МОЯ РОДОСЛОВНАЯ
Мои родители не были знаменитыми или богатыми. Однако они были глубоко порядочными и благородными людьми. И я всю жизнь помню их и испытываю к ним чувство величайшего благоговения.
Мой отец Илья Маркович Левин происходил из зажиточной семьи, арендовавшей молочную ферму. Семья проживала в городе Рогачеве Гомельской губернии, входившей в состав Российской империи (ныне Гомельская область Республики Беларусь). В 1916 году он закончил в Гомеле «Частное еврейское училище Ратнера с правами для учащихся» и поступил в Киевский политехнический институт. Революция и Гражданская война поломали академические устремления отца. Он был вынужден закончить краткосрочные курсы экономистов-плановиков и всю оставшуюся жизнь проработал по этой специальности. Моя мать Полина Моисеевна Левина (урожд. Бень) происходила из скромной семьи служащих, проживавших в городе Чернобыле Киевской губернии, также входившей в Российскую империю (ныне Киевская область Республики Украины). Она училась в Чернигове, окончила начальную школу, потом три класса гимназии. Параллельно она училась в музыкальной школе. В начале 1919 года мать с семьей в целях безопасности (шла Гражданская война) переехала в Киев. Там, в 15-летнем возрасте, она познакомилась с отцом, который снимал у них комнату. Ему тогда был 21 год. Он влюбился в мать с первого взгляда, ждал три года, когда она станет совершеннолетней. В январе 1922 года они поженились. Семья была счастливая, любящая, хотя родители были очень разные. Мать была эмоциональна, обожала музыку, хорошо играла на пианино, впоследствии — на гитаре и аккордеоне, пела, танцевала, тонко чувствовала людей, не выносила несправедливости. Отец, напротив, был рационален, логичен, немногословен, любил серьезную художественную литературу и сам был способен «припечатать» словом, интересовался интеллектуальными играми типа преферанса, был абсолютно немузыкален, бывал жестковат в отношениях с людьми. Я был «сыном обоих родителей», унаследовав от матери музыкальность, непосредственность, неприятие несправедливости, а от отца — рациональность, логичность, упорство в достижении цели и, по-видимому, некоторые математические способности. А первенцем у моих родителей был мой старший брат Аркадий, родившийся в Киеве в апреле 1923 года, когда матери было всего 19 лет. К сожалению, он умер в возрасте 4 лет от скарлатины. Подавленные родители покинули тогда Киев и переехали в маленький городок Гайсин в Винницкой области Украины. Там они прожили 3 года и, придя в себя, в 1930 году переехали в Одессу. В Одессе наша семья прожила до начала Великой Отечественной войны. Там 17 мая 1936 года родился я. Там и провел свое детство.
МОЕ ДЕТСТВО. НАЧАЛО ВОЙНЫ
Мое детство было счастливым. После смерти первого сына родители сначала боялись заводить детей, а потом, радуясь моему появлению, боялись, чтобы со мной не случилось то же самое. И потому тряслись надо мной и баловали. К счастью, я рос здоровым и крепким ребенком. До двух лет меня воспитывали дома, приставив няньку — молодую малограмотную украинку Галю из окрестной деревни. Галя обожала меня, вывозила на коляске к Приморскому бульвару и уверяла мать, что я там «самый гарный хлопчик». Но однажды по неграмотности она оставила меня одного, дав в качестве игрушек мамину косметику. Мне приглянулась яркая баночка с кремом для лица, и я всю ее вылизал. Крем оказался со ртутью. Когда мать вернулась с работы, я уже лежал неподвижно с закатившимися глазами. Няньки не было: увидев, что натворила, она сбежала и не явилась в последствии даже за зарплатой. К счастью, меня тогда удалось спасти промыванием желудка несколькими литрами воды. После этого случая мать ушла с работы и сидела со мной дома до трех лет. После чего меня отдали в детский сад. Здесь я отыгрался по полной программе. А все потому, что рос очень активным, вольнолюбивым, независимым и любознательным ребенком. Уже в возрасте одного дня, в роддоме, дрыгая ногой, я сбросил раздражавшую меня бирку с фамилией матери, из-за чего потом были проблемы с определением, чей я сын. В два года, будучи на даче, ловил соседских кур и скручивал им головы, чтобы посмотреть, что там внутри. В три года в детском саду отчаянно дергал девочек за косички, наблюдая их реакцию. В четыре года смотрел взахлеб военные фильмы, переспрашивал каждый раз у матери: «Это наши или немцы?», чем вызывал раздражение других зрителей. Перед сном всегда требовал у матери петь в качестве колыбельной не знаменитую моцартовскую «Спи моя радость, усни», а воинственную «Тачанку» или «Если завтра война» братьев Покрасс. А в пять лет — на свой день рождения (это было за месяц до начала войны) — пристал к присутствовавшему знакомому военному дать поиграть с его оружием. Тот, конечно, отказался. Но, услышав, как я пою военные песни, расчувствовался и дал мне свой пистолет ТТ, предварительно вынув из него обойму с патронами. Было у меня и много других детских радостей. Например, когда мне купили игрушечный молоток и гвозди, и я с удовольствием забивал гвозди в мебель. Или когда купили конструктор, и я вдумчиво создавал свои первые проекты. А перед войной мне купили трехколесный велосипед, и я с гордостью ездил на нем по широким деревянным антресолям, опоясывавшим дом на уровне второго и третьего этажей.
