(продолжение. Начало в № 7/2021)
Магазины, принадлежавшие религиозным евреям, были закрыты по субботам и работали по воскресеньям. В одно из воскресений я пошел с отцом в продуктовый магазин. Стояло прохладное солнечное весеннее утро. Машин почти не было. Утро воскресенья было единственным временем, когда бульвар отдыхал.
Магазин был длинным, узким и старым. Жестяные банки и бутылки стояли на пыльных полках вдоль стен. Ящики и коробки громоздились на полу. В преддверии Песаха магазин был забит картонными коробками мацы, которые с трудом сохраняли равновесие по обе стороны узкого прохода от двери к прилавку. На прилавке валялись бумажные пакеты, счета, коробки конфет. За прилавком стоял человек, которого я никогда раньше не видел.
Он был низенький и тощий, с большими выпученными глазами, клювообразным носом и узким морщинистым лицом. Темная, давно не стриженная борода закрывала нижнюю часть лица. На нём был грязный белый фартук, старый коричневый шерстяной свитер и странного вида шапка. Взгляд у него был тревожный. Пока мы шли к нему по узкому проходу между коробками мацы, он то и дело оглядывался через плечо. Потом энергично кивнул отцу и вытер руки о фартук. Сказал что-то на непонятном мне языке и протянул руку через прилавок.
Они пожали друг другу руки. Отец что-то ему сказал, он посмотрел на меня и улыбнулся. Зубы у него были желтые и кривые. Он перегнулся через прилавок и протянул мне руку. Мы пожали друг другу руки. Рука у него была сухая, а пальцы и ладони в мозолях.
— Ашер, — сказал отец, — поздоровайся с ребом Юделем Кринским.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Доброе утро, — сказал мужчина по-английски, с сильным акцентом. — Приятное утро.
У него был хриплый скрипучий голос.
— Реб Кринский только-только прибыл из России, — сказал отец.
Я перестал рассматривать коробки конфет на прилавке и посмотрел на маленького человека.
— Я сказал сыну, что вы только что приехали из России, — сказал отец человеку на идише.
— В четверг, — тоже на идише сказал мне человек и снова улыбнулся.
— Как вы себя чувствуете? — спросил отец.
— Как должен себя чувствовать еврей? Человек посмотрел на меня сверху. — Как тебя зовут? Ашер? Знаешь ли ты, Ашер, что твой отец ангел Божий? — Он повернулся к отцу. — Как должен себя чувствовать еврей? Там мы проходили через семь врат ада за мацу. А здесь маца кругом — выше моей головы. Так как же должен еврей себя чувствовать? Вы ангел Божий, и Ребе, да будет жизнь его долгой и счастливой, Ребе сотворил для меня чудеса явные и скрытые[1]. Ночью я говорю себе, что это сон, и боюсь проснуться. Если это сон, лучше я не буду просыпаться, лучше я умру во сне.
— Вы не должны так говорить, — тихо сказал отец.
— Реб Лев, ни один человек в мире не должен так говорить. Но это именно то, что я чувствую.
Они помолчали. Потом отец сказал: «Вот список того, что мне необходимо», — и передал человеку листок бумаги.
— Да, — сказал человек. — Сию минуту. Какое-то время он бегал туда-сюда. Когда он стал складывать продукты в бумажный пакет, отец, по-прежнему на идише, сказал: «Вы быстро здесь все освоили».
— Я осваивал вещи куда более сложные, чем что где лежит в этом магазине, и гораздо быстрее, — сказал человек. — Чтобы уцелеть, научишься быстро учиться. — Он протянул пакет отцу: «Желаю вам кошерного и счастливого Песаха. И полного выздоровления вашей жене».
Когда мы вышли, я спросил отца: «Этот человек один из тех, кого ты помог вывезти из России?”
— Да, Ашер.
— Сколько их прибыло?
— Трое.
— Он теперь — владелец магазина?
— Нет, Ашер. Он будет работать здесь в течение этих недель до Песаха. А позже мы найдем ему другую работу.
— Он — один из нас?
— Да, Ашер. Он — один из нас.
— Почему он носит такую шляпу?
— Он носил эту шляпу в России. Ребе сказал, чтобы он продолжал носить её здесь. Она называется каскетка[2].
— Почему Ребе сказал носить её в Америке?
— Чтобы каждый видел русского еврея, который остался евреем.
— Глава России плохо относится к евреям, папа?
— Сталин? — И быстро добавил на иврите: «Пусть его имя и память о нем будет стерта”, потом продолжил с горечью уже на английском: «Сталин — из ситра ахра».
Когда мы вернулись домой, я сказал миссис Раковер: «Мы видели еврея из России».
— Да, — сказала она, — человек в магазине. Он в порядке?
— Он выглядит очень худым.
— Одиннадцать лет в Сибири, — сказала она. — Это чудеса да и только, что он жив. Реб Лев, ваша жена зовет вас.
Отец поспешил в спальню.
— Что такое Сибирь? — спросил я.
— Что такое Сибирь? — повторила миссис Раковер. — В Сибири — как внутри этого холодильника. — Она как раз убирала в холодильник молоко, которое мы купили. — Это земля льда и тьмы, куда тамошнее правительство отправляет людей, которых ненавидит. Иди вымой руки, и я дам тебе стакан молока с печеньем. Что такое Сибирь? Никому бы не ведать этого! Отец Ребе сидел три года в Сибири. Два моих кузена попали в Сибирь. Один умер; а другой вернулся, но даже имени своего не помнил. Иди мыть руки, Ашер.
Я пошел по коридору в ванную и встал на деревянную скамеечку. Иначе мне было не достать до крана. В зеркале над раковиной был я, рыжий с темными глазами. Невысокий, рыжий, с темными глазами. “С темными горящими глазами“, — подумал я. Потом побрызгал водой на одежду и на пол. Темные глаза горели. Как нарисовать землю льда и тьмы? Как бы Пикассо нарисовал землю льда и тьмы? Я вытер руки и вышел из ванной.
Отец был на кухне. Миссис Раковер поставила на поднос чашку кофе и булочку. Отец взял поднос и пошел с ним в спальню.
— Как моя мама? — спросил я.
— Твоя мама попросила что-нибудь поесть, — сказала миссис Раковер. — Это хороший знак. Ты помыл руки?
Я протянул руки на проверку.
— Ты заодно помыл штаны и рубашку. Садись. Вот тебе молоко и печенье.
Спустя несколько минут, отец принес поднос обратно. Чашка была пуста, и булочка исчезла.
— Маме лучше?
— Не знаю, — устало сказал отец. — Может быть, немного лучше.
— Можно мне увидеть маму?
— Позже, — сказал отец. — Сейчас мама отдыхает. Он взял газету, которую оставил на кухонном столе. — Тебе есть, чем заняться, Ашер?
— Да, папа.
— Сперва покончи с молоком и печеньем, — сказала миссис Раковер.
Отец вышел из кухни.
Я сидел за столом и смотрел на молоко в моем стакане. “Лед белый, — подумал я. — Белый как молоко. Нет, не белый как молоко. Во льду есть синий. И серый”.
— Ашер, пей молоко, — услышал я слова миссис Раковер.
— Какого цвета ощущение холода? — спросил я.
Миссис Раковер перестала вытирать чашку и уставилась на меня. «А?», — сказала она.
— Ощущение холода, — услышал я свой голос. — И ощущение темноты.
— Ашер, заканчивай и ступай в свою комнату. Ты сводишь меня с ума своей чепухой. Заканчивай и ступай.
— Лед синего, серого и белого цвета, — подумал я. Затем подумал: “Нет, он не синий, серый и белый. Я не знаю, какого он цвета”. Это обеспокоило меня, Я почувствовал огорчение и внутреннее раздражение. Какого цвета лёд? Я заерзал на стуле.
— Заканчивай, — сказала миссис Раковер.
Я допил молоко и съел последнее печенье.
