Своего дедушку Абрама я помню столько же, сколько помню и себя, то есть лет с четырёх. Шла война, папа уже «пропал без вести», дедушка жил на Советской, но бывал у нас очень часто. Уходя, он устраивал небольшой театр, громко объявляя: «Я у вас ничего не брал». После чего я, а позднее с подросшей сестрой Эней вместе, бросались к нему с криком: «Брал, брал» и начинали обшаривать его карманы. Конечно, в них оказывалась какая-нибудь маленькая детская игрушка, которую мы конфисковывали и уже потом его спокойно отпускали домой.
Дедушка научил и играл со мной в шашки. При этом он придерживался народных правил. Например, брал мою шашку за фук, если я не замечал, что это шашка может съесть его шашку. Он не считал победу настоящей, если при этом не сделан «сортир» хотя бы одной шашке противника. «Сортир» — это то, что научно называется — «запереть шашку».
Со своего дедушки я копировал походку. Он ходил, разворачивая носки в стороны. Сначала я копировал это бессознательно. Потом, когда узнал, что военные по стойке смирно стоят: пятки — вместе, носки — врозь на ширине приклада винтовки, я решил, что это самая правильная походка и теоретически. Однажды, мама обратила внимание на мою «дедову» походку: что это ты косолапишь? Это меня удивило, я считал, что косолапят, когда ставят носки внутрь, по-медвежьи. После этого ставить носки посильнее наружу уже не старался.
У дедушки я научился и сморкаться: прижимаешь пальцем одну ноздрю и сильно выдуваешь воздух через вторую, открытую. При этом вылетает всё скопившее в носу, иногда довольно далеко. В дальнейшем, однако, выяснилось, что так сморкаться не очень интеллигентно. Пришлось переучиваться.
Итак…
Мой дедушка — Абрам Янкелевич Хайтовский родился в 1887 г. Хотелось бы указать число и месяц, да я их не знаю. Как это ни покажется странным, Дня рождения у дедушки не было. То есть я не помню, что хотя бы один раз мы отмечали его День рождения. Никогда подарков не дарили по этому поводу. Услышал бы подобное про чужого дедушку, ни за что не поверил бы. Но вот в «Записках генерала-еврея» М.С. Грулёва (генерала царского) читаю: «у евреев нет обычая праздновать день рождения — ни в начале, ни в следствии». Стал «рыться» в интернете. Действительно, день рождения у иудеев не является чем-то праздничным. Знать его нужно лишь для проведения некоторых ритуалов, например, у мальчиков в 13 лет. Его нужно помнить и родителям, чтобы женить сына не позднее 20 лет. Такой премудрости я не знал. По всему по этому и не было у нашего дедушки Дня рождения.
А родился он где-то на территории Польши. Братья у него были, были, наверное, и сестры, не знаю. Семья была очень религиозная, рассказывали мне. Один из братьев, это уже из Электронной еврейской энциклопедии, — «Иеша‘яху Хайтовский, был в дальнейшем в общине шохетом, хазаном, и, по некоторым сведениям, раввином; в 1936 г. эмигрировал в Соединённые Штаты Америки. В конце жизни переехал в Израиль. Умер в 1980 году» и похоронен в Иерусалиме на Масличной горе. И это — все, что я знаю о его ближайших родственниках.
Абрам почему-то стал революционером. Мама даже предполагала, что он был БУНДовцем, то есть членом социал-демократической чисто еврейской партии России. Дед жил в городе Сувалки в Польше, рядом с Литвой. Косвенно революционность деда подтверждается пением после рюмочки водки революционных песен. В его исполнении я слышал:
На баррикады мы идём, Красный знамя мы несём.
От него я слышал рассказ о том, как во время службы, а, может быть, и войны, офицер приказал ему встать и петь «Боже царя храни». Он встал, но петь отказался. Отдали под суд. Все боялись смертного приговора. На суде он объяснил, что не пел, потому что евреям нельзя упоминать бога без головного убора, а его-то, головного убора, и не было на нем в тот момент. Простили, оправдали. Наверное, это анекдот, но содержание его явно революционное. Анекдот-то анекдот, да вот читаю в Израильском журнале «Ветеран»: некто Коган за подвиги во время войны (ВОВ) на территории Польши был награждён высшим польским орденом, аналог советского Героя. А вот принять этот орден он отказался, как его наши товарищи не упрашивали. Потому что этот орден был в виде креста. Это оказалось неприемлемо для верующего иудея. Чем-то похожи эти два события, что поколебало мою уверенность в анекдотичности дедушкиного рассказа. О революционности дедова характера говорит и то, что именно по его совету я прочитал «Как закалялась сталь» Н. Островского, а потом и неоконченный роман того же автора «Рождённые бурей». Не многие из моих сверстников даже знали, что такой роман существует. А он вот знал.