У родителей в эти годы были свои радости. Экономическое положение страны во второй половине 1930-х годов быстро стабилизировалось. В Одессе работало множество магазинов и рынки, где можно было купить все необходимое. Кроме того, по морю в Одессу поступали продукты из стран, с которыми СССР торговал: Франция, Италия, Греция и др. Била ключом культурная и научная жизнь. Родители активно посещали спектакли в Одесском оперном театре, Драматическом театре, Театре оперетты, концерты в Филармонии с участием отечественных и зарубежных звезд: В. Горовица, Я. Хейфеца, Д.Ф. Ойстраха, Э.Г. Гилельса, С.Я. Лемешева, И.С. Козловского, Л.О. Утесова, А.И. Райкина и др. Кроме того, мать периодически ездила в Киев к сестре, и там они ходили на спектакли Киевского оперного театра, где ведущей певицей служила подруга детства матери Лиля Тараканова. В общем, все вокруг складывалось хорошо, и родители с надеждой смотрели в будущее.
Беда, как это обычно бывает, пришла неожиданно. В субботу 21 июня 1941 года мать приготовила все необходимое, чтобы в воскресенье поехать навестить меня в детском саду, который, как всегда летом, находился на море. Встав в воскресенье утром, она выглянула в окно, чтобы узнать погоду. Перед ней предстала поразительная картина: здания ресторана напротив нашего дома, где всегда было полно моряков с иностранных торговых судов, сейчас не было! На его месте красовалась огромная черная яма! Мать и отец ничего не поняли, но заподозрили неладное. Узнать что-то определенное было невозможно: телефона не было, а радио молчало. Наконец, в 11 часов утра по радио выступил нарком иностранных дел В.М. Молотов. Он говорил о вероломном нападении Германии, о бомбардировке наших городов Житомира, Киева, Севастополя. Стало ясно: началась война. Но поверить в это было трудно. Тысячи людей продолжали ездить на работу. Были открыты, как всегда, магазины, театры, кино. Студенты в институтах сдавали экзамены. Тысячи санаторных больных продолжали лечиться в знаменитых одесских здравницах. Но продолжавшиеся бомбежки, нараставший вал повесток о мобилизации в армию и увеличивающийся с каждым днем поток эвакуируемых говорили о реальности войны, о тяжелом и неопределенном будущем. 23 июля 1941 года отец по повестке о мобилизации из Одесского горвоенкомата ушел на призывной пункт. Ушел, чтобы больше никогда не вернуться домой. 31 июля 1941 года наша семья отплыла из одесского порта в эвакуацию. Отплыла, чтобы уже никогда не вернуться в Одессу. Эти два события навсегда разделили все, что было до войны, от всего, что случилось потом. Они преждевременно завершили мое детство.