— Слава Богу, — сказала миссис Раковер, убирая стакан и тарелку.
— Моей маме действительно лучше?
— Я не доктор и не Царь Вселенной, — сказала миссис Раковер. — Я не знаю. Поиграй в своей комнате. Но сперва вымой лицо и руки. У тебя снаружи столько же молока и печенья, сколько и внутри. Как этот шестилетний мальчик ест! Иди, иди, иди.
Я лежал с закрытыми глазами на своей кровати и думал о человеке из России. Я ясно видел его лицо: тревожные глаза, нос как клюв, заостренные черты. Это лицо прожило одиннадцать лет на земле льда и тьмы. Я не мог себе представить, каково это жить во льду и тьме. Я положил на глаза ладони. Лицо стало еще ясней; вернее не лицо, а то, как я его чувствовал. Я нарисовал это лицо у себя в голове. Потом пошел к столу и на чистом белом листе нарисовал, как я его чувствовал. Нарисовал каскетку. Я не использовал никакого дополнительного цвета. Лицо смотрело на меня с листа бумаги. Я вернулся к кровати и лег на нее с закрытыми глазами. Теперь внутри меня появились лед и тьма. Я мог ощутить холодную тьму, медленно движущуюся внутри меня. Нашу тьму. Мне казалось, что мы были братьями, он и я, что нам обоим ведомы земли льда и тьмы. Ему — в прошлом; мне — в настоящем. Его тьма — была вне его; моя — во мне. Да, мы были братьями, он и я, и в этот миг я чувствовал себя ближе к нему, чем к кому-либо во всем мире.
Когда мы ужинали, мама вошла в кухню и села за стол. Она не поздоровалась с нами. Миссис Раковер поставила перед ней тарелку супа. Мама произнесла благословение на хлеб[3] и начала есть.
— Ашер, — сказал отец. — Ешь суп.
Миссис Раковер тихо двигалась по кухне. Время от времени, она поглядывала на маму.
Мама была одета в розовый халат с кружевным воротником и манжетами. На ней был приятный белокурый парик. Она была худая и вокруг глаз были темные круги. Но желтизна уже почти исчезла, и на щеках появилось слабое подобие румянца.
Я ел, не понимая, что я ем. Во время мясного блюда отец потянулся за куском хлеба и опрокинул свой стакан с водой. Миссис Раковер, не говоря ни слова, вытерла воду и заново наполнила стакан.
В конце мясного блюда мама тихо сказала мне: «Как ты себя чувствуешь, Ашер?»
— Хорошо, мама.
— Ты делаешь новые рисунки?
— Да, мама.
Легкая улыбка тронула её маленькие губы: «Хорошие рисунки, да, Ашер?»
— Да, мама.
— Я должна их увидеть. Но не сейчас. Сегодня я немного устала. — Всё ещё улыбаясь, она повернулась к моему отцу: «Что нового в мире, Арье?»
Глаза отца сузились. На мгновение он отвел взгляд, потом снова посмотрел на маму. «Много всего», — сказал он тихо.
— Да, — сказала мама. — Я уверена. — Потом она сказала: «Арье, это неправильно — оставлять вещи незавершенными».
Отец медленно провел рукой по лицу.
— Ты сам учил меня этому, Арье. Это победа ситра ахра, если дело Риббоно Шель Олам[4] остается незавершенным.
— Да, — пробормотал отец.
— Я хочу, чтобы ты помнил это, Арье. Пожалуйста, помни это.
Отец молчал. Возникла долгая странная пауза, нарушенная в конце концов миссис Раковер.
— Вы будете чай, миссис Лев?
— Да, пожалуйста, — сказала мама и слегка улыбнулась.
Она вместе с нами прочла Биркат амазон[5] после еды. Она произносила слова нараспев, очень отчетливо, наизусть. Когда мы закончили, она встала.
— Я немного устала, — сказала она. — Спокойной ночи, Ашер.
— Спокойной ночи, мама.
— Завтра я посмотрю твои хорошие рисунки.
Отец пошел с ней в спальню.
— Царь Вселенной, — бормотала про себя миссис Раковер, когда я выходил из кухни. — Царь Вселенной.
Я вошел в свою комнату. Меня трясло. “Мама, — думал я, — что с тобой происходит?” Я сидел за своим столом и смотрел на свой рисунок. Русский еврей из земли льда и тьмы. Я заметил, что держу в руках цветной мелок. Я не мог вспомнить цвет его волос. Я начал закрашивать промежуток между нижней частью его шапки и верхней частью уха. Совсем маленький. Восковой мелок был красный. Теперь его волосы были рыжие. Темные нервные глаза и рыжие волосы. Мои пальцы были липкими от воска. Рисунок мне не нравился. Я снова лег на кровать. Я лежал, не двигаясь, чувствуя страх, похожий на тот, что испытываешь в темной комнате.
Когда я выбрался из этой темноты, за окном была ночь. Я прошел по коридору в гостиную. Там было темно. Жалюзи были опущены. Я раздвинул пластинки жалюзи и посмотрел наружу. Сплошной поток автомобильных фар медленно двигался по бульвару, теплые косые стежки света в темноте. Через какое-то время я решил, что смотреть между планками неудобно. Я изо всех сил потянул за шнур возле окна, чтобы поднять жалюзи. Окно было очень высокое, поднявшись на несколько футов выше моей головы, жалюзи застряли. Я отпустил шнур. Левый край упал примерно на десять дюймов; правый — остался на месте. Я не мог его сдвинуть. Оставил как есть: острая диагональ, перечеркивающая вертикальные линии окна. И долго стоял там, глядя на машины, людей, дома.
Я не слышал, как вошел отец.
— Ашер, — тихо сказал он.
— Да, папа.
— Уже поздно, Ашер.
— О чем говорила мама?
— Я не знаю, Ашер.
— Зачем Бог поступает так с мамой?
— Отец молчал.
— Зачем Бог поступает так?
Отец отвернулся от окна и посмотрел на меня. Я почувствовал его взгляд. Затем он дернул за шнур возле окна, и жалюзи со стуком упали. Он выровнял планки, и улица исчезла. Потом наклонился ко мне. Я повернулся и увидел его совсем близко и почувствовал, как он берет меня на руки. Он прижал меня к себе. Я обнял его за шею. Его борода коснулась моего лица. Я уткнулся в нее лицом. Он отнес меня в мою комнату.
Позже, уже в постели, я сказал: «Миссис Раковер говорила, что реб Юдель Кринский был в Сибири одиннадцать лет».
— Да.
— А ты сможешь спасти ещё евреев из России, папа?
— Не знаю, — сказал он устало.
— Тебе бы хотелось снова путешествовать, папа?
Он посмотрел на меня, и его глаза на мгновение заблестели. «Да», — сказал он.
— Есть ли у реба Кринского жена и дети?
— Были. Они погибли во время войны.
— Откуда он знает о маме?
— Все знают о ней, Ашер. Хватит разговоров, тебе пора спать. Давай-ка я послушаю твою Крият Шма.
На следующее утро я пошел с отцом в офис. Всё утро шел дождь, холодный унылый дождь, сделавший деревья черными. Отец сидел за столом, читая «Нью-Йорк Таймс». Несколько раз звонил телефон. Время от времени отец поднимал глаза и смотрел в окно на дождь. Его глаза были темными и мрачными. Он казался очень усталым. Домой на обед мы шли под дождем. Мама осталась в своей комнате. Она отказалась видеть меня и не стала говорить с отцом, когда он пришел просить ее пообедать с нами.
Дождь продолжался весь день. Я бродил по зданию, какое-то время провел, рисуя деревья под дождем из окна отцовского офиса, потом стоял у входа, наблюдая, как капли дождя падают в лужи на каменном крыльце. Это был затяжной дождь, он глухо стучал по камням и тротуару. На какое-то время я почувствовал себя дождем и перестал понимать, что я на него смотрю.
