12 мая 2021 исполнилось 43 года со дня, когда наша семья впервые ступила на землю Америки. Я никогда связно не рассказывал о деталях отъезда из СССР, настроения не было. Но в конце концов приходит время закрывать старые гештальты. Пока не поздно.
Этот текст не претендует на литературность, даже в рамках жанра мемуарной литературы. Просто хочется, чтобы рассказ о тех временах остался в памяти детей и внуков, когда мы уйдём.
Некоторые имена изменены.
Arthur Kalmeyer, San Rafael, California. July 8, 2021
… … …
Метаморфо́з (от др.-греч. μεταμόρφωσις — «превращение») —
глубокое преобразование строения организма, происходящее
в ходе индивидуального развития (онтогенеза).
ЧАСТЬ 1. ПЕРВЫЕ ШАГИ
Я точно помню день, когда окончательно понял, что из СССР нужно бежать. 22 августа 1968 года. Радио, телевизор и газеты сообщили, что прошлой ночью Советский Союз ввёл войска в Чехословакию, положив конец надеждам на социализм с человеческим лицом. Советские танки на улицах Праги убедительно объяснили миру, мне в том числе, что человеческого лица у социализма нет и не будет. Оттепель кончилась.
Пройдёт однако десять долгих лет, пока мне представится возможность осуществить задуманное. О зарубежной поездке как средстве остаться за границей не было речи: я был невыездным, к тому же не стал бы оставлять за спиною семью. Приходилось ждать.
В 1972-ом, в самом начале первой волны еврейской эмиграции, уезжал в Израиль мой самый близкий киевский друг. Перед его отъездом, помню, мы сидели на холодной зимней скамейке на площади Калинина. Адик Гак был задумчив. «Не знаю, зачем я еду, — пробормотал он, — СССР самая правильная страна для еврея. Здесь нормальный человек может существовать в мире с самим собой, отделив себя от их образа жизни и не принимая участия в их играх. К тому же здесь тебе не позволят забыть о том, что ты еврей. В Израиле так не получится.»
Мой друг Александр (Адик) Гак в Yosemite National Park. Фото 2009 года, когда он приезжал к нам в Калифорнию
Мы тогда мало что знали о жизни в Израиле. Читали письма Адика, жадно впитывая подробности неведомого мира. В одном из первых ответных писем я спросил, каково было бы Тоне в Израиле. Некоторые приезжают с русскими жёнами, — написал Адик, — но, чтобы иметь равные права, ей нужно будет пройти гиюр (процедуру религиозного перехода в иудаизм). Я рассудил: сам я даже без обрезания обхожусь, вряд ли честно везти русскую жену в Израиль и ожидать от неё религиозного обращения, не будучи самому верующим евреем. Теперь-то мне ясно, что проблема была минимальной, но тогда…
Альтернативное направление открылось в 1975-ом: Конгресс США ввёл поправку Джексона-Веника в Закон о Торговле. «Provision in United States federal law intended to affect U.S. trade relations with countries with non-market economies (originally, countries of the Communist bloc) that restrict freedom of emigration and other human rights.» Америка включилась в борьбу за свободу эмиграции. Пришло и моё время.
К концу 1975-го я как раз вернулся из годичной командировки в Углегорск и Запорожье. За досрочный ввод первого 800-мегаваттного энергоблока Запорожской ТЭС начальство ‘выделило’ мне автомобиль ‘для покупки по госцене’. Это было очень кстати: продав Жигули, можно было наскрести денег на выезд.
Забавно, что потом оставшиеся в СССР будут называть нас ‘колбасной эмиграцией’. Мы вообще-то и в Киеве были в состоянии купить себе колбасу, и не за колбасой ехали. Правда, и зашитых в подкладку бриллиантов не вывозили — да и откуда взяться бриллиантам у двух советских инженеров! В одном эти люди правы: на американскую колбасу нам ещё предстояло учиться зарабатывать.
Но я забегаю вперёд.
В конце 1975-го Адик прислал вызов. На самом деле он мне два вызова прислал, от разных «родственников», на всякий случай, если один не дойдёт. Почтовые проблемы с доставкой израильских вызовов были нередки в те времена.
1976 год ушёл на борьбу с моим папой. Дождавшись наконец пенсии, он ни за какие коврижки не желал покидать привычную коммуналку. Стоявший в 16-метровой комнатушке напротив продавленного дивана телевизор показывал его любимые правительственные концерты, Кабачок 13 Стульев, Голубой Огонёк, Спокойной Ночи Малыши и последние известия. В известиях, кстати, многократно упоминалось об ужасах жизни в странах капитала. Папа категорически отказывался ехать, злился, орал на меня, временами швырялся мебелью (у родителей в комнате было два стула, один из них к нашему отъезду был совсем плох, жертва семейных переговоров об эмиграции).
Самые эмоциональные сцены разыгрались, когда я стал объяснять ему необходимость сдачи партбилета. «Таковы правила игры», — убеждал я, на что отец твёрдо заявил, что не пойдёт просить об исключении из партии. Несколько месяцев он вообще отказывался со мной разговаривать, но мама потихоньку над ним работала. Настал день, когда он проорал мне в лицо: «Тебе самому придётся исключать меня из партии!» — и я понял, что победил. «Хорошо, папа, я тебя исключу, тебе только нужно будет подписать одну ничего не значащую, формальную бумажку».
Папа и мама на нашем киевском балконе
Бумажку эту он подписал, не читая, после чего сказал: «Надеюсь, у меня будет инфаркт до отъезда, и я не должен буду стоять в Америке в очереди безработных за пособием!» Я вежливо поблагодарил его и отправился в Киевотделстрой, где он перед выходом на пенсию работал главным инженером какого-то СУ и всё ещё состоял на партучёте.
По недоумию я припёрся в партбюро, когда они там заседали. Узнав о причине моего появления, члены партбюро впали в ступор, не в состояние произнести ни звука. Просто переглядывались и — молчали, только морды багровели, пока один из них не указал мне пальцем на дверь. На помощь пришла секретарша, которой я преподнёс пробный флакончик «Красной Москвы». «Не пытайтесь разговаривать с ними, когда они все в одной комнате, это так не работает, — посоветовала она, — начните с Янкелевича, он самый податливый из членов парткома, к тому же лучше разбирается в вашей проблеме, чем остальные». Два дня в прокуренных тёмных коридорах треста я ловил понимающего проблему Янкелевича. Моё упорство было вознаграждено. Янкелевич молча вывел меня во двор, потом мы перешли во двор соседнего дома, там он сел на скамейку, показав рукой, что я могу сесть рядом с ним.
— У вас есть родственники за рубежом? — пожевав губами, спросил он после долгого молчания.
— Есть, — честно сказал я.
— В Израиле?
— Ну, прямые родственники не совсем в Израиле, но в Израиле тоже есть люди.
— Значит, вы в Америку?
— На этом этапе вряд ли имеет смысл обсуждать детали, сейчас важно, что без документа о выходе отца из партии мы вообще не можем тронуться с места.
— Давайте вашу бумагу. Я поговорю с товарищами. Приходите в следующий вторник.
— Спасибо, товарищ Янкелевич, — с чувством сказал я, — вся наша семья будет вам очень признательна!
— Ваш отец хороший человек, — задумчиво сказал Янкелевич, вставая со скамейки, — передавайте ему привет.
Янкелевич явно был оптимистом. В следующий вторник он, не глядя мне в глаза, пробормотал на ходу «Ещё ничего. Через две недели». Зато через две недели, когда я зашёл в приёмную треста, меня узнала секретарша и призывно помахала рукой, подойди, мол — в руке её была скреплённая круглой печатью заветная бумажка с каракулями волшебной подписи. Первый шаг к победе был сделан.
