ЗАВОДНОЙ ПОРОСЁНОК
— Ну что, дружок? Как поживаешь? — врачи подошли к Женьке первому.
Он лежал в самом углу палаты, наверное, поэтому с него и начали обход. А, может потому, что пацан, остальные все — взрослые. — Ничего не болит?
— Нет… — стараясь выглядеть бодро, ответил Женька.
— Молодец! Но шов-то чувствуешь?
— Чувствую. Кашлять боюсь, шов разойдется…
Все заулыбались, а Клара Наумовна сказала:
— Никогда в жизни! Скорее, у тебя где-нибудь в другом месте разойдется, а мой шов — ни за что! Дай руку… Положи ладошку вот сюда. Прямо на шов… Когда захочется кашлянуть, ты сильно не напрягайся, а потихоньку покашливай и вот так ладошкой шов прижимай… Попробуй сейчас… Ну что, легче?
— Ага…
— Вот так и дальше… А то еще расскажешь в школе, что мама Жорки плохо тебя прооперировала.
— Я вообще ничего никому не рассказываю.
— Знаю, знаю… Ты же у нас бравый детдомовский солдатик! — И повернулась к медсестрам. — Вы ему сегодня только бульончик дайте. Сегодня посидишь у нас на диете…
— Я сидеть не смогу — испугался Женька.
Все засмеялись.
— Ладно… Полежишь у нас на диете!.. Не бойся, от голода тут никто еще не умирал. А завтра уже сможешь котлетки картофельные есть… Главное, не что в тебя входит, а как выходить будет…. Через пару дней будешь уже скакать по палате… — под общий смех закончила Клара Наумовна и двинулась к следующему больному.
Она была не очень красивая. Даже, если честно, совсем некрасивая. Нет, лицо у нее было — ничего, но сама она была невысокая и какая-то квадратная, слишком широкая. Поэтому казалось, что в двери она пройти не сможет. Но она была очень хорошая врачиха. Все её хвалили и говорили, что у нее твердая рука. И потом — она была главный врач районной больницы.
А Жорка был её сын. Женьку в этом году принимали в комсомол. И так получилось, что на первом же общем комсомольском собрании школы принимали в комсомол и Жорку. Это было странно, потому что он был на два класса старше Женьки и давно должен был быть комсомольцем, но почему-то принимали его только сейчас. И вот когда он рассказывал свою автобиографию, то все услышали удивительную новость — что жоркин отец погиб на подпольной работе в Индии. Это само по себе было оглушительно… Но главное, что он про это всем рассказал!.. Значит, имел право?.. Значит, можно было? И если так открыто, значит, это правда! А почему — в Индии? Там же нет каких-то врагов, как немцы? Это было непонятно… Но очень запало в душу… И все стали смотреть на Жорку совсем по-другому… Он вообще был какой-то особенный — тонкий-звонкий, смуглый, и кудрявый… Красивый такой пацан. Но Женька думал, что он или узбек, или азербайджанец, а он вона кто!.. Теперь Женьку с Жоркой Зейфертом роднило еще то, что его мама сделала ему операцию левосторонней грыжи.
Вот почему, когда хотелось кашлять — а хотелось особенно сильно именно теперь, после операции — нужно было класть ладонь на шов и осторожно поддавливать на кишки, «уравновешивать усилие», как объяснил потом дядя Захар с соседней койки.
Так что, согласно диете, Женька позавтракал только жидкой манной кашей и чаем. Когда всем, кому надо, дали таблетки и сделали уколы, в палате наступила тишина. Женька тоже задремал. И ему опять приснился поросенок.
Опять, потому что он снился ему часто. Дома он стоял на полочке дивана. Поросенок был в черном смокинге, в цилиндре и со скрипочкой. В спине была дырочка для ключа. И если его завести и поставить на ровную поверхность, например, на папин письменный стол, то поросенок начинал жужжать, елозить на месте, поворачиваться и водить смычком.
Поросенок не был любимой игрушкой Женьки, но почему-то снился всегда именно он. И Женька знал — почему. Это началось еще в ростовском детдоме.
Там он с несколькими пацанами попал в изолятор с чесоткой. Их мазали противной вонючей мазью, а чтобы не расчесывали кожу, попутно боролись с сутулостью — закрепляли за спиной под руками палки-скалки и так они должны были ходить по десять минут, потом перерыв, и — снова. И так — по часу в день. Но это было занудно и поэтому пацаны устраивали бои, как пиками, только этими палками за спиной.
Почему вспоминались именно эти палки, а потом поросенок, Женька поначалу не понимал. Только много лет спустя связал всё это в один узелок.
Когда палки, наконец, убирали, то наступало свободное время. Но они же были в изоляторе, их, вымазанных мазью, никуда не пускали, и среди немногих доступных развлечений было «книжное кино» — толстый блокнот, в котором на каждой странице нарисован один и тот же поросенок, только чуть-чуть в другой стадии движения — на этой странице шаг левой ногой, а на другой — уже правой, там повернулся лицом, а тут уже в профиль. И когда пускаешь страницы веером, то поросенок бегал, прыгал и танцевал. Конечно, это был другой поросенок, просто контурная фигурка, но именно он и напомнил Женьке того, довоенного, домашнего, с полки на диване.
Женька был поражен этим эффектом движения и решил сам сделать такое же «кино» — нарезал пачку листов бумаги и на каждой старательно нарисовал фигурку человечка — «палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек…». Рисунок получился неважный, но — движение получилось! Человечек прыгал, кувыркался!.. Правда, он был разный по размеру и не на одном месте листа прыгал. Поэтому все это было некрасиво, неправильно… Но он двигался!
И Женька задумал сделать настоящее «книжное кино». Но для этого нужен был небольшой, толстый настоящий блокнот. И Женька отложил свое «кинопроизводство» до приобретения такого блокнота.
Но нужного блокнота все не было. А потом был другой детдом, потом третий… Короче, мечта так и осталась мечтой. А заводной поросенок с тех пор снился постоянно.
И еще Женька часто вспоминал, как его старшая сестра Ленка, когда он приставал или не слушался, гоняла его с криком: «Ну, поросенок, держись!.. Вот щас я тебя поймаю!..», а он улепетывал от нее с нарочитым поросячьим визгом, который был слышен на улице: «И-и-и-и-и-и!..»
Память о первой в его жизни операции осталась на животе, естественно, навсегда. И заводной поросенок со временем сниться перестал. А вспомнился лет пятнадцать спустя, когда Женька впервые сел за монтажный стол и склеил первые кадры своего первого киносюжета.
Но в тот день после операции было прожито только 14 с половиной лет, он впервые узнал, что такое «утка» по-больничному и чтобы кашлянуть, нужно было положить ладонь на шов.
НОВОГОДНИЕ ИГРУШКИ
Первый раз наши оставили Ростов в ноябре сорок первого. Магазины, склады, рестораны — всё просто закрыли и бросили безо всякой охраны. А немцы в город еще не вошли. И народ кинулся в магазины…
Хватали все, что подряд — соль, спички, колбасу, керосин, крупы, банки с медом, сушеную и копченую рыбу, всякие консервы, тащили коробки, кули, мешки с любыми продуктами… Говорили, что где-то возле складов буквально текли ручьи с молоком и подсолнечным маслом из разбитых бутылей и бидонов. Из лопнувших мешков на землю просыпалась мука, зерно, сухофрукты… Всё это толпа втаптывала в грязь, бросая одно и хватаясь за другое… Любители выпить, опьяненные доступностью и неограниченными возможностями, пили прямо у прилавков и складских полок, и многие тут же падали, мертвецки пьяные… А иные и просто уже замертво… Народ озверел — через них перешагивали, наступали на них, рвались к прилавкам и полкам — надо было успевать схватить, утащить домой, вернуться и опять что-то урвать… Всех страшило одно… — впереди полная неизвестность, скорее всего голод, и надо запасать всё, что можешь успеть…
Отец вместе со своим другом, он был директором какой-то артели и у него была машина с шофером, втроем куда-то поехали и вернулись довольно быстро. Каждый притащил по два чемодана. Когда один открыли, на Женьку вкусно пахнуло копченой колбасой — ею чемодан был набит доверху.