Отец нашел меня там, у входа. Мы вместе пошли домой. Мама спала. Мы поужинали одни. Дождь всё продолжался.
Поздно вечером я стоял у окна гостиной и смотрел между планками жалюзи на улицу. Мокрый асфальт мерцал темным блеском. Дождь рассекал круги света вокруг верхушек фонарных столбов, холодные серебристые диагонали на фоне теплых желтовато-белых пятен света. Казалось, что улица плачет. В комнату вошел отец.
— Уже поздно, Ашер.
— Еще несколько минут, папа. Пожалуйста.
Он стал рядом. Я смотрел на дождь, летящий вниз на фоне сверкающей черноты улицы.
— Я нарисовал реба Кринского, папа. Но мне не нравится этот рисунок.
Он положил руку мне на плечо: «Иди в постель, Ашер».
В гостиной зажегся свет. В дверях стояла мама. Яркий свет после темноты больно резанул мне по глазам. На маме были бледно-синий халат и тапочки. Ее короткие темные волосы были непокрыты и непричесаны.
— Почему вы стоите в темноте? — тихо спросила она.
Отец взглянул на нее. «Мы разговаривали,» — сказал он.
Она медленно прошла в комнату, плотнее запахнув халат.
— Ты проспала весь день, Ривка, — сказал отец. — Ты голодна?
— Я не голодна. Как ты, Ашер?
— Я в порядке, мама.
— Ты бледный. О тебе заботятся?
— Да, мама.
— Ты не должен болеть, Ашер. Почему мы стоим? Пожалуйста, давайте сядем.
Мы с отцом сели на диван. Мама села напротив нас в одно из мягких кресел. Она положила руки на колени. Пряди темных волос упали на лоб. Но глаза казались ясными.
— Я должна поговорить с тобой, Арье, — тихо сказала она.
— Ашеру пора спать.
— Это касается Ашера тоже.
Отец молчал. С бульвара донесся звук автомобильного гудка.
— Арье, неправильно, что работа моего брата осталась незаконченной. Я хочу завершить его работу. В сентябре Ашер пойдет в ешиву. Миссис Раковер будет здесь, когда я не смогу быть дома. — Она немного помолчала. Потом сказала, с такой интонацией, которая возможна между людьми, когда они говорят на особом языке, понятном только им двоим: «Арье, ты снова сможешь путешествовать».
Отец медленно потер лицо.
— Пожалуйста, Арье. Ты же знаешь, каково это, если что-то не завершено?
Отец посмотрел на нее и ничего не сказал.
— Да, — пробормотала она. — Ты знаешь это.
— Ривка, мы поговорим об этом в другой раз.
— В другой раз? Почему? Что изменится, Арье?
Отец молчал.
— Не закончить это — тоже неправильно, — сказала мама. — Это было бы победой ситра ахра.
— Ривка, ты мать. Вот ребенок, им надо заниматься.
— Я также сестра и жена, — сказала она. Они молча смотрели друг на друга. Потом мама сказала: «Арье, пожалуйста, разреши мне позвонить в колледж завтра».
— Подожди до среды.
— Зачем?
— Я прошу тебя подождать.
— Хорошо, — сказала она, — я подожду. Потом спросила: «Ты собираешься поговорить с Ребе?»
— Да.
Я увидел, как ее глаза снова наполнились темнотой. «Ребе никогда не разрешит мне сделать это». Она сильнее закуталась в халат, как будто ей было холодно. Потом ее голос стал резким и злобным.
— Ребе убил моего брата.
Я в ужасе уставился на нее. Отец побледнел.
— Ребе послал его в путешествие, и его убили.
— Ривка, пожалуйста, пожалуйста, — пробормотал отец. Его голос дрожал. И добавил на идише: «Царь Вселенной».
— Брата бы не убили, если бы Ребе не послал его путешествовать.
— Хватит, — сказал отец, поднимаясь на ноги. — Ашер, пойдем со мной. Мы поговорим позднее, Ривка.
— Но его работа не должна остаться незавершенной. Ситра ахра будет торжествовать, если эта работа останется незавершенной. Объясни это Ребе, Арье.
— Ашер, пойдем со мной, слышишь?
— Да, непременно, уложи мальчика в постель. Посмотри, какой он бледный. Ему дают витамины? Ашер, тебе дают витамины? Я, пожалуй, тоже пойду сейчас спать. Я очень устала. — Она резко поднялась на ноги, по-прежнему, сильно натягивая халат на своём маленьком теле. — Доброй ночи. Пожалуйста, Арье. Пожалуйста. Объясни это Ребе.
И она быстро вышла из комнаты.
Отец стоял возле кресла и смотрел в пол. Он продолжал тереть лицо ладонью.
— Папа?
Он продолжал тереть лицо и смотреть в пол.
— Папа? Мама будет ходить учиться и её не будет дома?
Он не ответил.
— Папа, я очень боюсь. Папа?
Он взял меня на руки и прижал к себе. Я почти уткнулся носом в его бороду. Я видел кожу его лица, рыжие пряди и розовые уголки глаз. От него пахло теплом; запах силы и тепла исходил от него. Он отнес меня в мою комнату и помог надеть пижаму. Потом присел на мою кровать.
Я спросил: «Как мама может говорить такие вещи о Ребе?»
Отец ничего не сказал. Он выглядел измученным. Затем он резко поднялся на ноги, пожелал мне спокойной ночи и вышел из комнаты. Он забыл попросить меня произнести Крият Шма.
* * *
Я помню ту ночь очень ясно: текстуру её темноты, гулкий резонанс звуков. Я лежал в постели, ночь обволакивала меня и я чувствовал себя единым со всем огромным и бесконечным вселенским сводом, я был как открытая рана, чья боль неотделима от всей мировой боли, близкой и далекой. «Ребе убил моего брата», — когда мама это сказала, то слова как будто обрушились с черной стороны вселенной, жгучие слова, слова демонов, слова ситра ахра — с «противоположной стороны», из области тьмы, что порождает ужас и зло и каменный ад, куда никогда не попадает свет.
Посреди ночи я вышел из своей комнаты и пошел по коридору к окну гостиной. Дождь прекратился. Огромная, в три четверти луна висела в ясном небе и заливала голубоватым светом здания и бульвар. Была тихая-тихая ночь. Небо было безмятежным противовесом тайных страхов.
Я вернулся в свою комнату. На столе лежал еле видный в темноте рисунок еврея из России. Я долго смотрел на него и через какое-то время ощутил, что он как клин пробивает тьму и наружу начинает пробиваться свет, обволакивающий контур рисунка. Дяде Ицхаку понравился один из моих рисунков. Я поработаю ещё над рисунком еврея из России. Я научусь рисовать ощущение льда и тьмы и плачущую улицу. Не существует ничего, чего бы я не мог сделать.
Потом я вернулся в постель, и темнота вернулась, а с ней и воспоминания, и ужас ночи. Рисовать, создавать линии и формы на листах бумаги — всё это тщетно перед лицом такой непреложной темноты; это глупость, которую я, конечно, оставлю позади, когда шагну в мир за окном нашей гостиной. Да, у дяди Ицхака — странное чувство юмора. Еврей из России останется недорисованным; земля льда и тьмы, плач улицы под дождем — все это останется фантазиями ребенка. Я вырасту.
Я лежал в своей постели в ночной тьме и молился о том, чтобы скорее вырасти.
Ребе дал разрешение.
В сентябре я поступил в ладовскую ешиву, мама начала учиться в Бруклинском колледже, а отец возобновил свои поездки для Ребе.
Рисовать я прекратил.
2.
Учителя были деликатны; а одноклассники — не дружелюбней и не безжалостней любых других. Ко мне относились бережно, поскольку я был сыном одного из эмиссаров Ребе, Арье Лева, которого часто не бывало дома, и его отсутствие должно было компенсироваться заботой учителей; а ещё я был сыном Ривки Лев, одной из очень немногих ладовских женщин, кому Ребе разрешил посещать колледж; той, что оправилась от тяжелой болезни, и чья жизнь была примером того, насколько хрупким является равновесие между тьмой и светом.