А ещё он был членом МОПРа и, видимо, активным. Было до войны такое «Международное общество помощи революционерам». Заграничным, конечно, революционерам.
Дедушка следил за политикой. Правда, я не помню бесед с ним на эту тему, но помню, что очень часто он повторял шутку: «Сталин чертил-чертил и никакого рузвельтата». Это был политический юмор на тему открытия Второго фронта — наши торопили, а союзники (Черчилль и Рузвельт) не торопились этот второй фронт открыть. Политическим в то время можно назвать и присказку, которую он любил повторять: «Сара жалуется своей соседке: Не везёт моему Абраму — вчера вступил в коровью лепёшку, сегодня в какую-то партию вступил». Ох, опасный был это анекдот в доХрущёвские времена.
В дни всенародных выборов дедушка вставал затемно и приходил на избирательный участок к самому началу голосования, т.е. к 6:00 утра. И очень переживал, если не оказывался там самым первым. Во всяком случае, мне так казалось. Ему доставляло удовольствие получить поздравление от представителя избирательной комиссии. Фамилию первого избирателя могли упомянуть и по радио. Заодно, конечно, он заходил и в буфет, каковой всегда имелся на избирательном участке.
А вот ещё один рассказ, не знаю от кого услышанный. Возможно, от дяди Бени (о нём ниже), который, в свою очередь, мог слышать это от своего отца (вышеупомянутого дедова брата). Во время погрома погромщики ворвались в дом, где проживала семья деда. Дед выхватил пистолет и навёл его на непрошенных гостей. Те, испугавшись, ретировались. Но при этом больше погромщиков испугалась его мама. Настолько, что слегла парализованная. Родные признали деда виновником маминой болезни и «прокляли». В результате он вынужден был уйти из семьи. По другой версии дед вырос «безбожником», из-за чего и вынужден был покинуть весьма набожную семью. Было именно так или было по-другому, не знаю, но что дед был не робкого десятка, я убедился однажды сам.
После войны стояли мы с ним как-то (что тогда не было большой редкостью) на Советской в длинной, долгой очереди за мукой. Завязалась беседа деда со старушками, в ходе которой он удивил их, сообщив, что Иисус был евреем. Бабушки не поверили, начали возмущаться поклёпом на их всё. Рядом стоял известный городской юродивый, который решил отомстить за «клевету» на Иисуса. Словно выросший с джиу-джитсу японец он бросился на деда и большим пальцем со всей силы надавил ему на глаз. И тут дед на моих глазах дал юродивому своим тяжёлым сапогом такого поджопника (прошу прощения), что тот отлетел, а потом и удрал без оглядки. Для меня это было невероятно: дед был, на мой тогдашний взгляд, очень стареньким, ему было около 70-ти, и я представить себе не мог, что он способен на такое. Теперь-то, когда самому далеко за 70, я понимаю, что дать кому-то пендаля ничуть не фантастично, но тогда, тогда это было настоящее чудо. Глаз у деда, правда, сразу заплыл, и потом его долго-долго лечили. Хорошо ещё, что этот дурак не надавил на стекло очков, и не вдавил стекло в глаз. Кстати, дедушка был единственным среди нас, кто носил очки. Близорукость. Для чтения книг, газет он их снимал и текст подносил близко к глазам. По наследству эта близорукость ни детям, ни внукам не передалась.
Где он учился, на кого в конце концов выучился, не знаю. В Трудовой книжке написано: образование — начальное. Знать бы, что это означало. Как это принято у людей, в том числе и у евреев, дед женился и начал рожать детей. Это было в 1907-1911 гг. в губернском городе Сувалки, что расположен на востоке Польши, в те времена входившей в состав Российской империи. (Кстати, в 1926 г. в Сувалках родился всемирно известный кинорежиссер Анджей Вайда.)
Первым родился Боря, потом Юра, потом Рая, моя мама. Можно не сомневаться, что имена были все-таки еврейскими и звучали иначе, но я знаю их только в русском варианте.
