если здесь говорить об определяющей тенденции, то она чётка и недвусмысленна: подавляющее большинство русских прокуроров, так ли иначе увлекавшихся литературными упражнениями, повсеместно показывали ещё и примеры ревностного исполнения своего служебного долга. Во всяком случае, автору этих строк не удалось обнаружить ни в дореволюционной, ни в послереволюционной истории отечественной прокуратуры факта, когда бы чиновник-литератор отстранялся от исполнения своих обязанностей потому, что слишком усердно занимался творчеством. Одно другому не мешало. Точнее даже так: одно с другим терпеливо сосуществовало. Может быть, красноречивее всего эта причудливая взаимосвязь просматривается на биографии известного русского поэта и государственного деятеля Ивана Ивановича Дмитриева. Тем более что его генерал-прокурорство выпало на тяжёлую годину для страны – Отечественную войну 1812 года.

Первые поэтические опыты Ивана Дмитриева появились в печати в 1777 году (стихотворение «Надпись к портрету князя А. Д. Кантемира»). Он близко сходится с Н. М. Карамзиным. Г. Р. Державиным, Д. И. Фонвизиным, И. Ф. Богдановичем, Н. А. Львовым, В. В. Капнистом. С 1790 года уже регулярно публикуются стихи, оды и басни Дмитриева. Настоящую славу принесли ему стихотворные сказки «Причудница» и «Модная жена». Последнюю В. Г. Белинский полагал родоначальницей жанра «повести в стихах». Пользовались большим успехом у читателей и «поэтические мелочи» генерал-прокурора: эпиграммы, пародии, мадригалы. Многие лирические стихи поэта были положены на музыку и стали модными романсами: «Стонет сизый голубочек…», «Видел славный я дворец…», «Ах, когда бы я прежде знала…», «Пой, скачи, кружись, Параша…» В 1795 году Иван Иванович издал свой первый поэтический сборник «И мои безделки». Через год – «Карманный песенник, или Собрание лучших светских и простонародных песен».

С первых же дней пребывания за обер-прокурорским столом Дмитриев активно отстаивал интересы законности. Это раздражало властолюбивых сенаторов. Сам он вспоминал: «Едва проходила неделя без жаркого спора с кем-нибудь из сенаторов, без невольного раздражения их самолюбия. Во всё это время, находясь на службе, я уже не имел досуга предаваться поэзии. Притом же и сам хотел на время забыть её, чтобы сноснее для меня был запутанный, варварский слог наших толстых экстрактов и апелляционных челобитен». Поэтому выход Дмитриева в отставку в декабре 1799 года для многих сослуживцев оказался неожиданностью полной. Преуспевающий тайный советник (генерал-лейтенант), только что награждённый орденом Святой Анны 2-й степени – и на пенсион! Им, бедолагам, было невдомёк, как Иван Иванович стремился «возобновить авторскую жизнь». За два года Дмитриев издал три тома своих сочинений – непревзойдённый рекорд по тем временам.

Однако с 1806 года император Александр I вновь призывает И. И. Дмитриева на службу. Сначала – сенатором в Москве, затем – генералом по особым поручениям. С 1 января 1810 года И. И. Дмитриев – член Государственного совета, министр юстиции и генерал-прокурор. Когда, уже после окончания Отечественной войны, Александр I выразил ему своё «неблаговоление», Иван Иванович не колеблясь подал в отставку. Вновь поселился в Москве, на Спиридоновке. Выстроил себе дом по проекту архитектора А. Л. Витберга. К нему, вечному холостяку, приходили прозаики и поэты, артисты и художники, профессора и политики. Здесь часто бывали П. А. Вяземский, написавший обстоятельную биографию Дмитриева, Н. В. Гоголь, В. А. Жуковский, А. С. Пушкин, М. П. Погодин. Последний вспоминал: «В доме у него собирались все литераторы. Приезжие из Петербурга считали обязанностью засвидетельствовать ему своё почтение. Он был очень гостеприимен. Молодые люди, показавшие расположение к словесности, имели к нему доступ и находили покровительство. В ранге действительного тайного советника (полный генерал. – М. З.), он любил литературу; в трёх звёздах, он приезжал во всякое учёное собрание; министр юстиции, он оставил после себя только шесть сот родовых душ; русский помещик – без долгов; поэт, умолкнувший вовремя; старик, с которым всегда приятно было проводить время, приветливый, ласковый! Да почиет в мире прах его, а имя его останется навсегда незабвенным в истории русской литературы!»

Несомненно, известность Дмитриеву принесли стихотворные сказки и песни, публиковавшиеся в «Московском Журнале». По его собственным словам, 1794 год «был самым пиитическим годом». Тогда написаны лучшие его произведения: оды «К Волге», «Глас патриота на взятие Варшавы», «Ермак» и сатира «Чужой толк», сразу доставившие ему почётное место среди современных поэтов. Басни и сказки Дмитриева, хотя они почти все переведены с французского, тоже считались украшением его литературного венка, чему сильно способствовали внешние их качества: лёгкий язык, свободная и плавная версификация. Однако настоящим уделом его таланта была, несомненно, сатира. Сатирическое направление видно во многих произведениях Дмитриева. Особенно резко оно выразилось в «Чужом толке». Сатира эта была вызвана распространившейся тогда страстью писать оды. Осмеивая одописцев, Дмитриев имел в виду не Ломоносова или Державина, а их многочисленных эпигонов, из которых большинство не только не обладало поэтическим дарованием, но даже и не понимало, в чём заключается сущность поэтических произведений вообще. Стараясь освободить стихотворный язык от тяжёлых и устарелых форм, придать ему лёгкость, плавность и привлекательность, Дмитриев явился, наряду с Карамзиным, одним из первых преобразователей русского стихотворного языка. Уже потом пришёл Пушкин. Который, к слову сказать, очень высоко ценил творчество старшего товарища по литературному цеху.

В 1823 году вышло шестое, последнее прижизненное издание стихотворений Дмитриева в двух частях. Иван Иванович подошёл исключительного критически ко всему написанному, выбросив из нового издания 100 весьма недурных стихотворений. В 1895 году вышли Сочинения Дмитриева под редакцией А. Флоридова. В 1967 году появилось первое и последнее советское Полное собрание стихотворений И. Дмитриева под редакцией Г. П. Макогоненко. Впервые опубликованные мемуары поэта и прокурора, писанные в 1866 году, «Взгляд на мою жизнь», больше не переиздавались. А написаны они чрезвычайно интересно, если можно так сказать, с патриотической болью. Однако мы сейчас к таким вещам проявляем мало интереса…

«Трощинский в конце царствования Павла был в опале. Исключённый из службы, просился он в деревню. Государь назло не велел ему выезжать из города. Трощинский остался в Петербурге, никуда не являясь, сидя дома, вставая рано, ложась рано. Однажды в 2 часа ночи является к его воротам фельдъегерь. Ворота заперты. Весь дом спит. Он стучится – никто нейдёт. Фельдъегерь в протаявшем снегу отыскал камень и пустил его в окошко. В доме проснулись, пошли отворять ворота – и поспешно побежали к спящему Трощинскому, объявляя ему, что государь его требует и что фельдъегерь за ним приехал. Трощинский встаёт, одевается, садится в сани и едет. Фельдъегерь привозит его прямо к Зимнему дворцу. Трощинский не может понять, что с ним делается. Наконец, он видит, что ведут его на половину великого князя Александра. Тут только догадался он о перемене, происшедшей в государстве. У дверей кабинета встретил его Панин, обнял и поздравил с новым императором. Трощинский нашёл государя в мундире, облокотившимся на стол и всего в слезах. Александр кинулся к нему на шею и сказал: ″Будь моим руководителем". Тут был тотчас написан манифест и подписан государем, не имевшим силы ничем заняться».

Столь длинная цитата о наследнике Дмитриева на генерал-прокурорском посту оправдана тем, что принадлежит она Пушкину и взята из его дневников. В те времена о Дмитрии Прокофьевиче Трощинском в обществе ходили легенды. А вот правда о немыслимом взлёте на государственные выси выходца из захолустной мелкопоместной шляхетской семьи. Русской грамоте Дмитрий обучился у приходского дьячка. Однако тяга к знаниям была у юноши столь велика и всепоглощающа, что он пешком отправился в Киев поступать в духовную академию. После её окончания стал полковым писарем. К тому времени относятся и первые литературные опыты Трощинского, увы, не сохранившиеся. Затем судьба сводит Дмитрия Прокофьевича с земляком Александром Александровичем Безбородко – «главным истолкователем и исполнителем намерений императрицы в делах внешней политики». Александр Александрович обладал исключительными талантами. Вся переписка Екатерины II с Вольтером, Дидро, Даламбером и другими иностранцами – дело исключительно рук и мозгов Безбородко. Но имел высокий чиновник низменную слабость, так описанную Н. И. Гречем: «Каждую субботу после обеда Безбородко надевал синий сюртук, круглую шляпу, брал трость с золотым набалдашником и клал сто рублей в карман. Вооружённый таким образом, посещал он самые неблагопристойные дома. Зимою по воскресеньям бывал всегда в маскарадах и проводил время среди прелестниц до пяти утра. В восемь часов его будили, окачивали холодною водою, одевали, причёсывали, и полусонный он ездил во дворец с докладом, но, перед входом в кабинет государыни, стряхивал с себя ветхого человека и становился умным, серьёзным, дельным министром. Однажды государыня прислала за ним из Царского Cела. Гонец застал его среди пламенной оргии. Безбородко приказал пустить себе кровь из обеих рук, протрезвился и отправился. Наконец государыне надоела эта гениальная распущенность, и она очень деликатно дала графу Безбородко почувствовать, что он стареет, что ему трудно рано вставать, и просила его прислать к ней, вместо себя, кого-нибудь из своих секретарей. Граф выбрал коллежского советника Дмитрия Прокофьева Трощинского». Который, заметим, по всем статьям превзошёл своего благодетеля-наставника. Сама императрица это и утверждала.