Я мало что помню из тех первых лет школы. Не могу вспомнить цвет стен в классной комнате или форму окон. Помню, что в каждом классе на стене около доски висело вставленное в рамку изображение Ребе. Фотография крупным планом. Ребе был в простой черной шляпе. Казалось, он неотрывно смотрит на нас. Через пару месяцев этот портрет начал мне сниться, при этом я не помню, видел ли я самого Ребе в школе в те годы.
Зато мы часто видели машпиа[6], рава Йосефа Катлера, отвечающего за развитие наших душ, его задачей было научить нас основам ладовского хасидизма. Это был высокий темнобородый человек с белыми руками, мечтательными глазами и мягким голосом. Он приходил в класс один раз в неделю и говорил с нами о важности святости и праведности. Он рассказывал нам о Ребе и его отце и деде. Он рассказывал нам о трудностях и жертвах ладовских евреев, которые сохраняли свой идишкайт[7], несмотря на преследования коммунистов. Его большой рост и темная борода смутно напоминали мне моего грозного легендарного предка; а его мечтательные глаза и мягкий голос — деда со стороны отца, ученого-затворника, таинственным образом превратившегося в путешествующего хасида.
Школа находилась в старом четырехэтажном здании из красного кирпича, прилегающем к зданию штаб-квартиры движения. Занятия продолжались с восьми тридцати утра до полпятого. Религиозные предметы преподавались на идише, светские — на английском. Все учителя религиозных предметов были ладовские евреи; учителя светских предметов были либо ладовские евреи, либо гои. Ни одного не соблюдающего еврея в нашей школе не было.
В те первые годы школы я не рисовал вообще ничего, за исключением бесстрастного размазывания краски по бумаге, когда класс брал на себя обязательство украсить какой-нибудь праздник. Дар был похоронен.
Помню как-то в самом начале учебы мама спросила меня, почему я перестал рисовать.
Я пожал плечами.
— Это ответ, Ашер?
— Мне больше не до этого, мама.
— Почему, Ашер?
— Не знаю.
— Ты действительно замечательно рисовал.
— Я ненавижу это, — сказал я. — Это пустая трата времени. Это — от ситра ахра. Как Сталин.
Она побледнела и больше ничего не сказала.
Отец вообще никогда не говорил об этом. По его мнению, это просто был еще один медленно исчезающий недуг моего детства, вроде кори, свинки или хронического тонзиллита.
* * *
Летом, мы жили в отдельном бунгало в Беркширских горах штата Массачусетс. Это была маленькая хасидская колония на берегу небольшого озера. Бунгало стояли в нескольких метрах от песчаного пляжа. По будням отец работал, а по выходным приезжал вместе с другими отцами семейств. Часто в Субботу после обеда, я видел своих родителей, гуляющих по берегу или под высокими деревьями близлежащей сосновой рощи: отец, одетый в белую рубашку и темные брюки, на голове небольшая кипа из темного бархата, лицо в красном ореоле волос и бороды; мама — в летнем платье с длинными рукавами или в легкой, тоже с длинными рукавами, блузке и белой или бледно-синей юбке. Они никогда не купались. Иногда они вместе катались на лодке. Я не раз видел их на озере ранним воскресным утром, когда воздух был еще полон ночной прохлады; отец сидел в центре лодки лицом к маме, слегка наклонившись к ней. Рядом с мамой он казался очень высоким и всегда склонял голову, когда они разговаривали.
Я играл с несколькими хасидскими мальчиками моего возраста. Часто бродил в одиночку. Время от времени мы гуляли с мамой, разговаривая о всяком летнем: о солнце на озере, о корнях травы, о ночных насекомых, о дневной жаре и горном холоде ночи. Она много раз спрашивала меня, почему я перестал рисовать. Я в ответ пожимал плечами.
Она казалась счастливой, и мне было хорошо рядом с ней. Но иногда ни с того ни с сего её взгляд мертвел — в середине разговора о бабочках, во время прогулки под высокими соснами, при переходе сельской дороги, покрытой гравием, или наблюдении за полетом птицы — и тогда мне хотелось оказаться как можно дальше от нее.
Мы вернулись в город в конце августа, и в сентябре я пошел в свою ешиву, а мама возобновила учебу в колледже. Она больше не была беззаботной старшей сестрой. Вместо этого она стала эффективным организатором временного графика, который регулировал нашу жизнь. Мне нельзя было отклоняться от назначенных мне временных вех: подъем — тогда-то, уйти в школу — тогда-то, вернуться — тогда-то. Расписания поездок отца также были тщательно проработаны. В те годы это были короткие местные поездки. Он не ездил дальше Бостона или Вашингтона. Если какие-либо изменения в расписании происходили уже во время поездки, то, как только предоставлялась такая возможность, он звонил маме.
“Необходимо максимально использовать наше время, — было неизменным маминым рефреном. — Каждый из нас может очень много сделать, если мы упорядочим наше расписание и максимально используем наше время”.
Иногда мне казалось, что за этим кроется что-то еще. Однажды я вернулся из школы несколько позднее, так как пошёл в обход по Кингстон-авеню. Мама встретила меня в дверях квартиры и закричала на меня. Она была неузнаваема. Маленькое тело дрожало от гнева. Мне казалось, что я не сделал ничего такого из-за чего стоило так расстраиваться, тем более, что в тот день у меня даже не было домашнего задания. Долгое время потом я больше не отклонялся от своего маршрута.
После ужина она помогала миссис Раковер помыть посуду. Затем мыла столешницу обеденного стола. После чего приносила учебники и тетради и располагала их аккуратно перед собой на столе. Часто при этом напевала идишскую мелодию. Потом садилась и с головой уходила в работу. Она сидела за столом часами. Мне часто казалось, что кухня уже вовсе не кухня, что шкафы — это библиотечные полки, тарелки — книги, разделочные столы со шкафчиками — стенды для журналов, раковина — стол библиотекаря, комната была лабораторией разума.
Нельзя было беспокоить ее, пока она занималась. Я самостоятельно делал свои домашние задания в своей комнате. Когда все было сделано, я мог очень тихо ходить по квартире. Молчание библиотек и архивов заполнило комнаты. Она приходила услышать мою Крият Шма. Потом возвращалась на кухню к своим книгам. Не было больше прогулок на осеннем ветру, не было — прыжков через сугробы, не было — катания на лодке в Проспект-парке. И больше не было рисования. Мой дар, казалось, умер.
Отец возобновил свои поездки для Ребе тогда же, когда мама поступила в колледж. Он сохранил свою должность, но теперь он выполнял свои обязанности не по телефону, а путешествуя. Он выглядел другим человеком. Он буквально светился. Его первая поездка была в маленькую ладовскую общину близ реки Томс, в Нью-Джерси. Он привез им припасы и деньги к Дням трепета[8] и благословение Ребе. Следующая поездка была в Балтимор, где он в качестве личного представителя Ребе участвовал в церемонии закладки краеугольного камня для новой синагоги и общинного центра. Затем он ездил в Филадельфию, Ньюарк, Провиденс, Бостон и Вашингтон. Я потерял интерес к его поездкам. Каждое путешествие стало для меня просто еще одним днём, когда он уходит из дома.
Когда он не путешествовал, то работал в своем офисе. По ночам он часто сидел в гостиной, читая «Тайм», «Ньюсуик», «Нью-Йорк Таймс», журналы и газеты на идише. Он сидел ссутулившись на диване, вокруг разбросаны журналы и газеты, ноги в домашних туфлях — на кофейном столике, на голове — маленькая черная кипа, пальцы медленно расчесывают длинную рыжую бороду.
Он постоянно искал в газетах и журналах новости о евреях России. Казалось, он связан с ними больше, чем с евреями, живущими в соседних домах.