Борис, Рая, Юра
Потом 14-й год, началась первая мировая война. Дед воевал, что следует из его рассказа: «Как мы их (немцев) гнали! Целых три месяца. А потом, как они нам дали, так мы за две недели вернулись на то место, откуда начинали». Семья в это время бежала от войны на восток. «Бежали» — так я фантазировал, зная, как это происходило в 1941-м. В действительности, в 1915 году, когда началось отступление Российской армии, из зоны боёв стали насильно выселять в глубь страны прежде всего евреев. Поскольку они, по мнению и правительства, и народных масс тоже, сотрудничали с немцами, шпионили, выдавали противнику все российские секреты. Была даже проблема — можно ли выселять их дальше черты оседлости? Хайтовские оказались вне этой черты. Сначала обосновались в Казани, потом окончательно — в Оренбурге. Здесь и росли дети. Здесь от чахотки (туберкулеза) умерла жена деда, наша бабушка. Скорее всего, её звали Эня, и именно в честь неё названы моя родная и двоюродная сестры. Мама рассказывала, что бабушка умерла от туберкулёза на её руках; возможно, она, мама, в это время уже училась в мединституте.
В Трудовой книжке деда записано:
4-го июля 1917 года он зачислен на должность строгаля (от слова «строгать»), далее запись: «правильность приёма на работу заверяют рабочие Девятова». В строчке «профессия» записано: «кожевник». Однажды я назвал деда сапожником. Я так считал на основании того, что он приносил всем нам новенькие хромовые сапоги, он же имел дело с сапожниками по поводу их ремонта. Однако, он меня поправил: «Не сапожник, а кожевник».
Подробности в Трудовой книжке начинаются с 33 года. Награждён грамотой, потом «костюмом шерстяным», «премия 100 р. и валенки», «валенки и 25 р.», «350 р. и направлен на курорт», «премия 400 р. и послан на слёт стахановцев». Так что был он и стахановцем.
У нас долго висел, а теперь вот висит в моей комнате уже в Берлине его портрет, на котором дед выглядит самым интеллигентным интеллигентом: в очках, при галстуке и пиджаке. Лоб — ленинский, лысый до самого затылка, усы, бородка клинышком, в последние годы жизни борода уже была больше, лопаточкой. С его слов: это портрет деда-стахановца, который несли на первомайской демонстрации.
Как передовик производства он получил квартиру на Советской, в самом центре города. Это однокомнатная квартира на втором этаже. Помню, что на втором этаже дома был огромный, но слабо освещённый зал, по периферии которого было много дверей. Одна из них вела в комнату деда. Другие вели к соседям, а также в туалет и пр. Под жилой многоквартирный дом оборудовали прежнюю гостиницу.
Из обстановки в квартире память сохранила лишь дедушкину кровать с черными из тонкого металла торцевыми стенками, на которых присутствовали овалы с нарисованными на них лирическими пейзажами. Единственное окно у деда выходило прямо на Советскую. Отсюда можно было наблюдать за праздничными демонстрациями и парадами.
В 30-е годы сыновья уже работали, были вполне самостоятельными, а дочь училась в Куйбышевском (прежде и теперь город Самара) мединституте, ей дед помогал, посылая какие-то деньги. Правда, дочь эти деньги получала не всегда. Иногда она получала письма от братьев, которые просили её сообщить деду, что деньги она получила. Скрывая братские проделки, дочь подтверждения отцу посылала. Дед узнал об этом много лет спустя.
Дети обзавелись семьями. С 1937 года стали появляться внуки. Всего до войны появилось шесть внуков и внучек. Но вот началась война. В 1941-ом деду было уже 64 года. У него нашла приют каким-то образом нашедшая его племянница Юля, которая бежала от фашистов из Польши. В конце войны в Оренбурге она вышла замуж, за такого же «поляка». Не уверен, но фамилия её по мужу, по-моему — Леманн. Сразу после войны они уехали на родину в Польшу, а потом эмигрировали в Штаты. Дальше для нас следы её затерялись. Надо думать, Юля заранее знала о дяде, который живёт в Оренбурге, поэтому и нашла. Очевидно, она была дочерью сестры деда, поскольку не была Хайтовской.
