(продолжение. Начало в № 7/2021)
МОЛЧАНИЕ ОВЕЦ
Хорошо жилось Фиме с женой на восьмом этаже нового дома в городе Петах-Тиква. И подъезд шикарный, и подземная стоянка, и два лифта, и небольшой парк с фонтаном, — эдакий весёлый, зелёный островок, окружённый четырьмя девятиэтажными башнями, — и соседи оказались людьми милейшими, в том смысле, что в Фимину квартиру не лезли, доходами его не интересовались, а только здоровались и перекидывались при встрече весёлыми приветствиями. Чуть ли не треть дома составляли русскоязычные, тоже люди милейшие, правда много моложе Фимы, оттого и более тесные отношения не возникли. Это несколько печалило Фиму, упорно не признававшего своего возраста, но и печаль была мимолётной, философической и никаких отрицательных последствий не имела.
И случилось, что соседка по этажу, милейшая женщина с тремя детьми и без единого мужа, сдала свою квартиру.
На следующий день после переезда в её квартиру молодой пары с маленькой дочкой, — самого процесса переезда Фима не видел, — к нему, спускавшемуся на лифте для утреннего моциона с собакой, обратилась, сверкая красивыми глазами, молоденькая соседка с девятого этажа:
— Ты знаешь, — она с наигранным ужасом подняла глаза вверх, ибо лифт уже пересекал уровень седьмого этажа, — кто на ваш этаж переехал?
Она волнующе склонилась к Фиминому уху, ибо была несколько выше его ростом, и прошептала:
— Мафиози! Настоящий! Он под домашним арестом!
Глаза её были полны восторга. Но лифт в это время мягко дёрнулся, и Фима, попрощавшись и всё ещё вдыхая запах кружащих голову духов, вышел. Соседка же поехала на этаж вниз — на стоянку.
Вообще-то, Фима ни разу в жизни не видел живого мафиози. Точнее, видел всякие малоприятные, порой, отталкивающие физиономии, но не был убеждён, что это мафиози. И вот на тебе такое счастье — сосед мафиози.
Уже на следующий день после вселения мафиози на лестничной клетке когда-то тишайшего восьмого этажа, началась работа по установке… камеры слежения. Два дня расторопные техники делали в стене дыры, протаскивали провода и нещадно сорили. Камеру расположили так, что виден был каждый, выходящий из лифта и направляющийся к квартире мафиози. Это было так необычно, что Фима не мог, выходя на площадку, глаз оторвать от маленькой черной камеры. А однажды, повстречав около дома главу домового комитета, хитрого, умного дядьку, он спросил:
— А разве можно в общественном месте устанавливать камеру слежения без согласия соседей?
Ответственный по дому долго и оценивающе посмотрел на Фиму и сказал:
— Им всё можно. Они — хозяева этой страны. А мы — овцы. Но для овец молчание много лучше забоя. Ты понял?
Фима умирал от желания увидеть мафиози, но видел изредка только его жену. В лифте, разумеется. «Сам» почему-то не появлялся. Что же касается его жены, то это была молоденькая, миниатюрная, красивая женщина с точёной фигуркой, приветливая, всегда неотрывно, с одной и той же блуждающей улыбкой на лице смотрящая (с перерывом на приветствия, которые могли быть одинаково адресованы и человеку, и шкафу) на свой «мобильник» — красивый и, несомненно, очень дорогой. Короче, это была женщина из кино. Да и кто, кроме мафиози, может содержать такое чудо? Кто может насытить жизнь такой женщины богатством, нестандартными развлечениями, риском, наконец? Эти женщины, отдавая себя, требуют взамен живую сказку. Это такие женщины, которые даже не боятся остаться вдовами. И часто остаются…
Однажды, всё в том же лифте, Фима, обращаясь к дочурке красотки, сказал:
— Какая ты красивая девочка!
И тут же услышал в ответ:
— А ты — нет!
Мать девочки осталась к произошедшему совершенно безучастной. А Фима обиженно подумал: «Ладно, я всегда не слишком нравился женщинам… Но детям?!»
И к мафиози начали ходить гости… Это была непрерывная череда здоровенных и уже пузатых молодых людей, часто в кипах. Естественно, у них были разные физиономии, но все эти разные физиономии имели одно и то же выражение лица — отсутствующее. Они деловито поднималась на лифте, выходя из него, приветственно помахивали рукой бдительной камере и исчезали в недрах квартиры мафиози. Выходили они из квартиры часто с бумажным стаканчиком, доверху заполненном дымящимся кофе, и, естественно, волшебный напиток расплёскивался, превращая пол лифта в липкую, географическую карту.
— Кошмар! — шептались соседи, встречаясь в лифте. И вздыхали.
А однажды, в одно прекрасное, осеннее утро, выгуливая собаку, Фима увидел, как на дорожку, примыкающую к их саду, другими словами, в их любимый детьми и русскоязычными алкашами (правда, те — только по вечерам) сад, спокойно въезжает огромный черный пикап «Мерседес». В их сад, куда можно было въезжать только машинам «Скорой помощи» и пожарным, о чём и вещало яркое, привинченное к столбу объявление — красными буквами на белом фоне! И никто доселе не нарушал этого священного запрета! Появление машины в саду было событием, столь ошеломительным для Фимы, столь не вяжущимся с привычным ходом его жизни, что он чуть не задохнулся от возмущения. Ну, представьте себе, что на ослепительно белую скатерть, уставленную приборами и бутылками дорогого вина, кто-то ставит чёрную сковороду, с засохшими на дне её кусочками мяса, жира и застывшими подтёками оливкового масла…
Он решительно направился к машине, чтобы увидеть лицо нарушителя и сказать ему… И увидел, как из машины вылезло трое детин с тем же, уже хорошо знакомым ему, отсутствующим выражением лица. Нетрудно было догадаться, чьими они были гостями. И Фима, молча, но с независимым видом прошёл мимо машины. С этого исторического момента почти каждый день в их сад въезжали роскошные машины, иногда по одной, иногда — по две… Произошло тихое, но впечатляющее открытие новой, бесплатной парковки…
Все искренне возмущались. А Фима, как-то встретив по дороге к дому русскоязычного соседа по пятому этажу, спросил, почему это никто не звонит в полицию?
Сосед, проживший в Израиле половину своей жизни, ответил:
— А вот тебе сцена: приходит к мафиози полицейский и говорит: «Жалуется на тебя сосед». А мафиози говорит: «А какой сосед?» А полицейский отвечает: «Из такой-то квартиры. Звонил он нам». «А, — говорит мафиози, — из такой-то квартиры… Хорошо… Ну, я больше делать этого не буду, ладно?» «Ладно, — говорит полицейский, — но, я проверю!» «А как же!» — отвечает мафиози.