Честно оттянув лямку тяжёлой генерал-прокурорской телеги, Трощинский зажил на широкую ногу: давал регулярные балы, маскарады, театральные представления. Дмитрий Прокофьевич имел богатейшую коллекцию картин и оружия, великолепную, едва ли не лучшую в столице библиотеку, всю жизнь тщательно пополняемую. В его гостеприимном доме часто собиралась столичная молодёжь, приходили будущие декабристы Матвей Иванович и Сергей Иванович Муравьёвы-Апостолы, М. П. Бестужев-Рюмин. Они наперебой предлагали старому царедворцу заняться мемуарами, на что Трощинский, смеясь, отвечал: «Самая большая моя дань отечественной литературе и поэзии заключается в том, что я в них не наследил». Старик явно скромничал. У него громадная, до сих пор нами никак не отмеченная заслуга перед русской словесностью. Скажем о ней хотя бы в двух словах. Со школьной скамьи нам известно, что прибывший в Санкт-Петербург девятнадцатилетний Гоголь влачил поначалу жалкое существование, просто-таки бедствовал до тех пор, покуда общество не признало в нём худо-бедно писателя после «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Так вот, ничего подобного. В своё время Трощинский устроил Василия Афанасьевича Гоголя в почтовое ведомство, чтобы шли чины. С 1812 года отец будущего писателя – секретарь Трощинского. Маленький Николаша не вылезает из библиотеки отцовского покровителя. По предложению Трощинского, Василий Афанасьевич избирается предводителем миргородского дворянства. Даже став им, Гоголь-старший всё равно продолжает верой и правдой служить благодетелю до самой своей смерти. Так что, прибыв в столицу, юноша Гоголь-Яновский имел за пазухой целый ворох рекомендательных писем от Дмитрия Прокофьевича, жившего на старости лет в Кибице, близ Миргорода. Эти каллиграфические эпистолы, написанные хоть и старческой, но уверенной рукой когда-то могущественного человека в государстве, открывали «гонористому малороссу» двери даже княжеских домов тогдашнего петербургского истеблишмента.  А подобная протекция считалась (и совершенно справедливо!) посильнее любых денег. Кстати, как и Гоголь, Трощинский никогда не был женат…

«Россия, в оба ты гляди! / Министрам товарищи даны. / Но от Дашки, от Блуда / И от Рюрикова уда / Чего ты можешь ожидать!» Препровождая эти строки своему шефу Бенкендорфу, начальник канцелярии Третьего отделения М. Я. фон Фок сделал приписку: «По городу ходят стихи, которые приписывают Пушкину и которые все твердят наизусть. "Дашка″ – товарищ министра внутренних дел Д. В. Дашков; "Блуд″ – товарищ министра народного просвещения Д. Н. Блудов. ″Рюриков уд″ – товарищ министра юстиции А. А. Долгоруков».

Имя Пушкина далеко не случайно вновь появляется в нашем повествовании. И ещё не раз оно возникнет. Дело вот в чём. Мир правящей элиты во времена поэта численно был весьма невелик. Любое ведомство не превышало сотни исполнителей в мундирах. Максимум две тысячи человек так ли иначе, но реально помогали править страной императору. Управленческая чехарда в государстве случилась лишь при не совсем адекватном Павле I. А уже при Александре I, тем более при Николае I передвижки в гражданских и придворных чинах с уровня статского советника и выше наблюдались весьма спорадические и незначительные. (У Пушкина, как известно, было звание камер-юнкера, хотя в указе он значился камергером. Вот все твердят: поэт был недоволен, его царь унизил малым придворным чином. Ничего себе унижение: без всякого прохождения какой бы то ни было службы, с коллежских секретарей – и сразу почти генеральское звание, если по нынешним понятиям! Камер-юнкер приравнивался к статскому советнику, а камергер – к действительному статскому советнику. Впереди них – лишь три чина. Кстати, камер-юнкеров вместе с Пушкиным насчитывалось в те времена всего-то четыреста человек.) Ну, да речь не об этом. Александр Сергеевич с пятнадцатилетнего возраста приобщился к взрослому миру – «свету». Ещё лицеистом он вошёл в литературное общество «Арзамас», выступавшее против рутины и архаики в литературном деле, и принял действенное участие в полемике с объединением «Беседа любителей русского слова», отстаивавшим каноны классицизма прошлого века. Там он встретился с В. А. Жуковским, Д. Н. Блудовым, Д. В. Дашковым – основателями «Арзамаса». Собственно, с «Письма к новейшему Аристофану», едкого памфлета Дашкова, направленного против драматурга князя А. А. Шаховского, и началась история этого прославленного литературного кружка. Два последних арзамасца станут впоследствии генерал-прокурорами России.

Дмитрий Васильевич Дашков очень серьёзно занимался изучением греческой истории и литературы, предпринял длительную поездку по Элладе, посещал Иерусалим. Написал по результатам этих поездок два больших и очень интересных путевых очерка: «Афонская гора. Отрывок из путешествия по Греции в 1820 году» и «Русские поклонники в Иерусалиме». При переводе «Одиссеи» Жуковский регулярно консультировался с Дашковым. Вообще Жуковский, Дашков и Пушкин дружили.

Жуковский питал нежные чувства и к Дмитрию Николаевичу Блудову. Посвящая ему поэму «Вадим», писал: «Твой вкус был мне учитель». Поэт А. Ф. Воейков в пародийном «Парнасском Адрес-календаре», своеобразной «табели о рангах арзамасцев», назвал Блудова «государственным секретарём Бога Вкуса при отделении хороших сочинений от бессмысленных и клеймления последних печатью отвержения». Поэт П. А. Вяземский в послании к Блудову писал: «Ты друг и брат певца Людмилы (Жуковского. – М. З.), ты другом был Карамзина». К. Н. Батюшков находил в этом чиновнике «ослепительный фейерверк ума». Публицист Ф. Ф. Вигель признавался: «Блудов часто удивлял меня своим умом, а впоследствии начал меня им ужасать». Князь П. В. Долгоруков, ярый противник Николая I, эмигрировавший из России, вспоминал: «Граф Блудов человек весьма умный, обладает обширными сведениями и отличным даром слова; среди своих многочисленных и часто утомительных служебных занятий он всегда находил время читать журналы, книги и следить за ходом мысли человеческой. В течение своей долголетней жизни он чрезвычайно много перечитал; много видел и знал людей замечательных, и при его необыкновенно счастливой памяти беседа с графом Блудовым представляет истинное наслаждение: он бесспорно один из самых приятнейших собеседников в Европе. Он самая светлая личность нашего времени». Ординарный академик А. В. Никитенко писал: «Блудов сохранил, почти до последнего дня своего, свою обычную ясность, энергию и гибкость мысли, живость воображения, неистощимое богатство своей памяти и то изящество и убедительность слова, с тою при том разборчивостью и утончённостью вкуса, которые столь же свидетельствовали о его высоком даровании, как и образованности, и которые составляли отличительные свойства и всегдашнюю прелесть его беседы. Мы могли удивляться только, как с подобными преимуществами положения и даров природы он умел соединять ещё такую доступность, такую простоту нравов и обращений, готовясь низойти ко всякой чужой мысли, из какой бы сферы она ни происходила, ко всякому чужому чувству, положению, нуждам».

Однако у Александра Сергеевича наблюдались более прохладные отношения с Дмитрием Николаевичем. Наверное, не в последнюю очередь потому, что, как писал биограф Блудова Е. П. Ковалевский: «Его быстрый, острый ум нередко увлекал его к возражениям метким и колким, навлекавшим ему вражду людей, с которыми он случайно сходился». К слову, в «Арзамасе» у него было прозвище «Кассандра». Жуковскому Пушкин писал: «Зачем слушаешь ты маркиза Блудова? Пора тебе удостовериться в односторонности его вкуса. К тому же не вижу в нём бескорыстной любви к твоей особе».

Работая по указанию Николая I с секретными архивными документами, Блудов написал несколько весьма содержательных исторических очерков и статей: «О самозванцах, являющихся при Екатерине II», «Суд над графом Давиером и его соучастниками», «Записки об известной самозванке Таракановой», «Записки об Артемии Волынском», «Заговор и казнь Мировича». Некоторые из этих сочинений опубликованы уже упомянутым Ковалевским в его книге «Граф Блудов и его время». «Записками об Артемии Волынском» живо заинтересовался Пушкин. Готовя пятый том своего «Современника», поэт попросил Жуковского достать ему эти «Записки». «Посылаю тебе манускрипт Блудова, – писал Василий Андреевич. – Мой писарь ничего разобрать не может; ты разберёшь. Я отметил крестиками то, что можно печатать».

Став генерал-прокурором, Дмитрий Николаевич вынужден был ограничить свои литературные упражнения исключительно собственным дневником, который был издан лишь в 1866 году под названием «Мысли и замечания». Другу признавался: «С литературою разрушились последние мои связи: я не имею времени читать даже журналы. С тех пор я люблю её, как потерянного, мёртвого друга, без надежды свидеться с ним и снова насладиться милой беседой. Литература была для меня – область творческого ума, ясных понятий, свежих, поражающих своею истиною и новостию мыслей, сильных, горячих чувств и выражений, ими вдохновлённых. Литература была для меня землёй обетованной, и так же как Моисей, обнимая её взором, я не вступаю в её пределы. Благодарность и раскаяние – вот два чувства, которые наполняют мою душу, когда с грустным отвращением от настоящего и будущего я вспоминаю прошедшую жизнь мою. Сколько благодеяний Неба и какое злоупотребление сих благ!»  

И ещё из дневника Блудова: «Презирать всё житейское не значит ещё презирать жизнь! Значит, напротив, знать истинное определение и, следовательно, истинно высокую цену её.

В одном только я не знаю за собою упрёка, это в отношении денежном; я всегда был чужд стяжанию, и никогда рука моя не касалась чужих денег. Своё небольшое родовое состояние я не только не увеличил, но ещё и расстроил, и живу только одними моими окладами, которые получаю от милости государя.

Я развалина, сказал где-то про себя лорд Байрон. Мне хотелось бы прибавить, думая о себе самом: и развалина недостроенного здания».

Дочь Блудова, общественная деятельница и публицистка, вспоминала: «А вот и Пушкин у нас, со своим весёлым, заливающимся, ребяческим смехом, с беспрестанным фейерверком остроумных, блистательных слов и добродушных шуток».

Александр Сергеевич часто обращался к Блудову за помощью и содействием. И никогда не получал отказа. Так, он просил Н. А. Погодина поговорить с генерал-прокурором, чтобы тот посодействовал изданию Указателя к «Истории государства Российского», составленного П. М. Строевым. Указатель вышел в свет за год до смерти поэта. Когда Пушкин работал над «Историей Петра I», Блудов, бывший в то время министром внутренних дел и ведавший государственными архивами, оказывал любую помощь поэту в получении архивных материалов.