В феврале 45-го дед уволился с работы как инвалид 2-ой группы. Наверное, разболелась язва желудка. Но уже в августе того же года снова зачислен на должность инспектора по технике безопасности. Интересно было бы посмотреть, как он писал акты и предписания, которые связаны с такой работой. Интересно, поскольку он единственный в клане Хайтовских, кто говорил не только с акцентом (хотя и не картавил), но и не всегда на правильном русском языке. От деда можно было услышать, например, «какой хитрый шлёссер» или «нумер». Мне казалось, что он нарочно ломает русский язык. Только позднее до меня дошло, что эти и другие словечки — вставки из его родного языка, языка детства. Одинаковые по смыслу и похожие по звучанию слова всегда сложно правильно произнести на втором языке. Я не помню, чтобы он что-то писал дома по-русски или вообще писал. Но, может быть, мне просто не повезло. В Трудовой книжке обнаружил его собственную подпись. Хорошим почерком крупными буквами фамилия написана полностью — Хайтовский. Как он писал, я никогда не видел, но вот читать он читал. Во-первых, свои религиозные книги. Во-вторых, газеты. Снимал очки, текст подносил близко к глазам и читал. К столетию Шолом-Алейхема страна стала настолько демократичной (время «Оттепели»), что издали сборник произведений писателя на идише. Я купил и подарил деду эту книгу. Но, по-моему, он отнёсся к ней весьма холодно и, скорее всего, даже не читал.
В 1946 году вместе со всей страной дед получил медаль «За доблестный труд в годы ВОВ». Завершил он свою трудовую деятельность окончательно в июне 1948 года, т.е. в семьдесят с небольшим лет. «Уволен по собственному желанию».
Не знаю, как он общался с остальными внуками пока сыновья воевали, но у нас на Пушкинской он бывал постоянно. Мне кажется даже, что ежедневно. И уходил домой вечером, когда на улице (зимой) было уже темно.
Дед оказался счастливчиком: оба сына вернулись с войны живыми. Дядя Боря вернулся в свою семью и вскоре родил ещё одного сына, а вот дяде Юре возвращаться оказалось некуда. Его место в семье было занято другим, и он стал жить у деда на Советской. Вскоре дядя Юра женился на тёте Клаве и у них родилась Лиля. Квартирка деда стала мала и в один прекрасный момент её поменяли на бОльшую, трёхкомнатную на Краснознамённой, хотя и не в самом центре, а в полукилометре от него. Дедушке досталось место в первой от входа проходной комнатке. Большую часть времени дед проводил у нас и домой уходил только спать.
Однажды, году в 47-м, у нас в квартире делали косметический ремонт два пленных немца. Они приходили и уходили без охраны. Я обратил внимание на разговор, который в один из дней состоялся между дедом и немцами. Они беседовали долго, не меньше часа. Вряд ли дед знал немецкий. Скорее всего, он говорил на идише. Но было видно, что они друг друга понимают. Содержание беседы осталось мне не известным. Но удивление своё помню. Позднее пришла мысль: хорошо деду, оба сына вернулись с войны живыми. Могла ли бабушка, у которой с войны не вернулись три сына, включая моего отца, так же мирно беседовать с немцами, пусть и пленными.
В какой-то момент у нас в доме появился деревянный станок, похожий на гладильную доску, только наклонную. На этом станке дед выделывал куски кожи. Возможно, это была подпольная работа, чтобы заработать денег. А, может быть, просто брал работу на дом, если к этому времени ещё работал на заводе. Это продолжалось не очень долго, но я теперь увидел, как выделывается кожа. Плексигласовым бруском дед долго выглаживал поверхность кожи с обеих сторон до определённого состояния. Натренированные на такой работе его руки, пальцы ещё долго оставались сильными. Дядя Юра периодически сообщал, что дед опять повредил пластинку. Уже на пенсии, когда дедушка вынимал из шкафа нужную ему пластинку, он так её сжимал пальцами, что она трескалась. Когда он ставил её для проигрывания, то обнаруживал, что она повреждена и сообщал об этом дяде Юре. Последний долго не мог понять в чем дело, пока это не произошло у него на глазах. Дед своей вины не признавал, отнекивался, но в дальнейшем просил вытаскивать пластинки кого-нибудь другого.
Выглаживание кожи производилось долго и требовало, очевидно, большого физического напряжения. Тогда-то я и увидел бандаж, который дед одевал себе на пояс, как средство против грыжи. Когда по приезде в Германию возникла угроза грыжи у меня самого, я вспомнил про тот бандаж и попросил доктора выписать мне его. Из ответа доктора я понял, что в этой стране нет такого приспособления или оно не применяется.