Теперь нужно было заполучить документ от родителей жены — заверенную печатью бумагу о том, что они не имеют к семье отъезжантов экономических претензий. Тоня позвонила в Москву родителям, не объясняя деталей, и сказала, что мы завтра приедем.
Таганка встретила нас отвратным холодным дождём, стылая вода в лужах на Воронцовской чернела слякотью. До обеда тесть с тёщей не задавали вопросов о причинах внезапного приезда. На стол были выставлены бутылка Московской, квашеная капуста, солёные грибки, картошка. Даже баночка красной икры — тесть ухмыльнулся и, глядя на Тоню, прокомментировал: «Мать достала для любимого зятя». Выпили. Закусили. Ещё выпили. Пора было поговорить о причине внезапного визита.
— У нас к вам, Виктор Филиппович и Ирина Федоровна, вот какое дело, — махнул я с места в прорубь, — мы с Тоней собрались на жительство за рубеж, нам для выезда нужна ваша подпись на бумаге, удостоверяющей, что вы не против.
— А мы здесь с какого конца? — насторожился тесть.
— Ни с какого. Просто формальность такая — если дочь выезжает, требуется справка, что родители не возражают.
— Я этого ничего не знаю, — запротестовал тесть, — надо будет поузнавать у соседей.
— Да зачем же у соседей, вот бумага, на ней всё написано: Мы не возражаем против выезда нашей дочери Антонины Викторовны Кальмейер с семьёй на постоянное место жительства в государство Израиль, экономических претензий не имеем. Подпись В.Ф. Кондратьев и И.Ф. Кондратьева. Подпишите, завтра поставите печать в жилуправлении, и вся недолга.
— Как-то оно слишком быстро всё…
— Дак и хорошо, что быстро, если б дело сложное было, я б и не стал вас затруднять.
Следующим вечером в купе поезда «Москва — Киев» я с вожделением разглядывал справку — первый документ, удостоверявший, что мы и в самом деле покидаем эту страну…
Теперь предстояло подавать заявления по месту работы, сниматься с воинского учёта, а там уже можно будет помаленьку машину продавать, мебель, какие ни на есть от бабушки и дедушки семейные ценности, в общем — готовиться к отъезду.
Как мало мы знаем о том, что нам готовит судьба!
ЧАСТЬ 2. ПРЕДАТЕЛИ РОДИНЫ
В марте 1977 года мы оба всё ещё работали. Ситуация сложилась не простая. С одной стороны, у нас не было лишних средств, чтобы позволить себе уволиться, не зная, когда удастся выехать (если вообще удастся — в те времена шанс беспрепятственно получить разрешение на выезд хотя и превышал вероятность попасть в отказ, но не на много). С другой стороны, подавая заявления на выезд, ты не только сам становился отщепенцем и предателем Родины, но и подкладывал мину под своего непосредственного начальника.
Володя Кретов, взявший меня к себе на работу главным инженером в вычислительный центр Киевпроекта, был моим другом ещё со школы. Он был безупречно порядочным человеком, и я не хотел подвести его под монастырь. У нас был серьёзный разговор, в конце которого он сказал: «Поступай как решил, я отобьюсь, ничего они со мной не сделают. Важно постараться так всё организовать, чтобы они тебя не уволили, ещё не известно, как оно всё обернётся с вашим отъездом.»
Посоветовавшись с Тоней, мы решили, что мне следует первым подавать заявление на работе, чтобы она потом могла поставить своё начальство перед фактом отъезда мужа и сына — не виноватая, мол, женщина, нет причин для увольнения.
Издавна рассчитывая свой будущий отъезд, я никогда не подписывал никаких бумаг о допуске. Однажды (я тогда работал в Киевском Теплоэлектропроекте) у меня развернулась настоящая война с начальником спецотдела Леонидом Буяновым. Он требовал, чтобы я подписал секретный допуск, поскольку моей группе собирались выдать задание на выполнение расчётов по Балаковской АЭС. Я наотрез отказался. Спецотдел потребовал письменных объяснений. Я написал, что от природы не умею держать секретов, посему наверняка всем всё разболтаю. Буянов начал мстить, и я понял, что спастись можно только убравшись подальше от Киева. Я тогда вызвался отправиться начальником авторского надзора на строительство двух тепловых электростанций, в Углегорск (Донбасс) и Запорожье, и на год исчез из поля зрения начальства.
Артур Кальмейер (крайний справа) с бригадой монтажников-высотников Оргэнергостроя на строительстве главного корпуса Запорожской ГРЭС
После возвращения вместо ТЭПа пошёл работать в Вычислительный Центр Киевпроекта. Теперь, весной 1977-го вроде не было никаких оснований для отказа мне в эмиграции, но всё равно требовалась большая осторожность.
Список требуемых для отъезда документов я получил в Киевском ОВИРе, выстояв длинную очередь на регистрацию: евреи с израильскими вызовами записывались в очередь, где приходилось отмечаться в течение нескольких дней, если не недель. Все были чрезвычайно возбуждены, страсти разыгрывались нешуточные, но это был всего лишь фон, и память благосклонно отсеивает второстепенные детали. Регистрация в ОВИРе означала, что ты в открытую объявил Народу и Родине о желании навсегда с ними расстаться. Пути назад не существовало. Я в те дни жил в наркотическом опьянении адреналином.
В марте родился замечательный в своём идиотизме документ:
«Заявление
Директору, Секретарю Парторганизации и Председателю Профкома института Киевпроект
от главного инженера Вычислительного Центра А.Ф. Кальмейера
Прошу выдать официальное разрешение на подачу документов для выезда на постоянное место жительства в государство Израиль для объединения семьи с проживающими там родственниками.
Копию вызова от родственников прилагаю.»
Шедевр этот жёг мне руки, и я был ошарашен, когда секретарша директора заявила, что никакого заявления она у меня принимать не будет. Новость о заявлении Кальмейера между тем разошлась, как волна цунами, по институту. Володю Кретова вызвали на ковер давать объяснения. Что он там говорил, мне не известно, но секретарша позвонила, чтобы я принёс свою бумажку, и что она будет рассмотрена. На вопрос, когда рассмотрена, мне кратко ответили «вам сообщат». Я отдал заявление и вернулся к себе в отдел, пытаясь сосредоточиться на работе.
Прошла неделя. Ответа не было. В конце второй недели, сдерживая злобу, я отправился в приёмную директора для объяснения. Ждать приёма пришлось около часа, но я упорно сидел. Наконец меня пригласили в оформленный багровыми тонами огромный кабинет директора института.
Николай Константинович Шило руководил Киевпроектом ещё со сталинских времён. Архитектор он был никакой. За ним числился лишь сделанный ещё в 1955 году проект здания Минсельхоза Украины, после этого он только ставил свою фамилию в качестве соавтора на разработки подчинённых. Но он был ушлый мужик и знал, как угодить начальству.
Грузный человек, сидевший за огромным письменным столом в конце комнаты, встретил меня исполненным ненависти взглядом. Приглашения сесть не последовало, и в течение разговора я стоял, ощущая себя каменной статуей.
— Кальмейер? Вы хотите уехать?
— Да, родственники прислали вызов для объединения семей.
— Уезжайте.
— Чтобы уехать, необходима подписанная вами справка для ОВИРа.
— Увольняйтесь и получите свою справку.
— По какой причине вы меня увольняете?
— Я вас не увольняю, но справку вы получите только после того, как уволитесь.
— Я не собираюсь увольняться.
— Ну, тогда и справку не получите.
— Это противозаконно. Я буду жаловаться.
— Жалуйтесь, куда хотите. Ваше дело.
— Напрасно вы так, Николай Константинович. Кто знает, может, когда-нибудь и вам понадобится такая справка. Шило — название древнейшей, первой столицы Израиля…
— Отправляйтесь умничать к себе в вычислительный центр. До свиданья.
Ну да. Жаловаться на директора. В СССР. Кому?..