Отлично Пушкин знавал и обер-прокурора 8-го департамента Правительствующего сената С. П. Жихарева. В «Арзамасе» Степан Петрович получил прозвище «Громобой». Уже упоминавшийся публицист Ф. Ф. Вигель писал о нём: «Жихарев любил погулять, поесть, попить и сам потчевать. Это заставило его войти в долги и прибегать к разным изворотам, строгою совестливостью не совсем одобряемым». В 1853 году были опубликованы очень живые, интересные «Записки современника» Жихарева, где описываются его отношения с многими известными людьми, в том числе и с Пушкиным.

Вне всякого сомнения, хорошо был известен Александру Сергеевичу и «царский наперсник», обер-прокурор Святейшего синода князь Александр Николаевич Голицын. А иначе бы откуда появились знаменитые строки: «Вот Хвостовой покровитель, / Вот холопская душа, / Просвещения губитель, / Покровитель Бантыша! / Напирайте, Бога ради, / На него со всех сторон! / Не попробовать ли сзади? / Там всего слабее он». Голицын и в самом деле провёл всю жизнь холостяком и был известен своей нетрадиционной сексуальной ориентацией. Н. М. Языков в письме 1824 года приводит анекдот, «будто бы государь призвал к себе известного содомита Бантыш-Каменского и приказал ему составить список всех ему знакомых по сей части, что Бантыш-Каменский представил ему таковой список, начав оный министром просвещения, потом стоял канцлер и так далее… Он имел после этого аудиенцию у государя и удостоверил его клятвенно в истине своего донесения». Уже упоминавшийся мемуарист Ф. Ф. Вигель вспоминает о Голицыне ещё более пристрастно: «Не краснея, нельзя говорить об нём, более ничего не скажу: его глупостию, его низостию и пороками не стану пачкать сих страниц».

Однако самые тесные, даже не творческие, а некие философско-ментальные отношения связывали Пушкина с другим обер-прокурором Святейшего синода – графом Д. И. Хвостовым. В литературе Дмитрий Иванович стяжал себе печальную славу «бездарнейшего пиита», над которым не потешался только ленивый. Несчастная страсть старика к стихам была настоящей, образцово-показательной графоманией. Хвостов совершенно искренне воображал себя великим поэтом, которого по достоинству сможет оценить только потомство. Естественно, Пушкина он снисходительно считал всего лишь своим преемником и то не сильно стоящим. Во всяком случае, в нравственном отношении Пушкина ставил не очень высоко: великодушному «певцу Кубры» претил откровенный цинизм молодого поэта. О книге «Стихотворения Александра Пушкина» Хвостов проницательнее других заметил: «В ней таланта много, остроты довольно, блеску ещё более. А шутки часто плоски или подлы». По поводу стихотворения «Наполеон» Хвостов откровенно сказал: «О последнем (Наполеоне) похвала некстати. Он враг человечества и превозносимой свободы. Если Пушкин восхищается его гением, то что такое гений без доброго сердца?» Граф упорно пытался направить младшего коллегу по Музе на путь служения высоким идеалам: «Тебе дала поэта жар / Мать вдохновения – природа, / Употреби свой, Пушкин, дар / На славу русского народа» («А. С. Пушкину, члену Российской Академии...»).

«Хвостов пробовал свои силы во всех родах поэзии: писал драмы, оды, эпиграммы, басни, послания и т. д. Печатанием своих произведений он в значительной степени расстроил своё состояние, тем более что много тратил на поддержание разных журналов, в которых надеялся помещать свои стихи. Шаликов, Воейков, Борис Фёдоров эксплуатировали эту слабость Хвостова. Не было недостатков и в хвалителях его таланта, преследовавших другую цель – таким образом приобрести протекцию в лице чиновного поэта. Похвалы этих льстецов, переходившие всякие границы, до известной степени и объясняли ослепление Хвостова насчёт своего таланта. Не было недостатка и в похвалах иного рода, иронических. Хвостова осыпали эпиграммами, а Дашков при вступлении Хвостова в Вольное общество любителей словесности, наук и художеств (1812) произнёс ироническую похвальную речь Хвостову, превознёс его выше Пиндара, Горация, Лафонтена, Буало, Расина и т. д. Ирония была слишком очевидна, и Дашков был даже исключён из общества» (Ф. Ф. Вигель).

Сочинения графа составили семь томов и выдержали три издания, но в продаже не расходились. Автор обыкновенно сам скупал их и либо рассылал всем кому мог, либо даже уничтожал. Собственные сочинения Дмитрий Иванович дарил не только братьям-литераторам, но и посылал в разные учреждения, подносил митрополитам, архиереям, Аракчееву, Паскевичу и даже королю прусскому, от которого получил награду. Иногда граф Хвостов отправлял «свои бессмертные труды» в одно учреждение в огромном количестве экземпляров. Так, Академии наук он презентовал в дар 900 экземпляров своей трагедии «Андромаха» – это всё равно что нынче послать 10 тысяч книг! Хвостов не ограничивался даровой рассылкой своих сочинений, но посылал иногда и свои бюсты. Как член Академии, граф пытался работать для словаря, сочиняя объяснения разных слов. Впрочем, филология его была столь же неуклюжа, как и поэтические потуги.

Всё это так. Тем не менее, серьёзные исследователи русской словесности давно заметили, что частые упоминания обер-прокурора Хвостова в произведениях Пушкина не только и не столько издевательски-комически едкие. Как истинный гений, Александр Сергеевич умел учиться даже у человека, который для подавляющего большинства его современников представлялся исключительно шутом гороховым. Более того, многие поэтические находки графа опосредованно или даже напрямую использованы в пушкинских сочинениях. Вот как он вспоминает в стихотворении «Городок»  идиллические картинки ранней юности: «Старушка все расскажет; / Меж тем как юбку вяжет, / Болтает всё своё; / А я сижу смиренно, / В мечтаньях углубленный, / Не слушая её. / На рифмы удалого / Так некогда Свистова / В столице я внимал, / Когда свои творенья / Он с жаром мне читал, / Ах! видно, Бог пытал / Тогда мое терпенье!»

Согласитесь: сарказма здесь не так уж много. Как справедливо утверждает литератор О. Л. Довгий: «Пушкин прекрасно знает творчество Хвостова, чутко улавливает его основные темы и мотивы и играет с ними и на них. Ну, например, хотя бы тема астрологии. Пожалуй, Хвостов единственный из русских поэтов, кто так последовательно проводил астрологическую тему в своём творчестве: «Уже истощеваясь в силах, / В обратный путь стремится Лев; / Уже к Неве спустилась Дева, / Посланница святых небес» («Июль в Петрополе 1831 года»). Пушкин, и сам не чуждый астрологическим играм, не прошёл мимо этой особенности маститого певца: «Хвостов написал мне послание, где он помолодел и тряхнул стариной. Он говорит: ″Приближася похода к знаку, / Я стал союзник Зодиаку; / Холеры не любя пилюль, / Я пел при старости июль" и проч. в том же виде. Собираюсь достойно отвечать союзнику Водолея, Рака и Козерога» (Н. М. Языкову, 18 ноября 1831). А ведь у Хвостова не так: «От ига лет, подобно маку, / Я сгорбяся, равняюсь злаку, / Но стал союзник Зодиаку. / Страшась холеры стрел и пуль, / Я пел в Петрополе июль...» Это уже Пушкин насмешничает. Кстати, о «пилюлях холеры». Их не любили оба: и Пушкин, и Хвостов. Оба склонны не удостаивать её страха, а спасаться от неё смехом» («Со смехом ужас несовместен...»).

 Можно смело утверждать: именно Пушкин обессмертил в веках образ этого легендарного поэта и одновременно служителя Фемиды. Во всяком случае, бесспорно то, что Александр Сергеевич видел в явлении графа Хвостова гораздо больше того, что зрели в нем подавляющее большинство современников. Это смелое допущение приходит на ум в связи с отношениями к Хвостову другого русского гения – А. В. Суворова. Великий полководец просто души не чаял «в Митеньке». Когда полководца похоронили в Александро-Невской лавре, то надпись на первом надгробии гласила: «Здесь лежит Суворов. Генералиссимус Кн. Италийский Гр. Александр Васильевич Суворов-Рымникский. Род. 1729 г. ноября 13-го дня. Скончался 1800 г. мая 6-го дня. Тезоименитство его ноября 24-го». Эпитафию составил Хвостов, женатый на племяннице полководца и, по родственным понятиям того времени, сам приходившийся Суворову племянником. Так вот детей своих Александр Васильевич оставил на попечение именно Дмитрию Ивановичу. Все суворовские бумаги первоначально хранились у Хвостова, а после его смерти у его вдовы А. И. Горчаковой. И только от неё они перешли к внуку полководца, боевому офицеру Александру Аркадьевичу Суворову.

Другой вопрос, что язвительность Пушкина в отношении «певца Кубры» (на этой речке стояло имение Дмитрия Ивановича) нередко переходила меру элементарного приличия. Но тут гения извиняет лишь то, что он ведь и себя никогда не щадил в порыве самоиронии.

Л. С. Пушкину: «…Видишь, душа моя, мне на всех вас досадно; требую от тебя одного: напиши мне, как "Фонтан" расходится – или запишусь в  графы Хвостовы и сам раскуплю половину издания».

П. А. Вяземскому: «Пришлите же мне ваш "Телеграф". Напечатан ли там Хвостов? что за прелесть его послание! достойно лучших его времён. А то он было сделался посредственным, как Василий Львович, Иванчин-Писарев – и проч. Каков Филимонов в своем Инвалидном объявлении. Милый, теперь одни глупости могут ещё развлечь и рассмешить меня».

П. А. Вяземскому: «В глуши, измучась жизнью постной, / Изнемогая животом, / Я не парю – сижу орлом / И болен праздностью поносной. / Бумаги берегу запас, / Натугу вдохновенья чуждый, / Хожу я редко на Парнас, / И только за большою нуждой. / Но твой затейливый навоз / Приятно мне щекотит нос: / Хвостова он напоминает, / Отца зубастых голубей, / И дух мой снова позывает / Ко испражненью прежних дней».

П. А. Плетневу: «Кстати: не умер ли Бестужев-Рюмин? говорят, холера уносит пьяниц. С душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв, Хвостов торчит каким-то кукишем похабным. Перечитывал я на днях письма Дельвига; в одном из них пишет он мне о смерти Д. Веневитинова. "Я в тот же день встретил Хвостова, говорит он, и чуть не разругал его: зачем он жив?" – Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет. (Граф умер за два года до Пушкина. – М. З.). Но в таком случае, именем нашей дружбы, заклинаю тебя его зарезать – хоть эпиграммой».