Они потом ездили еще несколько раз и привозили какие-то банки, мешки всякие, коробки и даже большие мягкие тюки. Женька не знал, что в них, но понимал — это какие-то продуктовые запасы.
Первый раз немцы пробыли недолго — неделю или дней десять. Через полгода, когда немцы пришли надолго, город затаился и ждал. Магазины были закрыты, и даже на базаре ничего купить было невозможно.
Кто успел что-то ухватить в те пару дней безвластия до глубокой зимы еще как-то перебивались. А потом стали возить вещи на обмен в деревню.
Еще зимой, при наших, появились у людей крупорушки. Крупорушка — это как мясорубка. Только рубит она не мясо, а зерно. Сначала просто на крупу, а потом наловчились делать уже такие, которые эту крупу мололи на муку.
Дома запасы муки кончились быстро, папа стал ходить к кому-то со своей крупой и там её мололи на муку. Но за это нужно было отдавать сколько-то намолотой крупы или муки. И поэтому папа вспомнил свои старые навыки, достал откуда-то инструменты и сам смастерил свою крупорушку. И уже к ним стали ходить, чтобы намолоть крупы или муки.
А потом Женька с интересом смотрел, как отец стал точить на продажу зажигалки. Он их делал в форме пузатых, остроносых снарядов. У них откручивался колпачок, там был фитиль и вставлялся кремень, а в гильзу как-то заливался бензин. Папа уходил с зажигалками на базар, и там их продавал. Он как-то сказал маме, что у него и немцы покупали. Женька знал одно: папа умеет всё, с ним не пропадешь!
При наших снова заработали учреждения, начали ходить трамваи. Милиция стала ходить по квартирам с обысками — у кого-то отбирали продуктовые запасы, кого-то арестовывали.
Дома стояла какая-то настороженная атмосфера. Мать с отцом переругивались. Ленка почти никуда из дому не выходила. Все чего-то опасались. Даже больше, чем при немцах.
Это потом, спустя чуть ли не полвека, Женька узнал, что мать и отец, как ответственные работники, еще перед первой сдачей города получили предписание и лимитные места в поезде, и должны были эвакуироваться до прихода немцев, но Женька вдруг слёг с температурой под сорок, его даже с места на место нельзя было перекладывать, и они остались из-за него в Ростове. А когда вернулись наши, то мать сразу исключили из партии, а отец месяца три доказывал свою правоту, но потом исключили и его.
Когда наши отступали из Ростова второй раз, в июле сорок второго, уже никто им не предлагал эвакуацию, и они остались под немцем.
На домах расклеили приказ коменданта города о явке евреев на сборные пункты под угрозой расстрела всей семьи.
Мама вышла во двор, поклонилась всем, кто на балконе, всему дому, и пошла со двора. Сестра увязалась за ней.
Ленка потом вернулась в слезах — мама прогнала её уже со сборного пункта, когда поняла, что ничего хорошего их там не ждет. Сказала, что она не её дочь, а мужа, а он не еврей, и прогнала её. Ленка в слезах вернулась домой — мол, мать от нее отказалась. А она её, дуру, спасла тогда. И Женьку с отцом.
В приказе было объявлено: кто не подчинится — будет расстреляна вся семья. Вот она и пошла. А они остались. А она пошла. И больше её никто не видел. Всё это Женька узнал уже потом, через много лет, а тогда он толком ничего не понял, просто мама внезапно исчезла, куда-то уехала и всё.
Говорили, что евреев отправляют на работы в Германию. Все верили — конечно, это же немцы, нация великой культуры. Ну да, война, придется пахать на них… Но надо выжить!.. А их вывозили за город, в Змиевскую балку и расстреливали.
Детей ставили на край оврага, женщина с тарелочкой шла вдоль строя и мазала губы белым порошком, потом полицай командовал облизать губы, дети облизывали и падали в ров. Так рассказывали очевидцы. А они были — пацаны пробирались по кустам к балке и всё видели. А у некоторых даже были бинокли. И они все видели! И рассказывали, что стреляли не немцы. Немцы стояли и наблюдали. А все делали русские, ну в смысле — свои…, то есть наши…, ну в общем…, как теперь говорят, русскоязычные — русские, украинцы и прочие.
А потом к ним в дом стал приходить один молодой полицейский и стал требовать от отца, чтобы Ленка ушла к нему.
До войны он к ней даже подойти не смел — она активистка-комсомолка и вообще из культурной семьи, а он был какой-то замухрышка из соседнего двора. А как пришли немцы, он сразу пошел в полицию, стал носить на рукаве повязку с одной полоской и кобуру. И стал приставать к Ленке, хватать её на улице и угрожать, что сообщит, куда следует, что она еврейка и их всех расстреляют. Отец его уговаривал, мол, подожди, дай ей привыкнуть, тянул время…
А тут немцы объявили набор молодежи на работы в Германию. Это потом силой туда угоняли, а первый эшелон отправляли с добровольцами. И их набралось много. В городе была разруха, голод, работы не было и не предвиделось. А тут предлагали ехать туда, где не было войны, были еда, работа, и вообще — Европа… Первый эшелон, хоть и со слезами, остающиеся провожали с надеждой, что хоть их дети, в основном девушки и подростки, даст бог, выживут в этой войне…
Через много лет Женька узнал из архивных документов, из документов отца, сохранившихся у родственников, от соседей и близких, что по документам отец был белорусом, но при немцах вдруг предъявил какую-то бумагу, что он поляк, записал Ленку как полячку и оформил её в этот эшелон. В начале сентября Ленка уехала. Навсегда. Так родители, теперь уже отец, спасли её во второй раз. А что там ждало её в будущем — кто мог знать?
А события катились стремительно.
Однажды Женька шел с отцом по Красноармейской и вдруг сзади раздался свисток… Отец оглянулся — их подзывали двое, полицейский в черной форме и с повязкой, на которой было три полоски, т.е. важный чин, и какой-то долговязый в белом костюме и соломенной шляпе. Они о чем-то расспрашивали отца, а потом отпустили их. Но, как оказалось, не насовсем.
На следующий день отец оставил Женьку у соседей… У них была смешная фамилия — Портянкины, уже немолодые, их дети давно повырастали, да и жили в деревне. Женька часто бывал у них, тем более, что тетя Катя пекла вкусные плюшки и пирожки. Вообще, они дружили и до войны, а весь этот трудный год и крупу им мололи, и вообще делились. Женька всегда думал, что они родня.
Ну вот, отец оставил Женьку у Портянкиных и ушел в полицию, куда вчера его вызвали. Сколько-то пробыл там, а когда вернулся, о чем-то долго разговаривал с дядей Васей Портянкиным. А еще через несколько дней у них поселилась тетя Лиза.