Директор — номенклатура горкома партии. Значит, жаловаться надо в горком.
После нескольких звонков удалось записаться на приём к референту секретаря Киевского горкома. Для храбрости и в качестве свидетеля разговора я пригласил с собой давнего киевского друга Алика Миндича. После трёх лет в Норильске он тоже собрался воссоединяться с израильской тётей, и ему был интересен мой опыт.
Не знаю, видели ли вы когда-нибудь здание, в котором размещался в те годы Киевский горком. Проект ленинградского архитектора Иосифа Лангбарда победил в 1937 году на конкурсе проекта правительственного комплекса застройки Михайловской площади. Для его возведения были снесены Трехсвятительская церковь, построенная князем Святославом Всеволодовичем в 1183, и Михайловский Златоверхий монастырь времён князя Святополка Изяславича (1113). Украинские архитекторы и деятели культуры пытались протестовать, но вотще. К 1939 году, когда было завершено строительство здания, с протестовавшими деятелями культуры уже разобрались соответствующие органы, и на площади возник шедевр в стиле сталинского ампира — громоздкий каменный гроб с колоннадой коринфского ордера, знамёнами и гербом СССР на портике, закрывший вид с площади на долину Днепра и подавивший своей массой резной профиль Андреевской церкви. Там на площади ещё должен был стоять лицом к Днепру 75-метровый Ленин, а знаменитый киевский фуникулёр на Подол предполагалось заменить (для удобства горожан, естественно) огромными лестницами, но, к счастью, деньги кончились. Во время оккупации Киева в доме с колоннами гитлеровцы разместили гестапо, с тюрьмой в обширных подвалах.
Вот в этот серый дом меня и пригласил референт, согласившийся выслушать претензии Кальмейера к Киевпроекту.
Милиционеры на входе удостоверились, что мы с Миндичем не несём с собой оружие и взрывчатку, и лифт мягко поднял нас из лобби на второй этаж. Всего 15 минут ожидания, и нас пригласили в просторный кабинет, выходивший окнами на Михайловскую площадь. Референт, с иголочки одетый во всё серое элегантный молодой человек, принял нас почти радушно, усадил в глубокие серые кресла и, сказав «я вас слушаю», внимательно, не перебивая выслушал мой рассказ.
— Чего вы ожидаете от меня? — спросил он, когда я закруглился.
— Я думаю, горком партии должен бы поправить директора, нарушающего трудовое законодательство.
— Трудовое законодательство не регламентирует выезд в Израиль, этим занимается ОВИР. Вы хотите от директора, чтобы он принял решение, за которое мы его самого по головке не погладим.
— Трудовое законодательство запрещает требовать моего увольнения за желание воссоединить семью с живущими за рубежом родственниками.
— Ну, он же вас не увольняет.
— Да, но он отказывается выдать справку, которую требует другое советское учреждение — ОВИР.
— Что вы будете делать, если Шило так и не выдаст вам эту справку? Скорее всего оставите мысли об отъезде и вернётесь к продуктивной работе…
— Нет, будет не так, — перебил я, — Вы сами прекрасно понимаете, что у человека, зарегистрировавшегося на выезд из СССР, обратного пути нет. У меня много друзей и родственников за рубежом, и не только в Израиле. Я вынужден буду сообщить им, что мне фактически отказано в выезде для воссоединения семей и что мне не смогли помочь даже вы — референт Киевского горкома, последняя инстанция, куда имело смысл обращаться.
— Это было бы крайне неблагоразумно. Вместо того, чтобы уехать на запад, можно ведь уехать и далеко на восток.
— Я понимаю, государство бесконечно сильнее меня, одиночки. Но ведь при нынешних обстоятельствах и государству не особо выгодны публичные скандалы, особенно когда называются конкретные фамилии…
Референт был не глуп. Он всего на минуту задумался, потом сказал:
— Давайте, я прямо сейчас позвоню вашему директору, посмотрим, что он скажет.
Он стал связываться с приёмной Шило. «Серые начинают и выигрывают», — мелькнуло у меня в мозгу. Миндич из своего кресла значительно посмотрел мне в глаза и слегка подмигнул. Разговор с Киевпроектом был на удивление короток. Референт объяснил, что горком не видит принципиальных препятствий для выдачи Кальмейеру справки в ОВИР, если не будет возражений со стороны институтского партбюро и профсоюзного собрания. Не знаю, что ответил ему Шило. Когда референт повесил трубку, я осмелел и задал последний вопрос:
— Что делать, если я сейчас вернусь к себе в институт, а мне снова откажут в выдаче справки?
— Вот вам мой прямой номер телефона. Если директор откажется выдать справку, звоните мне прямо из его кабинета.
Я потом часто вспоминал этого референта — человека новейшей плеяды партаппаратчиков. Сообразив, что любой скандал способен повредить лично им, они быстро учились ориентироваться в условиях навязываемой Западом открытости информации. Коммунистическая идеология их не интересовала — только карьера и деньги. Когда распадётся совок, эти парни с помощью ваучеров первыми приберут к рукам бесхозные ценности державы…
Но это всё потом, потом. А сейчас мне предстояло думать о следующем шаге — профсобрании Киевпроекта.
Миндич и я выбрались из серого чрева горкома на освещённую весенним солнцем Михайловскую площадь. Прямо перед горкомом остановился туристский автобус, и из него стали выходить интуристы, которых привезли знакомиться с историческим зданием — старички с фотокамерами, в джинсовых штанах, клетчатых пиджаках и бейсбольных кепи и оживлённые старушки с седыми букольками, выкрашенными в цвета зеленоватых или розоватых оттенков. По выговору я понял — американцы. Их выпускал из дверей автобуса и тут же вслух пересчитывал массивный мужик, надо полагать, гид, он же отгораживал туристов от столпившихся на тротуаре зевак, в числе коих были и мы с Миндичем.
— Гляди, Алик, — сказал я, — завтрашние соотечественники! Вот они рядом, на расстоянии протянутой руки, свободные люди, которым сейчас вот этот жлоб поведает, как нам с тобой прекрасно и вольно тут живётся, и они повезут куда-нибудь домой в Арканзас великую правду о том, как красив Киев и как счастливо живут в нём люди.
— Надеюсь, ты не станешь никому прямо здесь, не отходя от кассы, что-нибудь объяснять, — среагировал Миндич.
— Нет, не стану. Но одну вещь всё-таки попытаюсь сказать…
И я достаточно громко, ни к кому не обращаясь, произнёс: «This building’s been used by the Nazis since 1942». Услышав английскую речь с тротуара, гид дёрнулся, но Миндич уже втянул меня в толпу.
Профсобранию предстояло обсудить вопрос об отъезде в Израиль двух ведущих сотрудников Киевпроекта — главного инженера вычислительного центра Артура Филипповича Кальмейера и главного архитектора 4-й архитектурной мастерской Михаила Пинхасовича Будиловского (до этого его величали Михаилом Петровичем). Профсоюзному коллективу предстояло вынести решение, осуждающее недостойные поступки указанных товарищей, и если повезёт, открыть им дорогу в проклятый мир потенциального противника.
Не припомню сейчас, почтил ли своим присутствием профсудилище Миша Будиловский. Я со своей стороны решил, что стоит присутствовать. Есть вещи тотальные и потому уникальные, и не гоже уклоняться от бесценного опыта, который предлагает знающее толк в жизни Мироздание.