— А теперь, — продолжал сосед, — расскажи мне о будущем жильцов из упомянутой квартиры…
Примерно, через месяц у мафиози был какой-то праздник, не совпадающий с календарными еврейскими праздниками. Что-то своё, личное. Музыка гремела, правда, только до половины двенадцатого, что, в общем-то, было терпимо. Плохо было то, что гости заблевали всю площадку восьмого этажа. Всю… То ещё утром открылось зрелище… С запашком было зрелище… Фима взял собаку подмышки и с журавлиной ловкостью (так ему казалось) обходил блевотины на пути к лифту. Но в лифте его ждало то же самое. Повисать же в воздухе он не умел. Впрочем, уже к десяти утра всё было убрано — уборщицы, две молодые, весёлые таиландки не пожалела для восьмого этажа ни воды, ни моющих средств. А Фима, скривившись, тщательно, с мылом, мыл подошвы ботинок.
Соседи по восьмому этажу этот случай обошли скорбным молчанием. Кстати, один из соседей, Ицик, роста был под метр девяносто, старший сын его служил в боевых частях, младший, накаченный парень с плутоватой улыбкой, всерьёз занимался теннисом. Правда, была и дочка — стеснительная девочка тринадцати лет…
И к мафиози непрерывно носили еду. При таком-то количестве гостей… Еда — это, конечно, святое. Но зачем было усыпать площадку восьмого этажа разорванными пакетами из магазина с остатками еды? Почему у состоятельных мафиози не было целых, чёрных, эластичных пакетов для мусора?
Мы уже рассказывали о молодых, весёлых таиландках… Не будь их, до лифта пришлось бы добираться плавь, а в лифте сучить руками и ногами, как лягушка в сметане.
Но однажды… Однажды шёл Фима к подъезду, обошёл огромную чёрную «Ауди» и вдруг увидел, что её левое боковое зеркало заднего вида всё в мелких трещинах. «Есть, есть Божий суд, наперсники разврата!» Нашёлся мститель! Фима ликовал! И вдруг из подъезда вышли два «амбала», подошли к машине, и, навостривший уши, застывший от предстоящего наслаждения Фима, услышал:
— Ты бы видел этого идиота! Но он сразу отдал мне пятьсот шекелей. Сколько я велел, столько он дал. Я ему сказал, дураку: «Не умеешь ездить — плати!» Завтра подъеду к Хаиму, и он мне заменит.
…Не было, значит, мстителя. Обычное дорожное происшествие…
А через час, спускаясь с собакой, Фима увидел входящую в лифт удивительно милую, полную, кокетливую соседку с шестого этажа.
— Знаешь, почему мафиози этого никто не видел? Он под домашним арестом! Я ещё не знаю, за что…
Но лифт уже открыл свои серебряные двери. Удивительно милая соседка спускалась на этаж ниже, на стоянку…
Отгуляв с собакой, Фима поднимался на лифте с пожилой, но сохранившей следы миловидности соседкой с пятого этажа. (Вы заметили, что все соседки Фимы по дому были если не красивы, то милы уж обязательно? Заметили? К такому, значит, возрасту подкатил Фима…)
— Им таки попортили машину. «Будут знать», —сказала она.
Фима не стал разочаровывать её, да и не успел бы в лифте. О, как хотелось всем думать, что в их доме появился мститель…
В общем, лифт превратился в место общественного возмущения. Надо при этом заметить, что все разговоры о мафиози начинались с седьмого этажа в случае, когда лифт опускался и на том же этаже прекращались, когда лифт поднимался. Граница протеста проходила по седьмому этажу девятиэтажного дома…
Но с одной из машин этих мафиози однажды вот что произошло. Свидетелем произошедшего Фима не был, ему рассказала стройная ещё, на редкость симпатичная соседка со второго этажа, которая ради рассказа дважды проехала с Фимой от первого до седьмого этажа и обратно.
— Этим сволочам прокололи шины! Представляешь?! ты бы слышал, как вопил водитель!!
А через несколько дней Фима увидел знакомый чёрный джип, припаркованный… на их подземной стоянке. Он тихо себе стоял, прижавшись к стене гаража, скромно заняв лишь половину проезжей части, почти не мешая машинам с багровыми от ненависти и бессилия лицами водителей аккуратно объезжать его. К ночи он убрался, а на следующий день приехала другая машина, поменьше, и очень скоро все так привыкли к этому, что однажды, не увидев очередной чёрной машины, Фима с беспокойством подумал, а не случилось ли чего с их мафиози.
Нельзя сказать, что каждый день происходило что-либо из ряда вон выходящее, связанное с ним. Были и совершенно спокойные недели.
Однажды Фиме довелось увидеть полицейского с молодой, совершенно очаровательной напарницей с лихо, набекрень надетым беретом. Они, улыбаясь чему-то, вышли из лифта на его восьмом этаже, где их и увидел Фима с собакой. Так вот, Фима гулял с собакой много дольше обычного только для того, чтобы дождаться их выхода из подъезда. И дождался. Они спустилась вниз с ещё более довольными лицами, чем поднялись. Посещение мафиози, судя по всему, доставило им истинное удовольствие.
А потом пришёл новый год. Нет, не наш, еврейский, а календарный, который празднуют русскоязычные израильтяне 31 декабря, когда они поднимают бокалы шампанского после речи Путина и следующего за ней боя кремлёвских курантов. Российский президент говорит всегда что-нибудь умное, но никто потом не помнил, что именно он сказал. Ну, не Черчилли они там. Но не об этом речь…
Фима с женой вернулись с такого вот празднества около часа ночи (по израильскому времени). И едва открылись двери лифта, на них обрушился такой вал музыки, что они еле устояли на ногах. Мафиози праздновали христианский Новый год?! У Фимы даже мелькнула шальная мысль, не русскоязычные ли эти мафиози? Конечно, хорошо выучившие иврит. А, может, и уже родившиеся здесь?
Но что музыка? Вся площадка несчастного восьмого этажа была заставлена коробками с остатками грандиозной еды и украшена пятнами грандиозной выпивки. Как потом рассказывали соседи, в два часа ночи полиция всё-таки пришла. И музыка в квартире мафиози замолкла…
А спустя немного жители восьмого этажа заметили, что свет на их площадке, прежде автоматически включавшийся и выключавшийся, вовсе не гаснет. Горит себе день и ночь. Почему-то именно это переполнило чашу терпения, и три квартиры с жёнами одновременно высыпали на площадку восьмого этажа. Сначала мужчинами были проверены все выключатели. Они не вызвали никаких подозрений. Потом была проверена сама система, отвечающая за включение и выключение света. И она выглядела безупречной — все рычажки оказались на своих местах. Тогда жена Фимы, за спиной которой стояли ещё две жены, а дальше и все три мужа, позвонила в квартиру мафиози. Ах, какое чувство гордости за свою отчаянную семью чувствовал в эти минуты Фима! И вообще у него было состояние, близкое к «упоению в бою».
Открылась дверь не сразу.
— Что случилось? — из приоткрытой на длину цепочки двери показалась очаровательная мордочка жены мафиози.
— У вас выключатель коридорного света в порядке? — грубо спросил чей-то мужской голос из войска соседей.
— Я ничего в этом не понимаю, — дверь раскрылась шире, — но, если хотите, проверьте сами.