Женька сразу понял, что она добрая и умная. Тетя Лиза была старше папы, но и до Портянкиных ей было далеко. Она была их родственница. Женька слышал, как она рассказывала папе, что сначала на фронт забрали их овчарку, потом ушел ее муж дядя Гриша, потом старший сын Игорь, потом младший, Олег. Они жили где-то на Ростов-горе и прямо в их дом попала бомба, хорошо, её как раз не было дома… Вот с тех пор, считай, больше полгода как она по квартирам знакомых и мается.
Папа поселил её в ленкиной комнате. Вообще-то это была не комната, а альков. Женька давно знал это смешное слово, оно ему нравилось, потому что похоже на имя соседской девчонки, но главное — место было удобное, вроде комнаты, такая ниша глубокая, а в ней кровать и маленький столик, и лампа на стене. Это была ленкина спальня. И если задернуть штору или поставить ширму, то получалась отдельная комната. Хотя, конечно, все там было слышно. Но все равно — здорово! Женька любил там закрываться и быть отдельно от всех. И мама играла с ним: «Кто-кто в теремочке живет?..»
Теперь в «теремочке» жила тетя Лиза. Она была высокая, выше папы, аккуратная и какая-то… уютная. И еще, у нее были очень глубоко сидящие глаза, будто запавшие в глазницах. Женьке даже казалось, что между глазом и бровью можно просунуть палец.
Папа уходил, как он говорил, на промысел, в город, а она готовила еду и приглядывала за Женькой, воспитывала. От нее он узнал, что у мужчины прежде всего должны быть чистые носки и свежий носовой платок, что пописать, если при людях и чтоб никто не догадался, нужно сказать «помукать», а если по большому, то — пойти «подумать»… Ну и много чего еще.
Женька хорошо помнил, как это произошло. Сначала пропала куда-то мама. Папа сказал, что она уехала к каким-то родным, про которых Женька впервые слышал, потом исчезла сестра Лена. Они сидели с папой на кухне, и он читал письмо то ли от мамы, то ли от Ленки, что они на какой-то станции ждут пересадки на другой поезд. Было не очень понятно, но Женька из всего этого решил, что они скоро вернутся. Вот дождутся другого поезда…
На углу Буденновского и Лермонтовской, прямо под их окнами, лежала куча разбитых радиоприемников, над которой на стене был наклеен приказ немецкого коменданта города о сдаче всех приемников. Их замечательный приемник, который однажды зимой поздно вечером папа внес в квартиру вместе с шофером. Женька любил смотреть на его огоньки, когда гасили свет и включали музыку… Вот он тоже лежал там — папа грохнул его прямо из окна точно в середину этой кучи. Внизу приказа крупно чернело слово «расстрел». Женька уже немного умел читать. Все немецкие приказы, которые вывешивали на стенах почти каждый день, заканчивались крупным черным словом — «расстрел». Женьке объяснили, что это означает, но он не совсем понимал, как это — ставят людей у стены и стреляют их насмерть…
После этого письма они с папой и уехали жить к дяде Прохорову куда-то на окраину Ростова. Его соседям они сказались беженцами из Сальска, где их дом разбомбило. Женька уже понимал, что надо говорить так, как наказал отец, что это уже не игра, а все серьезно. Женька знал дядю Прохорова, видел его у папы в цирке. Раньше они в гостях у него не бывали, и он у них — тоже, а тут вот пришлось.
Это была тихая деревенская улица, даже на проезжей части которой кудрявилась мелкая зеленая травка. Домик у дяди Прохорова был маленький, а сарай во дворе — большой. В небольшом садочке, прямо под яблоней стоял раздвижной стол и была вкопана широкая скамья. Женька почему-то запомнил все в мельчайших подробностях. Хотя пожили они там совсем недолго, но года полтора спустя, скукожившись под тонким детдомовским одеялом, сглатывая голодную слюну, он вспоминал, как прямо над головой в том садочке качались яблоки и поклеванные воробьями черные вишни.
Улыбчивый, тихий дядя Прохоров работал в цирке шорником, где женькин отец был замдиректора, но дружили они еще с обувной фабрики, где оба тогда работали в одном цеху.
Это потом отец стал подниматься. Сначала отца в числе 25 тысяч коммунистов-выдвиженцев послали на село, в МТС, где он там хорошо проявил себя, и когда вернулся — направили в БОРЗ — Бюро Организации Рабочего Зрителя. Стал «борзым», как он сам шутил. Затем стал администратором в мюзик-холле, и дальше — заместителем директора цирка.
Спустя годы, когда Женька повзрослел, тётя Лиза передала ему папины документы — всякие «Посвiдчення» на украинском языке, свидетельства, копии характеристик товарищей с обувной фабрики имени Микояна, личных листков по учету кадров… Вот из них Женька узнал, что перед войной отец был заведующим ГОМЭЦ, а потом директором ростовской кинофабрики. Что такое ГОМЭЦ даже крупные деятели искусства спустя много лет не знали… А оказывается, было такое «Государственное Объединение Музыки, Эстрады и Цирка», что-то вроде современных филармоний, под крылом которых собрали все учреждения культуры, кроме театров.
А вскоре после начала войны отец вдруг стал кладовщиком на военном заводе «Никель». Как-то он принес домой две небольших металлических гильзы, наверное, бракованных, чтобы Женька занимался ими, как гирями.
Про эти крутые повороты судьбы отца Женька узнал через много лет, вчитываясь в сохранившиеся чудом отцовы документы.
В тот день отец взял Женьку с собой в город, на «толчок», выменять продуктов. Странно было наблюдать суету и оживление торговок и всяких шустрых дельцов — как будто ничего не случилось, и в городе нет немцев, и этих огромных красных полотнищ с белым кругом в центре и черной свастикой посередине, и не слышно непонятной лающей речи.
Чужие слова особенно поразили Женьку. Ими была пересыпана речь диктора, которая гремела над базаром из железного немецкого репродуктора. Уверенно, как будто их все понимают, по-своему обращались к торговцам немецкие и румынские солдаты и офицеры, громко командовали патрули, перед которыми толпа сразу расступалась и они проходили, как по живому коридору. Но самым странным и непонятным было то, что многие торговцы и торговки запросто употребляли немецкие слова, даже когда обращались к русским. Мешанина из русских, немецких, румынских и даже итальянских слов неслась отовсюду, и такой знакомый базар, куда Женька любил раньше ходить с папой за покупками, стал чужим и враждебным. Женька крепко держался за отцовскую руку, и надежная эта рука вселяла спокойствие.
Мамино платье, две папиных рубашки и его пиджак, и что-то еще они поменяли быстро — раздобыли небольшой кусок сала, бутылку постного масла, а главное, как сказал отец, «будем с лепешками» — наменяли чуть не полмешка пшеницы.
И вот когда уже шли с базара, их остановили эти двое. Один был полицай, в чёрном мундире, с тремя полосками на рукаве. После проверки документов полицай что-то долго говорил отцу.
Женька слышал, как отец рассказывал дяде Прохорову, что его на улице узнал Елизаркин, распространитель билетов из БОРЗа, и какой-то чин из бургомистерства забрал аусвайс и велел за ним явиться назавтра. Придется идти. Без документов куда деваться?.. Эта сволочь Елизаркин был профактивистом и знает, что отец партийный. Отец добавил, что нужно быть готовым ко всему.
В тот же вечер Женька с отцом вернулись домой, в городскую квартиру на Лермонтовской.
На другой день отец взял Женьку с собой. Это была какая-то контора, где у всех были белые повязки на рукавах, пахло чернилами и клопами, вернее, чем травят клопов и тараканов. Когда-то (казалось — так давно!) до войны у них во всем доме делали дезинфекцию и Женька запомнил этот запах, от которого тошнило.