В душный тёмный зал собраний Киевпроекта набилось на удивление много людей. Тема интересовала многих. Сперва бесцветно выступил с сообщением председатель профкома. После него две профкомовские бабёнки со страстью заклеймили обоих отъезжантов как предателей. Родина, понимаешь, их защищала, поила-кормила, бесплатно обучала, в коллектив приняла, позволяла отдыхать в своих лагерях и санаториях, а они неблагодарные на заботу ответили бесстыдной неблагодарностью, можно сказать, предательством. Следом на трибуну взгромоздился Борис Могилевский — один из полезных активистов-евреев. Он объяснил собранию, что предательский поступок отъезжантов может отрицательно отозваться на остающихся: из-за таких, как вот эти двое, некоторые могут сделать неверные выводы о том, что советским людям определённой национальности нельзя доверять, и потому нам всем необходимо давать отпор сионистской пропаганде. Собрание зевнуло и проголосовало осудить обоих возмутителей спокойствия и выдать им справки для ОВИРа — пусть убираются, без них воздух в Киеве чище станет.
После собрания меня поймал в коридоре главбух, от которого исходило лёгкое алкогольное амбре. Оттеснив меня в закоулок коридора возле своего кабинета, он доверчивым шепотом сообщил, что я всё правильно делаю, что он желает нам успеха. И что у него есть ко мне личная просьба.
— Вызов? — спросил я.
— Нет, не вызов. Скажи, ты через Вену ехать собрался?
— Наверное. Мы ещё о деталях не думали.
— Так вот, если через Вену: там на вокзале и на автовокзале есть киоски, где продаются стальные зажигалки с вот такими картинками, — он вытащил из бумажника и показал мне фотографию, — сделай мне личное одолжение, купи пару штук и пришли на домашний адрес, вот! — он сунул мне в руку крохотную писульку с адресом, — Сделаешь?
— Почему не сделать, — согласился я, — важно, чтоб зарплата, пока я здесь, поступала без перебоев.
— Можешь на меня положиться.
— Замётано!
Через неделю Володя Кретов принёс в клювике из приёмной директора подписанную тройкой бумагу для ОВИРа, с печатью.
Референт знал, что делал.
С Николаем Константиновичем Шило я так больше и не увиделся.
Путь к предательству Родины был открыт.
Тоня подавала заявление у себя в ЗНИИЭПе, приложив копию моей справки. План сработал безукоризненно, у неё всё прошло гладко, даже без собраний. Теперь она, как и я, могла работать без помех до получения разрешения на выезд.
Мне казалось, все наши заботы позади.
Я был не прав.
ЧАСТЬ 3. УДАР В СПИНУ
Телефонный звонок из Москвы, голос тестя. Со мной он разговаривать не стал, попросил к телефону Тоню. Разговор был коротким, по выражению лица жены я понял: что-то случилось.
— Отец сказал, что завтра приедет. Он хочет забрать назад справку о разрешении на выезд.
— Как! Не может этого быть! Ты чего-то не разобрала.
— Да, он сказал, что ходил в Министерство иностранных дел, и ему там сказали забрать справку.
— Это какая-то нелепость. При чём тут Министерство иностранных дел? Знаешь что, давай не будем ничего обсуждать до его приезда. Завтра всё выясним.
В эту ночь мы оба не спали. Курили. Между собой не разговаривали.
Утром я встретил Виктора Филипповича на вокзале и, ни о чём не расспрашивая, привёз к нам домой. Стол был накрыт для завтрака, но он отказался есть, мне в глаза старался не глядеть и сказал, что хочет говорить только со мной и с Тоней. В комнате находился пятнадцатилетний сын, и мама моя зашла послушать.
— У нас от них нет секретов, — сказал я.
— Ладно, пусть слушают, — сказал, поколебавшись, тесть. — В общем так. Ту справку, что я заверил в жилконторе, я хочу забрать назад.
— Но без этой справки нас не выпустят за границу! — воскликнула Тоня.
— А и не надо тебе за границу. Живи здесь.
— Как это!?… Отец, ты что вообще? Соображаешь, что говоришь?
— Виктор Филиппович, — вступил я в разговор, — а в чём, собственно, причина? Почему вдруг вы решили забрать справку?
— Я говорил с Генкой. Он сказал, что если Тонька уедет в Израиль, у него как у члена партии могут быть неприятности. И Валюша с ним согласен.
Генка был старшим братом Тони, Валюша — младшим.
Генка, как и тесть, работал бригадиром на химзаводе, Валюша — фрезеровщиком на Первом часовом заводе.
Генка вступил в партию, чтобы стать бригадиром. Валюша, как и тесть, был беспартийным.
Восьмилетняя Тоня с младшим братом Валюшей
— Виктор Филиппович, — попробовал возразить я, — неприятности, которые могут быть, а могут и не быть у Генки, не идут ни в какое сравнение с бедой, в которую попадём мы с Тоней, если останемся здесь после подачи документов на выезд!
— Это ваши дела, — невозмутимо ответил тесть, — сами заварили, сами и расхлёбывайте.
— Отец, — со слезами на глазах воскликнула Тоня, — как ты можешь! Ты же нас убиваешь!
— А нечего тебе убиваться. Муж и сын евреи — вот пусть и едут к своим в Израиль, а ты русская, возвращайся в Москву, нечего тебе за мужем тащиться, он всё равно тебя там и бросит, среди своих!
— Что будет, если мы не вернём вашу справку? — я изо всех сил сдерживался, чтобы не перейти на крик.
— Я нарочно ходил в Министерство иностранных дел, спрашивал, как сделать, чтоб дочь не уехала. Они мне и посоветовали, поезжай мол в Киев и сам забери свою справку, без справки они не уедут. А если не отдадут, говорят, иди сразу в МВД, и их никого не выпустят из страны.
Я оглянулся на присутствовавших. Тоня закрыла лицо руками. Мама всё это время молчала, в глазах у неё стояли слёзы. Сын зажал в кулаке взятый с накрытой для завтрака скатерти нелепый тупой, с круглым концом, нож для масла…
— Значит так, — раздельно сказал я, — Пожалуйста. Сейчас. Все. Выйдите из комнаты. Я сам буду с Виктором Филипповичем разговаривать.
И, решительно вытолкнув из комнаты всех троих, запер дверь на ключ.
Виктор Филиппович Кондратьев с нашим годовалым сыном и со своим младшим сыном Валюшей
Есть у меня такая интересная способность (по крайней мере, раньше была) — в критической ситуации мой мозг начинает варить с невероятной быстротой, в поисках спасительного решения. Способность эта дважды сохранила мне жизнь, но это другие истории.
Пару минут мы с тестем сидели молча. Машинка в моей голове крутилась, как безумная. Наконец, она выдала решение, и я полез в стол за папкой с документами.
— Ладно, Виктор Филиппович, раз вы так настаиваете. Мы тоже не хотим, чтоб у Генки были неприятности по партийной линии. Пусть будет по-вашему. Вот ваша справка.
Он перечёл бумажку, чтобы убедиться, что его не обманывают.
— Можете её тут же порвать, Виктор Филиппович. Так и быть, мы никуда не поедем. Но вы тоже должны понять наше положение: мы с Тоней подали у себя на работе документы на выезд, нам теперь нужно будет восстанавливать доверие. Для этого нужна будет справка о том, что наша семья в принципе осуждает любой выезд за границу. Я сейчас напишу бумагу с осуждением выезда, вы её заверите у себя в жилконторе, и мы представим копии у себя на работе.
Лицо тестя, слушавшего эту речь, выражало смятение чувств. С одной стороны, в руках у него была бумажка, за которой он, собственно, и тащился из Москвы в Киев. То есть задачу свою он выполнил. С другой стороны, его подключали к работе по восстановлению доверия к неудавшимся отъезжантам, то есть опять нужно было что-то там делать…
Я быстро разлил по стаканам приготовленную водку, пододвинул к гостю закусь, а сам взял ручку, лист бумаги и быстро написал наскоро придуманный текст:
«Мы, Виктор Филиппович и Ирина Фёдоровна Кондратьевы, проживающие в Москве по адресу Воронцовская 2, кв 8, возмущены фактом подачи заявления на выезд из СССР нашей дочери Антонины Викторовны Кальмейер в Израиль. Вся наша семья выступает категорически против эмиграции из СССР.»
