Моим внукам, Орену и Боазу, с любовью.
Пролог
Прошлое недоступно нам во всей своей полноте. Мы не способны увидеть столетней давности день в подробностях, минута за минутой, со всеми связями и зависимостями между людьми и событиями — так, как его видели, понимали, прожили современники. Всё, что доступно нашему взору, это немногие мгновения, разрозненные атомы прошедшего, о которых мы что-то знаем, а что-то домысливаем. Как будто подмостки в темном зале, заполненные какими-то людьми и скупыми декорациями, освещаются вспышками магниевой лампы старого фотографа. Во время этих редких вспышек света мы видим картинки из прошлого, срезы времени [1].
Срез первый: Гражданская война, раннее утро
Мотя
Не помня себя от ужаса, Мотя опрометью бежал вдоль длинной улицы, обозначенной глухими неприступными заборами. Они стреляют! В МЕНЯ стреляют! — кричало что-то внутри него. Мыслей не было. Он даже не пытался петлять. Впереди, метрах в двухстах, улица кончалась, и после небольшого луга начинался лес. Невообразимо далеко! Сердце заходилось и саднило где-то внизу горла. Ударило по земле, рядом с ногой, и взметнулся короткий фонтанчик пыли. По ногам бьют, хотят живым взять, терзать будут — с отчаянием понял Мотя. Он споткнулся, ударился руками о землю, пробежал пару шагов почти на четвереньках, сумел выпрямиться и продолжал бежать. Не было ни сил, ни дыхания, и только ужас, испепеляющий душу ужас перед мучительной смертью, гнал его вперед. — Что же будет?
Микола
— Эх, не вовремя споткнулся, жидок. Ведь я наверняка стрелял, наповал, в затылок. Вот и вышло бы все гладко, и никаких вопросов. А так пуля-то поверху прошла. Теперь ребята его подранят и на куски порвут. И Арон встревать будет, да и как ему здесь удержаться? Вон он уже зверем смотрит, за швогера [2] своего переживает. Придется и его кончать. А ведь не чужой, выросли вместе, озоровали, с лошадьми скаковыми возились. Ну а болел я когда, мальцом, помирал, уговорил он, Арон-то, отца своего в город меня отправить, дохтора там меня выходили. На Аронова отца деньги, не малые. Вот тебе и жиды. Нет, не хочу я его убивать, не по-человечески как-то это. И обещал ведь я ему. А ведь теперь из-за него и с меня спросить могут. Воистину, за друга поручишься, досыта помучишься. Чё делать-то, не пойму я?
Арон
Господи, только бы не попали, а то все ведь зазря будет — думал Арон, глядя вслед Моте. — Одна надежда, что пьяные все. Да как тут не попасть — вон двое из винтовок палят, да командир из маузера, да еще и Микола разок приложился. Осерчали, похоже, хлопцы всерьез, хотя и так они, конечно, газлонем [3] те еще. Сможет ли Миколка мой отстоять меня? Или не сможет? Дурень белобрысый, с детства ко мне прилепился, как собака за мной ходил. Чем только он мне не обязан. Ну да и сказал ведь мне ночью, при ребятах, когда пьяные они в сарай ввалились — Арон, мол, браток мой, ты не бойся, мы тебя убивать не будем. К тебе, мол, отношение особое, и поутру, когда поведем кончать всех, тебя отпустим. И ведь руки только мне одному не связывали.
— Просил я его и ребят ночью: не губите людей, мол, земляки же, вы с ними жили вместе, зачем душегубство это? Да куда там, не слушают, не соображают ничего, от крови и самогона одуревшие, не просыхают который день уже.
— Как оно теперь-то для меня повернется? Ну да выбора ведь и не было — как бы я своей стрыне [4] в глаза посмотрел, если б Моте её не помог, руки не развязал по дороге? Эх, рано он побежал, грамотей, надо было бы подождать пока к лесу-то поближе подойдем. Да не выдержал. Рванул, как только руки освободились. Дал бы мне хоть отойти от него. Ну и понятно всем, что это я развязал, а не сам он выпутался. Что будет-то теперь?