Не проникая в квартиру, один из мужчин протянул руку к выключателю, расположенному рядом с дверью, и, пощёлкав им несколько раз, заявил, что выключатель в полном порядке. И извинился за причинённое беспокойство. Жена мафиози ослепительно улыбнулась, и дверь закрылась. И свет в коридоре немедленно выключился.
— Но мы же ничего ни чинили! — растерянно проговорил один из соседей.
И все стали расходится по своим квартирам. Но один из соседей Фимы неожиданно хлопнул себя по лбу.
— Вы поняли, в чём дело? — спросил он.
— Догадываюсь, — ответил Фима, — они вставили в нажатый выключатель спичку, и поэтому свет не гаснул…
— Умница! — сказал сосед. — А когда мы позвонили, она спичку мгновенно вытащила. И я их понимаю — чтобы камере слежения хорошо видеть, нужен свет. Всё время свет…
— И что же делать? — в один голос спросили соседи.
На том и разошлись…
Но самое поразительное заключалось в том, что с этого дня свет в коридоре работал исправно, включаясь и выключаясь. Видно, дрогнуло что-то в загрубевшей от битв душе мафиози…
И дрогнуло весьма основательно. Снова пришли электрики и начали устанавливать новые камеры слежения — на въезде машин в подземный гараж. Боже мой, они установили две камеры даже на улице, недалеко от входа в дом! Сколько же людей покушалось на жизнь нашего бедного мафиози!
Более всего волновало Фиму невозможность, как ему казалось, одновременного слежения за всеми камерами. Не сидеть же день-деньской, а, главное, и ночью, перед экраном! Ведь целью установления всех этих камер, думалось ему, была сиюминутная информация — кто к тебе идёт?
Ах, как мечтал Фима услышать выстрелы или грохот взорвавшейся гранаты…
Пришла весна и с нею наш замечательный праздник Пурим. Фима с женой вернулись домой после празднества у друзей рано и совершенно трезвыми — полиция просто зверствовала на дорогах! — и услышали сильные, но не угнетающие звуки музыки, идущие из дверей «нехорошей» квартиры. Так что, спали они хорошо и долго. А вот соседка, — не помним, говорили мы, что она сохранила следы и так далее, но сейчас это не суть важно, — так вот, эта соседка жила напротив квартиры мафиози, в то время, как Фима с женой — по диагонали, и поэтому ей в большей степени доставались «прелести» соседства с мафиози, и оттого она ярче всех делилась с остальными всем увиденным (к тому же, у неё в двери был глазок, привезённый из Америки) и услышанным. Из её рассказа на следующее утро — она специально для этого пришла к Фиме — следовало, что гости перепились так, что, покидая квартиру, «аманы» вовсю обнимались и целовались с «мордехаями», но самое удивительное, что из квартиры в три часа ночи выбрались несколько совершенно невменяемых ешиботников с пейсами до плеч.
— А женщины были? — спросил Фима.
— Тьфу!! Не напоминай мне о них!! — ответила соседка.
А потом пришёл Песах. Фима с женой, как было принято, Пасхальный Седер провели у дочери, вернулись около двенадцати ночи, и из мафиозной квартиры, дверь которой, как и полагается в этот замечательный праздник, была приоткрыта, услышали приглушённый, монотонный шум, сквозь который частыми всполохами прорывались произносимые визгливым голосом слова молитвы.
— Даже мафиози молятся! Вот оно, удивительное, возвышающее свойство наших праздников! — торжественно произнёс пребывавший в порядочном подпитии Фима (дочь жила в десяти минутах ходьбы).
А наутро соседка, жившая напротив мафиози, рассказала, что в три часа ночи кто-то дико заорал (по разумному предположению соседки, это был сам хозяин): «Где бокал, приготовленный для Илияху? Он из чистого серебра и обошёлся мне в три тысячи шекелей!» Нет, она не может утверждать, что началась драка, но кого-то вышвырнули из квартиры и запихнули в лифт, кто-то завизжал не своим голосом, но скоро всё перекрыл радостный вопль: «Я нашёл твой бокал! Его какой-то идиот выпил, отнёс на кухню и бросил к немытой посуде!» «А я подумал на Хаима! Где он?!» — заорал тот же голос, что объявил о пропаже бокала. «Ты же велел спустить его на лифте!» «А ну, верни его сейчас же!» «Где ж я его найду?!» «Я хочу видеть Хаима и просить у него прощения!»
— И что вы думаете, — продолжила соседка, — этого несчастного Хаима очень быстро нашли, — наверное, сидел и плакал от незаслуженной обиды в нашем садике, — привезли и тут начался у них настоящий праздник. До пяти утра!
Фиму несколько пугало такое быстрое восприятие израильтянами русской гульбы. Но нельзя быть несправедливым, ибо, кроме этого, русские обогатили Израиль интеллектом, трудоспособностью и культурой.
Но День Независимости прошёл так тихо, что всех обуяла настоящая паника. А не убит ли наш мафиози?! Нет, оказалось, не убит — жену его, весёлую и красивую, видели несколько раз на улице. Но стало тихо. Никто к ним не ходил, никто не выходил. Исчезли из гаража огромные машины. Площадка восьмого этажа, как и прежде, засияла чистотой. И вдруг всё прояснилось — женщина с четвёртого этажа, уже не молодая, но… (Господи, как надоела эта проклятая необходимость создания художественного образа! Всё! Хватит!) … так вот, пожилая соседка с четвёртого этажа сообщила, что наш мафиози из домашнего ареста перекочевал в тюрьму. На шесть месяцев! И вообще, через месяц они съезжает в купленную ими квартиру в новом районе Петах-Тиквы. И тотчас на балконе многострадальной квартиры появилось объявление о сдаче квартиры. И начался быстрый демонтаж камер наблюдения. И все соседи долго и комфортно пребывали в радостном настроении. Кроме Фимы. Что-то ушло из его жизни. Где и когда так близко столкнёшься с таким удивительным, ярким явлением, как мафия? И сочинилось у погрустневшего Фимы:
Как бурный стих врагом порядка
Врывается в теченье прозы,
Так в быт врывается загадка
Простых еврейских мафиози…
Господи, до чего же сложно устроен Тобою человек…
…И пришёл праздник Лаг ба-омер. К восьми часам вечера, как по команде, вспыхнули костры. И вся округа полыхнула пляшущими жёлтыми бликами. Мириады искр, как солдатики брошенные в атаку на сгустившуюся темноту, в весёлом геройстве устремлялись вверх, чтобы скоро погибнуть, исчезнуть, но на замену им рвались всё новые и новые бесстрашные искорки, и темнота немного отступила, сражённая этим массовым, безумным геройством. И взрослые, и дети завороженно смотрели на огромные костры, в которых сгорали доски, ветви деревьев, ущербные стулья, столы и даже диваны. Страна очищалась от барахла.
На тротуаре вдоль пустыря, на котором пылали костры, выстроились лёгкие столы, которые мгновенно заполнились простыми закусками, а скоро и шашлыками, приготовление которых добавило приятного аромата к запаху гари и дыма.