И всё-таки возьмём на себя смелость утверждать: истинное отношение Пушкина к Хвостову заключается не в вышеприведённых примерах, а в его следующих оценках: «Не должно русских писателей судить, как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас граф Хвостов прожился на них...» (Рылееву). Это высказывание сродни другому глубоко парадоксальному признанию Пушкина: «Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство» (Вяземскому). «Наш Хвостов умер...» – напишет Пушкин Плетневу 22 июля 1831 года, получив ложное известие о смерти Хвостова. «Наш Хвостов» – а потому чужим не будет дозволено говорить о нем «поносно».

Ну и, наконец, главное. В великой поэме «Медный всадник» есть примечательные строки, которые достойно итожат отношения поэта и графомана: «Сквозили лодки. Граф Хвостов, / Поэт, любимый небесами, / Уж пел бессмертными стихами / Несчастье невских берегов». В самом загадочном и едва ли не самом монументальном поэтическом творении поэта увековечен скромный, для большинства смешной и неуклюжий труженик литературной нивы. Это дорогого стоит.

От себя добавим, что «вне поэтического безумства» граф Дмитрий Иванович Хвостов как личность оставил по себе самую лучшую память. Это был скромный, честный, отзывчивый человек. Доброта «певца Кубры» доходила до забвения обид, нанесённых его неуёмному авторскому самолюбию. Как уже говорилось, Д. И. Дашков произнёс в адрес Хвостова едкую ироническую речь, где были такие «похвалы»: «Ныне в первый раз восседает с нами краса и честь русского Парнаса. Это гений единственный по быстрому своему парению и по разнообразию тьмочисленных своих произведений. Он вознёсся выше Пиндара, унизил Горация, победил Мольера, уничтожил Расина. Всей вселенной известны его заслуги». Насмешка была столь унизительна, что И. И. Дмитриев сердито попенял своему любимцу. А граф Хвостов смиренно, но мудро поставил шутника на место. Он пригласил его домой на обед и сказал: «Нехорошо, что вы так зло подшутили над стариком, который вам ничего дурного не сделал. Впрочем, я на вас не сержусь. Останемся знакомыми по-прежнему».

Всегдашней и неизменной чертой Хвостова был трепетный пиетет к науке. Он прослыл одним из самых энергичных членов Академии. Долгие годы Дмитрий Иванович собирал сведения о русских писателях, не делая исключений для тех, кто с издёвкой относился к его творчеству. Граф оказал неоценимую помощь митрополиту Евгению (Евфимию Болховитинову) при подготовке «Биографического словаря». Немалую пользу обществу принёс и издававшийся на личные средства Хвостова журнал «Друг Просвещения». Как чиновник, он отличался честностью, внимательным отношением к своим обязанностям. Ему, между прочим, принадлежит проект о распространении элементарных юридических познаний.

Граф Виктор Никитич Панин стал генерал-прокурором лишь два годы спустя после смерти Пушкина. Но при жизни поэта они, безусловно, тесно встречались и общались. Пушкин  посещал очень узкий круг салона Фикельмон. А туда  входило семейство Тизенгаузенов. Для одной из них, Екатерины Фёдоровны Долли, Пушкин  написал стихотворение «Циклоп». Дочери её дяди Павла Ивановича Тизенгаузена Елена, Аделаида и Наталия тоже были завсегдатаями салона. Грустная запись о смерти Аделаиды есть в дневнике Александра Сергеевича. На Наталии в 1835 году и женился В. Н. Панин. На два года моложе Пушкина, Виктор Никитич был один из самых образованных людей своего века. Он великолепно знал древнегреческий, латинский и шесть европейских языков! (И на всех писал письма!) При этом прослыл самым консервативным российским министром юстиции и генерал-прокурором. Ну да это, что называется, совсем иная тема. Здесь же нельзя не упомянуть о том, что, направляясь на службу в Мадрид, молодой титулярный советник в 1824 году посетил Веймар, где встретился с великим немецким поэтом Гёте. Через два года, вернувшись в Россию, он рассказывал об этой незабываемой встрече Пушкину.

За время своей долгой (23 года) службы в должности генерал-прокурора Виктор Никитич дал путёвку в жизнь многим видным общественным деятелям России. Назовём лишь некоторых. Труды учёного-юриста Н. А. Буцковского имели для современников громадное значение. Они ценны и для нашего времени, ибо дают драгоценный материал и точку опоры для верного распознания как смысла отдельных статей закона и целых институтов, так и системы их. Другая черта, приковывающая и поныне внимание к литературным трудам Буцковского, – это проникающий их гуманный дух и верность идеям освободительной эпохи 60-х годов. Губернский прокурор Д. А. Ровинский стал не только выдающимся русским юристом, судебным деятелем, но и членом двух российских академий – наук и художеств. Известный русский публицист, поэт, журналист и издатель Иван Сергеевич Аксаков (сын автора «Семейной хроники» и «Детских годов Багрова-внука) тоже ученик Панина. Обер-прокурор Правительствующего сената Н. П. Семёнов – видный государственный деятель и литератор. Главный труд Семёнова «Освобождение крестьян в царствование Императора Александра II» (премирован Академией наук) представляет капитальный вклад в литературу эпохи. Особенно он ценен тем, что в основу труда положены подробные записки, которые Николай Петрович вёл во время заседаний редакционных комиссий. По тому же вопросу Семёнов написал ряд журнальных статей. В юности увлекался литературой, писал стихи. Ему принадлежит книга переводов «Из Мицкевича» (в 1883 и в 1886 годах удостоен Пушкинской премии Академии наук). Семёнов занимался также ботаникой и в 1878 году издал «Русскую номенклатуру наиболее известных растений». В парке усадьбы «Рязанка» высадил более ста видов различных пород древесно-кустарниковой растительности.

Оценка деятельности генерал-прокурора Панина зачастую прямо противоположная. Князь П. В. Долгоруков: «Это ожесточённый враг всякого прогресса, энергичный защитник всех старых злоупотреблений, скрытый и влиятельный, пользующийся доверием советник, к которому прислушивается камарилья». Н. П. Семёнов: «Граф В. Н. Панин был человеком выдающимся во всех отношениях из ряда обыкновенных людей. Он был огромного роста, который как будто увеличивался ещё от нестройности его фигуры (он был сутуловат); голос у него был внушительный бас, речь была плавная. Он обладал изумительным и чарующим красноречием, именно сжатостью выражения, красотою слова, удачным подбором эпитетов, сосредоточенностью мысли и ясностью того, о чём хотел говорить, так, что если бы стенограф записывал его речь, то, конечно, для печати почти не пришлось бы переставлять ни одного слова, тогда как его письменный слог не имел приблизительно и тех достоинств, которыми отличалась его устная речь. Память у него была необыкновенная. Образование было классическое. Он обладал знанием обоих древних языков и легко усвоил себе первоклассные европейские языки. Его начитанность была обширная, преимущественно в области истории и изящной литературы. Всю жизнь он особенно интересовался внешней политикой».

В 1867 году Панин опубликовал очень содержательный очерк о Княжне Таракановой: «О самозванке, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны».

…Понадобилось выдать деньги чиновнику Деноткину. На рапорте Панин ошибочно (был граф чрезвычайно рассеянным) написал: «Выдать деньги Домонтовичу». Когда об этом недоразумении доложили Виктору Никитичу, он наложил вторую резолюцию: «Выдать деньги Домонтовичу с тем, чтобы он передал их Деноткину» (власть никогда не ошибается!).

В 1817 году состоялся первый выпуск лицеистов, названный впоследствии «Пушкинским». И потому, что в числе окончивших лицей был гений русской словесности, и потому, что все 25 выпускников так ли иначе занимались впоследствии литературой. На эти вакансии перевели учеников из пансиона при лицее, среди которых числился и будущий генерал-прокурор Д. Н. Замятин. Царскосельский лицей он окончил с серебряной медалью и попал служить под начало М. М. Сперанского.

Дмитрий Николаевич Замятин вступил в управление министерством юстиции в сложнейшее и судьбоносное время для России. При нём был обнародован Манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости. Дмитрию Николаевичу выпала нелёгкая участь проведения великой судебной реформы. Вот что писал по этому поводу знаменитый юрист А. Ф. Кони: «Когда повеяло новым духом и вокруг Замятина заговорили о необходимости реформы, он чуткой совестью почувствовал и здравым умом ясно представил себе, в чём должна состоять его задача, и, несмотря на влиятельные предостережения из среды "умеренности и аккуратности″, решительно склонился в сторону смелого проведения в наш суд широких и новых начал. По трудным и новым вопросам реформы он прямодушно пользовался советами и указаниями счастливо сгруппированных им около себя честных и знающих подчинённых и сотрудников. Далёкий от ложного самолюбия и не боясь уронить своё официальное достоинство, он, действуя таким образом, давал своим противникам повод злобно заявлять, что он "даёт себя начинять департаментским либералам″. В этом умалении своего министерского "я″, в готовности участия, как надо служить делу, благому значению которого веришь, состоит высокая заслуга Замятина перед выработкою основоположений русского правосудия».

На долю Замятина выпали и самые громкие так называемые «литературные процессы» над М. Л. Михайловым, Н. Г. Чернышевским и Д. И. Писаревым. Причём первый из них стал и первым в России политическим процессом. Можно только представить себе, какой невероятной сложности задачу пришлось решать Замятину, который к тому времени ещё и не был официально утверждён в должности. 

Велик соблазн напомнить читателю содержание всех вышеперечисленных дел, но поскольку они довольно-таки обстоятельно описаны в нашей литературе, позволю себе остановиться лишь на тех исторических перипетиях, связанных с процессом над поэтом и публицистом Михайловым, которые до сих пор ещё не известны широкой публике. Так вот, в 1865 году в Женеве вышла анонимная брошюра «На смерть Михайлова». В ней живописались ужасные подробности того, как царские сатрапы издевались над безвинно пострадавшим литератором. «Суд Михайлова – первый шаг правительства Александра II на том пути бесстыдства, на котором очень скоро потом оно достигло столь замечательной степени совершенства». А вот как всё было на самом деле.