Срез второй: Три минуты спустя
Мотя
Мотя лежал ничком на лесной прогалине и исступленно молился. Слов не было, только едкий воздух с хрипом и свистом вырывался из саднящих груди и горла. Надо было бы заползти поглубже в лес, но о том, чтобы пошевелиться не могло быть и речи — силы кончились. Совсем кончились. Бесповоротно. Постепенно начали пробиваться мысли — короткие, отстоящие далеко друг от друга: Б-г дал, спас. Не попали, не ранили. Ушёл, похоже ушёл все-таки!Мотя заворочался, попытался приподняться, со стоном упал и пополз к кустам. — Почему так больно дышать? Почему так болит сердце? Ведь я же не ранен, даже не ранен …
Арон! — вдруг вспыхнуло в голове —- Арон, что же с тобой будет?! Ведь командир заметил, что ты мне руки развязываешь. Ты не видел, а он уже кобуру лапать начал. Я же крикнул — бежим! Неужели ты веришь этим хазейрим [5], что отпустят? Хотя … Всю жизнь он гойскими [6] ребятами верховодил, кони да девки, первый парень на деревне, свой он для них. Да ведь командир-то не здешний, для него, что Арон, что любой другой аид [7] — одна Сатана. Что же будет?
Микола
— Ох ты, едрить твою в корень, сбёг ведь жидок-то, сбёг. Вот беда! У людей шило бреет, а у нас и бритва не берёт. Вот уж и командир орет как бык холощеный. Смотри, прям аж сизый весь. И мне в морду маузером тычет. Жидовский прихвостень — кричит. Мироедам продался, мол. Уговорил меня одного жида отпустить, а тот второго бежать сподобил. У них-то это не заржавеет, друг дружку тянут. Эдак с такими раздолбаями, как ты, все в акурат и разбегутся. Ты реши, падла, кричит — за кого ты будешь тут, за жидов своих, что тебя как пса прикормили, или за братьев своих украинских? Глядь, аж пена у него изо рта пошла. Кончай, орет, дружка своего, а то с нами тебе не по дороге, и здесь мы тебя с жидами твоими вместе и кончим.
— Тарантит, зараза, как сойка. Чем чёрт не шутит — меня щас убьет, и не моргнет: бешеный совсем командир-то этот. Да и подумать коли, по уму-то, наделал дел Арон, крыть нечем. Вот пока орал командир, кто-то из ребят Арону прикладом в лицо жахнул, усердие свое выказал, упал Арон. Да уж, попал в стаю — лай не лай, а хвостом виляй. Чё делать-то, не пойму я?
Арон
— Ушёл Мотя-то! Чудо чудное — убежал ведь! Ну, не зря видно молился всё да книжки читал — верно уж Б-г это заметил. Как не попали-то в него, не пойму я, ведь четверо палили, прямая улица, вроде и промазать-то нельзя… Да-а-а, Б-г есть. Ну-ну, не лыбься, не зли хлопцев. Боль!!! С головой что-то, не устоять на ногах, падаю … Ох, как больно-то. Кто то из своих, товарищей моих Ядутских, прикладом, в лицо — надо же. Ребята, вы што, охренели, это ж я?! Не слушают меня, на командира смотрят. Не лежать только, вставать надо, вставать на ноги! А то затопчут еще. Ах, паскуды. Голова разламывается, плывет всё, шатает меня. Что будет-то теперь?
Срез третий: Немного спустя, в то же утро
Мотя
Щуря близорукие глаза, Мотя вглядывался в людей суетящихся вдалеке, у оврага. Он лежал в траве, прямо на границе леса, за густым кустом орешника.
— Выстраивают у края всех, орут, ругаются. Совсем озверели. Командир маузером размахивает, по головам лупит. Истребят ведь людей. И сделать я ничего не могу — мучился Мотя. — Яви чудо, Господи, расстрой их планы, спаси невинных. Это ведь народ Твой. Каких только властей уже не было, а от всех погромы, от всех по лесам прятаться надо. Кто же защитит, кроме Тебя? Уберёг же ты семью, стариков наших, женщин, дал им до Питера добраться. Ждут меня и Арона там. Помоги, Господи.
