-
Подарок
5 марта 1966 года. Почему-то я хорошо помню этот день, хотя прошло более 40 лет, возраст целого поколения.
Накануне, я все утро думал — что подарить маме и двум моим знакомым барышням из Сайгона к женскому празднику. Доходы мои были скромные — но на книги бы вполне хватило, а на цветы — увы, не вполне! Барышням просто: можно Ильфа, а можно и Чуковского, а можно — и билеты на галерку в Акимовский театр. А вот с мамой всегда проблема. Ей только книгу, и только — с т а р у ю. К примеру, в прошлом году я преподнес маме на восьмое марта «Княжну Джаваху» Лидии Чарской, в позапрошлом — сборничек стихов Семена Надсона, а ещё раньше — «Гранатовый браслет» Куприна в старой орфографии. И, как правило, все эти книги я добывал в Отделе старой книги в нашем «Доме книги» на Невском. Кто помнит — этот отдел находился в самом дальнем зале Дома книги на первом этаже по левой стороне, такой аппендикс, и где всегда днями толпился библиофильский народец (и я тоже, хотя никаким таким библиофилом не был, но разговоры о книгах любил и кое-что о книгах и о писателях занимательного — знал). Вдоль длинного высокого прилавка туда-сюда носился (вернее — священнодействовал!) совершенно прямой, худощавый высокий человек, с длиннющей шеей, сединой и тихим голосом. Не просто «продавец», а подлинный ленинградский интеллигент. По имени, кажется, Наумов, Сергей Анатольевич. С совершенным (и я бы сказал — благодарным) неравнодушием откликался он на каждую просьбу покупателей, знатоков и просто зевак, бережно выносил требуемую книгу на прилавок, подробно рассказывая и о самой книге, и об авторе. И всякое такое. Эти рассказы мне особенно нравились.
В особом месте витрины он выставлял новинки.
Все завсегдатаи его знали. И он — знал всех…
И меня — тоже…
Так случилось и на этот раз.
«Не хотите посмотреть Ахматову? Редкость. Из шести книг», — спросил Сергей Анатольевич, как только я протиснулся к прилавку где выставлены новинки и прильнул к стеклу, — сборник, хотя и давний, довоенный, сорокового года, но подборка а в т о р с к а я. И состояние — прекрасное. Вы, конечно, понимаете, что значит авторская? Лучший подарок к празднику Вашей маме. Берите! Завернуть? Согласны? Анна Ахматова! Платите в кассу три сорок, вот чек!». Тут я почувствовал, как из-за моей спины какой-то господин в пыльнике и в шляпе, пытаясь оттолкнуть меня, кричит: «Я беру, выпишите чек мне, заверните…». За ним — другой голос, третий и с той же просьбой. Но не тут-то было! «Не могу-с, — сказал «мой продавец», одобрительно-лукаво взглянув на меня, — молодой человек был первый. К празднику…». Я выхватил чек, побежал в кассу, заплатил и дело с концом. Победа! Двойная, ибо как же он угадал с этой именно книгой: ведь моя мама, будучи студенткой университета, не один раз видела и слышала Гумилева, мужа Ахматовой, в «Институте Живого Слова» на Исаакиевской Площади. И даже Блока. Сколько раз мы с братом слышали эту историю.
И вот я уже по мартовскому весеннему холодку — в родном «Сайгоне», что на углу Невского и Владимирского проспектов. Стою у окна с чашечкой двойного и принимаюсь рассматривать покупку (ставшую мне теперь в сто раз дороже). Конечно, было бы нескромно с моей стороны заявить, что я в те годы хорошо знал творчество Ахматовой. Имя, скорее, имя! И три-четыре царскосельских стихотворения, да еще про войну и блокаду. Зато я наизусть знал чудесные посвящения Анне Ахматовой моего любимого Осипа Мандельштама «В пол оборота, о печаль…», «Вы хотите быть игрушечной…» или про черный мех… И тут же возникал образ женщины — необыкновенной. Ну и конечно, мне был известен и портрет Натана Альтмана. Однако более важным для меня в те годы было знание, что Анна Андреевна живет где-то поблизости, в Комарово. Можно взять и приехать. И даже увидеть её. Хотя бы со стороны, что не раз проделывали мои друзья-товарищи «по цеху шестидесятников». Например, Витя Кривулин, Богин, Мишка, Мазья, Марик.