С какого-то момента дед стал верующим. Я относил этот момент к послевоенному времени, так как до войны по рассказам мамы он ходил и в кино, и в цирк, и даже со своим петухом участвовал в петушиных боях. А после войны ничем этим уже не интересовался. Но вот совсем недавно я обнаружил и прочитал документ — «Список прихожан 2-го молельного дома Оренбурга» за 1923 год, и там увидел запись: Абрам Яковлевич (так в списке) Хайтовский, 45 лет, рабочий-кожевник. Так что не таким уж он был безбожником, как мне казалось на основании рассказов родственников. Дед ежедневно молился дома, и я видел все его приготовления к молитве. Накручивал на руку и голову ремешки (тфилин) и начинал качаться, читая молитвенник. Однажды я обнаружил в шкафу книгу под названием «Гинекология», у мамы были различные медицинские книги. Открыл и… увидел текст на «еврейском» языке. Это был дедов молитвенник. Конспирация, не есть ли это косвенное подтверждение его прошлой революционной деятельности. Во время молитвы было бесполезно его о чем-то спрашивать, он ни на что не отвлекался.
Молитвы дома совершались утром. А к вечеру, взяв сумку с чем-то, он уходил в молельню. Что это и где это было, не знаю. Никакой синагоги в городе тогда не было. И только недавно все из того же интернета я узнал, что до революции в Оренбурге синагоги все-таки были. И даже после революции в городе было три молельных дома — синагоги, которые потом все были закрыты. Причём, одна из них была в двух минутах ходьбы от нашего дома.
Группа пожилых евреев где-то собиралась и молилась. При этом кроме тфилина использовался и талес. Талес был большой редкостью в городе, большой ценностью, дед получил его в посылке из Штатов, которую однажды прислала та самая племянница, прожившая у деда всю войну. Этот талес сопровождал деда до самой могилы. Группу верующих евреев постоянно преследовала милиция, так что адреса менялись. То, что слышал от деда я, так причина заключалась в том, что они за предоставленное место для молитвы платили хозяину, а вот тот, якобы, не платил государству с этих денег налогов. Думаю, что это лишь предлог, а не причина. Хотя преследование верующих противоречило самой демократической в мире Сталинской конституции. Дед отмечал со своими друзьями и религиозные праздники.
Эта группа престарелых евреев занималась и похоронами своих единоверцев. И вот однажды, в самой что ни на есть главной городской газете «Чкаловская коммуна» появляется статья, громящая эту группу за …не помню сейчас за что конкретно, но там было и то, что берут с братьев по крови большие деньги, и что группа состоит из одних нигде не работающих тунеядцев. Указывались и фамилии провинившихся, включая фамилию деда — Хайтовский. Подпись под статьёй, конечно, стояла еврейская, вряд ли настоящая. Дед очень переживал, особо волновался за дочь, в медицинской среде все знали её как «врач Хайтовская», хотя в паспорте стояла фамилия мужа. Она не могла не нервничать, боясь «критики» по партийной линии. Но больше всего этим евреям было обидно за «тунеядство». В группе все были старше 70-ти лет, пенсионеры, в прошлом стахановцы, ударники труда, а некоторые и участники войны. Они пытались писать опровержения, их никто не публиковал. Конечно, они вычислили предателя в своей среде, но что с ним сделали, как отомстили, не знаю. Дед успокоился только когда один уважаемый им человек, достаточно значимый чиновник или партдеятель, посоветовал ему «наплевать на все это и забыть». Так как никаких оргвыводов не последовало, то проблема умерла сама собой. Похороны в городе по-еврейски, думаю, не сразу, но возобновились.
Никаких еврейских праздников, кроме пасхи/песаха, я не знал. Пасха наступала, когда дед приносил откуда-то, но, понятно, не из магазина мацу. Маца была в виде огромных, до полуметра и больше в диаметре, плоских лепёшек. Они были завёрнуты в газету или какие-то куски материи. Для нас это было лакомство. Я и теперь люблю мацу. Но вот когда вижу её, упакованную в небольшие прямоугольные коробки, она мне кажется не настоящей. Настоящая маца — это та, что была в детстве. Хотя вкус её остался прежний.
С некоторого возраста, став материалистом, я делал попытки перевоспитать в этом же духе и нашу православную няню Петровну. Дед иногда присутствовал при наших дебатах, когда я убеждал её, что бога нет. И если она пыталась со мной спорить, то дед давал ей «полезный совет»: что вы с ним, с дурачком спорите, он ещё ничего не понимает. Не помню, чтобы я заводил религиозные диспуты с самим дедом. Между собой они, может быть, что-то и говорили на эту тему, но без споров.