Когда Михаил Ларионович Михайлов близко сошёлся с Чернышевским в Петербургском университете, он уже был довольно известным поэтом и публицистом. Весной 1861 года он и его друг Н. В. Шелгунов пишут очень резкую прокламацию «К молодому поколению», в которой призывают молодёжь на активную борьбу с ненавистным самодержавием. Мало того, Михайлов лично занялся распространением собственных призывов к свержению власти. Нашёлся предатель, некий В. Комаров, донёсший на «поэтического революционера», и последнего осенью того же года схватили бойцы Третьего отделения. Дело передали так называемой Следственной комиссии во главе с князем А. Ф. Голицыным, которого Герцен назвал «отборнейшим инквизитором». Обязанности обвинителя Замятин поручил выполнять обер-прокурору Н. Буцковскому. Михайлова приговорили к 12 годам каторжных работ в Сибири. Александр II сократил срок вдвое. Спустя год до Петербурга донеслись слухи о «значительных послаблениях Михайлову». Якобы «преступник ходит без кандалов», в тюрьме его проведывают все желающие, он свободно выходит из тюрьмы и даже приглашается на обеды в дома высокопоставленных чиновников! По поручению царя дело расследовал генерал-майор А. Сколков. Были допрошены: губернатор Виноградский, вице-губернатор Соколов, смотритель тюремного замка Казаков, полицмейстер Квичинский и прокурор Жемчужников. Последний, Николай Аполлонович, в частности рассказал, что «заковать преступника я не мог приказать, потому что на основании закона лица привилегированного состояния освобождаются от оков. Полагаю даже, действия мои были бы противоправными, если бы я приказал Михайлова заковать. Признаю также: приглашал Михайлова к себе домой, чтобы дать ему возможность при его сильной болезни воспользоваться нормальной пищей, и разрешения на это ни у кого не спрашивал. Разговора с ним ни о чём противозаконном не имел, а говорил только о своих племянниках, которых Михайлов знал давно, да о поэтических делах. Сочувствия к Михайлову, как к государственному преступнику, не имел, а сочувствовал ему, как человеку несчастному и больному. Не мог я и предполагать, чтобы правительство, вверив мне должность прокурора, усомнилось в моей преданности и чистоте действий». Реплику генерала Сколкова о том, что нет законов, которые дозволяли бы выпускать из тюрьмы пересыльных арестантов, Николай Аполлонович спокойно парировал: «Если закон чего не запрещает, то, значит, дозволяет». В продолжение того же следствия стало известно, что прокурор Жемчужников так же сердечно относился и к другому политическому преступнику В. А. Обручеву. (Гвардии поручик, Владимир Александрович. Был схвачен жандармами при распространении прокламации «Великорусс». На следствии никого не выдал. Более того, даже спустя сорок лет, публикуя свои воспоминания, так и не открыл имя человека, передававшего ему прокламацию.) В рапорте царю Сколков написал, что поводом «к послаблению Михайлову» стало мнение губернатора Виноградского и прокурора Жемчужникова: преступники дворянского происхождения за первое совершённое преступление наложению оков не подвергаются. Написал генерал и о том, что прокурор Жемчужников принимал у себя дома Михайлова. Александр II начертал: «Хорош прокурор» и распорядился отдать его под суд вместе с другими должностными лицами Тобольской губернии. Итог. Были сняты со своих должностей губернатор А. В. Виноградский, М. Г. Соколов, В. А. Масалов, К. Я. фон Колен, Н. А. Жемчужников, К. Д. Квичинский. Наказание в той или иной форме понесли и другие чиновники (всего 17 человек) «за превышение и бездеятельность власти». При этом, однако, пострадал и сам доносчик – жандармский штаб-офицер поручик А. В. Ланской. Его уволили.

Главным делом жизни генерал-прокурора Замятина, безусловно, была Судебная реформа. И здесь неоценимую помощь ему оказывал уже упоминавшийся прокурор Московской судебной палаты Д. А. Ровинский. Об этом кадровом назначении А. Ф. Кони писал: «Трудно было сделать лучший и более подходящий выбор. Вся прежняя его (Ровинского) служба, вся его недавняя судебно-законодательная деятельность, наконец, сама личность бывшего губернского прокурора – энергичная, близкая Москве, исполненная понимания народной жизни и общественных потребностей, – всё говорило за это назначение, подсказывало, предписывало его». Но Дмитрий Александрович был не только выдающимся юристом своего времени, много сделавшим вместе с Замятиным для развития Судебной реформы. Это был одарённейший человек, профессионально проявивший себя во многих сферах жизни. На всё у Ровинского хватало времени. Он автор многих капитальных трудов по истории искусства. Ещё в 1856 году вышла его «История русских школ иконописания». В кульминационный период судебных реформ Дмитрий Александрович, не манкируя служебными обязанностями, выпускает фундаментальное исследование в 4-х томах о русской гравюре. Оно удостоено Уваровской премии. Этот период жизни Ровинского вообще чрезвычайно плодотворен. Создаётся впечатление, что дух реформаторства и обновлений, которые принёс с собой старший товарищ и начальник Замятин, открыл у Ровинского как бы второе дыхание. Ревностно выполняя свои служебные обязанности, Дмитрий Александрович начинает собирать, систематизировать и описывать почти все видевшие на Руси свет зарисовки из народной жизни – знаменитый русский лубок. Этот труд выльется в десятитомное издание «Русские народные картинки». До сих пор он издаётся не только у нас, но и за рубежом. Аналога не имеет. Незадолго до смерти Ровинский издаёт полное собрание гравюр Рембрандта и его учеников, а также «Словарь русских граверов».

Вернёмся, однако, к Замятину. После знаменитого «дела Д. В. Каракозова», стрелявшего в императора 4.04.1866 года, на котором Дмитрий Николаевич сам поддерживал обвинение, его освободили от должности Министра юстиции и Генерал-прокурора. Александр II заявил по этому поводу: «Вы поставили такой приговор, что не оставили места моему милосердию». Тот же Кони написал: «Дмитрию Николаевичу Замятину выпало на долю участвовать в возникновении Судебных Уставов, вводить судебную реформу в петербургском и московском округах и быть первым министром юстиции преобразованного судебного строя России. Он выполнил эту ответственную, трудную и высокую роль с прямодушным усердием, ставившим на первый план жизненные интересы правосудия и благо родины. Не шумный и показной, но искренний и надёжный друг пересоздания нашего внутреннего быта, начатого упразднением крепостного права, Замятин приложил свою трудовую силу и своё разумение к тому, чтобы второй шаг на этом пути – устройство суда на новых началах – совершился успешно и твёрдо. Его не всегда видная, подчас стеснённая бюрократическими условиями служебного положения и лишённая яркой личной окраски деятельность была, однако, существенно необходима для упрочения нового дела. Поэтому его имя должно по праву занять почётное место в ряду имён главнейших деятелей судебного преобразования».

Следующие пять генерал-прокуроров России: князь С. Н. Урусов, граф К. И. Пален, Д. Н. Набоков, Н. А. Манассеин и Н. В. Муравьёв – не оставили в русской литературе сколь-нибудь заметного следа. Правда, внук Набокова стал впоследствии знаменитым писателем. Но это слишком опосредованная вещь, чтобы на ней останавливать внимание читателя. Возможно, самой колоритной личностью из всех перечисленных служителей Фемиды был «талантливейший из прокуроров» Николай Валерианович Муравьёв. Он обладал находчивостью и остроумием. Во время процесса над Желябовым прокурор явил присутствовавшим вершину, шедевр казённого красноречия, взяв в конце слишком высокую ораторскую ноту: «На суде и во время предварительного исследования дела в показаниях Желябова, содержание которых помещено в обвинительном акте, заметна одна черта, на которую я уже указывал, эта черта – желание представить своё дело в преувеличенном свете, желание его расширить, желание придать организации характер, которого она не имела, желание, скажу прямо, и порисоваться значением партии, и отчасти попробовать запугать. Но ни первое, ни второе не удаётся подсудимому. Белыми нитками сшиты все эти заявления о революционном геройстве; суд видит чрез них насквозь неприглядную истину. Когда я составлял себе, на основании данных дела, общее мнение, общее впечатление о Желябове, он представлялся мне человеком, весьма много заботящимся о внешней стороне, о внешности своего положения. Когда же на суде с напускною гордостью он сказал, что пользуется доверием исполнительного комитета, я вполне убедился, что мы имеем пред собою тип революционного честолюбца. Да, господа, из кровавого тумана, застилающего святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц». И в это время Желябов громко, почти истерически засмеялся. Судьи и публика оцепенели. Лишь один Муравьёв не растерялся и в гробовой тишине произнёс со вздохом: «Вот видите: когда люди плачут – Желябовы смеются». Морально уничтожил прокурор и жену Желябова Софью Перовскую, подчеркнув, что эта женщина «с циничным хладнокровием распоряжалась злодеянием». И при этом ни единый мускул не дрогнул на лице Николая Валериановича. А ведь ему было что вспомнить. Ещё мальчиком, в конце пятидесятых годов, когда его отец был губернатором во Пскове, а отец Перовской – вице-губернатором, маленький Николаша играл с Соней. Однажды она со своими братом и сестрой спасли будущего прокурора из пруда, где он чуть было не утонул. Муравьёв потребовал для цареубийц смертной казни. Это его едко высмеял М. Е. Салтыков-Щедрин в образе «надворного советника Сенички, мастера щипать людскую корпию, хватать и судить» («Десятое письмо к тётеньке»).

И всё-таки деятельность даже такого неординарного генерал-прокурора находится как бы в исторической тени выдающихся юристов того времени: Ф. Н. Плевако, В. М. Пржевальского, А. В. Лохвицкого, С. А. Андреевского, А. Ф. Кони. Наверное, не в последнюю очередь это произошло и потому, что параллельно с Муравьёвым активно действовал другой выдающийся охранник законности – К. П. Победоносцев. О нём писал А. А. Блок в поэме «Возмездие»: «В те годы дальние, глухие, / В сердцах царили сон и мгла: / Победоносцев над Россией / Простёр совиные крыла, / И не было ни дня, ни ночи / А только – тень огромных крыл; / Он дивным кругом очертил / Россию, заглянув ей в очи / Стеклянным взором колдуна».  