В этой конторе их держали долго. Сначала Женька смотрел в окно на улицу. Там вдоль тротуара у бордюра дежурили десятка два пацанов с тележками на шарикоподшипниках, которые мастерили сами. Тележки были высокие и низкие, с бортиками и без них, на больших подшипниках и маленьких… Главное, чтобы они легко двигались и разворачивались — от этого зависел заработок. Ну и, конечно, от тебя самого.
Большой оккупированный город был полон куда-то спешащих немецких солдат и офицеров. И у каждого были какие-то солдатские пожитки — вещмешки, котелки, футляры, коробки… Таскать все это на себе кому охота? Вот тут-то и был заработок голодным подросткам-ростовчанам. «Пан, подвезу!.. Пан офицер, подвезу!..» — неслось со всех сторон. А кто постарше и поопытнее добавляли: «Курц маршрутен!.. Пан, курц маршрутен!..» — то есть, покажу короткий путь. Конечно, первыми нанимали тех, кто с виду покрепче, но иногда и мелким работа была. Главное, сидеть на бойком месте, где много проходило этих немцев — на вокзале, у базаров, возле госпиталей и всяких других ихних контор.
Вот и тут, в центре, у бургомистерства и полиции, пацаны кучковались вдоль тротуара в надежде подловить заказчика. Но была середина дня и активность на улице угасла.
Женьке смотреть на улицу надоело. Он уже измучился в коридоре на широкой доске с буквами на спинке «НКПС». Чем дольше длилось ожидание, тем становилось тоскливее, теснее сжималось пространство. Он уже не смотрел на этих людей, мельтешащих с бумагами по унылому коридору, весь мир сосредоточился на темно-коричневой двери, в которую сто лет назад вошел отец. Женька вдруг подумал, что отец никогда не выйдет из этой проклятой двери, и его охватил ужас, в голове стало гудеть… Он прирос к скамье, упершись невидящими глазами в эту проклятую дверь.
Когда отец тронул Женьку за плечо, он не сразу это понял. А потом кинулся отцу на шею и как прирос. Папа что-то ему говорил, но Женька не слышал, а только крепче сжимал отца за шею… Отец вынес его на улицу, как маленького, на руках.
Они перешли улицу и сели в сквере на скамейку. Отец был веселый и женькины страхи постепенно прошли.
— Ерунда, сынок! Буду отмечаться у них каждую неделю, устроюсь куда-то на работу… А Елизаркин, конечно, сукин сын, но не до конца трепло… — И помолчав, добавил: — Да-а… Нет худа без добра…
Женька не понял, что это означало. Но ясно было одно — беда миновала.
И они зажили дальше. Папа делал крупорушки и зажигалки, и они с дядей Прохоровым ездили куда-то в деревню, менять их на продукты. А Женька оставался дома с тетей Лизой.
Однажды Женька проснулся и увидел, что комната залита белым безжизненным светом от выпавшего за ночь первого в том году обильного снега. Они стояли с отцом у окна, смотрели на тихую еще улицу, на этот мертвенно-белый снег и молчали. Женька вспоминал, как год назад они кололи на снегу дрова, как в новый год ему купили двухколесный велосипед, за которым они всей семьей ездили к кому-то через весь город, как он первый раз проехал от елки в той комнате до празднично накрытого стола в этой и уже падал, но мама поймала его и посадила на колени, а он вырывался, потому что велосипед лежал на полу и ждал его… Все это было очень давно, еще до войны, еще когда Женька был маленьким.
Вдруг отец, взял его за плечи, снял с подоконника и поставил перед собой.
— Сынок, ты уже большой — семь лет. Ты все должен понимать. Что-то в последнее время меня стали часто вызывать отмечаться. Не нравится мне это. Если я вдруг задержусь, побудешь с тетей Лизой, пока не придет дядя Прохоров, он тебя заберет. А там, глядишь, и я вернусь. Ты все понял?
У Женьки похолодело в животе. Ему показалось, что вот сейчас, в эту самую секунду он остался один, совсем один на всем белом свете…
— Ну ты что, сынок?.. — отец легонько встряхнул его за плечи.
Женька кинулся ему на шею и затрясся в рыдании.
— Ну что ты, кроха моя?.. Что ты?.. Еще же ничего не произошло… Может, все обойдется… Это ж я так, на всякий случай… — Отец с Женькой на руках ходил туда-сюда по комнате и качал, как маленького. — Все переживем!.. И мама вернется, и Леночка из Германии… И немцев прогонят… Заживем, как раньше… Купим тебе велосипед, лучше того, что был… И ролики, как у Лёльки из седьмой квартиры… И снова каждый день будешь ходить в цирк!.. И жизнь у нас снова будет замечательная!..
Спустя годы, разыскав в архивах документы, Женька задним числом узнал, что отец понимал: никакой старой хорошей жизни уже не будет, что и его, и мать, исключенных из партии за то, что остались при немцах в оккупации, в лучшем случае ждала трудная жизнь… А могло быть и похуже.
Но тогда, в тот момент, Женька верил отцу, что все так и будет — хорошо, успокоился и незаметно для себя уснул.
А через два дня…
Женька сидел взаперти. Отец ушел опять отмечаться, тетя Лиза — на базар, продавать свои искусственные цветы, которые она мастерила из лоскутов.
Снегу навалило полным-полно и он вспомнил, что скоро Новый год. Женька выволок из кладовки большую коробку с елочными игрушками и стал раскладывать их на полу. На зависть всем соседским детям игрушек у Женьки было много. Некоторые еще Ленке покупали, когда она уже была, а Женьки еще не было. Елку у них в квартире устраивали для всех друзей и сверстников их дома. Игрушки были особенные, редкие, некоторые по просьбе отца привозили знакомые артисты, а они где только ни бывали!..
Были и ватные, и стеклянные, и картонные… Смешные клоунские мордочки, разноцветные шары, красочные башни, золотые орехи, блестящие пестрые звезды, мишура, серпантин, хлопушки, «дождик»… Были сложные конструкции, такие, как аэроплан, собранный из шариков и трубочек разной величины, и такой же паровоз, только цветной… Да много чего было! Это был особый волшебный мир, который жил несколько дней, а потом исчезал до следующего Нового года.
Женька заигрался и не сразу сообразил, что уже темнеет, а папы все нет. Он глянул в окно, в другое — обзор был не очень большой. И тут под окнами остановилась с санками голенастая, длиннорукая — руки у нее торчали из рукавов старенького зеленого пальтишка — соседская Нинка, ее дедушка был у них дворником и жили они в отдельном домике во дворе. Нинка была постарше, но с малышами дружила и Женька её любил. Он постучал ей в окно.
— Один сидишь? — крикнула Нинка. Женька кивнул. Потом залез на подоконник и открыл форточку.
— Нин!.. Сбегай на угол, глянь — отец не идет?
— Щас! Погодь!.. — крикнула Нинка и волоча санки рванула за угол. Вернулась быстро. — Нету!.. Не видать…
— А потом сбегаешь еще, подальше?
— А чего дашь?
Женька держал в руке какую-то игрушку.
— Это хочешь?
— Хочу!
— Ну так сбегай!
— Смотри!.. Обещал…— и она кинулась за угол на Буденновский проспект. Вернулась, запыхавшись… — Нету там твоего папы, не видать! Ну, давай, что обещал!..
Женька кинул клоуна в сугроб. Нинка, стараясь не зачерпнуть валенками снег, полезла за игрушкой, достала.