Отступив строк на 5–6 ниже, я приготовил места для двух подписей и печати.
Надписал на конверте наш домашний адрес, указав обратным московский адрес тестя.
Наклеил марку и сунул конверт и новую справку во внутренний карман его висевшего на стуле пиджака.
В голове билась мысль: какое невероятная, непредставимая удача, что он отправился в дурацкий МИД, а не в КГБ!
Поднял свой стакан водки. Машинка в моём мозгу высветила «выпей, теперь можно… нет, нужно». Мы чокнулись, выпили.
Тесть демонстративно порвал на мелкие кусочки старую бумагу, бросил клочки в пепельницу, и мы выпили ещё по одной — «за то, чтоб без никаких неприятностей».
Я отпер дверь комнаты, впустил Тоню и сообщил ей не терпящим возражений тоном:
— Мы никуда не едем. Всё. Этот вопрос больше не обсуждается!
В этот же вечер я отвёз тестя на вокзал и усадил в поезд, напомнив ещё раз, что мы ждём заверенной в жилуправлении справки.
Теперь нужно было ждать.
Это были самые мучительные дни 1977 года.
Через неделю почта принесла желанный конверт с новой справкой.
Я вынул припрятанную в стол ручку, подождал, пока уймётся дрожание рук, и аккуратно дописал между текстом и подписями одно предложение:
«Экономических претензий к семье отъезжающей дочери не имеем.»
Это была единственная фраза, требуемая ОВИРом. Дверь на выезд была взломана. Но дальнейшее требовало осторожности. Теперь нам придётся уезжать втайне не только от московских родичей, но и от жившей в Дарнице (предместье Киева) Тониной тётки. Если подделка будет обнаружена, мне не поздоровится.
Начался конспиративный период подготовки к бегству.
ЧАСТЬ 4. ОЖИДАНИЕ
Тем временем пришла пора сниматься с воинского учёта. Папа и от этого испытания пытался увильнуть, пришлось вести его буквально за руку в военкомат. Вопреки ожиданиям, операция прошла достаточно гладко и для меня, и для него.
Забегая вперёд, напишу о сыне. К концу года, после получения паспорта, его тоже автоматически поставили на воинский учёт, и мне пришлось снова тащиться в райвоенкомат. Там уже сидел новый военком — гладковыбритый толстый красномордый подполковник, увешанный колодками послевоенных медалек. Он долго читал заявление о снятии с воинского учёта в связи с выездом из СССР.
— Вы вообще соображаете, куда сына везёте? — наконец строго произнёс он.
— Ну да, там же написано, в Израиль.
— А вам известна военная обстановка в Израиле? Вам своего сына не жалко?
— По-моему, Израиль ни с кем не воюет.
— Будет воевать! — с уверенностью отрезал красномордый. — Это я вам могу гарантировать как человек, знающий обстановку.
— С кем воевать?
— С Советским Союзом и нашими арабскими союзниками.
— Товарищ подполковник, я лично сделаю всё от меня зависящее, чтобы убедить израильтян не нападать на СССР.
— Придурок, что ли? Кто сказал, что Израиль нападёт на СССР?
— Вы же сами только что сказали, что Израилю грозит война с Советским Союзом.
— Войны случаются при разных обстоятельствах, — военком сбавил тон беседы, видимо, сообразив, что она идёт не совсем по плану, — а вы везёте сына почти что призывного возраста в страну, которая всё время воюет с соседями.
— Товарищ подполковник, я с детства воспитывал сына пацифистом, обещаю вам, что он не будет воевать с СССР.
Подполковник покрутил пальцем у виска и, не говоря больше ни слова, подписал документ о снятии с воинского учёта. Был декабрь 1977-го. До Афганской авантюры оставалось ровно два года.
Ещё в начале лета к нам в дом неожиданно заявилась тётка жены Капитолина Филипповна. Визит явно был задуман тестем для проверки, не собирается ли еврей тайком умыкнуть его дочь. Тётка приехала, когда нас не было дома. Мама объяснила, что мы оба на работе, а сын в школе. Мебель мы не продавали, опасаясь как раз такого визита, так что наше жильё не вызывало подозрений. Тётя Капа побывала у соседей по квартире, но те тоже ничего не знали, и она убыла к себе в Дарницу успокоенная тем, что мы похерили планы расставания с любимой Родиной.
В конце концов все необходимые документы были сданы в киевский ОВИР, и потянулись тягучие месяцы ожидания разрешения на выезд. Вражеские голоса ежедневно передавали материалы о новых отказниках. От нас ничего не зависело, оставалось лишь ждать и надеяться.
Кончилась весна. Прошло лето. Настала осень. Ответа всё не было, надо было что-то предпринимать, и я отправился в очередь к зданию ОВИРа с целью разузнать у евреев, есть ли какие-нибудь пути ускорить ход событий. Евреи порекомендовали поговорить с Мишей. Мне удалось выйти на него через пару дней. Миша оказался занятым человеком, интимно знакомым с операциями еврейского отдела Киевского МВД. Расспросив о деталях нашего дела, Миша минуту сидел молча, качая головой и накручивая пейсы на указательный палец, потом сообщил, что нам может помочь только старший лейтенант Комаристый. «Вот номер его телефона, — сказал он, — запиши, не потеряй и никому не показывай. Позвонишь, договорись с ним о встрече, возьмёшь с собой бутылку хорошего коньяка. Всё, иди.»
Первая встреча с товарищем Комаристым в его кабинете вселяла надежду — для начала, он не отказался от неловко вынутой из портфеля бутылки армянского коньяка. Одно неуловимое движение — и Арарат исчез в ящике его письменного стола.
Перелистав копии наших документов, товарищ старший лейтенант объяснил, что решения о выезде принимаются не в Киеве, а в Москве, поэтому полной гарантии никто дать не может, но есть люди, которые могут поспособствовать, если их лично заинтересовать. Я никогда в жизни никому не давал взяток, вообще не знал, как это делается, но слово «заинтересовать» было мне знакомо — в официальных советских лозунгах оно означало «материальную заинтересованность». Поэтому, преодолевая страх быть арестованным за попытку подкупа официального лица при исполнении, я спросил:
— Сколько это — чтобы заинтересовать?
— Мммм, — промычал в раздумье Комаристый, — одному человеку в Киевской милиции, одному в МВД, одному в Москве… всего, думаю, 450. Себе денег не беру, за коньяк спасибо.
— Хорошо, — почти радостно сказал я, — позвоню вам завтра с утра.
На следующий день в этом же кабинете я передал Комаристому конверт с пятью сотенными бумажками. Снова потянулись недели ожидания, но теперь у меня по крайней мере был резон надеяться на помощь добрых сил соответствующих органов. Прошёл месяц. Я снова позвонил старшему лейтенанту. Он пригласил «прийти поговорить», и я по-быстрому смотался за коньяком.
— Не надо терять надежды, — рассудительно объяснял Комаристый, — процесс занимает столько, сколько он занимает. Люди могут быть перегружены разными другими делами, но ваше дело можно ускорить, если напомнить им о себе.
— Сколько это — напомнить? — я уже задавал вопросы, не испытывая страха.
— Думаю, триста достаточно для напоминания.
— Хорошо, вот триста. Я буду ждать вашего звонка.
Снова потянулись недели ожидания. Семья Алика Миндича тоже жила в подвешенном состоянии, ожидая разрешения на выезд, и мы с ним решили воспользоваться оставшимися ясными осенними днями, чтобы съездить в глубинку за кораллами.