Во время Субботы он никогда ничего не читал кроме писаний Ребе или его предшественников. Часто изучал трактат Сангедрин.
Однажды вечером — шёл второй год моей учебы в ешиве — он пришел домой и сказал маме, что его перевели в офис на втором этаже. Его лицо, обрамленное рыжими волосами, светилось. Я увидел тревогу в маминых глазах. Но она тут же исчезла.
Время измерялось экзаменами, каникулами, праздниками, событиями в жизни окружающих меня людей. Рош а-Шана, Йом Кипур, Суккот, Симхат Тора, Ханука, Пурим, Песах, ладовские торжества — составляли мой годовой цикл. Время от времени я узнавал о смерти близкого или малознакомого члена нашей общины. Однажды зимой кому-то из жильцов нашего дома стало плохо, его увезли в больницу и я больше никогда не видел его. Тетя Лея родила пятого ребенка, дочь. Дядя Ицхак купил пустое помещение рядом с его ювелирным магазином, разобрал внутреннюю стену и удвоил свой успешный бизнес. Юдель Кринский устроился на работу в магазин канцелярских товаров на Кингстон авеню, в двух шагах от дяди. Магазин был одним из двух, принадлежащих ладовскому хасиду, который сам работал в более крупном из них, в Флэтбуше. Юдель Кринский потерял свой истощенный вид, прибавил в весе и отрастил густую темную бороду с проседью. Он, по-прежнему, носил каскетку. И по-прежнему, время от времени нервно озирался. Мне нравился Юдель Кринский. Это в его магазин канцелярских товаров я завернул в тот день, когда поздно пришел домой и мама накричала на меня.
Ладовская община в Краун-Хайтсе в эти годы быстро росла. Почти каждую субботу я видел в синагоге новые лица. В основном они приезжали из Западной Европы и из тех частей Восточной Европы, выезд откуда был разрешен. Лишь очень немногие были из России.
Летом 1952 года, в одну из пятниц, отец вернулся из поездки в Вашингтон. Я был на пляже, бросал камешки в воду, когда увидел, как такси сворачивает с главной дороги к нашему бунгало. Я увидел на переднем сидении отца и побежал вверх по травянистому склону ко входу в бунгало. Там я остановился и посмотрел на отца. Он выходил из кабины, медленно и осторожно, как будто испытывал сильную боль. Мама вышла из бунгало и пошла к нему. Он расплатился. Такси уехало. Отец стоял на подъездной дорожке, чемодан стоял рядом, черная шляпа сползла на затылок, черный костюм был измят. Он растерянно огляделся. Вид у него был совершенно ошеломленный.
— Арье, — сказала мама, подходя к нему.
— Ривка, — пробормотал отец, — они расстреляли писателей[9].
Мама остановилась. Маленькое тело напряглось. Рот приоткрылся.
— Мы только что узнали. Те, кто не умер в тюрьме, были вывезены и расстреляны. — Он потер бороду и посмотрел вокруг, всё ещё явно не в себе. — Я не помню, как я сюда добрался.
— Арье, зайди внутрь, — сказала мама.
— Это работа ситра ахра, — пробормотал отец. — Зачем я здесь?
— Арье, пожалуйста.
— Я не должен быть здесь, Ривка. Я должен быть там.
— Арье.
Он посмотрел на нее.
— Они были расстреляны, Ривка. Выстрел. И всё. Жизнь ничего не значит для них. Ничего. Риббоно Шель Олам, кто уцелеет?
— Арье, я в середине подготовки к Субботе.
Он на мгновение закрыл глаза. Потом снова посмотрел на нее.
— Да, — пробормотал он. — Суббота.
Он взял чемодан. Они вошли в бунгало.
Я стоял возле угла бунгало, глядя на закрытый нитяной шторой дверной проем. Они даже не заметили меня. Я вернулся к озеру и стал швырять камни в воду.
Оба выходных дня родители были практически неразлучны. Отец выглядел измученным. Я боялся заговорить с ним. Казалось, ему просто необходимо мамино присутствие рядом.
В Субботу днём я слышал, как он сказал маме: «Они убивают людей так, как люди убивают комаров. Кто убивает людей таким образом? Убить человека, это же и убить также детей и детей детей, которые могли бы продолжить его род в следующих поколениях».
Я не расслышал маминого ответа. Они стояли возле озера, а я был немного в стороне.
— Я не могу смириться с этим, Ривка, — донеслось до меня. — Не могу.
Я опять не разобрал маминого бормотания.
— Ривка, пожалуйста, — сказал отец. — Я не могу больше бездействовать. И работа моего отца тоже не завершена. — Он потер бороду. — Они умирают, Ривка. Для чего я здесь? Ты знаешь, как много неотложной работы сейчас в Европе?
Мама поглядела на него снизу вверх. Коснулась пальцами его глаз. Потом она подошла к нему совсем близко, и он обнял ее, обхватил руками ее худенькие плечи. Она выглядела такой маленькой и хрупкой в его широких объятиях. Его борода заслонила от меня ее глаза, но я видел, как тесно она прижалась к нему. Потом он заметил меня. Он отпустил ее. Она взглянула на него, потом на меня. Они медленно пошли прочь, негромко разговаривая. Я подошел к самому краю воды и стал бросать камни в озеро.
Он уехал на следующий день. Вечером я спросил у мамы: «Мама, что за писатели были расстреляны?»
— Еврейские писатели в России, — ответила она.
— Они были наши?
— Они были евреи, Ашер.
— Почему их расстреляли?
— По приказу Сталина.
Снова это страшное имя, связанное с демонами из ситра ахра. Я почувствовал холод, услышав его.
— Папа собирается в Европу? — спросил я.
В ее глазах мелькнула тревога.
— Нет, — ответила она, слишком быстро и громко.
— Мне хочется, чтобы папа меньше ездил.
— Твой отец ездит для Ребе.
— Я хочу, чтобы он не ездил так часто. Мне не нравится, что папы так часто нет.
— Ты привыкнешь к этому, Ашер.
— Нет. Я не хочу привыкать к этому.
— Тебе придется привыкнуть, — тихо сказала она. Она сказала это и мне, и себе. — Это его работа для Ребе.
— Почему?
— Потому что его отец ездил для отца Ребе.
— Да, я знаю, мама. Но почему?
Она посмотрела на меня и некоторое время мы молчали. Потом она мягко сказала: «Это семейная традиция, Ашер. Мы должны помочь отцу. Куда ты?»
— К озеру.
— Ашер, мы не закончили разговор.
— Я закончил, мама.
— Уже темно.
— Я знаю дорогу.
Я вышел, спустился к озеру и долго бросал камни в воду.
Бывали ночи, когда я не мог заснуть. Чаще всего я отправлялся в гостиную, стоял у окна и смотрел на бульвар. Однажды, проснувшись среди ночи из-за очередного сна о моем легендарном предке, я добрел до окна гостиной и поднял жалюзи. Ночь была ясная, с полной яркой луной. Улица казалась пустынной. Потом я заметил человека, медленно идущего вдоль домов. Он шел, заложив руки за спину. На некотором расстоянии перед ним шли двое высоких бородатых мужчин. Шагов на десять позади шли еще двое высоких бородатых мужчин. У человека была темная борода, на нём было черное пальто и простая черная шляпа. Мне было не видно его лица. Всё также медленно он продолжал свое движение по улице, бородатый мужчина в обычной черной шляпе, гуляющий один в тени деревьев.
В последний день того года, когда были расстреляны писатели, город был похоронен под слоем снега толщиной в четыре дюйма. На следующий день, первый день 1953 года, началась забастовка водителей автобусов и портовых рабочих. Город казался мертвым.