— Ух ты, какой красивый!.. Просто мировой! Спасибо, Жень! Хочешь, я еще сбегаю? Еще дальше?
— Сбегай, — сказал Женька и спустился с подоконника за коробкой с игрушками. Закутавшись в одеяло, он устроился на подоконнике поудобнее и стал смотреть в окно.
…Однажды летом они возвращались из цирка всей семьей после дневного представления и ни у кого не оказалось ключей, а, может, потеряли или забыли в квартире. И Женьку подсадили в форточку с улицы — у них был первый, но высокий этаж, а под ними был еще один — полуподвальный… Он открыл дверь изнутри, умел уже открывать английский замок — и все вошли в дом, и смеялись, и называли его «Наш спаситель!»… И Женька чувствовал себя настоящим героем!..
— Женя-а!.. Я аж до гостиницы бегала — нет его…
Женька достал из коробки какую-то сверкающую елочную роскошь и бросил в форточку. Нинка исхитрилась поймать игрушку.
— Ух ты!.. Вот это да-а!.. — завертела она перед своим вздернутым носом новое приобретение.
— Ой!.. Чего это у тебя? — замерла возле неё Ритка-побрякушка из другого подъезда. — Где взяла? — она уставилась на игрушку своими глазищами без ресниц, и даже забыла закрыть рот.
— Заработала! Вон Женечка свои богатства раздает…
— Жень! И мне дай!..
— А ты сначала заработай! — съязвила Нинка.
— А как? Что делать, Жень? — деловито спросила Ритка.
— Он отца из полиции ждет. Вот сбегай на Красноармейскую и посмотри, может, идет, — уже стала распоряжаться Нинка. — Я правильно говорю, Женя?
— Поглядеть, да, Женя? — с готовностью крикнула Ритка.
— Погляди… — ответил Женька.
— Давай вместе! — не желая упускать своего шанса, азартно предложила Нинка и первая кинулась за угол.
Женьку охватило тоскливое нетерпение — уже почти стемнело, уже пора было отцу давно вернуться!.. Он увидел под окном неразлучных очкариков Костика и Лёньку, они были на год-два постарше и вообще-то с Женькой не водились. Женька бросил им под ноги две блестящих картонных игрушки. Они задрали головы к окнам:
— Ты, что ли, бросил? — он молча кивнул — А чего ты?
От этого вопроса Женьку почему-то захлестнула острая обида. Он с трудом произнес:
— Отца жду, с утра. В полицию вызвали. И все не идет. Поглядите там, за углом…
— А у тебя еще эти штуки есть?
— Есть.
— Ну, тогда подожди, мы щас…
Пацаны ушли. А Женька, надеясь, перебежал к другому окну, но там было совсем плохо видно, и он вернулся к форточке.
— Нету там твоего бати. Мы хорошо поглядели — нет его. — Сказал вернувшийся с Костей Лёнька и по привычке закусил губу.
Женька выбросил в форточку сразу штук пять игрушек, даже не посмотрев — какие. Это было уже не важно.
Тут прибежали Нинка с Риткой и загалдели, что отца не видать. Женька заранее знал, что они папу не увидят… Он бросил им целую охапку всякой мишуры с запутавшимися в них какими-то картонными игрушками, и закрыл форточку. Девчонки кинулись в сугроб, галдя и толкаясь, со смехом растаскивая пестрый клубок, распихивая по карманам добычу…
Женька безучастно смотрел на них и с оглушительной ясностью понимал: отец не вернется. Чувство одиночества, которое он испытал тогда в бургомистерстве, знакомой болью сдавило всё внутри.
Давясь слезами, Женька снова открыл форточку и стал бросать под ноги девчонкам сверкающую елочную пестроту. А они уже не поднимали эти богатства, неотрывно и молча смотрели на худенькую женькину фигурку, распятую на переплете окна. Они понимали, что с ним происходило, кто-то из них сам уже потерял кого-то из родных, кто-то предчувствовал беду… Потому что была война и в городе были немцы.
И вдруг… Женька замер, вытянулся в струнку… Так по-отцовски поворачивался в замке ключ!…
— Он прише-о-ол!.. — заорал Женька и спрыгнул с подоконника. — Пришё-о-ол!..
— Ура-а-а!.. — донеслось с улицы и ребята повалились в сугроб за игрушками.
Опрокидывая в полутьме стулья, Женька бросился в переднюю…
Дверь открыла соседка, тетя Катя. Её круглое, доброе лицо на этот раз было хмурым.
— А папа?.. Где папа?!..
— Женечка… Папу пока не отпустили. Вот, полицейский ключи принес… И больше ничего не сказал. Пойдем к нам, мальчик, пойдем…
Женька попятился в комнату, не разбирая дороги, бросился на диван, забился в самый угол. Теперь он уже точно знал, что никогда не увидит ни отца, ни матери, ни сестры…
Тетя Катя вошла в темную квартиру:
— Ты где, Женечка?..
Она присмотрелась, разглядела в полумраке на диване мальчонку и села рядом. Женька не издавал ни звука — ком горя перехватил горло так, что он не мог вздохнуть. Тетя Катя обхватила его голову и крепко прижала к своему большому теплому животу.
О ТАННЕНБАУМ!..
Тетя Лиза умела делать бумажные и тряпочные цветы. Из разных лоскутов она делала такие букеты, что их раскупали на базаре, по словам папы, «как горячие пирожки». Это мастерство тети Лизы потом, когда они остались одни, без папы, не раз помогало им перебиваться с крупы на макуху.
Но потом пришло такое время, что они не ели дня три, только кипятили чай с какими-то растениями, про которые тетя Лиза говорила, что они силу дают. Но однажды она сказала:
— Вот что, Женечка, сейчас главное — выжить. А тут мы с голоду помрем. Поэтому я отдам тебя в Дом сирот, есть тут недалеко от нас, там будут кормить. А как станет лучше или когда наши вернутся, я тебя заберу домой. А там, глядишь, и папа вернется.
С этими бодрыми мыслями они пришли в Дом сирот, и тетя Лиза Женю там и оставила.
В Доме сирот всё было устроено, как в детсаду до войны. Маленькие столики и стульчики, на которых сидели малыши. Женька был, наверно, среди них самый старший. Он узнал, что есть такой овощ, называется брюква, на буряк похожая, только белая. И вот на тарелках давали эту вареную брюкву. Оказалось, очень вкусную. Ему даже перепадала добавка — кто-то из малышей не доедал, и нянечка перекладывала эти куски Женьке.
Однажды во время обеда пришла незнакомая женщина и стала разучивать с ними песенку на немецком языке. Что означали эти слова, дети не знали, но мелодия была приятная, песенку включали с пластинки на патефоне и они должны были вместе с артисткой петь: «О танненбаум!.. О танненбаум!..» Эти слова Женька запомнил на всю жизнь, а больше, как ни старался, ни строчки вспомнить не мог. Только уже потом узнал, что песенка эта была про ёлку. Видно, дело шло к Новому году и директор Дома хотела показать немецким шефам, что они правильно воспитывают подопечных сирот.
Про елку Женька не мог вспомнить ничего. Даже была или нет — не вспоминалось никак. Потому что заслонили другие, более важные события.
Однажды под утро начался налет наших. Бомбили центр города и прилегающие районы. Гудели самолеты, завывали сирены, стоял грохот от рвущихся бомб и рушащихся зданий… Город горел… Дом сирот находился прямо в центре бомбежки. Тяжелые, их называли «фугасные», бомбы падали буквально за забором.