Наступил 1954 год, когда у нас появился дядя Беня. Вот он на фото с дедом:
Дедушке кто-то рассказал о заметке в выходившей ещё в те годы еврейской газете, где говорилось об исполнителе еврейских песен Бениамине Хайтовском из Вильнюса. Знал ли дед, что это его племянник, не ведаю. А вот племянник знал о существовании дяди. Он искал и нашёл своего дядю Абрама. Искал через адресное бюро, ему даже дали точный адрес на Краснознамённой, но когда он туда написал письмо, то оно вернулась с указанием, что здесь такой не проживает. Возвращаясь из какой-то дальней командировки, тогда он ещё работал в газете (во время запрета петь на идише), дядя Беня остановился в Чкалове и пошёл на Краснознамённую. Начал расспрашивать во дворе первого встречного, не знает ли он, куда переехал Хайтовский. Оказалось, что тот знает и что Хайтовский никуда не переезжал. Указали квартиру. Как происходила эта историческая встреча, я не видел. Но в тот же или на следующий день дядя Беня появился у нас на Пушкинской. В следующий день-два он организовал встречу у нас всех чкаловских Хайтовских, пригласил профессионального фотографа, что для меня было совсем уж удивительно, и мы полдня снимались в самых разных составах: всей группой, по двое-трое и т.д.
Дядя Беня пробыл еще несколько дней в Чкалове, и это были радостно-возбуждённые для всех нас дни.
Через какое-то время после его отъезда дедушка получил посылку из Америки от родного брата — отца дяди Бени. Посылка пришла не напрямую из Штатов, а с «остановкой» в Вильнюсе, так что страха по поводу каких-то последствий уже не было. Помню, что в посылке была бутылка (пластмассовая?) растительного масла, банка яичного порошка, шерстяной отрез на костюм, ТАЛЕС и пр. Деду пошили костюм, серый в полоску. Наверное, в таких в то время ходили «дяди Сэмы» — американские буржуи. Этот костюм прослужил деду до самой его смерти.
Сколько помню, у деда всегда были проблемы с желудком — язва. Постоянно изжога, от которой он спасался содой. Ел он по большей части молочную пищу. И вот однажды, мы были с ним дома вдвоём, он сидел за столом у окна и ел что-то молочное. Вдруг он замер. Рот приоткрыт, из него капает молоко. Я стал спрашивать: в чем дело, но он не отвечал. Так («неотвечание») часто случалось и во время его молитв. В конце концов и до меня дошло, что в данном случае это неспроста. Предложил ему пойти лечь на диван в спальне. Он встал, опираясь на меня, и мы дошли до дивана. Позвал взрослых и как-то сообщил о случившемся маме. Она быстро примчалась. Поставила диагноз — инсульт. Где-то раздобыли лёд и стали прикладывать к голове. Раздели и уложили его в постель. Отнялась речь, не функционировала какая-то рука и нога. Вскоре у нас собрались уже все Хайтовские. Показывая глазами на меня, дед пытался что-то сказать. Но не получалось. Мы вскоре все-таки догадались. В этот день должно было состояться родительское собрание в школе в связи с моим окончанием, наверное, седьмого класса (так что это происходило летом 52 или 53-го года). Мама должна была идти на собрание, о чем мы забыли, а он помнил и хотел нам об этом напомнить. Мама, конечно, не пошла, вместо неё со мной пошёл дядя Юра. Все были напуганы. Но, к счастью, инсульт оказался микроинсультом. Дня через три вернулась речь, хотя и явно замедленная, заработали потихоньку рука и нога. Через какое-то время, несколько месяцев, дед был снова на ходу.
Жизнь его состояла из молитв, похорон и еврейских праздников. Когда я приезжал на студенческие каникулы, и мы немного выпивали с друзьями по двору у нас дома за встречу, он иногда подходил поучаствовать. Мог выпить полстаканчика водки и спеть что-нибудь. Вот тогда и звучало:
На баррикада мы идём,
Красный знамя мы несём.