В один из вечеров первой недели января я стоял у окна нашей гостиной и думал, что снег никогда не кончится. На следующее утро я шел сквозь снегопад в школу, чувствуя его на лице и глазах. Вечером он еще падал, но уже больше был похож на туманную взвесь, а тот, который выпал раньше — начал таять, Ночью разразилась буря. Я смотрел на бешено раскачивающиеся деревья и слушал вой ветра, бьющегося в стены дома и задувающего в окна. Подтаявший снег превратился в лёд. По этому льду я добрался утром до школы и узнал, что один из моих одноклассников сломал накануне руку, поскользнувшись по дороге в синагогу, куда шел вечером со своим отцом.
На следующий день была Суббота. Утром мы пошли в синагогу. После обеда отец вернулся в синагогу, чтобы послушать субботнюю беседу Ребе. Мама и я провели часть дня в гостиной. В Субботу мы часто проводили послеобеденное время вместе. Она рассказывала мне о своей учебе, а я рассказывал ей — о своей. В эту Субботу она рассказала мне о прослушанной ею лекции по истории ислама. Один из лидеров этой религии приказал уничтожить великую древнюю Александрийскую библиотеку, потому что считал, что их священная книга, Коран, — единственная важная книга в мире, и поэтому ни одну другую книгу не стоит хранить[10]. Библиотека была сожжена дотла. Многие величайшие из написанных когда-либо книг были навсегда потеряны в огне.
Я смотрел в окно на снег на деревьях. Отличается ли этот снег от того, что падает на Сибирь?
— Ашер, ты слушаешь?
— Да, мама.
Она продолжила рассказ. Вспоминает ли Юдель Кринский Сибирь, когда видит такой снег? Я смотрел в окно и ощущал себя погребенным под белой пеленой.
— Ты в порядке, Ашер? — услышал я вопрос мамы.
— Да, мама.
— Ты бледный.
— Я просто устал.
— Ты все время усталый, Ашер.
Я ничего не ответил.
— Ты хочешь рассказать мне, что было на этой неделе в школе?
— Это обязательно?
— Нет, — тихо сказала она, — не обязательно.
Я смотрел в окно. «Я никогда не видел столько снега. В Сибири его также много, мама?»
Она посмотрела на меня. Потом сказала: «Больше, Ашер. Намного больше».
— Ещё больше? Как кто-нибудь может прожить одиннадцать лет в таком обилии снега?
Мама молчала.
— Я рад, что папа вывез реба Юделя Кринского из России.
Мама ничего не сказала. Мне показалось, что я услышал ее вздох. Мы сидели рядом, глядя в окно на снег.
На следующее утро отец полетел в Бостон — очередная поездка для Ребе.
Весь день шел снег. Ледяной ветер дул поперек бульвара. Стоя у окна, я видел, как ветер вздымает белые волны снега и обрушивает их на здания; видел, как снег собирается в огромные сугробы около высоких железных оград некоторых жилых домов.
Утром, сделав домашние задания, я тихо бродил по квартире, стараясь не беспокоить маму, сидевшую за кухонным столом в окружении своих книг и конспектов. Миссис Раковер по воскресеньям не приходила. Мама приготовила обед. Мы поели на краешке кухонного стола, который она очистила, сдвинув книги в сторону. После обеда я читал рассказ об отце Ребе в ладовском журнале для молодежи, который получали все ученики ешивы. В нем рассказывалось как отец Ребе изучал идишкайт, несмотря на запреты коммунистической власти, и как он, когда ему грозила пуля из пистолета русского полицейского, отвечал, что не боится смерти, потому что верит в Бога и знает, что его ждет в будущем мире. И вместо того, чтобы расстрелять отца Ребе, его отправили в тюрьму.
Дочитав рассказ, я долго лежал на кровати, представляя себе отца Ребе с пистолетом, приставленным к его голове. Я спрашивал себя, а что бы сделал я, если бы русский полицейский навел на меня пистолет и потребовал прекратить преподавать идишкайт. Я подумал о Юделе Кринском в Сибири. На какую-то секунду, я подумал о рисунке, сделанном когда-то. Я даже не знал, где этот рисунок сейчас. Потом я забыл о нем и посмотрел на окно. Оно было темным.
Я подошел к окну. Снегопад продолжался. Я видел снег, летящий наискосок через свет фонаря. Дикая ночь с ветром и снегом. Я задумался, как доберется домой отец.
Я пошел на кухню. Стол был завален книгами. Мамы там не было. Не было её и в спальне. Я нашел ее в гостиной перед окном, глядящую в заснеженную ночь. Жалюзи были подняты почти на три четверти, а дальше их опять заклинило. Снова получилась диагональ, пронзающая вертикальные линии окна. Мама стояла лицом к окну. В комнате было темно.
Раздался телефонный звонок. Мама повернулась. Она прошла мимо меня еще до того, как закончился первый звонок. Если она и увидела меня, то никак на это не среагировала. Зазвенел второй звонок. И тут же оборвался, так как трубку сняли. Я услышал мамин голос, тонкий, дрожащий. Она долго слушала. Потом снова заговорила, странным вибрирующим шепотом. «Я предупреждала тебя, — сказала она, — просила не ехать сегодня». Она немного помолчала. Потом повесила трубку.
Было слышно, как она ушла в спальню и закрыла дверь.
Я ждал. Смотрел в окно на снег. Комната постепенно наполнялась звуками ночной тьмы. Я включил свет. Попытался опустить жалюзи, но не справился с застрявшей левой стороной. В конце концов оставил как есть и пошел по коридору к родительской спальне. Подойдя к двери, я прислушался, но ничего не услышал.
— Мама, — позвал я.
Никакого ответа.
— Мама, — повторил я.
— Одну минуту. — Ее голос был мягким и дрожащим. Я едва узнал его. Я ждал у двери. Шло время.
— Мама.
— Ашер, пожалуйста, пойди помой руки. Мы сейчас будем ужинать. — Из-за двери доносился тот же слабый голос.
— Где папа?
— В Бостоне.
— Папа не приедет домой?
— Самолеты не могут приземлиться в такую непогоду. Твой отец придет домой завтра.
Я стоял у двери и не знал, что сказать. В детской панике, я представил себе отца по колено в снегу, в поисках места для еды и ночлега.
— Папе есть где остановиться в Бостоне?
— Твой отец остановится у тёти Леи.
Я совсем забыл о тете Лее.
— Пожалуйста, пойди помой руки, — сказала мама из-за двери.
Мы поели холодную курицу и овощи, остатки субботней трапезы. Мама была в розовом халате, без парика. Лицо у нее было бледное а глаза — темные. С примесью того мертвого взгляда, который был у нее во время болезни.
Позже, перед сном, она вошла в мою комнату и села на край кровати.
— Мама, ты испугалась?
— Да.
— Ты подумала о дяде Яакове?
Она помешкала с ответом. «Да,» — ее голос дрожал. Она погладила меня по лицу. Я почувствовал кожей хрупкие пальцы ее тонкокостной руки. «Я привыкну к этому, — сказала она. — Я должна привыкнуть к этому». Она помолчала. Глаза её были темными и напуганными. «Мой Ашер, — пробормотала она, — как жаль, что я такая мать».
— Мама…
— Это не хорошо, так легко пугаться. — Она пристально смотрела на меня. — Ты понимаешь, любимый мой Ашер? Это плохо — легко пугаться.
Я не ответил.
— Но я привыкну к этому, — пробормотала она. Она долго молчала, мрачно смотря на свои тонкие руки, сложенные на коленях. Затем она пошевелилась, положила руку мне на лицо, нежно погладила по щеке. — Ты несчастлив, Ашер. Я хочу, чтобы ты был счастлив. — Она вздохнула и медленно покачала головой. Глаза у нее были мокрые, но она улыбнулась: «Пожалуйста, Ашер, не будь похожим на свою мать. Не пугайся так легко. А теперь давай-ка я послушаю твою Крият Шма, милый. Скажи её за нас обоих. Поговори с добрыми ангелами. Может быть, они помогут нам не бояться».