Фима с грустью наблюдал за всем этим из окна квартиры. Его удивляло и обижало, что при таких добрососедских отношениях их семью никогда участвовать в празднестве не приглашали. Но не только их, никого из русскоязычных — а их, как уже упоминалось, было больше трети в девятиэтажном доме — за столами не было. Что это — языковый барьер? Предубеждение? Попытка подчеркнуть их чужеродность? Ничего враждебного, но позвольте без вас. В следующий раз. В новом поколении.
Фиму чуть ли не до слёз волновала эта несправедливость. Спокойно спросить израильтян об этом? О, сколько дружественных улыбок он получит в ответ! «О чём ты говоришь? Садись с нами, пожалуйста! Ешь, ешь, нам всем хватит! Почему же ты не сказал, что хочешь участвовать?» И в каждом слове будет сквозить лицемерие, и в каждом взгляде будет ехидство… И внесёт он свою долю, и сядет он за стол, и с отвращением съест кусок остывшего мяса, и с трудом будет понимать, о чём со страшной скоростью чирикают его соседи. И ни капли водки, а уж тем более, виски, чтобы помочь проглотить застрявший в горле комок — одна на столе кислятина, называемая сухим вином…
ПОСЛЕДНЕЕ ЗАДАНИЕ
Хаим чувствовал, что Мудрецу пора прийти.
И он пришел. Как всегда, бледный и спокойный. Только борода стала чуть белее. Сел на своё любимое кресло, скрестил руки на животе и уставился на Хаима
— Ну? — спросил Хаим.
— Надо уничтожить ядерный потенциал Ирана.
Он развернул карту.
— Вот это место, — он указал на карте точку, недалеко от города Исфахана. — Только оно, только там сердце их бомбы. Внедрись, проникни и уничтожь. Мы даём тебе на это год… Помощь будет максимально возможной.
— Я уже стар для такого, — сказал Хаим.
— Никто не молодеет. Даже мы. Но никто не владеет фарси так, как ты. Коренной иранец с идеальными документами. Полетишь в Иран через Грузию. В Грузии ты грузин. Полетишь из Израиля уже грузином. Нацепишь бородку и усики. Я не хочу, чтобы ты светился в Грузии, как иранец. Можно и на грузинскую разведку налететь. Прилетишь в Иран грузином и, выйдя из аэропорта, станешь иранцем. Почему ты погрустнел? Хаим, ты же ничего никогда не боялся.
Это был не пустой комплимент. Он шел на такие дела, выкручивался из таких ситуаций, что не дай Бог кому-нибудь испытать такое. Да что далеко ходить: сколько он с напарником пережил за три года «диссидентской» работы в России, пока не пришел к власти Ельцин! Пришел… Они втащили его на трон! Хаим целый год потом поправлял здоровье на швейцарских курортах. Но ядерный потенциал Ирана…
— Через месяц летишь в Тбилиси. Хаим, сделай это. Атомная бомба у Ирана, это тебе не Садам Хусейн…
— Пришли кого-нибудь ухаживать за розами.
— Пришлю, Хаим. До встречи.
— Прощай.
— Нет, Хаим, до свидания.
— Но я постарел.
— Ты в форме, Хаим. И это последнее задание, ну, если не считать всякие мелочи…
И он ушел, оставив Хаиму папку с документами.
В Тбилиси «грузин» Хаим прилетел, уже прилично выучив грузинский язык. Двое суток не без удовольствия покрутился в Тбилиси, наблюдая, как быстро восстанавливается настроение города после жестокой схватки с Россией.
Он буквально взлетел по трапу самолета, направлявшегося в Тегеран. Но в салоне почувствовал сердцебиение и с грустью осознал, что от своих лет не убежать даже по трапу самолетa… Это мудрецы думают, что он вечный двигатель…
Он удобно устроился в кресле, прикрыл глаза и задумался…
Господи, сколько же всего было! Великие удачи и великие просчеты…
Отец Хаима, работавший под большевика-подпольщика, рассказывал, как он умолял Ленина в тысяча девятьсот семнадцатом году:
— Владимир Ильич, берите Зимний!
— Ни за что! Это — мышеловка! Пговокация! Не вгемя еще!
Но отец-то знал, что успех гарантирован. Годы ушли на подготовку его. Да разве Ильичу расскажешь обо всем? И всё-таки уговорил. Взяли. И уже спустя два года Мудрецы поняли, что это была Пиррова победа. Молоды были. В утопии играли. Мудрецы — они всегда Мудрецы, но не всегда Пророки…
Годы… годы… Дела великие…
Во время сталинского террора мало кого из евреев удалось спасти… Дьявольская подозрительность Сталина рушила все их планы. Подозревая одного, он уничтожал сотни. Пробраться к нему на высокую должность оказалось делом невозможным… Но в конце концов всё вышло блестяще — после пирушки получил пурген вместо нитроглицерина! Правда, все уже хотели его смерти, и охрана поэтому была не та…
Гитлера не уничтожили. До сих пор Хаим содрогался при воспоминании об этом. С тридцать пятого года к этой сволочи подбирались. Более сорока покушений — и все провалились! Значит, Богу нужен был Гитлер… Страшно думать так…
С Насером же было совсем легко — он буквально гнил от ненависти и унижения… И когда недалеко от его санатория в Крыму, на танцверанде, удалось включить на всю катушку «Хаву нагилу», всё было кончено — инсульт, и через месяц он умер в Каире.
А Садата не уберегли. Упрям был и самонадеян…
До чего же тесны русские самолеты… И стюардессы — усатые грузинки — заспанные.
Хаим всегда исполнял то, что ему приказывали. Он редко задумывался над последствиями своих действий. Он верил Мудрецам, как малое дитя верит матери. Ему нравилась их тишина. Они иногда выкручивали мир, как половую тряпку, но кто знал о них? Правда, особенно злобные антисемиты, как звери, нутром чувствовали истину. И со словом «мудрецы» попали в самую точку. Но навесить на Мудрецов какие-то идиотские протоколы… Ни одного документа не вышло из их рук. История их дел — только в памяти Мудрецов. До мельчайших подробностей. И когда-нибудь мир, содрогаясь от восторга и изумления, узнает всё. Когда только? Это не дано знать никому.
Что руководило Мудрецами? Благо всего человечества или только евреев? Или это неразделимо? Кто давал им право вершить суд в таких масштабах? Тора? Но тогда почему столько провалов? И каких провалов!..
— Мудрецам не дано до конца познать глубины Торы, — так сказал однажды один из них, — этого не дано даже Пророкам.
Были Мудрецы людьми в обычном смысле этого слова? Несомненно. Но потрясающий режим, тайная, передающаяся из поколения в поколение диета, поразительные по своему действию лекарства из только им известных трав, горный воздух и, конечно, великая Вера делали их неуязвимыми для болезней. Исполнители же, как Хаим, пользовались их изумительными снадобьями.
Исполнители… Хаим улыбнулся. Где только нас нет! На каких только постах не сидим мы! Наши руки могут достичь дна самой глубокой морской впадины и вершины самой высокой горы. Просчеты, неудачи, конечно, были, но ни одного пойманного бойца! Ни одна разведка мира не знает об их существовании. Всемирный еврейский заговор… Нет, болваны, всемирная защита евреев, но, увы, совсем не такая эффективная, как хотелось бы.