Итак, смотрю, листаю, радуюсь подарку. И вдруг, откуда-то из середины чуть было не выпала сильно пожелтевшая, по-видимому еще с тех времен полоска-закладка из плотного картона с тщательно прорисованным тонким женским профилем с горбинкой и челкой. Открываю заложенную страничку: «Заре» (перевод с португ. так!) Естественно, мне, как я уже сказал выше, никак незнакомое, как большинство стихов Ахматовой, но — любопытное. Читаю:
«Тот счастлив, кто прошел
среди мучений,
Среди тревог и страсти
жизни шумной
Подобно розе, что цветет
бездумно,
И легче по водам
бегущей тени…
Так жизнь твоя была
чужда заботе,
Как тонкий сон, но
сладостный и нежный:
Проснулась… улыбнулась…
и небрежно.
Вернулась ты к нарушенной
дремоте».
Лирический, немного странный пафосный гимн смерти, эпитафия, надпись на могиле молодой девушки. Не более того. Запивая добрым кофейком, я вновь перечитал это загадочное восьмистишие и, ничтоже сумняшеся, вернул закладку с портретиком на место.
А на следующий день утром узнаю, что «вчера» (то есть — 5 марта) Анна Андреевна Ахматова умерла. В Москве.
Так почему же я помню именно этот мартовский день 1966 года, ведь впереди было еще превеликое множество подобных этой, невосполнимых утрат.
Все дело в том, что всякий раз, сквозь годы и десятилетия, когда я снимал с полки этот заповедный томик, он постоянно открывался на этой самой странице с закладкой и с упрямо смотрящим на меня тонким женским профилем с горбинкой. И хотя я уже довольно хорошо знал многие стихи Ахматовой и главные черты её биографии, у меня щемило на душе, а само восьмистишие, датированное автором далеким апрелем 1920 года, упрямо звучало как личная авто-эпитафия поэтессы, пережившая Анну Андреевну, аж на 40 с лишним лет и годин.
Конечно, многочисленным современным исследователям биографии и творчества Анны Ахматовой хорошо известен глубоко личный мотив создания этого печального восьмистишия и его последующая публикация в 1921 году. Тут и мемуары, и записи Павла Лукцницкого и совсем недавно опубликованные рассказы Эммы Герштейн об Анне Ахматовой (записанные ее секретарем). В них нет и намека на какую-то там авто-эпитафию. Все, якобы, конкретно и здраво, роли распределены, точки расставлены: ни убавить — ни прибавить. Как документ. Но для меня тогда (да и по сей день) это стихотворение Анны Андреевны, обращенное к столь рано умершей от туберкулеза (о чем я узнал позже) юной португальской девушки по имени Зара, повторяю, звучит именно так. А разве Анна Андреевна с юных лет не была на грани смерти от своего туберкулеза.
Но, как известно, бывают странные сближенья. Не один раз в своей жизни каждый из нас убеждался в справедливости этого легкого пушкинского высказывания, а, подчас, становился его жертвой.
Так вот случилось и со мной в отношении этого загадочного восьмистишия Анны Ахматовой. Как-то мне пришлось заняться для кружка молодых краеведов в Аничковом Дворце, т.н. петербургским «топосом» барона Антона Дельвига, первого друга Пушкина. То есть, адресами, где барон жил-поживал и умер в Петербурге. Первый источник, конечно же — стихи. И вот в одном из самых полных собраний стихов поэта наталкиваюсь на четверостишие «Эпитафия», по дате датам, написанное Антоном Дельвигом в лицейские годы…
Вот оно:
«Что жизнь его была? — Тяжелый сон;
Что смерть? — от грез ужасных
пробужденье;
В просонках улыбнулся он —
И снова, может быть, там начал
сновиденье…».
Я был сильно удивлен совпаденью. Смотрите! Почти тот же вполне банальный лирический сюжет, почти тот же словарь, тот же «поток времени и сознанья»: жизнь как сон, смерть, пробуждение и последняя улыбка…
Но если наш сирый невский берег и — зеленые берега Португалии весьма далековаты, то Дельвиг и Ахматова — поэты. Они близки и родственны «через Пушкина». И по судьбе и по тревоге. Недаром, на прямые отголоски музы Дельвига в творчестве ранней Ахматовой уже давно уже обращено внимание ученых мужей.