ЭВАКУАЦИЯ
Наша эвакуация из Одессы была сопряжена с большими трудностями и опасностями. Наше судно было не пассажирское, а грузовое, маленькое, тихоходное. Располагаться там можно было либо на палубе, где днем было невыносимо жарко, а ночью холодно, либо в трюме, где было душно и отсутствовали места для сидения. На палубе находился единственный на судне туалет, и у входа в него постоянно была длиннющая очередь. Но главная проблема была в том, что в море были немецкие мины. Круглые, черные, с рогами-взрывателями наверху. Они покачивались в воде, дожидаясь очередное судно-жертву. На носу нашего судна постоянно дежурили двое вахтенных, наблюдавших за ситуацией и докладывавших ее на капитанский мостик. К счастью, наше судно было маленьким, легко управляемым, что позволяло обходить мины. Однако команда судна, а вместе с ней и все мы были очень напряжены. Еще одной напастью были облеты судна немецкой авиацией. Черные самолеты с белыми крестами на крыльях с грохотом пролетали над судном, почти касаясь его мачт. Было очень страшно. Я навсегда запомнил лица немецких летчиков, которых отделяло от нас всего 20–25 метров. Эти лица выражали явное презрение к нам — этого не могли скрыть даже черные пилотские очки. Но нам повезло: не обнаружив на судне военных, а только одних женщин и детей, немцы не стали нас бомбить и обстреливать. На пятый день пути, 5 августа мы прибыли в Новороссийск. После этого два месяца — август и сентябрь — мы прожили в Кропоткине — маленьком городке в Краснодарском крае: старшим показалось, что война дальше не пойдет! Однако после катастрофического поражения Красной армии под Киевом в сентябре 1941 года, в результате которого немцы взяли Киев, а 600 тысяч красноармейцев были окружены и попали в плен, германская армия быстро покатилась на восток, в направлении Кавказа. Стало ясно, что надо двигаться дальше. Мы преодолевали Северный Кавказ поездами, набитыми людьми, двигаясь по маршруту Кропоткин — Дербент. Потом плыли в шторм по Каспийскому морю от Дербента до Красноводска. Дальше ехали в переполненном поезде по туркменской пустыне до столицы Киргизии Фрунзе. Там происходило распределение эвакуированных по городам республики. Наконец, 23 октября, согласно распределению, наша семья прибыла в небольшой киргизский город Джалал-Абад. Этот город стал нашим пристанищем на весь период войны. Дорога к нему продлилась целых три месяца. А пребывание там затянулось на целых 8 лет — до сентября 1949 года! К счастью наша эвакуационная эпопея завершилась без потерь — никто из нас в дороге не погиб, не заболел, не потерялся. Многим эвакуировавшимся повезло меньше. Были потери. Были и катастрофы. Самые крупные — с пароходами «Ленин» и «Армения». Пароход «Ленин» вышел из Одессы 24 июля 1941 года. Он был перегружен людьми: были заполнены все салоны, коридоры, палубы, трюмы. Ночью 27 июля в акватории Крыма он наткнулся на минное заграждение. Последовал мощный взрыв. Судно легло на правый борт, быстро погружаясь в воду. Люди кричали от ужаса, не зная, куда бежать. Спустить шлюпки было невозможно из-за сильного крена. Спасательные средства достались не всем, т.к. часть их была заперта по приказу капитана. Стометровый пароход ушел под воду за 5–10 минут. Погибло, по разным оценкам, от 650 до 2500 человек. Другой пароход «Армения» вышел из Ялты 7 ноября 1941. На его борту были тысячи эвакуируемых мирных жителей и раненых. Его сопровождали 2 сторожевых катера и 2 истребителя. Это военное сопровождение сыграло роковую роль в судьбе судна. «Армения» отошла от берега всего на 25 миль, как ее атаковал немецкий торпедоносец. Одна из двух сброшенных им торпед попала в носовую часть судна. Через 4 минуты «Армения» затонула. Погибло, согласно официальному отчету, 5000 человек, спаслось 8. Однако современные исследователи определяют число погибших в 7000. Это число превышает число погибших в знаменитой катастрофе «Титаника» в 4,5 раза! Катастрофа «Армении» была одной из крупнейших в истории мирового мореходства.