— Вон Арон там, самый длинный стоит, рубаха красная вся спереди — кровь, лицо разбили видно ему, газлонем. Ну хоть его-то помилуй, вызволи!
— Ох, выстрелы вдруг, упал в овраг Арон, всё, всё, убили его, гады! А вот и в других стреляют, в каждого по несколько человек палят, ужас-то какой, в овраг люди валятся.
Мотя застонал, зарычал от ужаса происходящего, от горя и беспомощности. Он прижался лицом к земле, раскинутые руки судорожно рвали траву. Спустя какое-то время Мотя приподнял голову, вытер кулаками глаза и пополз назад в гущу леса.
Микола
— Пока к оврагу шли, я с ребятами перекинулся: довольно, мол, Арону-то, вон как отделали уже. А парень-то наш, Ядутский. Росли вместе. С командиром не договоришься: остервенелый он, идейный. Стрелять в него, в Арона, придётся. Мне. Вы не встревайте. Уроню я его, подраню. Вы других заваливайте, по настоящему, и пошумней — командира отвлеките. Да не трусь, ребята. На мне это всё. А вы себя командиру-то выкажите, на других. Им всё одно конец.
— Похоже, ребята не против, да от них-то ничего и не надо такого, только чтоб не лезли к Арону.
—Ну вот он и стоит уже. Напротив меня. В глаза смотрит, молчит. Глядит, словно впервой видит. Как бы не бросился на меня сдуру-то, здоровый чёрт. Покажи ему глазами, кивни чуть. Так, похоже почувствовал Арон что-то. Собрался. Умному свистни, а он уж и смыслит. Не спеши, не спеши стрелять! Тут фокус, чтобы стрелять первым, пока остальные не начали. Но лишь чуток раньше. А то поймет крикун этот, командир хренов, едрить его через коромысло. Пора! Давай, от пояса, по ногам, чтоб упал назад наверняка. Всё. Всё Арон. Я сделал, что мог. В расчете мы теперь. Дальше сам, если сможешь.
Арон
— Надо же, как чёрт попутал задержаться здесь. Надо было уезжать, пробираться со всеми моими, в Питер. Так ведь на что жить-то там? Что оставалось еще — коней, корм, лавку, товары — продать надо было. Хоть задёшево, но продать. А оно вон как вышло-то — все что с Мотей продать успели, все зазря — чего выручили, отобрали у нас.
— Конец, похоже, а? Не отбил меня Миколка мой, нет, не отбил. Ишь ты, в глаза мне уставился, засранец. А может кончить его, на прощание? За себя и за всех, что здесь, со мной рядом стоят. Рвануться и горло вырвать? Или командира, суку? Не, далеко командир, не достану.
— Гляди-ка, Миколка глазами мне что-то показывает, голову наклоняет. Никак знак подает! Что удумал-то, дурень? Револьвер в руке, взведённый. Неужто даст упасть мне туда, в яму живому, не раненному? Ох, как молнией ударило… Боль то какая, адская! Сверху падают. Плывёт всё, кружится. Темнота. Всё.
Срез четвертый: Музыкальный, самый долгий
Мотя добрался до Петрограда, где вся перебравшаяся туда семья ждала Арона и его, Мотю, и рассказал что Арона убили. И рассказал, что он сам видел как. А через долгих три с половиной месяца появился Арон — хромая и неловко опираясь на палку изуродованной рукой. Было горе, а стала радость. И много слёз, сначала горестных, а потом счастливых. Эта немыслимая амплитуда чувств, на фоне разворачивающегося Апокалипсиса гражданской войны, погромов и разрушения всех основ обустроенной жизни, недоступна описанию средствами литературы — по крайней мере, для моих скромных возможностей: я не знаю как это можно адекватно описать словами. Предоставим поэтому слово музыке — только ей по плечу эта невозможная задача. Наверное, Бах? Наверное, его токката и фуга ре минор? [8]
Срез пятый: Вечер в Ленинграде, 60-е годы
Дедушка, ну дедушка, расскажи, как тебя расстреливали, ну пожалуйста, я очень, очень хочу знать! — безнадежно канючит в очередной раз мальчик и осторожно трогает руку деда с неестественно сплетенными, скрюченными пальцами. С тех пор, как, совсем маленьким, мальчик случайно услышал, что деда расстреливали, он уже спрашивал об этом много раз. И, по прошествии нескольких лет, таких бесконечно долгих в детстве, он уже почти смирился с тем, что эта тема запретная, закрытая навсегда.