И первым здесь был пушкинист Григорий Леонидович Лозинский, ученый, романо-германист и издатель двух сборников Анны Ахматовой начала 20-х годов (владелец издательства «Петрополис», что между Петроградом и Берлином), младший брат поэта-переводчика Михаила Лозинского — самого преданного и бескорыстного друга-рыцаря Анны Андреевны. В конце августа 1922 года Григорий Леонидович Лозинский опубликовал в русской берлинской газете «Голос России» небольшую, но очень емкую заметку, под названием «По поводу одного стихотворения Анны Ахматовой». Эта заметка была целиком посвящена португальскому первоисточнику «Зары» и его автору, выдающемуся португальскому поэту Антеро де-Кенталу (1842–1981), предварив ее этим вот лицейским четверостишием Антона Дельвига, которое в сохранившихся прижизненных списках называлась точнее: «эпитафия самому себе». Сделав краткий анализ всех предыдущих Ахматовой попытках перевода этого поэтического шедевра, Г. Лозинский особо отметил, как «поразительно близко к тексту и по тону воспроизведено у Ахматовой первое четверостишие. Свободно передан пятый стих: «Так жизнь твоя была ч у ж д а з а б о т е, indefinidio — «неопределенность» в подлиннике относится к слову «С о н». «Сладостный и прозрачный» переведено «сладостный и нежный», «дремота» последнего стиха заменяет «сон» оригинала, встречающегося уже в начале строфы. Произвольно, но на наш взгляд очень удачно Анна Ахматова передала трудное наречие «vagamente» словом «небрежно»…».
Естественно, что такой разбор перевода мог принадлежать только человеку, прекрасно владеющим языком оригинала, каким и был сам автор заметки, известнейший португалист — Григорий Леонидович Лозинский. Можно предположить, что это именно он, находясь в начале 20-х годов в кругу поэтов и близких доверительных друзей и посвященных в ее личную драму — поклонников Анны Ахматовой, познакомил ее с этой эпитафией Антеро де-Кентала. И сделал для нее подстрочник.
Другим же известнейшим португалистом, живущим в те годы на берегах Невы, был бывший дипломат, коллекционер и завзятый меломан — Платон Львович Ваксель, родственник молодой подруги Анны Андреевны, поэтессы Ольги Ваксель (также умершей в юные годы). Он многие годы жил в Португалии, в Лиссабоне и хорошо знал и автора «Зары» и что называется «из первых рук», весь этот печальнейший замогильный сюжет. Но это — общеизвестно.
Моя же речь о другом…
Почти ровно через десять лет, в марте 1976 года у самых заповедных в мире фирменных (зингеровских, крутящихся) дверей в «Дом Книги», ровно под стеклянной башней с глобусом, прямо на Невском с лотка «давали» Ахматову. Это был толстенный компактный и вполне изящный лениздатовский томик стихов и прозы Анны Андреевны, в черном тканевом переплете с округлой виньеткой (типа женской броши) в углу и портретом работы Моисея Наппельбаума (не того, что вполоборота в цветастой косынке, а другой, житейский, где она, мерзлячка, закутана в теплую доху).
Но очередь-то, о ч е р е д ь !!!
Она тянулась вдоль канала Грибоедова до самого Чебоксарского переулка и аж до дверей писательской поликлиники, что напротив одинокого жилища Михаила Зощенко, с которым Анна Андреевна в «те года» шла по жизни «ноздря в ноздрю».
Я тоже стоял в той очереди…
А этот том в народе нашенском и ненашенском, но книжном и признательном Отделе Старой Книги, получил название «Ч е р н а я А х м а т о в а», хотя т.н. «вторым заводом» тираж был исполнен в белом переплете, большая, надо сказать редкость. Как «Подорожник».
-
Альбом
7 марта 1976 года. Ленинград. Малюсенькая комнатушка на Каменоостровском Проспекте под самой крышей известного вычурного дома бывшего «Страхового Общества «Россия», заботливо украшенная старинными цветными картинками-иллюстрациями «Как Мыши Кота хоронили», разными детскими календарями, старыми театральными афишами, самодельными тряпочными поделками, слепленными из хвороста и проволоки, сидящими на веревочках крест на крест под абажуром как синички на ветках, крохотной кушетки, покрытой думками, лоскутным одеяльцем с вышитым русским узором по краям, миниатюрной красного дерева вертящейся этажеркой с низенькой табуреткой и старинного книжного шкапчика с двумя дверцами на котором торжественно, горой, восседала пишущая машинка «Optima». Пространство же от высокой входной двери до окна занимал приземистый, но не совсем обычной формы черный рояль на толщенных резных ножках. По всему его странному у виду и «убранству» легко было понять, что он служил не столько по своему прямому назначенью, сколько и обеденным и чайным и гостевым, но более всего, как говорится «по преимуществу», столом письменным.