ЖИЗНЬ В КИРГИЗИИ
В эвакуации в Джалал-Абаде, кроме нашей семьи, состоявшей из моей матери, бабушки Ревекки Марковны Виленской и меня, находились еще две родственные семьи. Первая приехала вместе с нами из Одессы и включала жену брата матери Софью Аркадьевну Вайц с дочкой Ритой моего возраста. Вторая приехала из Киева и включала сестру матери Берту Моисеевну Ткач с 14-летней дочкой Майей. Мужчины — главы обеих семей были на фронте. Жизнь на три семьи морально помогала каждой из них. Однако жизнь эта была очень тяжела. Материальное обеспечение семьи, которое до войны распределялось между мужем и женой, теперь полностью ложилось на женщин. Моя мать устроилась на работу в Областную санбаклабораторию. Но зарплата простой лаборантки была мизерной. А за отца мы ничего не получали, т.к. с октября 1941 года он считался пропавшим без вести. Денег не хватало даже на еду. Постоянно хотелось есть. Начали распродавать вещи, но их было слишком мало. Бытовые условия были очень плохие: вся наша семья размещалась в одной комнате с печным отоплением, без водопровода, без электричества, с удобствами во дворе. Вдобавок ко всему, местные жители эвакуированных ненавидели: коренные жители (киргизы и узбеки) — за то, что им подселяли эвакуированных, а местные русские (в большинстве своем высланные сюда в начале 1930-х годов) — как классовых врагов. Несмотря на все трудности, мы, дети, пытались оставаться детьми. Нам хотелось играть, бегать, прыгать, кататься на чем-нибудь. В условиях войны, когда не было ни игрушек, ни детских велосипедов и машин, выход был один — мастерить все своими руками. Но для этого мы должны были стать «частично взрослыми». И мы становились ими! Я хорошо помню, как из подручных средств, хранившихся на складе маминой работы (доски, полоски жести, гвозди, подшипники и т.д.), изготовлял самодельные самокаты, санки, коньки. Я ходил в местный детский сад до 1944 года. В том году мать отдала меня в школу — с задержкой на год. Причина — в детсаду кормили! Учиться мне очень понравилось, и я учился на «отлично». Особо меня впечатлял сам факт перехода от незнания к знанию с помощью учебника или учителя. Впрочем, учебников тогда практически не было, а учителя были очень слабые, и никого из них я не запомнил. Единственное, что осталось в памяти — уроки киргизского языка (кое-что из них помню до сих пор: мугалим — учитель, дептер — тетрадь, падежи — атооч, илик, барыш, табыш, джатыш, чигыш). И еще порки, которые устраивала учительница русского языка ученикам, которые держали руки неправильно. Но самое сильное впечатление за время эвакуации произвели на меня несколько событий, в которых я непосредственно участвовал и которые способствовали моему раннему взрослению. Первое из них произошло весной 1943 года. В тот день, придя из детсада домой, я узнал, что на работу к матери прибыл грузовик с 0,5 тоннами мыла, которое надо разгрузить. В разгрузке участвовали мама, я и мамина начальница Софья Марковна Зайцева с двумя сыновьями. Каждый участник получил за работу кусок мыла. В то время мыло было большой ценностью — за кусок мыла на рынке можно было получить буханку хлеба. Я был очень горд своим вкладом в семейный бюджет. Второе событие случилось летом того же 1943 года. Тогда мама, которая уже поняла, что отец никогда не вернется, решила продать самую большую нашу ценность — отцовскую шубу на лисьем меху. На вырученные деньги она купила мясо и сварила его с утра в воскресенье. Попробовать его она не успела, т.к. всех сотрудников ее учреждения, как всегда в воскресенье, с самого утра выгнали на уборку хлопка. Весь день, собирая хлопок, она мечтала, что вернется домой и поест мяса, вкус которого успела забыть. Однако, вернувшись, она обнаружила, что большая часть мяса съедена! Объясняясь, я сказал, что был очень голодный. Мать не выговаривала мне и не била. Она только повернулась ко мне спиной и беззвучно заплакала. Она оплакивала свою судьбу, то, что ее никто не может защитить. И тогда я решил, что защищать маму должен я сам. Ведь семилетний мальчик в войну — уже мужчина! Еще одно важное событие произошло в начале 1944 года. Незадолго до этого мать получила вторую работу, оформившись лаборанткой на полставки на хлебозаводе. Ее задачей был регулярный пищевой анализ хлебобулочных изделий. Для этого она 2–3 раза в неделю брала пробу хлеба и привозила в санбаклабораторию, где и производила собственно анализы. При этом часть взятого хлеба оставалась неиспользованной, и его мать приносила домой. Это позволяло нам немного подкормиться. Однажды она взяла меня с собой на хлебозавод. И там, то ли от тепла из многочисленных печей, то ли от дразнящего запаха свежеиспеченного хлеба, то ли просто от голода, я свалился без сознания. Очнулся я в кабинете директора. Сама директор Мария Ивановна — толстая хлебосольная женщина — склонившись надо мной, что-то причитала. Вид у меня, после постоянного двухлетнего недоедания, был, по-видимому, жалкий. Меня усадили за стол, положили передо мной целую буханку еще теплого черного хлеба и полбанки сладкой патоки. И Мария Ивановна ласково, но решительно сказала: «Ешь, мальчик, от пуза!». Этот праздник запомнился мне на всю жизнь. Наконец, последнее по времени, но главное по значению событие наступило 9 мая 1945 года. Этот день был рабочим, и утром, как обычно, я пошел в школу. Но вскоре, прямо во время урока, нам объявили, что «в связи с великой победой советского народа над фашистской Германией» день 9 мая объявлен праздником Победы и нерабочим днем. Занятия были отменены, и нас распустили по домам, чему мы были очень рады. На улицах было уже полно народа. Совершенно незнакомые люди бросались друг другу на шею, обнимались, целовались. Играла музыка, люди танцевали, смеялись, некоторые тихо плакали. Казалось, что это после долгой разлуки встретились члены семьи, только очень большой семьи, насчитывающей тысячи людей. Много лет спустя я понял, что это был момент возможного формирования единой советской нации как сообщества людей, объединенных общей целью и общей судьбой. Увы, эта возможность не была реализована.