Однако более верную и точную характеристику Победоносцеву дал религиозный философ Н. Бердяев. Он сравнивал его с Лениным: «Победоносцев был духовным вождём старой монархической России эпохи упадка. Ленин был духовным вождём новой коммунистической России. Он много лет господствовал в подготовительном к революции процессе, а после революции правил Россией. Победоносцев и Ленин представляли полярно противоположные идеи. Но есть сходство в их душевной структуре, они во многом принадлежат к одному и тому же типу. Победоносцев был более замечательным, сложным и интересным человеком, чем это о нём думают, когда обращают внимание исключительно на его реакционную политику. Я когда-то характеризовал мировоззрение Победоносцева как ″нигилизм на религиозной почве". Он был нигилистом в отношении к человеку и миру, он абсолютно не верил в человека, считал человеческую природу безнадёжно дурной и ничтожной. У него выработалось презрительное и унизительное отношение к человеческой жизни, к жизни мира. Это отношение распространялось у него и на епископов, с которыми он имел дело, как обер-прокурор Священного синода. Из своего неверия в человека, из своего нигилистического отношения к миру Победоносцев сделал крайне реакционные выводы. Победоносцев верил в Бога, но эту свою веру в Бога не мог перенести на свое отношение к человеку и миру. В своей личной жизни этот человек, приобретший репутацию великого инквизитора, был мягким, он трогательно любил детей, боялся своей жены, совсем не был свиреп в отношении к ″ближнему". Он не любил ″дальнего", человечество, гуманность, прогресс, свободу, равенство и пр. В чём же может быть сходство с Лениным? Ленин тоже не верил в человека, и у него было нигилистическое отношение к миру. У него было циническое презрение к человеку, и он также видел спасение лишь в том, чтобы держать человека в ежовых рукавицах. Как и Победоносцев, он думал, что организовать жизнь людей можно лишь принуждением и насилием. Как Победоносцев презирал церковную иерархию, над которой господствовал, так и Ленин презирал иерархию революционную, над которой господствовал, он отзывался о коммунистах с издевательством и не верил в их человеческие качества. И Ленин, и Победоносцев одинаково верили в муштровку, в принудительную организацию людей как единственный выход».

А ещё Победоносцев поддерживал приятельские отношения с М. Н. Катковым и Ф. М. Достоевским. Из его письма Наследнику Цесаревичу Александру Александровичу: «Вчера вечером скончался Ф. М. Достоевский. Мне был он близкий приятель, и грустно, что нет его. Но смерть его – большая потеря и для России. В среде литераторов он, – едва ли не один, – был горячим проповедником основных начал веры, народности, любви к отечеству. Несчастное наше юношество, блуждающее, как овцы без пастыря, к нему питало доверие, и действие его было весьма велико и благодетельно. Он был беден и ничего не оставил, кроме книг. Семейство его в нужде. Сейчас пишу к графу Лорис-Меликову и прошу доложить, не соизволит ли государь император принять участие».

В эти же времена товарищем прокурора Петербуржского окружного суда работал Сергей Аркадьевич Андреевский. Он известен также как поэт и литературный критик. Перу Сергея Аркадьевича принадлежит немало поэм и стихотворений, критических статей и разборов литературных произведений Е. А. Баратынского, Н. А. Некрасова, И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, В. М. Гаршина. В 1886 году вышел первый сборник его стихотворений. В 1891 году опубликованы его защитительные речи (книга выдержала 5 изданий). Посмертно вышла автобиографическая «Книга о смерти. Мысли и воспоминания». Чрезвычайно глубокий, интересный труд.

Между русскими революциями 1905 и двумя 1917 годов на посту генерал-прокурора (и одновременно министра юстиции) побывало одиннадцать человек. При этом на долю одного И. Г. Щегловитова приходится более девяти относительно спокойных для страны лет. Остальные десять законников плотно уместились в неполных трёх годах смут. Один из ставленников Временного правительства И. Н. Ефремов вообще просидел в кресле генерал-прокурора 11 дней. Примечательно, что только за короткий период существования этого одиозного органа российской власти, с февраля по октябрь 1917 года, в нём сменилось пять генерал-прокуроров! Побывал им пару месяцев и знаменитый А. Ф. Керенский. (Пройдут годы, и такую же кадровую чехарду мы будем наблюдать в постсоветский период властного безвременья. С 1992 по 2000 год на посту Генерального  прокурора Российской Федерации побывало шесть человек. При этом О. И. Гайданов временно исполнял обязанности менее одного месяца, А. И. Казанник – около пяти месяцев.)

Девятого августа 1914 года скончался бывший председатель Государственного совета, действительный тайный советник, кавалер орденов Белого Орла, Св. Станислава 1-й степени, Св. Владимира 2-й степени, Св. Анны 1-й степени, Св. Александра Невского и бриллианта к нему Михаил Григорьевич Акимов. В 1905–1906 годах он занимал пост генерал-прокурора. В одном из газетных некрологов отмечалось, что Михаил Григорьевич был «весьма типичной бюрократической фигурой, чиновником с головы до пят». Примерно то же самое можно сказать о подавляющем большинстве генерал-прокуроров из «смутного предреволюционного и революционного времени». Разумеется, все они были людьми разными, с различными способностями. Многих можно полагать даже личностями неординарными. Скажем, Павел Николаевич Переверзев в молодости защищал редактора журнала «Былое» и многих других политических деятелей, стоящих в оппозиции к власти. В связи с письмом-протестом по знаменитому «делу Бейлиса» даже угодил на 8 месяцев в тюрьму. А потом резко сменил свою политическую ориентацию. Это он предал гласности материалы, поступившие из контрразведки, о связи В. И. Ленина с Германией и финансовых взаимоотношениях большевиков с немцами. После Октябрьской революции готовился большой процесс над «ренегатом» Переверзевым. Однако Павел Николаевич сумел скрыться, а потом и эмигрировать. В Париже участвовал в масонских ложах «Северная звезда» и «Свободная Россия». Однако не оставил после себя даже беглых мемуаров.

Другой бывший генерал-прокурор, Иван Николаевич Ефремов, также эмигрировавший в Париж, материально очень активно поддерживал русских литераторов и учёных, оказавшихся за пределами родины. Сам написал три тома своих трудов, но… по проблемам международного примирительного производства.

Павел Николаевич Малянтович в молодые годы тоже успел посидеть в тюрьме. Активно сотрудничал во многих газетах и журналах. Прославился тем, что был последним дореволюционным генерал-прокурором. Он защищал Троцкого, но подписал телеграмму об аресте Ленина. После революции стал одним из основателей советской адвокатуры. Тем не менее,  «гонение на Ленина» ему припомнили и 21 января 1940 года расстреляли.

Самым известным генерал-прокурором означенного периода, конечно же, стал Александр Фёдорович Керенский, которого Маяковский презрительно назвал: «какой-то присяжный поверенный». Меж тем, этот «присяжный поверенный» при первом посещении Министерства юстиции подал руку швейцару и стал в 36 лет самым молодым ненаследным правителем России XX века. На всякий случай, и дольше всех её правителей он прожил – 89 лет. Перу Александра Фёдоровича принадлежат следующие мемуарные и литературные произведения: «Прелюдия большевизма», «Издалека», «Катастрофа», «Гибель свободы», «Россия на историческом повороте», «Русская революция», «Трагедия дома Романовых», «Дело Корнилова».

Керенского на капитанском мостике корабля по имени «Россия» сменил другой присяжный поверенный и по совместительству земляк – Ульянов-Ленин. Примечательно, что родители того и другого крепко между собой дружили. В этом потрясающем факте столько мистики, что никакая литература пока что с ней не справилась…

 

После революции более четырех лет прокурорского надзора как такового в стране не существовало. Лишь в 1922 году постановлением ВЦИК РСФСР в Советской России воссоздаётся прокуратура. Первым Прокурором РСФСР стал чрезвычайно яркий представитель победившего класса, профессиональный революционер, юрист Дмитрий Иванович Курский. Превосходная степень здесь не случайна. У Дмитрия Ивановича на счету восемь книг. Правда, все – по юридической специальности. Четыре года он был послом в Италии. А вернувшись домой, в 1932 году покончил с собой. И до сих пор никто не знает почему…

С образованием  Советского Союза вводится должность прокурора Верховного суда СССР. Её занял тоже известный, если не выдающийся революционер и публицист Пётр Ананьевич Красиков – соратник Г. В. Плеханова, В. И. Засулич, П. Б. Аксельрода, соредактор Ленина по газете «Искра». После революции редактировал журнал «Революция и церковь», вокруг которого сложился ярый актив воинствующих безбожников. Пётр Ананьевич имел партийную кличку «Музыкант» – виртуозно играл на скрипке серенады Брага и каватины Раффа. Осенью 1939 года поехал на лечение в санаторий Железноводска, где тихо скончался 20 сентября от болезни. Там, в предгорьях Северного Кавказа, его и похоронили.

Под стать Петру Ананьевичу был и другой прокурор республики – Николай Васильевич Крыленко, человек весьма разносторонних интересов. Среди советских прокуроров нет другого, кто бы имел такие далёкие от юриспруденции интересы. Николай Васильевич издал под сотню профессиональных трудов, слыл признанным мастером-альпинистом, не раз (даже в одиночку) штурмовавшим неприступные горные вершины. И об этих своих походах написал несколько книг. Будучи прокурором, он активно занимался развитием туризма в стране, руководил обществом охотников и шахматной организацией страны. Что ему и припомнили впоследствии на суде: пустяками, дескать, занимался, а не своим прямым делом.

 В 1935 году Николай Васильевич пышно отмечал сразу два юбилея: 30-летие  активной революционной и профессиональной деятельности и 50-летие со дня рождения. В печати было опубликовано много приветственных статей и поздравлений. В одном из них отмечалось: «Мечом и пером, делом и пламенным словом т. Крыленко отстаивал и отстаивает партийные позиции в борьбе против врагов революции, открытых и тайных». Через три года он заявит на суде: «Признаю целиком и полностью громадный вред, причинённый моей антисоветской деятельностью делу строительства социализма в СССР». И будет немедленно расстрелян. Всякие революции поедают тех, кто их делает…

Двадцатого июня 1933 года учреждается Прокуратура Союза ССР. Первым союзным прокурором стал Иван Алексеевич Акулов, его заместителем – Андрей Януарьевич Вышинский. Если литературная деятельность Ивана Алексеевича ограничилась формальным редакторством журнала «Социалистическая законность», то Андрей Януарьевич слыл воистину поэтом, соловьём советской социалистической законности. И в обстоятельных профессиональных трудах (книг – более полутора десятков, отдельных публикаций – свыше двух сотен), но ещё более – в приснопамятных публичных выступлениях на судебных процессах над так называемыми «врагами народа».

Вот образец его речи: «Вся наша страна, от малого до старого, ждёт и требует одного: изменников и шпионов, продавших врагу нашу Родину, расстрелять как поганых псов! Пройдёт время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа. А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождём и учителем – великим Сталиным – вперёд и вперёд к коммунизму!»