…Ну, и еда в их самолетах! Сколько сил надо, чтобы довести этот волосатый кусок курицы до состояния подошвы!..
…Мудрецы могучи, умны, порой кажутся всесильными — так почему всегда борьба? Почему они, идущие военной тропой Торы, не могут утвердить на земле мир для своего маленького народа?
Хаима всегда передергивало от этого вопроса, хотя ответ на него лежал на поверхности: едва наступала даже относительно спокойная пора в жизни евреев, они уходили от Бога, и Он возвращал их к себе, но уже истекающих кровью. И только тогда, когда кровь эта грозила вся выйти из жестоковыйного народа, Мудрецы принимались за дело. Бог милостиво разрешал им это. Но Мудрецы не всегда угадывали момент вмешательства. И особенно велики были их неудачи тогда, когда, не сознавая того, они пытались спасти народ от Божьей кары раньше времени. Так, скорей всего, было с Гитлером.
В конце войны один из Мудрецов собрал их и сказал:
— Значит, Гитлер обречён был прийти и унести с собой несколько миллионов моих детей. Всё. Идите по домам. Впереди много дел.
И никогда ни до, ни после Хаим не видел такой печали на человеческом лице.
Самолет упал в облака, резко повернул вправо — он увидел, как красиво и мощно поднялось вверх левое крыло, — и под ним поплыл огромный белый Тегеран.
Старый аэропорт Мехрабад выглядел празднично. Кругом портреты сурового Хомейни. Флаги…
А внизу уже ждали «мальчики» из тайной полиции муджахидов — один стоял у основания трапа, второй, безмятежно сосущий сигарету, сидел в чёрном «Мерседесе», в двух шагах от первого.
Эти мальчики одинаковы во всех странах. Ибо на их лицах навеки застыло выражение таинственности, многозначительности и показного равнодушия. Они скользят отсутствующим взглядом по лицу жертвы, но в их глазах — праздник. Мышцы напряжены, и музыка предстоящей короткой схватки переполняет их сердца. Кого-то из пассажиров самолета уже ждали. Не Хаима ли?
…Такие, как Хаим, всегда были готовы к смерти. С совершенствованием средств самоубийства их спокойствие, самообладание возрастали. Они могли выбрать любой момент для принятия нового, недавно сделанного для них яда. Действие этого яда — быстрый и блаженный переход от действительности в небытие (так, во всяком случае, было на тренировках с безвредным его аналогом). Крошечная ампула с ядом погружена под пломбу коренного зуба и раздавить её можно было только специальным, натренированным движением зубов. Имея такую штуку внутри себя, спокойно идешь на любые испытания, зная, что в любой момент можно абсолютно безболезненно избавиться от мучений и на глазах изумленных инквизиторов, счастливо улыбаясь, перейти в лучший мир. Тайна ампулы — одна из важнейших тайн мудрецов. Ни её следов, ни следов яда обнаружить нельзя. Все растворяется, исчезает… Поэтому, даже пойманные, они были сильнее их палачей. Не палачи, а они играли с палачами в «кошки-мышки» и уходили почти всегда победителями.
Он очень сомневался, что ждали именно его. Поэтому спокойно спускался вниз.
Дорога к успеху у всякого рода агентов, ожидающих свою жертву, чаще всего перегорожена глыбами самоуверенности. И для этих, стоящих у основания трапа, добыча казалась столь близкой, так влажны были их ладони от предстоящего прикосновения к своей жертве, так громко играла музыка в их сердцах, что они оставили черный «Мерседес» стоять с открытыми с двух сторон передними дверями, со вставленным ключом зажигания, маняще сверкавшим с правой стороны рулевой колонки.
И Хаим снова подумал: «А вдруг — меня?»
Его правая рука плотно обхватила поручень трапа. Низкий подсед — и тело, легко и грациозно перекинувшись через поручень, полетело вниз, на первого из моджахедов, дежурившего у правой стороны трапа. Удар ног был точен и резок. Бесчувственное тело здоровенного иранца распласталось на асфальте, а Хаим, оттолкнувшись от его груди, как от прыжковой доски, ласточкой влетел в распахнутую дверь «Мерседеса». Через мгновение он сидел за рулем, а водитель валялся без сознания в метре от машины. Нет, нет, он не помчался, как в кинофильмах, по стартовой полосе аэродрома. Стать одинокой мишенью не входило в его планы. Быстро захлопнув двери, он рванул назад, прямо на толпу обезумевших пассажиров, разлетевшихся под напором «Мерседеса», как некогда воды Иордана… Три точных маневра, и Хаим вылетел из ворот лётного поля аэродрома вслед за огромным автобусом. Погони за собой он не чувствовал.
Вся эта операция не вызвала ни одного лишнего толчка сердца. Нет, он был еще в форме.
Через две минуты, не выезжая из зоны аэропорта, он бросил гостеприимный «Мерседес» в кустах около огромного, заброшенного ангара, сунул в «бардачок» передней панели легковоспламеняющееся, горящее с чудовищной температурой вещество, которое всегда возил с собой в тюбике из-под зубной пасты, туда же швырнул бородку и усы, и через несколько секунд от бедного «Мерседеса» не осталось ничего, кроме груды оплавленного железа и тихой струйки дыма. Грузинские документы он съел — головы у еврейских ученых, работающих на «сионских мудрецов» такие, что не нарадуешься: было и вкусно, и сытно, и легко жевать, только чуть посинел язык — какой-то идиот расписался в них обычной авторучкой.
И очень скоро на стоянке аэропорта в небольшой очереди в ожидании такси стоял солидный иранский бизнесмен, чуть усталый и не успевший побриться, что придавало его внешности естественные озабоченность и деловитость…
И только через минут пять, когда Хаим уже удобно устраивался на заднем сидении такси, мимо него промчались три полицейские машины с включённой сиреной и дико выпученными фарами.
«И с такой никчемной тайной полицией претендовать на роль региональной державы…» — подумал Хаим.
Он был зол на моджахедов. Хотя вряд ли они ждали именно его.
Сменив несколько багрово-жёлтых такси, он подъехал к шикарному ресторану на бульваре Вали-Аср. Многочисленные посетители ресторана были веселы, хотя алкогольных напитков не было и в помине. Хаим сейчас не отказался бы от ста граммов хорошего виски, но показаться в северной части бульвара в армянском ресторане, где алкогольные напитки были доступными, ему показалось рискованным.
Он заказал «маст-о хиер» — холодный суп с кефиром, мятой, огурцами и изюмом, «чело-хореш» — своё любимое мясо в ореховом соусе, «поло-чирин» — кисло-сладкий рис с изюмом, миндалём и апельсином, ванильное мороженое «бастани-акбар-машти» и с наслаждением принялся за еду.
На заданиях кашрут отменялся.