ВОЗВРАЩЕНИЕ. ЖИЗНЬ В ЛИТВЕ
В конце 1943 — начале 1944 года, еще до окончания войны, эвакуированные начали понемногу возвращаться в родные места, только что освобожденные от немцев. Первой уехала в родной Киев мамина начальница С.М. Зайцева с двумя сыновьями. Вместо нее начальником санбаклаборатории поставили молодую выпускницу Фрунзенского мединститута Фриду Исаковну Бронштейн — тоже эвакуированную. Летом 1944 года уехала жена маминого брата С.А. Вайц с дочкой. В 1946 году вышла замуж и уехала по месту службы своего мужа-офицера Ф.И. Бронштейн. Вскоре мы остались единственной эвакуированной семьей, не уехавшей в родные места. Перед матерью встала сложная проблема. С одной стороны, было явно необходимо сменить дикость и ужасные бытовые условия, в которых мы жили в Киргизии, на что-нибудь более цивилизованное, вблизи родных и знакомых. С другой стороны, возвращаться в Одессу и постоянно видеться с друзьями отца, которого уже не было в живых, для матери было слишком тяжело. Поэтому она приняла приглашение наших дальних родственников, которые после эвакуации поселились в Прибалтике — в г. Каунасе (Литва). Эти благородные люди согласились принять нас у себя, буквально «на голову». Их было 4 человека: глава семьи Соломон Служман, его жена Гися Марковна Виленская — сестра моей бабушки Р.М. Виленской и их 20-летние дети Лева и Ася. Их семья жила в 18-метровой комнате. А после приезда в сентябре 1949 г. нашей семьи из 3 человек: мамы, бабушки и меня, в комнате оказалось 7 человек. Спали все на полу, проходов не оставалось, так что вставшие раньше других должны были изловчиться, чтобы не наступить на спавших. Тем не менее, наши родственники терпеливо ждали, пока в марте 1950 года наша семья приобрела собственную комнату и переехала в нее. С тех пор дружественные отношения между нашими семьями продолжались, пока были живы их старшие поколения. В Каунасе мать быстро устроилась на работу в больницу Неманского пароходства в качестве лаборанта и проработала там до выхода на пенсию в 1960 году. Я поступил в 3-ю мужскую среднюю школу, с обучением на русском языке. В следующем году школа стала смешанной: у нас появились девочки, и процесс обучения и воспитания стал более красочным.
Длительное проживание в Прибалтике (сначала 18 лет в Литве, а потом 8 лет в Латвии) сыграло решающую роль в моем взрослении, образовании и становлении как ученого. Оно же сильно способствовало моему формированию как человека и гражданина. Прежде всего, мне повезло со школой. Она считалась заурядной, однако в ней работали ряд педагогов высочайшего профессионального уровня. Вдобавок, все они были яркими личностями. Они не пользовались никакими особенными педагогическими технологиями. Просто они отлично знали свой предмет, любили свою работу и понимали учеников — словом, пришли в школу по призванию. Некоторых из них я помню до сих пор. Математику нам преподавал Федор Михайлович Масловский, лет 40, выходец из Украины. Выпускник университета, он представлял математику как чисто формальную систему, не связанную с реальным миром. Но при этом отлично видел красоты математики и ловко преподносил их ученикам. Этот подход хорошо срабатывал для учеников, имеющих склонность к математике, и для некоторых других, ценящих больше всего красоту. Ф.М. Масловский специально обучал методам решения математических задач, особенно сложных задач. Отдельные математические курсы вел Вадим Николаевич Цыбуляк, лет 45, также родом из Украины. Для него математика была прикладной наукой, и он ее соответствующим образом преподавал. Для этого, сразу после введения нового математического понятия, он давал его интерпретацию применительно к конкретному прикладному объекту — физическому, техническому и т.