Письма счастливчиков, уже пересекших государственную границу СССР, несли благую весть отъезжантам: «в Риме хорошо идут кораллы!» Сегодня мало осталось эмигрантов, которым полностью ясен смысл фразы «поездка за кораллами». Еврейско-эмигрантский фольклор тех лет утверждал, что в удалённых от цивилизации сёлах до сих пор можно купить коралловые украшения, составлявшие часть традиционного костюма украинских женщин. После сорока-пятидесяти женщины ярких украшений якобы не носят, и можно их купить по доступной цене. Такова была легенда.
Заправив полный бак моего Жигуля, мы двинули безо всякого плана на северо-запад, через Iванкiв. Ехали по карте, чертыхаясь из-за невнятности дорожных обозначений. Мусiйки. Красятичi. Красилiвка. Новi Соколи. Стещина. Рагiвка. Незабываемые ароматы свинарников, навозная жижа скотных дворов, амбарные замки на дверях сельпо и молчаливо курящие на лавочках в ожидании привозного хлеба серые группы мужичков. Однообразные ответы на вопросы о кораллах: «не знаю, кияни мабуть все давно скупували». Переправляясь через один из притоков Вереснi, я ухитрился посадить Жигуль в непролазную грязь. Нам пришлось вылезать, подкладывать доски и толкать машину. В результате мы оба с ног до головы оказались покрыты липкой серо-коричневой жижей. Сделали остановку, кое-как помылись, перекусили взятыми из дому холодными котлетами, крутыми яйцами и хлебом с луком, поехали дальше.
После двух суток хождения в народ мы вернулись в Киев с несколькими нитками дешёвых мелких кораллов грязно-розового цвета. Тем не менее Тоня была впечатлена моими деловыми способностями, и я нагло пообещал развернуть настоящую деловую активность в Италии. Жаль, что не осталось фотографий от того незабываемого уикенда.
У меня был друг Изя Фридман. Я рассказал ему о нашей поездке. В отличие от меня, Изя происходил из семьи, знавшей толк в бизнесе.
— Почему ты мне не сказал, что тебе нужны кораллы? — удивился он.
— Откуда мне знать, что ты имеешь доступ к кораллам? — как подобает, отбил я вопросом на вопрос.
— Я знаю людей, у которых есть настоящие кораллы, а не дрэк, что вы с Миндичем скупили в свинарнике. У тебя ещё остались деньги?
— До продажи машины у меня всё. Как у церковной мыши.
— Давай сделаем так, — сказал Фридман, — я тебе достану настоящие кораллы, а ты заплатишь, когда продашь машину.
Изя Фридман в своём Лос-Анджелесском апартаменте. Фото 2006 года
Через пару дней Изя принёс кораллы. Вот это взаправду был товар! Три нитки крупных, тяжёлых, полированных вишнёво-красных шаров с червлёными прожилками. Даже непрофессионалу с первого взгляда было ясно, что это ювелирная ценность.
— Изя, сколько? — пролепетал я, потрясённый предложенным богатством.
— Вообще это ожерелье стоит девятьсот рублей, но я объяснил продавцу ваши обстоятельства, и он согласился отдать за шестьсот пятьдесят.
Шестьсот пятьдесят рублей… В те времена для нас это были огромные деньги, но мы с Тоней, посовещавшись, решили: возьмём, надо же семье на что-то жить во время трёхмесячных римских каникул.
Новый 1978 год встречали всё ещё без ответа от ОВИРа. Папа даже успокоился, уверив себя, что всё рассосалось, что никуда больше ехать не надо, и с удовольствием смотрел праздничный новогодний концерт. А мы подняли первый тост «За Вену!», второй «За Рим!».
Вскоре после нового года раздался, наконец, судьбоносный телефонный звонок. Голос Комаристого сообщил, что нашей семье дано разрешение на выезд, и чтобы я зашёл в его кабинет в ОВИРе.
Трудно передать словами это ощущение — будто лопнул гигантский гнойник, к боли которого ты привыкал в течение последнего года, и тело вдруг обрело волшебную невесомость. Я ощущал эту невесомость, вручая последнюю бутылку коньяка старшему лейтенанту департамента магии и волшебств товарищу Комаристому. Эта же лёгкость несла меня на крыльях, когда мы приступили к распродаже мебели. Всё, что составляло оболочку прошлой жизни, стряхивали с себя без сожаления, не торгуясь. Сильно защемило сердце только когда приехали забирать моё любимое старое немецкое пианино. Библиотеку свою мы наполовину распродали, остальное упаковали и отправили малой скоростью к родственникам в Калифорнию.
Я на редкость быстро избавился от Жигуля. В Киеве существовал тогда особый неофициальный рынок автомобилей, куда съезжались с баблом жители национальных окраин. Милиция временами его разгоняла, но он, как птица Феникс, всякий раз возрождался из пепла. Потому что и милиции нужно жить, и — прав был Карл Маркс! — нет у неё способов борьбы со спросом-предложением.
Ты приезжал на своём авто, парковал его у обочины и с безразличным видом стоял, опёршись на открытую дверь. Интересанты подходили, исследовали счётчик, заглядывали в багажник и под капот, били ботинком по шинам. Просили завести двигатель. Спрашивали цену. Отходили. Возвращались обратно. Дальше шла собственно торговля. Первому же предложившему разумную цену я разрешил проехаться за рулём, а сам устроился справа в качестве пассажира. Мужик был откуда-то с предгорий Кавказа. Сказал: «Беру!» и вытащил из-за пазухи свёрток с деньгами.
— Отвезёшь меня к дому, — сказал я, — не хочу с этими деньгами в транспорте кататься.
Так и сделали.
Теперь можно было и за кораллы с Изей Фридманом расплатиться, и с государством — за отказ от советского гражданства, и доллары купить. Расщедрившаяся Родина позволяла вывозить с собой по $300 на человека! Помню, я не переставая улыбался, внося деньги в банк и получая квитанцию, удостоверявшую чудо моего рассовечивания!
Подошло и время с работы увольняться. Нам повезло. К моменту нашего отъезда отменили требование платить за вывоз советских дипломов. С моими двумя дипломами и кандидатской корочкой и с тониным дипломом расход был бы непосилен даже с учётом вырученных за машину денег. А так мы укладывались. Можно было даже использовать остающуюся мелочь на покупку реализуемых в Риме товаров.
Из Остии писали, что в Италию надо везти странные, на мой взгляд, предметы. Например, ложечки для заварки чая. Или мясорубки. С одной стороны, я сильно сомневался в возможности заработать на продаже римлянам советских мясорубок или ложечек. С другой стороны, забота о семье требовала попридержать мой извечный скептицизм. Принимая во внимание, что одна мясорубка весит столько же, сколько две сотни ложечек для заварки чая, я решился накупить этих клятых ложечек, но Тоня всё же ухитрилась сунуть в багаж одну мясорубку. Таскать тюки-то мне, а не ей.
Постепенно наше жилище опустело, только в углу громоздились два гигантских тюка и чемоданы.
Чтобы читатель яснее представил себе атмосферу нашего ожидания, расскажу об ужасе, выпавшем на долю Миши Будиловского, ведущего архитектора Киевпроекта. Миша, его жена Света и сын, студент-первокурсник Ленинградского университета, получили разрешение на выезд за месяц-два до нас. Вскоре после этого из университета сообщили, что сын Будиловских погиб при загадочных обстоятельствах. По университетской версии, утонул в ванне, потеряв сознание из-за неисправностей в системе обогрева воды. Тело предали кремации, родители привезли прах в Киев. Теперь к узлам и чемоданам Будиловских добавилась урна с прахом сына, которую Света не выпускала из рук. Во время прохождения киевской таможни один из таможенников потребовал открыть урну, чтобы удостовериться, что там не спрятаны драгоценности. Родители отказались. Таможенник вырвал из рук матери урну и высыпал прах перед ней и отцом на обитый жестью стол досмотра. Света потеряла сознание…
После того, как по Киевпроекту поползли слухи об этом ужасе, мы забрали сына из школы.