Я произнес Крият Шма. Она наклонилась ко мне и поцеловала в лоб. “Во имя Адонаи Бога Израиля, — пробормотала она, повторяя одну из молитв Крият Шма, — по правую руку мою — ангел Михаэль, по левую руку мою — ангел Габриэль, предо мной — ангел Уриэль, за мной — ангел Рафаэль, а над моей головой — Шехина Божья! Амен, Ашер. За нас обоих. Амен». Она медленно вышла из моей комнаты и прошла по коридору в гостиную. Она была там долго. Потом я услышал, как она идет по коридору к себе в спальню. Дверь спальни тихо закрылась. Я лежал в темноте и слушал, как снег бьется в окно.
Ночью шторм закончился. Отец рано утром прилетел из Бостона и, когда я вернулся из школы, был дома.
На следующее утро мы услышали по радио, что девять врачей, шесть из которых были евреями, арестованы советскими властями по обвинению в заговоре с целью убийства руководителей армии и флота.
Отец побледнел. «Риббоно Шель Олам, — прошептал он, — что Ты хочешь от нас?»
Мама стояла у плиты. Она медленно опустилась на стул. Лицо её побелело.
Трансляция новостей продолжалась. Москва обвинила врачей в связях с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», которая, по мнению Москвы, была создана американской разведывательной службой. Советское радиовещание объявило, что врачи признались, что пытались уничтожить верхушку советских вождей посредством вредного медицинского лечения и неправильного диагностирования. Им предъявлено обвинение в убийстве товарища А. Жданова, ведущего члена Политбюро, которому они умышлено не диагностировали инфаркт миокарда.
После короткой паузы начались рекламные сообщения. Отец выключил радио.
— Он собирается это использовать, — сказал отец маме испуганным голосом. — Он устроит кровавую баню.
Зазвонил телефон. Отец быстро вышел из кухни.
Мама и я молча сидели за столом.
Отец вернулся на кухню. “У меня встреча с Ребе и равом Менделем Дороховым”.
Мама вздохнула и медленно кивнула.
— Съешь что-нибудь сперва, — сказала она.
— Позже.
— Арье, выпей хотя бы апельсиновый сок.
Он произнес соответствующее благословение и выпил небольшой стакан апельсинового сока. Затем надел пиджак, пальто и шляпу и вышел из квартиры.
— Папа сегодня снова уедет? — спросил я маму.
— Вероятно весь день будут встречи. — Она посмотрела на меня. — Давай попробуем не пугаться, Ашер. Помнишь, мы об этом говорили? — Через некоторое время, она добавила: “Я думаю, что твой отец теперь будет уходить чаще”. Она произнесла это покорно, и глаза ее потемнели.
Когда я пришел в школу и прошел по коридору к моей классной комнате, большинство учеников уже были там. Некоторые из них сидели на своих рабочих местах. Другие с шумом носились по классу. Я снял пальто, шарф и галоши и пошел к своему столу.
Мальчик за соседним столом оторвался от книги, которую читал. Он был низенький, пухлый и носил очки с толстыми стеклами. Мне он не нравился.
— Сколько будет девять умножить на двадцать два? — спросил он.
— Не знаю.
А девять на двенадцать?»
— Не знаю.
— Ты не сдашь экзамен по арифметике.
Я совсем забыл про этот экзамен.
— Мне это безразлично, — сказал я.
— Хотел бы я, чтобы мой отец был сотрудником Ребе. Я бы тоже мог безнаказанно не заниматься.
— Я бы тоже этого хотел, — ответил я.
В тот день у нас не было экзамена по арифметике. Созвали особое собрание. В ешиве училось более трехсот мальчиков. Мы все собрались в актовом зале. Машпиа, рав Йосеф Катлер, поднялся на сцену и тихо заговорил на идише в микрофон.
— Дорогие дети. Сегодня враги еврейского народа вновь показали нам, насколько они ненавидят нас и нашу Тору. Русский медведь бросил шестерых из нас в яму. В это мрачное время наши слезы и наши молитвы с нашими братьями, сынами Израилевыми! На протяжении сотен лет евреи страдали от убийственной ненависти к ним русских, сначала при царях, теперь при большевиках. Власть в России сменилась, но ненависть к евреям осталась прежней. Этим утром Ребе просил меня попросить всех наших дорогих учащихся молить Царя Вселенной сохранить жизнь еврейских врачей и вернуть их невредимыми в семьи, а также помолиться о спасении всех угнетенных детей Израилевых во всем мире.
Мы стояли, пока машпиа читал молитву на иврите. Потом ответили: «Амен», — и молча разошлись по классам.
Я вышел из школы в ранних сумерках зимнего дня и, вместо того чтобы повернуть в сторону дома, пошел в противоположном направлении, в сторону Кингстон-авеню. Быстро прошел по ней, миновал ювелирный магазин и часовую мастерскую дяди Ицхака и вошел в канцелярский магазин, где работал Юдель Кринский. Я увидел его, стоящего на лестнице за прилавком, протягивающего руку к стопке тетрадей. Передо мной были еще две женщины, так что надо было подождать. Оглядевшись, я заметил справа от двери новую стеклянную витрину. Она была небольшой, всего три полки, заполненные товарами для рисования — карандаши, мелки, акварель, кисти. Были коробки с непонятными мне именами: мелки Конте[11], пастель Рембрандт[12], цинковые белила Грумбахер[13]. Рядом с витриной стоял высокий металлический открытый шкаф, разделенный на секции, в которых висели тюбики масляных красок.
— Сын реба Арье Лева, — услышал я хриплый голос Юделя Кринского, говорившего на идише, — чем могу быть полезен?
Поверх рубашки и брюк на нем был белый рабочий халат. На голове — каскетка. Он выглядел успокоившимся и бодрым.
— Мне нужна тетрадь, — сказал я на идише.
— Ивритская или гойская?
— Ивритская.
— Вот ивритская тетрадь для сына реба Арье Лева.
— Еще мне нужен карандаш.
— Твердый или мягкий?
— Твердый.
— Вот твердый карандаш для сына реба Арье Лева. Как отец?
— Хорошо, спасибо. Он сегодня весь день на собраниях. Про врачей.
— Врачей?
— Еврейских врачей в России.
— А… — сказал он. Его узкое лицо потемнело. — Да. Казаки снова на марше.
— Они отправят врачей в Сибирь?
— Не сомневаюсь. Если они их не расстреляют, то отправят в Сибирь.
— В Сибири действительно очень холодно?
Он внимательно посмотрел на меня, его глаза помрачнели: «Сибирь это дом Ангела смерти. Это место, где Ангел смерти нагуливает жир. Никому не пожелаю испытать это, Ашер. Никому. Даже моим злейшим врагам, которых я, слава Богу, всех оставил в России. Только Сталину. Но даже ему, только на недолгое время. У меня таки есть еврейское сердце, где даже Сталину, да будет его имя и память о нем стерта, есть место. А теперь скажи, что тебе еще нужно? Бумага, ручки, ластики? Это большой магазин и в нем, слава Богу, все есть».
Мне больше ничего не было нужно. Я поблагодарил его и поспешил домой. Уже совсем стемнело.
Мама еще не вернулась из колледжа. В дверях меня встретила миссис Раковер.
— Где ты был?
— Мне нужно было купить тетрадь.
— Твоя мать знала об этом?
— Я забыл сказать ей.
— Твоя мать не любит, когда ты задерживаешься. Что мне сказать, когда она спросит во сколько ты вернулся?
— Мне это безразлично.
Она печально посмотрела на меня. «Ты не такой мальчик, как я думала», — сказала она.
— В каком смысле?
— Сними пальто и галоши. Я дам тебе стакан молока. Молоко тебе пока не безразлично?
Она не сказала маме о моем опоздании.
На следующее утро я проспал. Меня разбудил отец. Я сел в постели. Отец выглядел расстроенным.