д. — и показывал, какие практические возможности открывает эта интерпретация. Русский язык и литературу преподавала Дора Ефимовна Дубинец, около 50 лет, тоже родом из Украины. Она не только очень хорошо знала русский язык и литературу. Она ими владела артистически. Ее русский язык звучал, как музыка, а ее анализ литературных произведений больше походил на художественное чтение в исполнении классного чтеца-артиста. Спустя 20 лет, будучи уже доктором наук, я навестил Дору Ефимовну в ее каунасской квартире и выразил ей благодарность за все. Она была счастлива. Немецкий язык в школе вел Иоганн Иоганнович Лебауэр — лет 55. Этнический немец, уроженец Германии, он, конечно, превосходно знал немецкий язык. Однако ученики любили его не только за это. Иоганн Иоганнович первую половину своей жизни служил моряком немецкого торгового флота, объездил весь мир, и ему было что рассказать. В 1933 году, после прихода к власти нацистов, он эмигрировал в «страну советов» и, выучив русский язык, стал учителем. Его рассказы и силовые фокусы приводили в восторг мальчишек. Очень большую роль в моем образовании и формировании как человека сыграли регулярные контакты и общение с коренным населением — литовцами, а потом и латышами. Первое время контакты носили характер противостояния, переходящего временами в драки литовских и русских школьников. При этом русские обзывали литовских «лабосами» (от литовского labas — добрый, напр., labas vakaras — добрый вечер), литовские отвечали соответственно. Особенно обострилось противостояние в марте 1953 года, когда умер Сталин. Тогда в русской среде царило горе и растерянность: «Как жить дальше?». А в литовской был праздник: «Иозас (так литовцы называли Сталина) сдох!» Затем, когда я уже учился в старших классах, а потом стал студентом, появились более серьезные контакты со взрослыми литовцами. Двое из них даже стали моими родственниками. Литовцы — «западники», ярые поборники концепции «прав человека». Для них русское «Вот барин придет — нас рассудит» не просто неприемлемо, оно совершенно непонятно. От них я узнал много нового и интересного. Прежде всего, что Литва в 1940 вовсе не вошла добровольно в состав СССР в качестве союзной республики, как нам рассказывали в школе, а была просто оккупирована Советским Союзом. Аналогичные события в то же время произошли в Латвии и Эстонии. Далее я узнал, что литовцы всячески, активно и пассивно, сопротивлялись оккупации. И уже 14 июня 1941 года первая партия подозреваемых в нелояльности в количестве около 100 тысяч человек (5% взрослого населения Литвы) были депортированы по железной дороге в Сибирь. Там половина из них вскоре умерли. Признаки этого сопротивления я видел своими глазами вплоть до 1954 года, наблюдая регулярно проходившие мимо моей школы похоронные процессии с гробами советских офицеров — жертв «лесных братьев» (литовских антисоветских партизан). Активизацию этого сопротивления я наблюдал спустя 30 лет, когда уже проживал в России. Тогда, в конце 1980-х годов, литовцы, впервые в СССР, разыскали и опубликовали текст Секретного протокола — приложения к Пакту «Риббентроп-Молотов» от 23 августа 1939 года. Из этого текста следовало, что тогда гитлеровская Германия и Советский Союз тайно договорились о разделе Восточной Европы на сферы влияния. В рамках этой договоренности и произошло присоединение к Советскому Союзу Западной Украины и Западной Белоруссии в 1939 году и Молдавии, Литвы, Латвии, Эстонии в 1940 году. Таким образом, выяснилось, что присоединение всех этих территорий к СССР было нелегитимным. Воспользовавшись этой информацией, Литовская, Латвийская и Эстонская союзные республики в течение 1989-90 годов провозгласили свой государственный суверенитет. Под их влиянием в 1990-91 годах суверенитет провозгласили и другие союзные республики. В результате уже в декабре 1991 года СССР перестал существовать.