ЧАСТЬ 5. НАВСЕГДА
Всему своё время, как писал Екклесиаст, время укладывать чемоданы и время ехать в Москву регистрировать документы на выезд. Моя последняя поездка в Москву была совершенно особой: мне нельзя было остановиться на Таганке у тестя и тёщи. Они не должны были знать, что мы уезжаем. И в гостиницу нельзя — паспорта уже не было.
Кюннуша Игнатова предложила провести последнюю московскую ночь у неё на Кутузовском. Не знаю, помните ли вы, знаете ли Кюнну Игнатову. Она была актрисой МХАТа, удивительно прекрасным человеком и совершенно необыкновенной красоты женщиной. Я писал о ней у себя в Живом Журнале, там есть и фотографии.
Кюнна Николаевна Игнатова с сыном Петей. Мой снимок @1962 года
Мы с Кюнной проговорили всю ночь о жизни, о том, что наши пути расходятся в точке невозврата. Навсегда. Скорее всего, мы больше никогда не увидимся. Утром она отвезла меня на Киевский вокзал, на перроне в последний раз обняла и со слезами на глазах перекрестила: «Я знаю, что ты будешь там счастлив. Вспоминай меня. И храни вас всех Христос».
Осознание отъезда ‘навсегда’ неведомо эмигрантам, покидавшим уже другую страну в 90-х. Я уезжал, понимая, что больше не увижу мест, где родился, вырос и жил. Я знал, что больше никогда не спущусь по склонам к Днепру, не пройду мимо Театра на Таганке, знал, что уже никогда не положу камушек на могилу дедушки и бабушки на Байковом кладбище. Мы расставались с друзьями навсегда, и многих из них больше никогда не увидели.
Эмигранты 90-х, я думаю, были лучше нас приспособлены к жизни в позднем СССР. У многих не было принципиального неприятия совка. Люди научились жить без лишнего шума, отношения с властью сводились к анекдотам на кухне уже и в наши времена, бесправие и взяткодательство стали частью нормального быта. Жили бы и дальше, если бы вдруг не рухнул привычный порядок распределения благ.
Эмигранты 90-х пересекали границу с паспортом РФ в кармане, многие до сих пор владеют квартирами или дачами в Подмосковье или в Ст.-Петербурге. Некоторые ежегодно возвращаются ‘домой’, навещают родню, участвуют в российских литературных конкурсах, проводят отпуска с друзьями на карельских озёрах. Их отношение к новой ‘стране проживания’ отличается от моего релятивизмом. Ну, жили там, теперь живём здесь, нормально.
Это и в самом деле более нормальное, более современное, более разумное отношение к условностям государственных границ.
Им трудно бывает понять мой упрямый, болезненный, не желающий компромисса, принципиальный разрыв со страной моего рождения. А мне зачастую нелегко объяснять, какая невероятная нервная энергия накопилась в моём сердце за десятилетие насильственного развода. Этой накопленной с 1968 по 1978 год энергии достало мне до конца жизни.
Бегство 70-х было своего рода репетицией смерти — наша эмиграция была столь же необратима, без надежды вернуться.
Мы разводились с государством, но что есть, в сущности, государство? Государство — это люди, которые не просто поддерживают его на словах, — они выделяют жизненные соки, делающие государство именно таким, как оно есть. Мы уезжали не от киевских каштанов, не от Смольного монастыря и не от пруда в Заозерье. Люди, поставившие ультиматум ‘Родина или Свобода’, изгнали нас из страны, где мы родились. Так командует жертве ‘кошелёк или жизнь’ вооружённый преступник. Мы уезжали навсегда от народа, отождествившего себя с государством насилия, не способного жалеть и себя самого, от народа, готового нести донос в КГБ, чтобы и другие не могли спастись. Благодаря им, этим людям, государство-бандит воспроизводит себя всякий раз после крушения предыдущего Голема.
Нет, я никогда не пересеку их границу в обратном направлении.
Как поётся в старом негритянском блюзе, «я не вернусь в Алабаму»…
Я отложил на самый конец повествования нечто очень важное, о чём писать особенно тяжело. Мой друг Слава Залевский и его жена Галя согласились взять к себе в семью нашего добермана.
Атосу было семь лет, когда мы уезжали. Он был с нами с того дня, когда я принёс его, трёхнедельного, к нам в коммуналку. Жил с нами, ел с нами, спал с нами. Любил ввинтиться между нами и стенкой кровати, потом внезапно распрямить свои огромные лапы — мы оба летели на пол, а он стоял сверху, скаля зубы собственной шутке — у Атоса было восхитительное чувство юмора. Когда засыпали соседи, Тоня купала его в единственной ванной коммунальной квартиры. Мы не могли доставать ему мясо, но я познакомился с мясниками на рынке, и они оставляли мне здоровенные кости — я варил для него овсянку на костном бульоне. Этот пёс мог отдать за нас жизнь, если б понадобилось. Однажды Тоня чем-то поперхнулась, я замахнулся — хлопнуть её по спине, чтобы восстановить дыхание — и в то же мгновение Атос в прыжке поймал клыками мою руку, потом, поняв, кого укусил, лёг и заплакал.
Решение не брать с собой собаку — один из самых подлых поступков, которые я совершил в жизни (их уже накопилось немало). Можно, конечно, искать этой подлянке оправдания: я вёз с собой в полнейшую неизвестность, без средств к существованию, двух стариков-родителей, тинэйджера-сына и жену, ни слова не говорившую ни на одном языке кроме русского. Но сегодня мне ясно, что эти отговорки — маскировка собственной трусости. В конце концов, если бы Слава Залевский отказался взять пса, нам бы пришлось его везти с собой. Как-то бы выкрутились. Но я вырвал кусок собственного сердца и убедил самого себя, что поступаю правильно.
Доберман-пинчер Атос с человеком, который потом его предаст
Потом, уже в Вене, мы обнаружили, что некоторые эмигранты везли с собою собак. Многие, правда, везли на продажу. В Риме охотно покупали породистых собак с документом, и за немалые деньги. Но некоторые из ехавших в Израиль везли своих питомцев с собой. Так я впервые узнал, что способен на предательство. Я расставался со своим псом навсегда. Он этого не знал, но я-то знал, и в этом больше никогда ничего нельзя изменить, камень, который невозможно снять с сердца. Рад, что хоть в конце жизни написал об этом. Всё же нынешней нашей собаке Дюку я стыжусь об этом рассказать…
Атос с Галей и двумя близнецами Залевскими после нашего отъезда
Но вот наконец куплены билеты на поезд Киев-Вена, время звать друзей на проводы. Навсегда врезалась в память последняя вечеринка. Полутёмная пустая комната (выкручены лампочки, продана люстра). Старые газеты и растерзанные картонные ящики на полу в качестве скатерти, стаканы, чашки, какая-то нелепая закусь, всё принесено друзьями, мы уже не готовим. Бутылки, ещё полные надежд, и уже опустошённые. Наружу из комнаты в раскрытую балконную дверь вьётся сигаретный дым, взамен с улицы тянет холодный февральский воздух, все разговаривают сразу, сквозь фон разговоров из кассетного магнитофона пробивается хриплый голос Галича
Я выбираю Свободу, – но не из боя, а в бой,
Я выбираю Свободу быть просто самим собой.
И это моя Свобода, нужны ли слова ясней?!
И это моя забота – как мне поладить с ней.
Слова ‘навсегда’ никто не произносит, но оно висит в прокуренном воздухе бывшего дома.
Последний вечер, 11 февраля 1978 года.
Под шарами жёлтого света фонарей рваный февральский ветер мёл обрывки бумаги и пластика по перрону вокзала. Миндичи и мы ехали одним поездом. На платформе, ожидая посадки, громоздились бесформенной тёмной горой тюки, чемоданы, какие-то идиотские корзинки и пакеты. Невзирая на мои просьбы не брать лишнего, мама и Тоня притащили неведомо откуда взявшуюся чертовщину, объяснив, что в сумках продукты на дорогу и предметы первой необходимости. Как потом выяснилось, они были правы. Женщины предусмотрительнее мужчин.