Воспитательницы, нянечки и весь персонал исчезли — то ли разбежались, то ли попрятались в «щель». Женька и другие пацаны залезли под кровати и столы, все орали, особенно, когда бомба падала где-то рядом… Женька вдруг понял, что ему не страшно. А даже интересно. Когда грохнуло чуть ли не в самом здании, он вылез из-под стола и глянул в окно… Там горело, отсвет пламени то лизал раму разбитого окна — все стекла сразу повылетали, то куда-то исчезал.
Женька пошел к выходу. Дверь из комнаты сорвало с петель и она упала на лестничную площадку. Он прямо по двери вышел на лестницу и спустился на первый этаж. Входные двери тоже сорвало и они лежали на ступенях крыльца… В угла двора что-то горело…. Бомбежка отдалилась куда-то в сторону Нахичевани. Рядом с дорожкой у ворот дымилась огромная воронка. Ворота висели на одной петле, а за ними у тротуара стояла открытая грузовая немецкая машина, из кузова которой выглядывали две–три головки орущих малышей. Их, видать, грузили для отправки куда-то, но тут началась бомбежка… Их с перепугу забыли в машине, они там сидели всю бомбежку и орали.
Женька вышел за ворота и пошел, куда глаза глядели… На углу лежала убитая лошадь. Не обращая внимания на грохот и пожары, тушу терзали голодные собаки. Еще через квартал Женька наткнулся на убитого мужчину. Женька разглядел его уже, когда подошел совсем близко. Наверно, это был наш боец, потому что на нем была белая нательная рубаха и красноармейские брюки, из-под которых торчали завязки от кальсон. Как он тут оказался?..
А еще через несколько кварталов Женька увидел на той стороне проспекта свой дом. Женька бросился через совершенно пустую улицу и вбежал во двор…
В их двор бомбы не попали. Кое-где лежал снег, было слякотно. И ни души. Где-то ухало, горело, но бомбежка кончилась. Налет прекратился.
И тут Женьку вдруг приперло!.. Он понял, что сейчас наложит в штаны, да еще в своем дворе, где все знакомые… В углу двора, возле домика дворника, был дощатый туалет, Женька кинулся туда…
Потом он поднялся по лесенке ко входу в свою квартиру. Двери никто не открывал. Видно, тети Лизы не было. Она от бомбежки пряталась обычно в убежище под домом её подруги, это было по Буденновскому через два квартала. Значит, должна была скоро прийти. Женька вернулся во двор и стал ждать. Вскоре подбежали две подружки со второго этажа, одна из семьи Берлиных, а другая — её соседка. Они были младше Женьки, но и до войны играли всегда вместе.
Девчонки обрадовались ему и затараторили;
— Видел, как бухало?.. Так еще никогда не было!.. А ты чего сидишь?.. Айда к нам, пока твоей тети нету!.. Айда!
Женька поднялся к ним. Семья Берлиных и при немцах жила хорошо. Однажды Женька видел, как их красавицу Галину подвез в легковушке немецкий офицер. Когда он поднимался вместе с ней к ним, то проходил рядом, и Женька почувствовал запах вкусного одеколона, такого, какой был у мамы, и разглядел мундир небесно-голубого цвета, летчицкий.
В этот раз немцев в квартире не было. И Галины не было. Но было чисто и тепло. И пахло едой. Их бабушка дала Женьке пирожок с ливером, и он с голодухи чуть не подавился.
А потом девчонки опять прибежали и сообщили, что тетя Лиза пришла. Женька спустился в свою квартиру.
Больше тетя Лиза в Дом сирот его не повела. Было еще две сильных бомбежки, потом два или три дня шли бои. А потом немцев выбили и наши освободили Ростов.
«ПАПАМАМА»
Это была первая весна после освобождения Ростова. Зимой, когда пришли наши, тётя Лиза опять отдала Женьку в детдом. Вернее, это называлось «Дом младенца». Хотя какой он был младенец? В мае ему должно было стукнуть уже 8 лет. Но его почему-то определили сюда. Таких «младенцев» лет по 5–7 было еще человек десять. Остальные — поменьше. А половина — действительно младенцы, некоторые только-только ходить научились. И все — без родителей: у кого — на фронте, у кого — так погибли, под бомбежкой или при немцах, а кого-то просто отдали с голодухи. Соседи и родственники их как-то сумели додержать до прихода наших, а теперь вот сюда определили, тут кормили.
Женька с тётей Лизой тоже перебивались запасами макухи с кипятком. Но сколько так продержишься? Вот тетя Лиза, как услышала, что сирот собирают по дворам, так сразу и сказала: «Ну что, Женечка, собирайся в детдом… Там хоть сыт будешь». Так он и попал в этот «Дом младенца».
И что оказалось!.. Это было в том же самом доме, где при немцах находился Дом сирот!.. Ну откуда он тогда при бомбежке ушел…
«Щель» и воронки во дворе уже засыпали, но они угадывались сверху, все двери снова висели на своих местах. И столовая была там же, где и при немцах. И две нянечки были те же, которые тогда работали — одна на кухне, а другая — уборщица.
Старших поселили не вместе, а наоборот, вперемешку с малышами. Чтобы, если что, помогали маленьким. Некоторые же совсем ничего сами не умели. Ну, вот Женька и отвечал за трех-четырех, койки которых стояли рядом. У других пацанят постарше тоже были свои подопечные.
Поначалу все дети были какие-то пришибленные — тихие, послушные, молчаливые. Не бегали, не орали, сидели по углам и втихую играли кто чем. Потом, месяц-полтора спустя потихоньку стали разгуливаться — смеяться стали… Отходить стали от оккупации — от бомбежек, от немцев, от полицаев, от страха… Оживать стали. А скоро уже и носились по коридорам, натыкаясь друг на друга, и нисколько ни на кого не обижаясь.
Женька быстро отъелся на перловке, картошке и компотах. И всё думал, как бы передать пару картошин тёте Лизе, которая голодает там на Буденновском. Где ей было взять хоть какой еды?.. Он не знал, что умирать с голоду людям власть все же не давала — по карточкам выдавали скудные, но все ж обеды… Но уйти из Дома младенца ему было невозможно, да и боязно — а ну как назад не пустят?
И всё же однажды, когда тетя Лиза пришла, наконец, его навестить, он тайком сунул ей в карман две картошины и сухарь. Она посмотрела на него и заплакала. И Женька тоже чуть не заплакал и обнял её за колени. А она сильно прижала его голову к груди и так застыла. Женька даже боялся пошевелиться. И в эту минуту он всем сердцем понял, что той прошлой довоенной жизни уже никогда больше не будет и что тетя Лиза — единственная ниточка, которая тянется от мамы, отца, сестры, которая связывает его с домом.
Однажды после обеда воспитательница позвала его в столовую.
Там было уже человек пять старших ребят. И сидела директорша с какой-то красивой женщиной и офицер в новой форме с медалями и орденами. Вместо одной руки у него был протез, и пол-лица было сморщено. Женька сразу понял, что это от огня, такое лицо было у тети Нади в их дворе, она была дворничихой и, когда тушили бомбы во дворе, она обгорела.
Директор задала им всем вопросы — мол, как живете, все ли хорошо?.. Красивая женщина угостила всех ребят конфетами и их отпустили. Зачем их звали, никто и не понял. А к вечеру воспитательница отозвала Женьку и спросила, не хочет ли он пойти жить в хорошую семью, вот к этим дяде и тёте? Они хорошо живут, а детей у них нет, а дядя этот — Герой и занимает важный пост, и ему, Жене, будет там хорошо, он заживет нормальной жизнью, обретет семью.