Он ел и думал. Ситуация резко изменилась. Иранцы начнут интенсивные поиски. Добраться до реактора станет много трудней. Его охватила тоска — снова внедряться, кривляться, выворачивать себя наизнанку… Целый год! И сколько же шансов на успех? А если это снова Божья Кара?
Хаим не спешил. Дождался вечера и мгновенно наступившей за ним ночи…
…Красив залитый огнями Тегеран. Бетонная волна башни Азади была грациозна и печальна. По огромным площадям, как пчелиный рой, лился поток автомашин, тревожно сверкая красными фонарями. Звезды тегеранского неба были нежны и задумчивы. Им безразлично — видят их или нет, смотрят на них сквозь чистое небо мира или сквозь дым пожарищ. Хаиму вдруг стало страшно за Тегеран… Разрушенные города плачут беззвучно. Их слезы — это лавины кирпичей, камней и бетонных глыб, застывших у оснований когда-то прекрасных строений. Хаим видел изуродованные, почти испепелённые Сталинград, Варшаву, Дрезден. Они всегда напоминали ему горы высохших трупов, найденных в немецких концлагерях. И в этом нет ничего удивительного, ибо город — это жизнь людей, воплощенная в камне.
Превратиться в руины великому городу и еще другим иранским городам только из-за того, что имамам вздумалось обзавестись атомной бомбой, имамам, волей судеб ставших правителями и не могущих жить без грозного, скандального, мирового шума вокруг себя?
Геростраты в персидском исполнении.
Если они не посланное Богом очередное наказание его народу…
Он — еврей. Верующий еврей. Но на время работы освобожден от исполнения всех мицвот (религиозных обязанностей), ибо его работа — его пожизненная мицва. Но иногда его охватывал страх. Особенно в тот Йом Кипур, когда он уничтожил трех бывших эсэсовцев, прятавшихся в Восточной Германии. Эта была блестяще исполненная «дорожная катастрофа». Но Йом Кипур есть Йом Кипур, и именно этот поступок был записан в Книгу Судеб, а не докладная Мудрецов Всевышнему. На его почтительный, полушепотом вопрос об этом, один из Мудрецов ответил:
— Не будь ребенком, Хаим. У Него есть приоритеты.
Дай-то Бог!
Без респектабельного «кейса» входить в гостиницу было неловко, тащиться до универсального магазина не хотелось, и Хаим легко украл его у пузатого ветреника, засмотревшегося на красивые ножки проходящей мимо него девушки. В роскошном кожаном «дипломате», который легко открылся простой булавкой, оказалось порядочно долларов, контрабандные виски, презервативы, бритвенный прибор и порнокартинки, нежно прикрытые цветным портретом любимого президента.
С гостиницей проблем не было. Ему достался дорогой уютный номер, конечно же, с портретом печальноглазого Хомейни над кроватью.
…Нет, внедряться, извиваться, подбираться к реактору он не будет. План у него возник сразу после случившегося в аэропорту и это был план, резко отличный от плана Мудрецов. Ему нужен был стопроцентный успех. Повторения истории с Гитлером он не допустит.
Он удобно расположился на кровати и задумался…
«Гитлеры приходят и уходят, еврейский народ остается в количестве, достаточном для воспроизводства». Так горько шутил его старинный друг Пиня, который нелепо погиб, когда собрался уничтожить неуловимого палестинца-убийцу, отдыхавшего в одном из дворцов Каддафи. Мудрецы с точностью до минуты знали время американской
бомбардировки этого дворца, это был идеально выбранный момент для расправы с долго разыскиваемым подонком… Но кто знал, что американские летчики так промахнутся? И в итоге бандит остался жив, а Пиня погиб. Пиня, который не уберег Льва Троцкого, Пиня, который помог израильтянам найти доктора Менгеле… Ах, Пиня, Пиня, всегда улыбающийся Пиня… Он был немного неудачником…
Рис. Л. Кацнельсона
Боже мой, столько горя, столько сражений с врагом, столько надежд, столько мощи в Мудрецах, но нет покоя его народу.
«Всевышний, если ты назвал нас «народом жестоковыйным», то за что бороться? И разве после аятолл Ирана не придут другие? Господи, не крик неверия это, а вопль пылинки, не знающей, куда несет её ветер. Я устал, Господи, я очень устал»…
И Хаим первый раз в жизни принял снотворное. Ему нужно было хорошо выспаться, ибо утром он покидал Тегеран.
Полёт из Тегерана в крупнейший порт Ирана в Ормузском проливе Бандар-Аббас занял всего два часа. Гостиницу он нашёл без труда и, к своему удивлению, весьма комфортабельную, с отличной кухней.
Вообще он отметил, что восприятие Ирана изнутри сильно отличается от восприятия его извне. Извне — лозунги, проклятия, угрозы, бахвальство, и кажется, что этим живёт всё население великой страны. А изнутри Иран видится вполне цивилизованной страной, полной ночных огней, весёлой молодёжи, торговцев и строгих полицейских, мало думающих об уничтожении Израиля и дьявольских кознях Америки.
Отобедав — это уже было поздно вечером, — Хаим отправился в прогулку по городу. Набережная оказалась шумной, забитой иностранцами, из каждого переулочка, вливающегося в неё, раздавались крики продавцов. Но самое поразительное, что было в городе, — это ярко освещённый высокими фонарями ночной рыбный рынок. Только что пойманная рыба билась в огромных чанах, умирала под деревянными молотками продавцов, доживала последние минуты своей жизни на огромных подносах со льдом. Торговля шла бойко — многие закупали значительное количество рыбы для отправки в глубину страны. Несметные полчища автомобилей терпеливо ждали своих хозяев на подступах к рынку.
Тут же можно было полакомиться свежими изделиями из рыб, и Хаим пожалел, что плотно поел в гостинице.
Утром на маленькой прогулочной пристани Бандар-Аббаса Хаим сел на прогулочный катер, отправлявшийся на остров Кешм, отделённый от материка проливом Кларенс, остров, восточная оконечность которого находилась в Персидском заливе, а центральная и западная части омывались водами Ормузского пролива. Остров Кешм был весьма популярен у туристов — древние португальские крепости, мангровый лес, неповторимое ущелье Чаку и тихий морской парк. Кстати, как стало известно Хаиму из туристической рекламки, остров Кешм был объявлен свободной экономической зоной.
От материка остров отстоял всего в полутора километрах, и через полчаса после отплытия симпатичного кораблика Хаим сошёл на берег гостеприимного острова.
Остров действительно оказался прелестным. На девственном песке пляжа резвились дети; за ними, прикрыв ладонью глаза, наблюдали распластанные на песке мамы и папы; чуть поодаль сосредоточенно играли в волейбол загорелые юноши и девушки; нелепо ступая ластами, задом к воде направлялись ныряльщики, а им навстречу, но уже задом к пляжу, выходили из воды их усталые коллеги. Недалеко от берега покачивались на волнах белые спасательные шлюпки. Пляж жил светской, западной жизнью — английская речь перемежалась с французской и немецкой, сновали крикливые продавцы мороженого и прохладительных напитков.