Когда в 59 г. он узнал про моё желание жениться, то провёл со мной небольшую беседу. Если я женюсь на еврейке, то он все своё наследство «отпишет» мне. Это было очень интересное предложение, поскольку никакого наследства у него не было. Вообще никакого, ни финансового, ни материального. Его пожелание по поводу еврейской жены оказалось невыполнимым. Я женился на русской, и он в свои 83 года плясал на моей свадьбе. /После моей второй женитьбы я мог бы чисто теоретически, так как деда уже не было в живых, рассчитывать хотя бы на половину ранее обещанного наследства, но… не судьба, мне опять ничего не досталось./
Первая появившаяся в 61 году у него правнучка — моя дочь, естественно, не могла считаться еврейкой. Но я не заметил, чтобы это его как-то по-особенному беспокоило. У него с ней были хорошие отношения. Часть своего детства Алёнка жила в Оренбурге и иногда деду приходилось «сидеть» с ней, когда другие были заняты. Помнил ли он об игре «Я у вас ничего не брал», когда уходил в те годы из дома, я не знаю.
Верующим он был, конечно, но в земных делах доверчивым не был. В 1961 году была проведена денежная реформа. Номинальная стоимость всего-всего была уменьшена в 10 раз. Где-то в загашнике у деда обнаружилось множество мелочи в 1, 2 и 3 коп. Эта мелочь у народа не изымалась, её покупательная способность выросла в 10 раз. Деду в такую щедрость не поверилось, и он пошёл проверять это на практике. Сел в троллейбус и дал за билет не 40 коп., как раньше, а только четыре старых копейки. И билет ему дали без замечаний. Родное правительство не обмануло. Нужно сказать, что на троллейбусе дед ездил вообще бесплатно, так как его сноха — тётя Ася работала диспетчером на этой линии, все кондукторши про это знали и никогда денег с него не требовали. Так что в тот раз он пошёл на расходы исключительно ради установления истины.
«Живот» не оставлял его в покое. В возрасте 81 год произошло прободение желудка. Как я потом узнал, он от боли свалился на крыльце молельного дома. Друзья позвонили маме. Она приехала на скорой и забрала его к себе в больницу. Сразу прооперировали. Я приехал, когда он был ещё в больнице. С мамой по очереди дежурили круглосуточно около его постели. Его постоянно преследовали позывы к кашлю, что было опасно для шва. /Дед курил всю жизнь. После операции в больнице ему курить не давали. Поэтому, якобы, и частые позывы к кашлю. Вспоминаю, что дед, затянувшись папиросой, затем мог выпустить дым через уши. До сих пор мне не верится, что такое возможно. Во всяком случае, никто другой мне такой фокус не показывал. Замечу также, что курили и все его дети. Мама курила, пока дело не дошло до инфаркта./ Во избежание неприятностей живот обмотали полотенцем и зашили. Постепенно состояние улучшилось. Мы уже перестали оставаться с ним на ночь. По его требованию убрали стягивающее его полотенце. И вдруг однажды ранним утором, часов в шесть, нас разбудил телефон. У деда от кашля разошлись швы. Мама и я помчались в больницу. Пришли в палату, дед тихо лежит, смотрит виновато на нас. Накрыт стерильной простыней. Мама приподнимает простыню и… О, ужас! Для меня ужас — я вижу у него на животе красно-розовую кучку кишечника. Зрелище не для немедиков. Мама быстро опустила простынь. Деда забрали в операционную, убрали кишечник в положенное ему место (этого я, конечно, свидетелем не был) и зашили живот. Снова появилось на животе полотенце, которое оставалось до тех пор, пока его не разрешили снять медики. Дед больше по поводу полотенца не протестовал.
Лет в 85 дед снова попал на полостную операцию. Остался жив и на этот раз. Сделанная перед операцией ЭКГ показала, что когда-то ранее он на ногах перенёс инфаркт. Никому на сердце он никогда не жаловался. Мама считала, что инфаркт случился после неожиданной смерти старшего сына.
Несмотря на все эти невзгоды, дед не был никому в тягость. Он не был лежачим, больным. В его обязанности зимой входило и он их регулярно выполнял: колоть и приносить домой дрова для топки печки.
Дедушка в последние годы жизни: уходит и возвращается из молитвенного дома. В руках сетка с «папкой», в ней молитвенник
И все-таки до 120 лет, как всегда желают евреи друг другу, ему дожить не удалось. В 1965 несчастном для нас, Хайтовских, году резко заболела и слегла мама. Зимой этого же года, возвращаясь из бани (дома все ещё мыться было негде), простудился дед. /Баня. Лет с пяти, когда взрослые решили, что я проявляю излишнее любопытство в женском отделении бани, куда я до тех пор ходил, меня стали отправлять в баню с дедом. Мылись, помогая друг другу. Он мыл мою голову самой горячей какой только с криком выдерживала голова водой. Я помогал ему тереть мочалкой спину. Там, в бане, я изучал строение мужского тела. В баню ходили регулярно раз в неделю. И летом, и зимой. Вот из этой бани и возвращался он в тот раз./ Воспаление лёгких, «плавно» перешедшее в странный рак. «Странный», поскольку так до самой смерти дед нисколько не похудел, что характерно для такого диагноза. Где-то с апреля-мая дед лежал в маминой больнице, да только мамы там уже не было. Она лежала в это время в другой больнице, а мы, я и сестра, «метались» между ними.