Начальник поезда всё откладывал отправку, и мы совсем замёрзли, ожидая отмашки на посадку в вагоны. Прошла вечность, казалось, мы никогда не уедем с этого клятого вокзала. Наконец разрешили посадку, все стали обниматься и целоваться с провожающими, а мы с Миндичем бросились таскать багаж в вагон.
Поезд тронулся. Папа прилип к тёмному вагонному окну, как будто там показывали Кабачок 13 Стульев. Я повернулся к Тоне. Она плакала навзрыд. Слёзы просто текли по лицу ручьём, я её такой никогда не видел. Стал расспрашивать, женщина не хотела говорить. Потом оказалось, плакала из-за того, что не попрощалась с матерью. И из-за Атоса. Мне нечем было её успокоить — до неё наконец в полной мере дошло, что такое навсегда.
Ночью поезд остановился, в вагоне появились военные в странной форме, с автоматами, и я понял, что мы уже в Чехии.
Метаморфоза свершилась незаметно, пока я силился вздремнуть на узлах и чемоданах.
Много лет спустя я написал стихотворение
GENESIS 1
И сотворил Бог человека…
Бытие, 1-27
рождён в стране побед, вождей, химер,
обобществлён и свой, понятно, в доску,
не зная ни Дю Гара, ни Рюноскэ
(народу также чужд был Шарль Бодлер),
ты рос под сенью грязножёлтых труб
родной малаховской теплоцентрали,
где будущего солнечные дали
сияли в лицах временных подруг.
но мыслей вредных, вражеских печать
тебе сулила сызмальства измену:
записан в Книгу Судеб путь до Вены,
а там до Рима лишь рукой подать,
записана и очередь в ОВИР
(тоска по тёте, ссылка на еврейство) —
врождённое семитское злодейство
как способ наконец увидеть мир,
пройдя сквозь очищенье распродаж
убогого затасканного быта,
когда былое по дешёвке сбыто,
оставив только памяти коллаж:
пустых кварталов эхо в феврале,
с протянутой рукой гранитный Ленин,
объятия друзей нетрезвых, тени
на сиротливо стынущей земле,
ночной перрон, кондуктор и топтун,
мешки, авоськи, сумки, чемоданы,
свисток, граница – и чужие страны,
как лики странных марсианских лун,
биенье ветра, фильтры красных век,
и вдруг — для вздоха воздуха так мало! —
в хрустальном лоне венского вокзала
возник дрожащий, мокрый Человек…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Моя мама, а через несколько лет и папа, умерли и похоронены на еврейском кладбище в Колме, маленьком городке к югу от Сан-Франциско. Могилы бабушки и дедушки моих детей — в Калифорнии.
Надгробная плита. Colma, California
Тоня несколько раз писала письма родителям в Москву и в Дарницу тётке. Её терзала вина перед матерью, с которой она не смогла попрощаться. Один раз пришло письмо с проклятиями, присланное киевской тёткой от имени отца. Больше на письма никто не отвечал. После развала Союза я долго пытался найти семью Кондратьевых — для Тони. По старому адресу никто из них больше не проживал. В 1991-ом мне повезло разыскать новый московский адрес матери. Тоня быстро собралась и полетела в Москву. Отец к тому времени умер, так и не простив изменницу. Мать была счастлива увидеться с дочерью после долгой разлуки. Встреча Тони с семьёй старшего брата прошла без особых восторгов, но младший, Валюша, был рад свиданию. Через год наш сын полетел в Москву на встречу с московской бабушкой — сказал, что ему это нужно.
Мать Тони И.Ф. Кондратьева с младшим сыном Валюшей и его женой Ирой. Эту фотографию привёз мой сын из своей московской поездки
Я спросил у вернувшейся из Москвы жены, говорила ли она с роднёй о злополучном разрешении на выезд. Она посмотрела на меня с удивлением и ответила американской поговоркой: «Какой смысл бить дохлую лошадь?»
После смерти Ирины Федоровны между Валюшей, Генкой и прочими родичами разгорелась и потом ещё долгое время тлела война за московскую квартиру матери и дом в Заозерье. Нас пытались втянуть в возню с разделом имущества, но Тоня сразу отписала, что отказывается от своей доли. Сегодня никого из московской родни моей жены не осталось в живых, ни старшего брата, ни младшего, ни их жён, ни тёток, ни дядьёв. Все связи оборваны.
Кюнна Игнатова скончалась в Москве от передоза наркотиков. Её сын, Петр Соколов, разыскал меня по публикации в ЖЖ 2007 года, и внуки Кюнны до сих пор числят меня своим «френдом» в Фейсбуке. К сожалению, ‘крымнаш’ в последнее время осложнил моё общение с их семьёй. Это горько, но что тут поделаешь, потомки Кюнны искренне одобряют методы, с помощью коих Россия землями прирастает.
Адик Гак, мой друг, приславший нам (и множеству других киевлян) приглашения от ‘израильских родственников’, живёт в Холоне, Израиль.
Мой друг Алик Миндич, с семьёй которого мы эмигрировали, живёт в пригороде Чикаго.
Мой друг Алик Миндич с дочерью Аней, женой Кэти и мы с Тоней. Снимок @1980. Тоня и я приехали навестить их в Скоки, Иллинойс, и Миндичи с гордостью показывали нам свою синагогу. Кэти больше нет…
Миша Будиловский, в прошлом ведущий архитектор Киевпроекта (ему — 93, он ровно на 10 лет старше меня), обитает в пригороде Чикаго. Вот интересная статья о нём в сборнике ART UKRAINE.
Миша Будиловский. Фотография взята из статьи о нём в ART UKRAINE
Мой друг Слава Залевский живёт в Коннектикуте. После нашего отъезда Атос прожил у них в семье ещё полтора года, потом умер от рака.
Мои друзья Слава и Галя Залевские у себя дома в Коннектикуте. К сожалению, Гали больше нет с нами
Мой друг Изя Фридман умер внезапно месяц назад в Лос-Анджелесе. Я счастлив дружить с его сыном, талантливым музыкантом Joseph Fridman, живущим в Эдмонтоне (Альберта, Канада).
Владимир Иванович Кретов, бывший начальником ВЦ Киевпроекта, добивавшийся, чтоб меня не увольняли с работы, умер в Киеве, если не ошибаюсь, от диабета.
Бывший директор Киевпроекта Н.К. Шило приказал долго жить в 1982 году, через четыре года после моего отъезда.
Лёня Буянов, начальник спецотдела КиевТЭПа, умер от лейкемии вскорости после Чернобыльской катастрофы (злые языки утверждают, что он погиб от алкоголизма).
Покинул Киев полезный еврей Борис Могилевский, призывавший на достопамятном профсобрании давать отпор сионистской пропаганде. Стал гражданином Израиля, влюблён в Трампа, голосует за Ликуд.
Мне ничего не известно о судьбe ‘добрых ангелов’ — бывш. референта Киевского Горкома и бывш. старшего лейтенанта МВД Комаристого, но не сомневаюсь, что оба нашли достойные места в водоворотах политической жизни пост-советской Украины.
Тоня Кальмейер живёт всё с тем же мужем-евреем и с английской овчаркой Дюком в маленьком доме на берегу большого залива, на расстоянии часа езды от дома её сына. Так совпало, что в день приезда в Америку, 12 мая этого года Артур и Тоня отпраздновали и шестидесятую годовщину своей свадьбы.
Наш сын у себя дома в Silicon Valley
Тоня Кальмейер с английской овчаркой Дюком
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer8_9/kalmejer/