Тут мы должны развеять одну большую легенду, которая невольно всплывает в памяти многих при упоминании фамилии этого прокурора. Вышинский никогда не утверждал, что признание обвиняемого – «царица доказательств». Как раз ровно наоборот: «С другой стороны, было бы ошибочным придавать обвиняемому или подсудимому, вернее, их объяснениям, большее значение, чем они заслуживают этого как ординарные участники процесса. В достаточно уже отдалённые времена, в эпоху господства в процессе теории так называемых законных (формальных) доказательств, переоценка значения признаний подсудимого или обвиняемого доходила до такой степени, что признание обвиняемым себя виновным считалось за непреложную, не подлежащую сомнению истину, хотя бы это признание было вырвано у него пыткой, являвшейся в те времена чуть ли не единственным процессуальным доказательством, во всяком случае, считавшейся наиболее серьёзным доказательством, «царицей доказательств» (regina probationum). К этому в корне ошибочному принципу средневекового процессуального права либеральные профессора буржуазного права ввели существенное ограничение: "царицей доказательств″ собственное признание обвиняемого становится в том случае, когда оно получено правильно, добровольно и является вполне согласным с другими установленными по делу обстоятельствами. Но если другие обстоятельства, установленные по делу, доказывают виновность привлечённого к ответственности лица, то сознание этого лица теряет значение доказательства и в этом отношении становится излишним. Его значение в таком случае может свестись лишь к тому, чтобы явиться основанием для оценки тех или других нравственных качеств подсудимого, для понижения или усиления наказания, определяемого судом.

Поэтому обвиняемый в уголовном процессе не должен рассматриваться как единственный и самый достоверный источник этой истины. Нельзя поэтому признать правильными такую организацию и такое направление следствия, которые основную задачу видят в том, чтобы получить обязательно "признательные″ объяснения обвиняемого. Такая организация следствия, при которой показания обвиняемого оказываются главными и – ещё хуже – единственными устоями всего следствия, способна поставить под удар всё дело в случае изменения обвиняемым своих показаний или отказа от них. Несомненно, следствие может только выиграть, если ему удастся свести объяснения обвиняемого на уровень обычного, рядового доказательства, устранение которого из дела неспособно оказать сколько-нибудь решающего влияния на положение и устойчивость основных установленных следствием фактов и обстоятельств. Это положение, как нам кажется, является одним из важнейших методологических правил, строгое применение которого чрезвычайно облегчает задачи следствия, ускоряет развитие следственных действий и гарантирует следствию значительно больший успех, чем это может быть при отказе от руководства этим правилом» (Вышинский А. Я. «Теория судебных доказательств в советском праве»).

Другой вопрос, что Андрей Януарьевич слишком вольно, обгоняя здесь всех прочих советских прокуроров, трактовал социалистическое право: «Не буква закона, не слепое подобострастное преклонение перед законом, а творческое отношение к закону, такое отношение, когда требования закона корректируются пониманием цели, которой он призван служить. Сочетание революционной законности и революционной целесообразности – эти вопросы нашей партий разрешались с исчерпывающей ясностью, не оставляющей места для каких-либо сомнений и лжетолкований». Почему далеко не самый зашоренный и глупый юрист давал такого «профессионального петуха», видно из характеристики на него другого профессионала, главного военного прокурора СССР Н. П. Афанасьева: «Так каков же был Вышинский? Внешне строгий, требовательный – в общем, человек, чувствующий свой "вес″, явно показывающий, что близок к "верхам″ и сам являющийся одним из тех, кто на самом верху вершит дела. Таким Вышинский был перед подчинёнными. А на самом деле Вышинский был человек с мелкой душонкой – трус, карьерист и подхалим. Так что вся "значимость″ Вышинского – позёрство и трюки провинциального актёра, до смерти боящегося за свою карьеру, а главное, конечно, за свою меньшевистскую шкуру».

Ещё одного прокурора республики можно смело отнести к отечественным литераторам. Это крупнейший революционный, партийно-государственный и военный деятель Владимир Александрович Антонов-Овсеенко. На его счету такие книги, как «Под вымпелом Октября», «В семнадцатом году», «Записки о гражданской войне». Но даже если бы Владимир Александрович не написал этих и ещё многих других произведений, его имя всё равно навечно осталось бы в отечественной публицистике, как организатора и первого редактора всенародно любимой газеты «Красная звезда».

В 1932 году в журнале «Советское государство» № 5–6 была помещена статья Фаины Ефимовны Нюриной «Органы юстиции на новом этапе». Вот и весь вклад Фаины Ефимовны в советскую юриспруденцию, а заодно и в отечественную публицистику. В тему, стало быть, этот прокурор в юбке не вписывается, и о ней можно было бы не упоминать вовсе, как и о других служителях закона, далёких от литературы. Если бы не некоторые весьма примечательные обстоятельства. Фаня была девятым ребёнком в семье бердичевского купца Эфрама Липеца и его жены Рэйзии. С юных лет пошла в революцию. Вышла замуж за Израиля Исааковича Нюренберга (отсюда сама себе сочинила фамилию Нюрина). До 1920 года состояла в Бунде и по некоторым сведениям даже сотрудничала с Петлюрой. Потом, естественно, люто громила своих недавних соратников, бундовцев и меньшевиков. С 14 ноября 1936 по август 1937 года тянула громоздкую телегу, будучи ИО прокурора РСФСР. Это единственный случай за почти 300 лет отечественной прокуратуры, когда бы её начальник носил юбку. В то же время эта женщина явила нам и уникальный пример человеческого мужества и стойкости. Не секрет, что две трети видных довоенных советских прокуроров были привлечены к суду, затем расстреляны. И все признавали свою вину, так ли иначе доносили – читай: клеветали – на своих коллег. Лишь одна Фаина Ефимовна ни на кого не «настучала», не признав ни единого выдвинутого против неё заведомо ложного показания. Хотя тоже была расстреляна…

В 1955 году сыновья Нюриной обратились к прокурору СССР Р. А. Руденко с просьбой о реабилитации их матери. Приговор военной коллегии Верховного суда СССР от 29 июля 1938 года в отношении Нюриной-Нюренберг Фаины Ефимовны был отменён «по вновь открывшимся обстоятельствам». Дело на неё «производством прекратить за отсутствием состава преступления».

Остаётся добавить, что старший сын Нюриной Александр Ниточкин (фамилию он выбрал произвольно) стал крупным специалистом в области холодильных установок на рыболовецких судах-рефрижераторах, трижды лауреатом Государственной премии СССР. Младший, Шера Израилевич, – известным писателем, выступавшим под псевдонимом А. И. Шаров. Но ещё более известен как писатель его сын – внук Нюриной – Владимир Александрович Шаров (сборник стихов, романы «Репетиция», «Мне ли не пожалеть...», «След в след», «Старая девочка», «Воскрешение Лазаря»).

Иван Терентьевич Голяков пробыл в должности прокурора РСФСР два месяца. Затем долгие годы возглавлял Верховный Суд СССР. Выходец из сельской глубинки, он всю жизнь неустанно занимался самообразованием. Уже в зрелом возрасте вёл научную, педагогическую, редакторскую и пропагандистскую работу. Будучи профессором Московского государственного университета, читал лекции по марксизму-ленинизму в Московском юридическом и Всесоюзном юридическом заочном институтах. В 1939 году стал директором Всесоюзного института юридических наук. Сам опубликовал много трудов по теории и практике юриспруденции. Редактировал учебники по праву, сборники судебной практики, многочисленные популярные издания, в частности «Библиотечку народного судьи и народного заседателя» (к 1945 году вышло более 40 таких сборников). А ещё Иван Терентьевич был страстным коллекционером книг и собрал огромнейшую библиотеку. Его перу принадлежит интереснейшее и в некотором смысле уникальное исследование, до сих пор не имеющее аналогов, – «Суд и законность в художественной литературе». Первые пять очерков появились в печати в 1949 году (журнал «Социалистическая законность»). Отдельным изданием книга вышла в 1959 году.

 

После прокурора СССР Вышинского и прокурора республики Голякова автору данного исследования можно со спокойной совестью сворачивать генеральную линию темы относительно первых лиц «ока государева». Из последовавших затем 8 союзных и 13 республиканских прокуроров, включая и ныне действующего, никто литературой не занимался. Сказанное вовсе не значит, что все эти представители высшей государственной юриспруденции были или являются людьми отсталыми, заскорузлыми, неинтеллектуальными. Более того: увлечение литературой юриста-чиновника высокого ранга вряд ли даже может рассматриваться в качестве надёжного показателя его профессионализма, добросовестности в исполнении долга. Может быть, даже и наоборот – как знать. И потом: мы же не осуждаем тех, у кого нет голоса. И всё же, если вести речь о вещах более тонких, нежели рутинное кадровое и номенклатурное продвижение служителей закона по иерархической лестнице, приходится признать, по меньшей мере, определяющую закономерность: кто из союзных и республиканских прокуроров сторонился отечественной словесности, тот, как правило, был посредственным, а то и вовсе никудышным руководителем главной правовой структуры страны.

Возьмём, к примеру, наследника Вышинского М. И. Панкратьева. Образование – ЦПШ и реальное училище. Больше никакими науками себя не утруждал. Среди подчинённых не имел элементарнейшего уважения. Работая после Генпрокуратуры председателем военного трибунала Прибалтийского военного округа, неуклюже выступил на собрании в честь 70-летия Сталина, прямодушно доложив собравшимся, что вождь, оказывается, всемерно одобрял пытки заключённых.

Другой союзный прокурор, В. М. Бочков, из базового образования имел лишь двухклассную школу. Посидев три года в прокурорском кресле, почувствовал свою профнепригодность, сам написал заявление об увольнении и ушёл служить… в конвойные войска.

Республиканский прокурор П. В. Баранов вообще в детстве не смог получить сколько-нибудь системного образования. Запомнился тем, что был многоженцем.

Ещё один союзный генеральный прокурор, Г. Н. Сафонов, прославился просто каким-то клиническим высокомерием: ниже генерала ни с кем из подчинённых не здоровался. Других воспоминаний о себе не оставил.

После Баранова прокурорами РСФСР были А. А. Круглов, В. М. Блинов, Б. В. Кравцов. Хоть чем-то выделялся лишь последний. Борис Васильевич родился в Кремле, в семье курьера при Ленине. А в годы Великой отечественной войны стал Героем Советского Союза – единственным из всех прокуроров СССР и России. Все остальные союзные и республиканские руководители ведомства – это в первую очередь вышколенные служаки, не утруждавшие себя не то что каким-то творческим увлечением – элементарно художественных книг не читавшие. Такое было свинцово-серое время после репрессий 30-х годов. Оно не поощряло никакого поиска, никакой самостоятельности суждений.