Дедушка лежал в общей палате, большую часть времени спал. На боли не жаловался. Не помню, чтобы как-то по-особенному кашлял. Притом, что «всю жизнь» курил. И вот в одно вовсе не прекрасное июльское утро часов в 5-6 телефонный звонок из больницы: ваш дедушка умирает. Вместе с Эней бежим в больницу. Туда же прибегают другие Хайтовские. Дедушку на кровати вывезли в отдельный бокс. Лежит без сознания. С ним пытаются разговаривать. Он не реагирует. Все стоим вокруг молча. Вдруг кто-то замечает: «Он не дышит». Теперь это видят все. Медики подтверждают — умер! Впервые я увидел, как человек уходит из этой жизни. Уход был тихим. Ему было 88 лет.
Договариваемся, что и как делать дальше. А дальше я впервые увидел похороны по-еврейски. Обмотанное как мумия тело привезли к нам домой. Положили на пол. Открыли все двери, не закрывали их и на ночь. Кто-то рядом с телом читал молитву. В день похорон во дворе собралась довольно значительная компания стариков-евреев. Пошли, потом поехали на кладбище. Хоронили в еврейской части кладбища. Я знал, что евреи хоронят без гроба, но никогда не видел, как это делается. Думал, что тело кладут в могилу и засыпают. Оказалось, не так. Тело действительно положили на «голую» землю, но затем по периметру и сверху уложили доски. Земля падала не на тело, а на доски. Читали молитвы. А закончили старики похороны ссорой, чуть не дракой. Из-за оставшегося без хозяина ТАЛЕСА. Последний достался сильнейшему из них.
Запомнился разговор пришедших на похороны стариков: Какой Абрам-то умер, «старый» или «молодой»? Ответ не помню, но, когда сам поинтересовался, какая между ними разница по возрасту, оказалось, что «старый» старше «молодого» на… 6 месяцев. Понял, что, собираясь вместе, эти старики не только молились, но и шутили. Про смерть и похороны тяжело болевшей маме сказали позднее. Плакала. Запомнил её фразу: «Если б я работала, я б его ещё пару месяцев протянула».
Это памятник на его могиле. Внучка обновляет надпись. Надпись сделана на русском и еврейском языках
Не зная наследственности по отцу, погибшему, не дожив даже до известных 33 лет, я теперь в своих прогнозах на долголетие ориентируюсь на дедушку — 88 лет. Хотелось бы побить этот рекорд. Получится ли? Посмотрим, осталось каких-то пять лет.
Я написал выше, что никакого наследства у деда Абрама не было. И это правда. Но, тем не менее, отправляясь на новое место жительства я кое-что дедово нашёл. Это — его тфилин в тёмно-синем кисете. Вот оно дедово наследство:
Если добавить, что, будучи в Израиле, я получил в подарок от одного русскоНеговорящего раввина талес (узнав, что я из Берлина, он, вероятно, решил, что там талесы в дефиците), то в целом я экипирован для ежедневных молитв. Вот только вера никак ко мне не приходит. Советское среднее образование её близко не подпускает.
И в заключение — довоенный портрет деда, кожевника-стахановца из класса — гегемона:
Абрам Янкелевич Хайтовский (1877–1965)
Именно этот портрет и сейчас висит на стене в моей рабочей комнате.
P.S.
Наш клан Хайтовских прожил в Оренбурге с 1917 г. по конец ХХ века. Здесь остались только могилы дедушки и его детей, части внуков. Следующее поколение, внуки и правнуки, разъехались по разным странам и континентам. В России мне известен только один Хайтовский, проживающий в Москве.
Дядя Беня ушёл из жизни вслед за дедом, не дожив и до 50 лет. Его потомки все в Израиле, но уже с другими фамилиями.
Возможно, Хайтовские проживают ещё в Польше. Во всяком случае до войны таковые там жили. В списках Яд Вашема я нашёл до десятка уничтоженных польских евреев с такой фамилией.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer8_9/zajdentreger/