— Я видел машпиа на вчерашней встрече с Ребе. Ничего хорошего он мне не сообщил, Ашер.
Я смотрел вниз, на холмики моих коленей под одеялом.
— Погляди на меня, Ашер.
— Да, папа.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Я устал, папа.
— Машпиа сказал мне, что ты не занимаешься. Что бы сказал твой дед, если бы узнал, что ты не занимаешься?
Я не ответил.
Отец молча смотрел на меня. Его одежда была измята. Он выглядел так, будто не спал всю ночь. «Мы поговорим об этом подробнее в другой раз, — сказал он. — Я обеспокоен тем, что сказал мне машпиа».
Я лег на подушку и закрыл глаза рукой.
— Ашер, сегодня школьный день.
— Я устал, папа.
— Ты заболел?
— Я не знаю.
Он потрогал мой лоб. Его пальцы были сухими и прохладными.
— Жара у тебя нет.
— Я очень устал, папа.
— Я хочу, чтобы ты встал, оделся и пошел в школу.
Зазвонил телефон.
— Я хочу, чтобы ты сейчас же встал, Ашер.
— Арье, — раздался мамин голос.
Отец вышел из комнаты.
«Сейчас, — подумал я, — сейчас сейчас сейчас. Но я устал. Мне все это безразлично. Какое это имеет значение? Как я устал. Почему я так устал? Может быть, я болен. Может быть, следует попросить маму отвести меня к врачу. Нет, мама не поведет меня к врачу. У нее нет времени. Она попросит миссис Раковер пойти со мной к врачу». Потом я подумал о еврейских врачах в России. Потом я подумал о Сибири. Потом — о Юделе Кринском. Я сел на край кровати и начал одеваться. Я слышал, как отец прошел по коридору и вышел из квартиры. Я быстро оделся.
В тот же день после школы я пошел в магазин канцелярских товаров. Юдель Кринский стоял за прилавком и укладывал в стопки пачки бумаги на полке.
— Шолем-алейхем сыну реба Арье Лева, — сказал он.
— Мне нужна ещё тетрадь, — сказал я.
— Да? Какая именно?
— Ивритская.
— И карандаш? Тебе нужен карандаш?
— Нет, спасибо.
— В магазине пахло бумагой, мелками, карандашами. Это был теплый запах. Мне нравилось находиться в этом магазине. Юдель Кринский посмотрел через прилавок и улыбнулся мне.
— Что еще я могу сделать для сына реба Арье Лева?
— А Сталин много людей отправил в Сибирь?
Он прищурился. Потом сказал, кивая: «А, понимаю».
— Так отправил?
— Много миллионов.
— И убил многих?
— Десятки миллионов.
— А мир сделал что-нибудь?
— Ровно то же самое, что мир сделал, когда Гитлер убивал евреев.
— Что именно?
— Абсолютно ничего.
— Я не понимаю.
— Что ты не понимаешь?
— Почему мир молчал.
— Я тоже не понимаю.
Мы посмотрели друг на друга через прилавок.
— Я должен идти домой, — сказал я.
— Не забудь свою тетрадь.
Я взял с прилавка тетрадь.
— Ашер, ты не должен каждый раз что-нибудь покупать, если тебе хочется прийти поговорить со мной.
— Спасибо, — сказал я.
Я вышел из магазина и побежал домой.
— Еще одна тетрадь? — спросила миссис Раковер.
Я показал ей тетрадь.
— Вижу. А что я должна сказать твоей матери?
Я пожал плечами.
— Я должна рассказать ей, как ты пожал плечами?
Я ничего не ответил.
— Ашер, почему ты ходишь в этот магазин?
— Мне нравится реб Юдель Кринский.
Какое-то время она смотрела на меня. Потом сказала: «Снимай пальто, Ашер, и я дам тебе стакан молока».
На следующий день, отец полетел в Вашингтон и вернулся домой поздно ночью. Когда я проснулся утром в пятницу, он уже уехал в офис. На кухне во время завтрака, мама сказала: «Ты после школы заходил в магазин, где работает Юдель Кринский?»
— Да, мама.
— Зачем?
— Мне он нравится.
— Почему ты не предупредил меня об этом?
— Я боялся, что ты будешь сердиться.
Несколько мгновений она внимательно глядела на меня. Потом тихо сказала: «Мне очень жаль, что я заставила тебя бояться меня, милый Ашер. Я не хочу, чтобы ты меня боялся».
Я молчал.
После долгой паузы она сказала: «Ашер, ты ведь понимаешь, что твой отец сейчас очень занят из-за того, что произошло в России?»
— Да, — ответил я, хотя не был в этом уверен.
— Ты ведь понимаешь, что русские причиняют вред евреям?
— Да, мама.
— И что твой отец пытается помочь этим евреям?
— Да, мама.
— Думают, что сейчас начнется большое преследование евреев в России Твой отец обсуждает это с важными людьми в американском правительстве.
Я молчал.
— Ашер, я очень не люблю, когда твой отец так много времени находится вдали от дома. Но он делает то, что просит Ребе. Ты бы хотел, чтобы отец сказал Ребе «нет»?
— Нет, мама.
— Ашер, ты понимаешь, что мне необходимо закончить свою учебу?
Я колебался, не зная, что ответить.
— Не понимаешь?
Я молчал.
— Нет, — сказала мама, — конечно, ты не понимаешь. Довольно долго она молчала. Потом сказала: «Хорошо, Ашер. Ты можешь заходить в магазин к ребу Юделю Кринскому».
— Спасибо, мама.
— Но не задерживайся надолго и оттуда — прямо домой.
— Да, мама.
— И не ищи на свою голову неприятностей.
— Нет, мама.
Она посмотрела на меня и печально покачала головой. Глаза её были темными.
— Пожалуйста, пей сок, — тихо сказала она. — А то все витамины пропадут.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Отсылка к ханукальной молитве «Анерот алалу» («Эти свечи мы зажигаем в память о чудесах явных и скрытых …”)
[2] Легкий мужской головной убор вроде фуражки.
[3] Если трапеза включает в себя хлеб, то перед ней произносят лишь одно благословение — на хлеб.
[4] Риббоно Шель Олам (Властелин Мира) — принятое у хасидов Восточной Европы обращение к Богу
[5] Благодарственная молитва после трапезы с хлебом.
[6] Машпиа (ивр . משפיע— влияющий) — учитель хасидизма.
[7] Идишкайт — собирательное понятие: образ жизни, религия, культура и традиции ашкеназских евреев, живших в черте оседлости на территории Беларуси, Литвы и Польши.
[8] Дни трепета (Ямим нораим ) — десять дней еврейского календаря между Рош а-Шана и Йом Кипур.
[9] http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer8/Kishinevskaja1.php
[10] Известно следующее предание: халиф Умар ибн аль-Хаттаб в 641 году повелел полководцу Амру ибн аль-Асу сжечь Александрийскую библиотеку, сказав: «Если в этих книгах говорится то, что есть в Коране, то они бесполезны. Если же в них говорится что-нибудь другое, то они вредны. Поэтому и в том и в другом случае их надо сжечь».
[11] Карандаш Конте — группа художественных материалов на основе искусственного графита. Чаще всего выпускается в виде мелков или карандашей. По плотности уступает графиту, но твёрже пастели. Немного напоминает уголь. Для рисования используют специальную бумагу, шероховатый картон. Английский парламент ввёл в конце XVIII века строжайший запрет на вывоз графита. Художник и изобретатель Конте, Николя-Жак по просьбе Национального конвента французской республики разработал новый карандаш для замещения импорта чистого графита из Англии. Изобретение запатентовано от 3 января 1795 года. Вскоре после получения патента для производства карандашей была создана фирма «Conté», которая действовала до 1979 года, когда она была поглощена производителем шариковых ручек BiC
[12] Rembrant — один из брендов нидерландской компании Royal Talens, производящей качественные товары для художников.
[13] Grumbacher — американская компания.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer8_9/potok/