Тут важно вот ещё что подчеркнуть. Сталин оказался последним руководителем советского государства, который лично писал все (буквально!) свои выступления публичные, для средств массовой информации и теоретические труды. После него все генсеки общались с народом исключительно «через посредство» помощников и спичрайтеров. Мода на «литрабов» мгновенно перекинулась на всех советских партийных руководителей вплоть до районного звена, где первому секретарю райкома писал речи и выступления третий секретарь, которому в свою очередь писал редактор районки, а уже редактору – рядовой литсотрудник. И такое положение наблюдалось не только среди партийной номенклатуры. Пишущими помощниками обзаводились министры, начальники главков и прочие советские госчиновники. Поэтому даже Монблан среди советских прокурорских вершин – Роман Андреевич Руденко, обладавший исключительным ораторским талантом и бесспорным литературным дарованием, всегда пользовался услугами ушлых борзописцев. Хотя в молодости сам сотрудничал с различными изданиями и даже пробовал сочинять стихи. А на всех процессах демонстрировал просто-таки выдающееся красноречие, почему и был замечен Вышинским. Главным государственным обвинителем от СССР на Нюрнбергском процессе Романа Андреевича назначил лично Сталин и, как обычно, не ошибся в выборе. Руденко блестяще – другого определения даже искать не надо – справился с поручением вождя. Обвинители других стран-победителей выглядели на фоне нашего профессионала, как мэнээсы супротив академика. О советском прокуроре узнал и заговорил весь мир. Его роль в этом историческом процессе, глубоко продуманные допросы подсудимых, обстоятельные и взвешенные, солидно аргументированные заключения, блестящая обвинительная речь хорошо известны. Чего стоит только один факт. Для изобличения подсудимых Роман Андреевич задумал использовать показания фельдмаршала Паулюса. Последнего скрытно доставили самолетом в Нюрнберг. На очередном заседании Руденко заявил ходатайство о допросе Паулюса. Защитники подсудимых, посовещавшись, не стали возражать. Они полагали, что приезд плененного Паулюса на процесс вряд ли возможен чисто технически. Судьи тоже согласились с ходатайством советского прокурора. Председатель лишь поинтересовался: сколько потребуется времени, чтобы доставить Паулюса в город. «Полчаса», – отрубил Руденко. Появление затем фельдмаршала в зале заседаний произвело эффект разорвавшейся бомбы. И всё же даже такой яркий и неординарный прокурор оставался сыном своего времени. Во всём: в аппаратных интригах, в пренебрежении к нуждам подчинённых, в высокомерном отношении к людям, особенно интеллигенции…

 

Справедливости ради надо признать, что два Генеральных прокурора в постсоветской истории всё же отметились на литературном поприще. Правда, после того как оба дискредитировали себя на профессиональном.

Первым это сделал Валентин Георгиевич Степанков, написавший вместе с журналистом Е. Лисовым книгу об августовском путче 1991 года: «Кремлевский заговор: версия следствия». От той «версии» за версту несло дешёвой политической «заказухой», возможной лишь в «лихие» ельцинские времена. И ещё – элементарным стяжательством (авторы получили немыслимый по тем временам гонорар). Почувствовав вкус к большим деньгам, Степанков (уже самостоятельно) срочно сочинил ещё одну книгу о ГКЧП: «73 часа, которые изменили мир». За эти свои подобострастные и во многом противоправные литературные деяния (попрано ведь само понятие тайны следствия) бывшего Генпрокурора осудило не только его корпоративное сообщество, но и общество в целом.

Ту же участь разделил и другой генеральный прокурор РФ – Юрий Ильич Скуратов. Только он дискредитировал грозное ведомство увлечением девушками лёгкого поведения. Однако литературными способностями Юрий Ильич обладает несомненно. На его счету около сотни юридических трудов и одна художественная книга – «Вариант дракона».

Покинув высшие властные эшелоны «ока государева», литература из самой прокуратуры, однако, никуда не девалась. Больше других ей послужил Лев Романович Шейнин. В 1936 году он был назначен начальником следственного отдела Прокуратуры СССР и занимал эту должность тринадцать лет. По всем политическим делам Лев Романович самоотверженно прислуживал Вышинскому, точно так же как на Нюрнбергском процессе помогал Руденко. В 1936 и в 1951 годах сам сидел в тюрьме. И при этом всегда суперплодотворно трудился на литературной ниве: писал статьи, рассказы, пьесы, киносценарии (к фильмам «Поединок», «Встреча на Эльбе», «Ночной патруль», «Цепная реакция», «Игра без правил»). У Шейнина даже образование специальное: в 1923 году окончил Высший литературно-художественный институт им. В. Брюсова. С 1938 года выходят его остросюжетные  произведения: «Записки следователя», «Отец Амвросий», «Лицом к лицу», «Военная тайна», «Ответный визит». В 1939 году Шейнин – председатель бюро секции приключенческого жанра и заместитель председателя комиссии драматургии Союза советских писателей. После второй «ходки» в тюрьму, растянувшейся почти на три года, Лев Романович работал заместителем редактора журнала «Знамя», затем редактором киностудии «Мосфильм».

Среди  других современных прокуроров, занимающихся литературой, нельзя не отметить Анатолия Ивановича Алексеева. Специалист по криминологии, он написал несколько учебных пособий и книг, рассчитанных на широкий круг читателей. Среди них: «Ошибка старого адвоката. Записки юриста», «Искание правды», сборник очерков о выдающихся деятелях культуры – юристах по образованию: А. Н. Радищеве, А. С. Грибоедове, П. И. Чайковском, Л. В. Собинове, Н. К. Рерихе.

В прокуратуре СССР Анатолий Алексеевич Безуглов дослужился до прокурора Уголовно-судебного отдела. Потом занимался научно-педагогической работой, трудился в различных СМИ. Он автор детективов «Прокурор», «Мафия», «Преступники», «Змееловы», «Чёрная вдова»; пьесы «Конец Хитрова рынка»; сценариев фильмов «Дела давно минувших дней», «Сувенир для прокурора», «Хищники». Безуглов был главным редактором и ведущим телепередачи «Человек и закон».

Александр Григорьевич Звягинцев – в настоящее время заместитель генерального прокурора Российской Федерации. На его счету несколько трудов, связанных с историей правовых институтов государства. В жанре художественно-приключенческой прозы им написаны романы «Естественный отбор», «Кофе на крови», «Любовник войны», «Смерть поправший», «Прокурор идёт ва-банк». Он также автор сценариев художественных фильмов «Клан», «Дезертир», «Сармат», «Правила игры».

Скоропостижно скончавшийся весной 2011 года Виктор Иванович Илюхин был старшим помощником генерального прокурора СССР. Прославился тем, что последовательно выдвигал обвинения в государственной измене против трёх президентов СССР и России – Михаила Горбачёва, Бориса Ельцина и Владимира Путина. Виктор Иванович автор таких книг, как «Дело М. Горбачёва», «Вожди и оборотни», «Спасти Россию», «Обвиняется Ельцин».

Строго говоря, Юрия Григорьевича Орлова нельзя полагать литератором в исконном значении этого слова. На прокурорской ниве он дослужился до помощника Генерального прокурора СССР и лишь тогда занялся серьёзными исследованиями в историко-правовой тематике. Автор этих строк хорошо знал Юрия Григорьевича. Он был добрым, скромным, высокоинтеллигентным человеком. И мудрым, менее всего заботившимся о собственных авторских приоритетах. Вдвоём с А. Звягинцевым Орлов практически создал фундаментальную историю российской прокуратуры (некоторые сведения мною взяты оттуда). Их совместному перу принадлежат такие масштабные книги-исследования, как «Око государево», «Тайные советники империи», «Под сенью русского орла», «В эпоху потрясений и реформ», «Распятые революцией», «Приговорённые временем», «От первого прокурора России до последнего прокурора Союза», «Прокуроры двух эпох. Андрей Вышинский и Роман Руденко», «Жизнь и деяния генерал-прокуроров России в сценах и зарисовках». Последняя книга вышла в серии «Жизнь замечательных людей». Не стало Юрия Григорьевича осенью 2003 года.

 

…В канун 65-летия Победы в Великой Отечественной войне Совет ветеранов Генеральной прокуратуры подготовил сборник фронтовых воспоминаний «Этих лет не смолкнет слава». Написан он как непосредственными участниками героических сражений, так и тружениками тыла. Авторы сборника – люди разные, всего тридцать один человек из более чем трёх тысяч воевавших прокурорских работников. Среди них и уже упоминавшийся здесь Герой Советского Союза Борис Васильевич Кравцов, и самый пожилой российский прокурор, а заодно долгожитель России, 106-летний Михаил Григорьевич Баранов, и Тамара Ивановна Шипович, из своих 89 лет 52 года отдавшая органам прокуратуры, и Владимир Фёдорович Ладейщиков, автор самого большого очерка, заканчивающегося словами: «Ладейщиков – фамилия редкая. Мы с Урала, пермские, кунгурские. В войне погибли 366 Ладейщиковых». Вовсе не в прокуратуре, однако, трудилось большинство авторов сборника во время самой страшной в истории цивилизации войны. Они в основном выполняли тяжелейшую в мире солдатскую работу, связанную с потом, кровью и со смертью. Потом уже, в мирные дни, они тоже не балетом и музыкой занимались и не цветы в оранжереях высаживали. Однако, поди ж ты – почти треть бывших прокуроров вспоминали минувшую тяжелейшую для страны годину… в стихах!

«Теперь я стар. А был солдатом / На той, навязанной войне. / В шинели серой, с автоматом / И с болью: Родина в огне!

Был в обороне, в наступлении / В разведку уходил не раз. / И видел сам те преступленья, / Что вытворял фашистский "ас″.

Я никогда не измывался / Над пленным. Боже упаси! / И даже "фрица″ как-то взялся / В санроту с другом отвести…

Сам долго пробыл в лазарете. / Висела жизнь на волоске. / Сейчас со мной – жена и дети, / И внуки тут, невдалеке» (Павел Максимович Горбунов, Почётный работник прокуратуры, кавалер орденов Отечественной войны 1-й и 2-й степеней).

Конечно, Горбунов – не Симонов. Кто бы спорил. Не полагают себя поэтами и другие авторы стихотворных строк, попавших в сборник: орденоносцы Александр Степанович Загребельный, Анатолий Николаевич Можаев, Николай Алексеевич Селиванов, ветеран труда Эльвира Алексеевна Миронова и другие. Но не о том же речь. Вы в другое вдумайтесь, любезный мой читатель: возможен ли подобный сборник воспоминаний прокуроров-фронтовиков, перемежающихся с поэзией, хоть в одной другой стране мира? И я вам совершенно ответственно заявлю: нет! Подобное возможно только в России.