Женька спросил:
— А когда вернутся мои папа и мама, они меня отпустят домой?
Воспитательница вздохнула, погладила его по плечу и бодро сказала:
— Ну конечно отпустят!.. А как же? Раз они вернутся… Ну так как?
Женька подумал, а потом сказал:
— Я спрошу у тети Лизы.
— Тетя Лиза согласна, мы уже у неё спрашивали!
— Пусть сама мне скажет.
— Хорошо. Завтра мы пригласим твою тетю Лизу.
На следующий день сразу после завтрака пришла тетя Лиза и Женька ей всё рассказал. И что, когда вернутся папа и мама, его отпустят к ним.
Тетя Лиза обняла его и вздохнула:
— Мне вчера уже звонили, спрашивали. Я сказала, если ты сам захочешь, то я согласна. Решай сам.
— А вы что советуете?
— Я думаю, надо соглашаться. Будет плохо — сможешь обратно в детдом вернуться. А так, что ж, люди они, как мне сказали, неплохие, и достатковые. Давай согласимся.
— Ладно, — улыбнулся Женька, который сам уже был согласен и даже чувствовал нетерпение начать какую-то другую жизнь. — Но вы же будете меня навещать?
— Да, конечно, — сказала, тоже улыбаясь, тетя Лиза, — наверное, это будет можно.
В тот же день после обеда Женьку привели в вестибюль, где его ждала эта красивая женщина и директорша.
— Ну что, дружок, — присела она перед ним, улыбаясь, — давай знакомиться. Меня зовут Валентина Ивановна. — Пока так меня и зови. А тебя зовут…
— Женя, — сказал Женька, вдруг заробев.
— Ну и отлично! Ну что ж, поехали домой? Нас машина ждет. Ты ездил на машине?
— Ездил, с папой.
— Ну вот, а теперь поедешь со мной! — И повернулась к директору. — Спасибо еще раз. Думаю, все у нас будет хорошо. Всего вам наилучшего! — Она помахала всем рукой и приобняла Женьку за спину. — Пошли, сынок.
И они вышли во двор. Был зеленый майский день, вовсю бушевала сирень и жизнь была хороша! За воротами стояла трофейная немецкая легковая. На том самом месте, где при немцах стояла тогда машина, в которой орала малышня, когда их грузили, и началась бомбежка. Они с Валентиной Ивановной сели в машину.
— Привет, боец! — сказал водитель и они поехали.
Их обоих звали: она — Валентина Ивановна, а он — Валентин Иванович. И они на этой почве, как ему со смехом объяснили, и познакомились.
С Валентином Ивановичем они увиделись уже когда он приехал после работы. А сейчас, когда они вошли в дом, Валентина Ивановна сразу отвела его в ванную и включила душ:
— Всё снимай и мойся. Вот мыло, вехотка, полотенце. Мойся. Оденешь всё другое, сейчас принесу.
Женька, голый, немного стеснялся, когда она вернулась с одеждой. Она секунду посмотрела, как он размазывает воду по телу и решительно закатала рукава:
— Ну-ка, дай сюда вехотку… — Она быстро намылила её и повернула Женьку боком. — Мыться надо ожесточенно!.. — И стала резко и сильно тереть ему спину, плечи, и ниже спины. — Мойся так, как будто ты уничтожаешь врага! Чтоб все тело горело! — Она резко повернула его и жестко прошлась по животу, рукам, потом отложила вехотку и стала обеими руками теребить его волосы. — Вот так, дружок!.. Вот так! — приговаривала она. Женька подумал, что мама мыла его не так, а как-то спокойно и мягко. Но так ему тоже понравилось. Потом она подтолкнула его под душ. — Ну вот… Ополаскивайся, вытирайся и одевайся. Здесь новая майка и трусы. Потом примерим штанишки и рубашку. Сандалии пока оденешь те же, после купим новые.
Когда Женька вышел из ванной, его уже ждал обед. Он вспомнил, что такое настоящий борщ. Еще он вспомнил, что папа всегда сначала нарезал в тарелку колесики чеснока, а потом уже наливал суп или борщ. Но про это Женька, конечно, ничего не сказал и налег на ложку.
— Погоди, — сказала Валентина Ивановна, — сметаны положу. И положила в тарелку целых пол-ложки сметаны.
Женька ел и думал про то, что тетя Лиза, наверно, опять ест макуху и запивает морковным чаем. Ему было жалко тётю Лизу, но аппетит от этого не убавился.
А вечером приехал Валентин Иванович.
— Привет, боец! — так же, как его водитель, сказал, улыбаясь Валентин Иванович. — Ну что осмотрелся, освоился? Как тебе у нас?
— Хорошо, — чуть тушуясь, ответил Женька.
— Ну, давай знакомиться поближе. В погонах разбираешься? Какое у меня звание?
Женька помолчал, потом признался:
— Звездочки пока плохо понимаю. Кубики и шпалы знаю.
— Ага, понятно. Ну так вот, звание у меня — полковник. Я танкист. Видишь, рожа у меня покореженная? Немного в танке обгорел. Отвоевался, теперь вот в тылу. И лечусь помаленьку, — добавил он с досадой. — Ну ладно. Рассказывай про себя. Папа у тебя где?
— Не знаю, — сказал растерянно Женька. — В полицию вызвали и он не вернулся.
— Та-ак… А мама?
— Не знаю. Ушла и тоже больше не вернулась.
— Поня-ятно… — протянул Валентин Иванович. — А папа кто у тебя был?
— Он в цирке работал.
— Ух ты! — аж подскочил Валентин Иванович. — Кем же он был? Клоуном? Акробатом? Или жонглером?
— Не-ет, — улыбнулся Женька. — Он был заведующим.
— Вона что-о… Кем же он заведовал? Артистами или, как их, униформистами?..
— Он всеми заведовал, — чуть обидевшись, сказал Женька. — у нас дома даже Ян Цыган бывал и даже Серж!..
— Не врешь? — прищурился Валентин Иванович. — Я помню Яна Цыгана… До войны любил смотреть в цирке Чемпионаты классической борьбы, и Яна Цыгана много раз видел…
— А он у нас дома бывал! И на коленки даже меня брал, — горячо похвастал Женька.
— Дай пять! — протянул руку Валентин Иванович. — Уважаю. — И крепко пожал и тряхнул женькину руку.
Где-то дней через десять, вот когда Валентин Иванович и его жена со смехом рассказывали, что поженились только потому, что их одинаково зовут, он сказал Женьке:
— Вот что. Давай так договоримся. Если хочешь, зови нас папа и мама. Нам будет очень приятно. И тебе будет напоминать, как будто это твой дом. — И видя замешательство Женьки, добавил. — Нет, если тебе это неловко, то мы не обидимся… Но, может, постепенно…— тихо добавил он, и Женьке стало его жалко.
— Я попробую, — сказал он.
— Вот и ладно. Ну… Иди играй.
И Женька рванул во двор, где уже перезнакомился с пацанами из их дома и двора. Вот у них он научился делать стрелялки.
Разрушенные боями и бомбежками дома стояли такими, какими остались после освобождения города — в развалинах, с остатками мебели, грудами битого кирпича и стекла, да еще воняли, загаженные. До них у власти руки пока еще не доходили. Вот они и стояли бесхозные, но главное для пацанов — с рассыпанными повсюду винтовочными патронами, а некоторые пацаны, говорят, находили даже кинжалы и пистолеты. А что?.. Женька верил. Везде висели таблички «Не входить! Опасно! Мины!», однако все знали, что разминирование по всему городу провели в первый же месяц после освобождения и уже давно никто нигде не подрывался. Люди шмонали по развалинам, собирали всякую годную утварь, а иногда попадались и дорогие вещи.