Сильнейшее впечатление и влияние на меня в человеческом плане оказало состоявшееся в период проживания в Литве знакомство с холокостом — целенаправленным уничтожением евреев германскими властями в период нацизма. Это знакомство произошло с помощью моих литовских знакомых, переживших немецкую оккупацию. Сначала, в 1951-52 годах, я узнал, что в Каунасе во Дворце профсоюзов, неподалеку от моего дома и моей школы, происходит судебный процесс над бывшими пособниками немцев в Литве. Придя во Дворец, я узнал, что судят литовцев — членов айнзацгрупп, которые были созданы немцами в 1941 году для осуществления массовых расстрелов евреев, партийных работников, советских военнопленных. Осуществлял судебный процесс военный трибунал. Я неоднократно присутствовал при допросах обвиняемых. И, хотя процесс шел на литовском языке, который я тогда знал еще слабо, содержание речей обвиняемых было столь чудовищным, что было понятно и без глубокого знания языка. Оно произвело на меня — 15-летнего подростка — такое сильное впечатление, что запомнилось на всю жизнь. Особенно памятным был рассказ одного из обвиняемых, мужчины лет 30. «В тот день, — вспоминал обвиняемый, — нас с утра известили, что сегодня будет очередная акция. Нам выдали паек: хлеб, сало, консервы. По случаю акции дали шнапс. Мы позавтракали и были в хорошем настроении. Потом приехали машины и повезли нас с оружием на объект. Через некоторое время сюда же прибыли машины с людьми. Это были преимущественно женщины и дети. Наш командир приказал им всем раздеться и подойти к длинному, заранее вырытому рву. Затем он скомандовал нам: «Огонь!», и мы начали стрелять. Стреляли из ручных пулеметов. Убитые падали в ров. Когда все люди были убиты, специальная машина присыпала ров землей, а специальная команда собрала вещи убитых и погрузила в машины. Через полчаса привезли новую партию людей, и мы снова работали. Всего до середины дня прибыло 4 или 5 партий. К обеду мы устали, хотелось есть. И командир скомандовал «перерыв». Мы пообедали, выпили шнапс, отдохнули и через час опять приступили к работе. Вернулись в казармы, когда уже начало темнеть». Впоследствии, еще проживая в Литве, а потом в Латвии, я услышал немало и других ужасных историй, подобных рассказанной. Никому из нашей семьи в 1949 году, когда мы собирались в Прибалтику, не могло даже прийти в голову, что здесь, в Европе руками европейцев в середине XX века могут совершаться такие преступления! Потом я узнал и много другого про преступления в период нацистской оккупации Прибалтики.
ОКОНЧАНИЕ ШКОЛЫ. ПОСТУПЛЕНИЕ В ИНСТИТУТ
В 1953 году советская средняя школа-десятилетка была преобразована в одиннадцатилетку. Мне не хотелось учиться лишний год. Да и возможности не было — надо было поскорее начинать работать, чтобы помогать матери содержать семью. Я решил перейти из своей Каунасской 3-й средней школы в 20-ю среднюю железнодорожную школу. Последняя принадлежала не Минпросвету, а Минтрансу и потому осталась десятилеткой. Этот переход имел для меня серьезные последствия. Во-первых, переход потребовал сдачи дополнительных экзаменов: по геометрии и по тригонометрии. В процессе подготовки к ним стало ясно, что мне надо ориентироваться в будущем на профессию математика, для чего придется поступать в вуз в другом городе — там, где имеются вузы с математическим отделением. Во-вторых, уровень учителей в новой школе (особенно по базовым предметам — математика, физика, русский язык и литература) был заметно ниже, чем в прежней. В-третьих, в новой школе меня не знали, и я не мог рассчитывать на поддержку, которая обеспечила бы мне окончание школы с медалью. Последнее имело решающее значение при поступлении в престижный вуз, т.к. медалисты тогда не сдавали вступительные экзамены в вузы, а лишь проходили собеседование, притом за месяц до начала этих экзаменов. Так что медалист мог рискнуть подать документы в престижный вуз в любом городе страны, т.к. в случае непрохождения собеседования он успевал забрать документы и поступить в любой другой вуз, не потеряв год. Однако мне не дали медали. Нет, мой директор новой школы Михаил Никитич Приходько не говорил, что я недостаточно знаю математику и русский язык и литературу, — он просто распорядился поставить мне по обоим предметам на выпускных экзаменах четверки, при том, что во все предыдущие годы по этим предметам у меня всегда были только пятерки! Действия директора объяснить просто: он не мог отказать в медали своему сыну и детям высокопоставленных персон, которые кончали школу одновременно со мной. Поэтому в условиях жесткого лимита на число выделяемых министерством просвещения медалей (обычно 10–20% от числа выпускников в данной школе) он должен был отказывать тем, у кого не было никакого статуса и никакой поддержки. При этом собственно успехи выпускников в течение 10 лет учебы и соответствующие показатели, а также их способности не имели большого значения. Я принадлежал к последней категории выпускников и потому не получил медали. А без медали поступать в престижный вуз в другом городе было рискованно — можно было потерять год! И я, по совету нашего дальнего родственника, закончившего за год до этого Каунасский политехнический институт, поступил в 1954 г. в этот институт, на механический факультет. Конкурс был большой — 6 человек на место. Тем не менее, на вступительных экзаменах мне — единственному на русском потоке — удалось набрать высший возможный балл — 25. Это была некая моральная компенсация за то разочарование, которое я испытал при окончании школы. Я был счастлив. И лишь спустя несколько лет стало понятно, что выбор вуза был неудачным, и пришлось приступить к переучиванию и повышению своей квалификации путем самообразования.