Налюбовавшись пляжем, Хаим отправился в центр и очень скоро обнаружил магазин, на котором красовалась яркая вывеска: «Всё для моря». Поразившись огромному выбору действительно «всего для моря», включая самое современное снаряжение для аквалангистов, Хаим купил за сущие гроши высокие резиновые сапоги и тотчас отправился в мангровый лес на берегу моря. Он с удовольствием погулял среди 10–15-метровых корявых ярко-зелёных деревьев, вцепившихся в хлюпающую, затопляемую морскими приливами землю. Лес обрывался на самой границе острова, и, стоя по колено в воде, спиной к острову, Хаим с помощью маленького, но очень мощного бинокля, с которым не расставался от самого Тель-Авива, стал с жадностью вглядываться в даль Ормузского залива и, наконец, увидел тающие в дымке стройные силуэты военных кораблей и жирные, плоские силуэты огромных нефтяных танкеров. Даже на таком расстоянии они резко отличались друг от друга. Бинокль показал, что расстояние до них не превышает 11–12 километров.
Он вытащил свой «мобильник», и по совершенно секретному коду к одному из Мудрецов полетел вопрос: «В какое ближайшее время какой-либо американский авианосец пройдёт по Персидскому заливу на наименьшем расстоянии от восточной оконечности острова Кешм?»
Через десять минут он получил ответ: «Ударный авианосец пятого американского флота «Авраам Линкольн» завтра, примерно в 5.30 утра по местному времени, пройдя Персидский залив, войдёт в буферную зону Ормузского пролива и окажется на расстоянии около 11 километров от береговой линии восточной оконечности острова Кешм. Точнее узнать невозможно. А зачем тебе это?»
Хаим ответил кратко: «Спасибо. Потом объясню».
Впервые в жизни он не поделился своими планами с Мудрецами. Почти солгал им. Это плохо. Это очень плохо. Но это было его осознанное решение. И заплатить за это придётся и бесноватым имамам и ему, Хаиму…
Спрятав сапоги, Хаим отправился гулять по острову. Гулять для него значило думать. Особенно удобно это было в тихом морском парке.
И скоро он вернулся к магазину «Всё для моря»…
Торговля шла бойко, быстро и весело. Хаим выбрал комплект для подводного плавания с двумя баллонами кислорода и с двухступенчатым регулятором давления, лёгкий защитный гидрокостюм из нейлона, неопреновый шлем, компенсатор плавучести и даже часы-компьютер, автоматически показывающие, кроме текущего времени, глубину погружения, время погружения, температуру воды и даже время, оставшееся для всплытия из погружения на данную глубину — всё это чётко было обозначено на огромном циферблате. Покупка была столь дорогой, что ошеломлённый хозяин подарил Хаиму огромный рюкзак. Тот, уложив в него всё купленное, вышел и быстро зашагал в сторону уже знакомого мангрового леса. Обувшись в спрятанные сапоги, он добрался до самой окраины острова, быстро и ловко преобразился в аквалангиста, спрятал сапоги и пустой рюкзак под вздыбленными корнями мангрового дерева и вдруг услышал писк своего мобильного телефона. Недовольный голос Мудреца спросил:
— Ты так и не ответил, зачем тебе понадобились данные об американском авианосце. Что ты задумал?
— Я не задумал. Я думаю. Завтра обо всём расскажу.
— А почему ты не спишь в такое время?
— Не спится…
— Странно, я слышу звуки моря…
— Моя гостиница в двух шагах от него…
— Хаим, только не делай глупостей, ладно?
— Ладно…
И Хаим, погрузился в тёплые воды Персидского залива. Было два часа и двадцать минут ночи…
Плылось легко. Он быстро привык к ритму полукругом бегущего по воде света берегового прожектора и уходил под воду много раньше появления его жёлтого луча над собой. Легко проплыл и под сторожевым катером. Хуже обстояло дело с огромной сетью, неожиданно появившейся перед ним во время одного из погружений. Он чуть не запутался в ней, попав ластами в её отверстия. Пришлось немало потрудиться ножом, тратя столь драгоценный кислород баллонов. Его, при погружении не более чем на 20 метров, должно было хватить только на 43 минуты. Так было заявлено в инструкции. А он, проплыв лишь пару километров, уже шесть или семь раз погружался под воду…
Но дальше стало легче. Он плыл без необходимости погружаться и много отдыхал, спиной распластавшись на поверхности воды, чуть поигрывая ластами.
Светало. Часы показывали пять двадцать. Три часа в воде. Он передвигался, судя по часам-компьютеру, в среднем со скоростью около одного метра в секунду. Значит, он проплыл уже свои одиннадцать километров, и, если Мудрецы не ошиблись, вот-вот должен был появиться авианосец. Нет, Мудрецы никогда не подводили с информацией. Не существовало места в мире, где не было бы их ушей, глаз, обоняния.
Он снова перевернулся на спину, прикрыл глаза…
Он пережил своих правнуков. Он почти не помнил лиц трёх первых жён. Ему некому звонить, кроме как коллегам. Но и с ними всё уже давно переговорено, а о делах говорить строжайше запрещено. Мудрецы звонят раз в месяц и справляются о здоровье. Их помощь в сохранении здоровья своих бойцов почти всегда эффективна и своевременна. Хотя бесконечно воевать со старостью даже они не могут. Мафусаилов больше нет. Но до ста двадцати дотягивают почти все. После ста двадцати бойцов на задания не вызывают. Хаиму недавно стукнуло сто пять… «Юноша» по меркам Мудрецов…
И неожиданно показался авианосец. Ах, как прекрасно было это мирно плывущее, будто нерукотворное чудовище, как шкуру сбрасывающее с себя ночной покров, медленно открываясь своей потрясающей, могущественной красотой в первых лучах солнца!
Налюбовавшись, Хаим прикинул минимально безопасное (чтобы не быть затянутым могучими винтами) расстояние от авианосца и стал ждать, когда перед ним окажется борт гиганта. Хаим торчал над водой почти незаметным поплавком и молился только о том, чтобы не появился сторожевой катер иранцев.
Авианосец — это такая штука, что если к нему на расстояние менее допустимого, проигнорировав все предупреждения, подлетит даже муха, он испепелит её всей своей огневой мощью. Поэтому пробраться незамеченным на авианосец так же нереально, как еврею стать президентом Ливии. Но есть в американском авианосце слабое место.
Американский ударный авианосец «Авраам Линкольн»
Очень слабое место — милосердие. Милосердие цепями стягивает мышцы этого титана, и он даже не представляет себе, насколько спокойнее было бы в нашем мире, если бы не эти цепи. И единственной надеждой Хаима попасть на авианосец было именно это слабое место — человека в воде авианосец не бросит… Очень скоро мимо Хаима величественно проплыл нос авианосца, на котором золотом сверкало: «Авраам Линкольн».
Хаим ловко освободился от баллонов, сорвал маску с трубкой и, стоя солдатиком в воде, истошно заорал, одновременно размахивая руками, посему мгновенно был замечен авианосцем. С него камнем слетела моторная шлюпка и, завихрив воду сверкающей пенной дугой, помчалась к Хаиму. Изящно обогнув нос резко замедлившего ход авианосца, она через мгновенье оказалась у противоположного борта и была немедленно поднята наверх.