А пацаны собирали патроны. Из них делали стрелялки. Это было повальное увлечение всех ростовских подростков. Делалось это просто. Пулю раскачивали, вынимали, отсыпали половину пороха, потом её носиком заталкивали обратно в гильзу, там же, в развалинах, клали этот заряд на край кирпича и подсыпали пороху возле пули. Расходились в стороны, а один поджигал порох… Патрон стрелял, и пуля летела туда, куда была направлена стрелялка. Тут нужна была осторожность — гильза могла отскочить в любую сторону…
Сначала всех радовал сам эффект выстрела. Но потом разохотились, стала цениться дальность выстрела и меткость, а это зависело от умения дозировать порох, правильно выправить дуло патрона, когда вынешь пулю, и установить, закрепить стрелялку в кирпичах. Уже были умельцы, которые пробовали делать пугачи с этими стрелялками… Женьке очень хотелось обучиться этому ремеслу. И тут неожиданно помогло предложение Валентина Ивановича.
На второй день после того разговора Женька, чтобы доставить приятное Валентине Ивановне, спросил после завтрака:
— Мама, я пойду во двор к пацанам?
Услышав это, Валентина Ивановна кинулась к Женьке, обняла его, поцеловала, а потом метнулась к буфету, пошуршала там и дала ему кулек полушечек:
— Конечно, Женечка! Иди гуляй!..
Женька с этим кульком рванул во двор и щедро одарил пацанов. Конфеты решили дело — его сразу стали обучать нехитрому мастерству изготовления стрелялок. И он азартно включился в эти военные забавы.
Конечно, подкармливать пацанов нужно было постоянно, но Женька понимал, что он не может спекулировать этими «папа-мама» и потому не злоупотреблял. Приходилось хитрить. Он подлавливал хорошее настроение хозяев и называл их мамой и папой. Те млели от этого и совали ему то конфеты, то печенье, которыми он и умасливал дворовую компанию. И даже спустя пару недель, когда он освоил премудрости изготовления стрелялок и даже наловчился делать их получше некоторых, все равно продолжал угощать пацанов. Потому что понимал, им-то этого взять было негде, а все знали, что Женьке здорово повезло с приемными родителями, что они хорошо живут. Но никто никогда злого слова не сказал, потому что все не только уважали Валентина Ивановича, а гордились, что в их дворе, в их доме живет Герой Советского Союза. И понимали, что он имеет на это законное право. К тому же он был какая-то важная шишка.
Но продолжалось все это недолго. Однажды за Валентиной Ивановной срочно прислали машину и она уехала. Женька дотемна сидел один во дворе и уже стал подумывать, к кому из пацанов попроситься ночевать, когда Валентина Ивановна приехала. Одна.
— Пойдем домой, — сказала она, и они поднялись в квартиру. — Плохо дело, сынок. — Она сняла плащ и опустилась на стул. Помолчала. — С папой беда. Старое ранение дает знать. Приступ у него был, припадок. Сейчас в больнице. С утра снова пойду.
У Женьки защемило сердце от новой беды. Он знал, что такое, когда уходят навсегда.
— Мне можно завтра… с тобой, мама?
Она тоскливо посмотрела на Женьку и, не улыбаясь как обычно, ответила:
— Хорошо, сынок. Поедем вместе.
Утром они быстро собрались и пошли. Машины не было. Они сначала ехали на трамвае, потом шли какими-то переулками.
Военный госпиталь располагался в красивом здании еще старой, дореволюционной постройки. Когда они вошли в палату, в которой было только две кровати, то не сразу увидели Валентина Ивановича — его загораживали несколько человек в белых халатах, они еще немного поговорили и ушли.
— А кто это у нас тут пришел?.. — нарочито бодро сказал Валентин Иванович. Женька вдруг не сдержался и с криком «Папа»… кинулся к кровати… И замер — он не знал, можно ли трогать раненого…
— Ну чего встал? Иди обними раненого воина…
Когда Женька осторожно обнял его, он сказал жене:
— Что, моя красавица, шибко напугал я тебя? Не боись! Врачи говорят, могло быть хуже. А теперь оклемаюсь. Вот полежу малость и оклемаюсь.
Валентина села рядом и стала молча целовать его руки. А он все повторял:
— Ну-ну… Ну-ну… Ну-ну…
Женька сидел рядом и не замечал, что плачет. Он уже любил Валентина Ивановича. И за то, что он Герой, и за то, что добрый и сильный, и за то, что такой раненный, и что теперь он его папа.
— Ну что вы, ей-богу!.. — Да не помер я! И еще не скоро помру!… Вот оклемаюсь и все пойдет по-старому… Мы с тобой, сынок, через недельку на Дон пойдем, чебака ловить… Любишь рыбец копченый? Объеденье!..
И точно, через неделю они сидели на левом берегу Дона. Ничего они не ловили, а просто сидели, и Женька слушал разные случаи про войну, про друзей полковника, с которыми он отступал и наступал, которых хоронил и вытаскивал их танки из боя и под огнем. А потом пошел дождь, и они укрылись под перевернутой лодкой и дождь барабанил по днищу, и струи подтекали под них, а они отводили их канавками в сторону.
А потом дождь внезапно кончился, и они вылезли на свет божий, который был свеж и ароматен. На том берегу стоял умытый город, а у пристани возле барж вовсю суетились грузчики. И все было хорошо.
— И все будет хорошо! — уверенно сказал отец. И Женька в этом нисколько не сомневался.
А еще через неделю случился припадок. Уже дома. Валентин Иванович упал на спину, его колотило об пол спиной, и головой, и ногами… Когда приехала скорая, он уже лежал тихо, но дышал, хоть и еле заметно.
На следующее утро Валентина Ивановна уехала в госпиталь. Её не было весь день и Женька, не дождавшись, лег спать сам. Утром ее тоже не было. Она приехала к обеду. Женька услышал, как открывается замок и кинулся в переднюю. Валентина Ивановна вошла очень медленно, с трудом… Косынка лежала на плечах, а голова была белая. Женька не сразу понял, что это… Только потом до него дошло, что она за одну эту ночь стала седая. И он всё понял.
Через несколько дней Валентина Ивановича похоронили. У могилы дали салют. Было два или три генерала и много офицеров в орденах и медалях.
Домой они вернулись молча. И дома не разговаривали. На «маму» Валентина Ивановна никак не реагировала. Сама ничего не ела, и ничего не готовила. Женька, что находил, то и ел. Так прошло дня три. Потом приходили какие-то женщины в черном, о чем-то с ней разговаривали, готовили еду.
А еще через несколько дней приехал неизвестный мужчина с портфелем. Валентина Ивановна подписала бумаги, и он сказал Женьке:
— Попрощайся. Ты сюда больше не вернешься.
Женька подошел к Валентине Ивановне:
— Мама, до свиданья… Спасибо.
Валентина Ивановна как-то безразлично посмотрела на него, провела рукой по его плечу и с сухими глазами отвернулась.
Больше они никогда не виделись. Женька даже не запомнил их фамилию. Потом, через много лет, он пытался узнать, на каком кладбище летом 1943 года похоронен танкист, полковник, Герой Советского Союза… Но кто ж без фамилии найдет? Много их было похоронено, героев, и тогда, и потом.
Так и не нашел. Но помнил о нем всю жизнь.
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer8_9/bogdanovich/