И вдруг, неожиданно, дедушка, глядя в тёмное вечернее окно, начинает рассказывать. — Зашли они ночью в сарай, где всех держали. Сказали: Арон, не бойся, тебя убивать не будем. Мои ребята ведь, товарищи мои, с детства. Когда повели нас утром, Моте я руки развязал, и побежал он. Несколько человек стреляли по нему. Улица длинная, заборы, деваться некуда. — Глаза дедушки вспыхивают — А не попали ведь, не попали! И добежал он аж до самого Ленинграда. Он улыбается и недоумённо качает головой. Задумывается и добавляет — Мотя, в Питере-то, сказал, что убили, мол, меня. А потом уже, спустя, и я там вдруг объявился.
Ну а ты, что же с тобой там, ТАМ было — нетерпеливо теребит его внук, отвлекая от мыслей о давнем чуде.
Дедушка мрачнеет — Ну, меня-то убить решили тогда, вместе со всеми. Пуля мне, одна, та же самая пуля, в руку и ногу попала. Дедушка смотрит на свою искалеченную руку с четырьмя пальцами. — Упал я, в яму, на меня — другие, мёртвые. Добивать не стали ребята. Ну, так и выжил.
— Дедушка, дедушка, расскажи — а как же ты вылечился, как же ты до Ленинграда добрался?
Но дед уже жалеет о том, что рассказал. Ну зачем это всё мальчику? Впечатлительный, плохо спать ещё будет. Хватит, хватит — говорит он. И, гладя внука по голове, чтобы смягчить отказ, добавляет— Давно всё это было. Иди лучше книжку почитай. Там все интересней написано.
Эпилог
Арон и Мотя прожили долгую жизнь, непомерную цену которой они хорошо знали. Прошлое цепко сидело в них. У Моти прошлое жило в нём навсегда надорванным сердцем. У Арона — изуродованной рукой и слабой пульсацией в раненной ноге, которая добила его почти шестьдесят лет спустя. У них были любящие жёны, дети и внуки. Большая и дружная семья собиралась вместе каждую субботу, за длинным столом. Наверняка, глядя на эту все увеличивающуюся от года к году мишпоху [9], Арон и Мотя не могли не думать про себя, что никто из их детей и внуков — из нас! — не появился бы на свет, сложись по другому тем давним утром несколько мгновений, та запутанная и непостижимая мозаика обстоятельств, характеров, случайностей, и, конечно же, Божьего промысла, который определяет наше прошлое и лепит наши судьбы.
Примечания
[1] Срез: перен. Состояние чего-н. в определенный момент развития, движения. Хронологический с. — Толковый словарь Ожегова.
[2] Швогер: Зять, муж сестры (идиш). Знак времени — Микола, малограмотный хлопчик, знает идиш. Ведь он вырос в селе, где тесно жили вместе украинцы, русские, и евреи.
[3] Газлонем: злодеи, бандиты, плохие люди (идиш).
[4] Стрыня, стрынечка: Так дедушка ласково называл свою сестру. Почему — не знаю, и спросить уже не у кого. Согласно словарю Даля, стрыня — это отчая сестра, тетка по отцу.
[5] Хазейрим: свиньи (идиш).
[6] Гойские: нееврейские (идиш).
[7] Аид: еврей (идиш).
[8] Иоганн Себастьян Бах. Токката и фуга ре минор (BWV 565), написано между 1703 и 1707 г. Послушать можно, например, здесь.
[9] Мишпоха: семья (идиш).
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer8_9/ljalin/