УЧЕБА В ПОЛИТЕХНИЧЕСКОМ ИНСТИТУТЕ
Учиться в политехническом институте было легко и интересно. Число прочитанных нам курсов было очень большим — свыше 40! Наибольшим был объем курсов физико-математического профиля (математика, физика, теоретическая механика, химия и др.) и технического профиля (теория механизмов и машин, сопротивление материалов, детали машин, металловедение, технология металлов и др.). Однако достаточно большими по объему были также циклы гуманитарных дисциплин (философия, экономика, иностранные языки) и общественных дисциплин (история, социология). Уровень преподавания был не очень высоким, многие преподаватели плохо владели русским языком, на котором велись занятия в нашем потоке. Но были и приятные исключения. Некоторых преподавателей я помню до сих пор. Наибольшее влияние на меня оказали лекции по высшей математике, которые читал молодой доцент, к.т.н. Повилас Ионович Костраускас. Мы его звали на русский манер Павлом Ивановичем. Он был билингва, т.е. в равной степени владел и литовским, и русским языком. Его лекции были ясными, понятными и, что важно, честными. Т.е. он строго вводил все определения, доказывал все утверждения либо объяснял их, подчеркивая, что эти объяснения не заменяют доказательства. Но главное было в том, что он по-настоящему любил математику. Это хорошо чувствовалось на его лекциях и передавалось слушателям, приглашая их в науку. Однажды Павел Иванович, отвечая на наши вопросы о его самоподготовке, даже сказал, что он ежедневно натощак вместо зарядки берет пару интегралов. Другим человеком, который оказал на меня заметное влияние, был преподаватель металловедения и технологии металлов доцент, к.т.н. Андрей Владимирович Новодворский. Он был из семьи русских эмигрантов, бежавших из большевистской России в 1918 году. Его дисциплины сами по себе были мало интересными. Однако его любовь к предмету, огромное педагогическое мастерство и многолетний опыт преподавания делали чудо, превращая скучные темы, вроде диаграмм преобразования структуры металлов или технологий обработки металлов, в захватывающие слушателей действа. А его великолепное владение русским языком и природный поэтический дар превращали его лекции в устные поэмы. Вообще, он обладал большими лингвистическими способностями, владел 10 языками и работал экспертом в ООН. Очень хорош был преподаватель сопротивления материалов доцент, к.т.н. Казис Ионович Чирас. Помимо внятного изложения одной из главных инженерно-теоретических дисциплин, он, вольно или невольно, вплотную подводил нас к элементам научно-исследовательской работы. Через несколько лет он стал доктором технических наук, профессором и перешел в Вильнюсский политехнический институт, став его ректором. Еще одного преподавателя я запомнил — Иозаса Попильскиса, он вел теорию механизмов и машин. На выпускном экзамене у него я вытащил билет, который совсем не знал. Пользуясь теоретическим характером дисциплины, я прямо на экзамене вывел некоторую теорию и рассказал экзаменатору. Он посмотрел на меня с удивлением, но поставил пятерку. Это был мой первый опыт построения научной теории, притом в экстремальных условиях. Кроме аудиторных занятий, институт в летние месяцы направлял нас на месячную практику на ведущие машиностроительные предприятия страны. Так я побывал на Одесском станкостроительном заводе (1957 год), Минском автозаводе (1958 год), Вильнюсском станкостроительном заводе (1959 год). Производство, с которым я впервые столкнулся, мне определенно не понравилось. Стали одолевать мысли, правильно ли я выбрал специальность. Сомнения усилились в июне 1959 года, когда мы, выпускники института, проходили распределение на работу. Тогда мне, несмотря на диплом с отличием, предложили худшее из имевшихся распределений — должность инженера-механика МТС в деревне Кайшядорис на окраине Литвы. Я не стал сопротивляться, ссылаясь на свои академические достижения (диплом с отличием, лучший студент на потоке и т.д.), а просто поехал в Кайшядорис и поговорил с директором МТС. Из разговора выяснилось, что моя работа в МТС будет состоять в организации ремонта сельскохозяйственных машин (тракторов, комбайнов и т.д.). Эта работа мне определенно не понравилась из-за ее чисто производственного характера. Я попытался объясниться с директором, но только на русском языке, которым тот едва владел. Объяснение сработало, и директор подписал отказ от специалиста в моем направлении на работу. С этого момента я стал свободным: передо мной теперь были открыты все двери (по крайней мере формально).
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer8_9/vitlevin/