Хаима выкупали, высушили и отвели в кабинет офицера, представлявшего на корабле Федеральное Бюро Расследований их величества Соединённых Штатов Америки.
Хаим представился. Компьютер немедленно подтвердил, что действительно гражданин США такой-то, проживает по правильно названному адресу и находится в настоящее время в Иране по делам своего бизнеса. И это было святой правдой, ибо Хаим, как и любой другой из воинства Мудрецов, имел гражданство, а значит, имя, фамилию, адрес и место работы почти во всех серьёзных странах мира.
Допрос длился два часа, включая отличный завтрак. Хаим эмоционально врал о чудесном спасении от боевиков-палестинцев, которых он сфотографировал во время их учебного часа на острове Кешм, и которые, заметив его за этим занятием, небезосновательно решили, что он израильский шпион, и устроили настоящую на него охоту; о бессознательном плавании в водах Персидского залива; о счастье, наконец, видеть родные лица «соотечественников»…
Рассказ этот довел милого американского офицера почти до слез.
— Но десять километров в воде?! На что вы рассчитывали? Нас могло и не оказаться здесь!
— Но хоть какое-то не иранское судно я должен был встретить! Ормузский залив — это же одна из самых оживлённых морских трасс! — кричал Хаим. — И что мне оставалось ещё? Я бывал в Израиле и я знаю, что такое палестинские боевики!
— Вы так хорошо плаваете!..
— Что есть, то есть… — и Хаим скромно потупил глаза.
Что-то мешало милому офицеру принять на веру рассказ Хаима. Но английский язык выловленного был безупречен, компьютер врать не умел, вид его был абсолютно счастливым, и, в конце концов несколько смачных, прекрасно рассказанных Хаимом анекдотов про иранцев окончательно развеяли опасения подозрительного фебеэровца. В конце допроса-беседы офицер сообщил ему, что по достижению авианосцем Оманского залива его отправят на берег дружественного Омана — гражданскому лицу без особых поручений находиться на борту авианосца было запрещено.
Но это были их планы…
Тем временем его с шутками-прибаутками препроводил в маленькую каюту, совершенно не боевой добродушный негр, угостивший Хаима сигаретами и банкой пива.
Хаиму очень нравился его «конвойный», и он «вырубил» его ударом ребра ладони с необычайной осторожностью, даже нежностью. Сознание бедняги померкло, ноги его подкосились и, поддерживаемый Хаимом, он медленно опустился на пол и застыл в блаженном сне. Хаим быстро раздел спящего, оделся в его форму — то, что она оказалась почти впору ему, было очень хорошим знаком — и выскользнул из каюты.
Окончательно рассвело, и авиапалуба «Авраама Линкольна» засверкала своими серебряными самолётами-птицами.
Кто сказал, что самолет похож на птицу? Это птица похожа на самолет. Вот они, чуть влажные от ночной росы дьявольские птицы, несущие смерть… И такие мирные, игрушечные, когда в чреве их нет человека. Как веселые цыплята, выглядывают из-под их крыльев ракеты. И только черные круги сопел портят их вид. Впрочем, при достаточном воображении они напоминали грязные зады драчливых петухов.
Проникнуть на палубу, где стояли самолёты, не составило никакого труда — безалаберность и добродушие американцев просто восхищали Хаима. Спрятавшись в ближайшей к взлётной полосе огромной бухте канатов, он внимательно изучал самолеты. И, наконец, взгляд его остановился на птице, резко отличной от других. Самая близкая к взлетной полосе, будто с сомкнутыми крыльями, цвета хаки, много выше и длиннее других, она буквально дрожала от нетерпения. Было видно, как тяжело далась ей бесцельно проведённая ночь. Она, неуловимая для радаров, самая быстрая, самая смертоносная, самая умная, самая хитрая, самая красивая, самая совершенная, самая, самая, ждала своего повелителя. Их взгляды встретились, и стало ясно, что они уже не расстанутся никогда… Под ее фюзеляжем сверкали две тонкие, длинные ракеты…
Рассвет добавил безалаберности американцам. Вообще, на рассвете люди лучше, добрее, раскованнее. Рассвет — это надежда. Ожидание. Зло существует где-то по ту сторону солнца. Где закат. Тревожный, кровавый закат…
Патруль лениво обходил самолеты. Офицер что-то отмечал в блокноте. Потом куда-то исчез. Потом вернулся. Отпустил солдат. И снова исчез. Единственный оставшийся часовой, сидя на металлическом ящике, почти дремал, закинув голову в утреннюю, ещё не палящую, не одуряющую синеву неба. Хаим в три мягких прыжка добрался до него, ударил ребром ладони по его шее, оттащил бесчувственное тело за линию огромных ящиков и слегка прикрыл брезентом. Еще три прыжка — и он на крыле «птицы». Мгновение — и он скрылся в ее чреве. Тихо щелкнула, закрываясь, скользящая крышка кабины. Счастливая птица вздохнула и приготовилась.
Две минуты ушли на изучение рычагов и приборной доски,
— Полечу… — ликующе прошептал Хаим.
Летать он умел. В течение пяти лет он числился лучшим боевым лётчиком части, где проходил армейскую службу. И только два года назад ушёл на пенсию. Ему стукнуло тогда сто три года. А по «паспорту» — сорок два…
…Убрал тормоза. Ловко соединив нужные провода, едва спрятанные за лёгкой пластмассовой крышечкой, — ну кому это на авианосце надо красть боевой самолёт? — включил зажигание. Легко, но уже с большим шумом, вырулил на взлетную полосу…
И тотчас на палубу — точно, как в мультфильме, — высыпали люди. Они орали, размахивали руками, но приблизиться боялись, ибо уже угрожающе ворчали и быстро наливались смертельным, малиновым цветом сопла. Штурвал на себя — миг, — и весёлая птица рванулась, помчалась, и когда кончилась её земля-палуба, на неуловимое мгновение упала вниз, в пучину, чтобы взвиться потом и, оглушив мир веселым криком, исчезнуть в голубой бездне принявшего её неба.
…Одно только мучило — как бы озверевший Иран не набросился потом на Израиль. Но он так «наследил», так убедительны будут доказательства именно американской атаки, а не израильской, — да и Мудрецы постараются, — что расплачиваться за неё придётся Америке. А она справится… Но если достанется и Израилю, то это всё-таки много лучше атомной бомбы в руках аятолл…
И через тридцать минут самолёт Хаима, камнем, выпущенным из пращи Давида, разорвав рассветную тишину ужасающим ревом, страшно помчался вниз, в землю, в тайное подземелье, чтобы через мгновение испепелить в сумасшедшем взрыве и себя, и весь квадратный километр, где набирала силу великая ненависть к еврейскому народу.
Увы, наводить на цель эти новые ракеты, стрелять ими Хаим не умел. И научиться этому за полчаса полета было очень трудно. Все-таки он был человеком уже не первой молодости…
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer8_9/lvovsky/