И был здесь — главным…
Ибо хозяйка этого примечательного жилища, а заодно и абажура, и человечков, и рояля, и пишмашинки — ленинградская детская писательница, этнограф, фольклорист и лингвист Наталья Леонидовна Дилакторская, крохотная женщина, автор множества книжек для детей и пьесок для театра. Кто не знает ее знаменитого «Бычка» или рассказа в стихах «Почему маму прозвали Гришкой», или поэму про серого Маламыша…
Мы пьём чай с малиной…
И мы сами, и блюдца, и ложки и пузатая сахарница с петушком на боку — отражаемся на зеркальной крышке и боках рояля. Нам весело и легко. Наталья Леонидовна присаживается к роялю и проигрывает мне фрагменты из раннего Гайдна, сопровождая рассказом о его прогулках по уличкам Вены (готовится повторное издание ее детской «Повести о Гайдне). Прекрасно, интересно, великолепно, но немного странно. Ибо я пришёл сюда за совсем иным и с конкретной просьбой. Иначе стал бы я беспокоить пожилую женщину. Да еще — писательницу. Дело в том, что в самом начале 20-х годов в Петрограде существовала т.н. «Студия детских писателей», основанная и профессором Ольгой Иеронимовной Капица при участии Самуила Яковлевича Маршака. Впоследствии эту «Студию» называли «колыбелью советской детской литературы», откуда вышли такие мастера, как Борис Житков, Виталий Бианки, Пантелеев, Корней Чуковский, Наталья Данько, Лидия Будогосская, почти все обериуты. Но если Маршак — имя давным-давно известное буквально «на всем белом свете», то имя О.И. Капицы как писательницы, педагога, фольклориста и «матушки» этой самой «колыбели» — было начисто забыто. Отчасти это случилось потому, что ее младший сын Петр стал выдающимся ученым-физиком и она невольно все время оказывалась «тени» его мировой известности. Наталья же Леонидовна была первой из учениц Ольги Иеронимовны как собирательница фольклора и русских сказок. Вот за рассказом о «Бабе Оле», как любовно называли Ольгу Иеронимовну студийцы, я пришел сюда. Тем более, что у меня была рекомендация дочери Виталия Бианки, художницы Елены Витальевны Бианки, поэта Игнатия Михайловича Ивановского и самого Алексея Пантелеева.
И согласие было получено…
Но не тут-то было. Гайдна сменили байки о детстве в Тотьме, о дедушке Карзинкине, служившем в ведомстве Владимира Теляковского по финансовой части, о смешном разговоре с самим Ворошиловым на выставке детских книжек в Народном Доме графини Паниной в 1927 году. И про многое другое. Повторяю, все безумно интересно и ново. Но все, как говорится, не в ту степь. Я уж было подумал, что Наталья Леонидовна проверяет меня «на вшивость», мало ли кто заявился, хоть и с рекомендацией. Ленинградцы той эпохи имели право на осторожность. Но вдруг неожиданно все крайним образом переменилось. И так, что мы оба начисто забыли об Ольге Иеронимовне Капице и вообще о цели моего визита. Передавая мне какую-то очередную веселую историю из своей собирательской практики, Наталья Леонидовна неожиданно упомянула имя профессора Льва Яковлевича Штернберга, руководителя экспедиции на Белое море «за песнями и травами». И тут я перебил Наталью Леонидовну и с восторгом спросил ее, не тот ли это Лев Штернберг, который в 1911 году от имени Академии Наук отправил поэта Гумилева в Африку, в Джибути, собирать сведения о местном населении, а также предметы их быта, обихода, верованиях и так далее. Более того, я рассказал о том, что в архиве Академии Наук на Университетской набережной в фонде Льва Штейнберга храниться письмо Анны Гумилевой к этому самому Штейнбергу в котором содержится решительная просьба — сообщить о судьбе мужа, странствующего по его заданью в джунглях среди диких воинственных племен в Джибути. Да, сказала Наталья Леонидовна, Ахматовой было отчего беспокоиться, там же вечно шли бои между племенами, а она тут в одиночестве вот-вот «ждет» своего сына Льва.
И вдруг словно что-то смекнув, себя, моя хлопотливая фольклорная старушка, шамкая что-то губами и приговаривая, достала откуда-то из тесноты своей этажерки сверток, завернутый в крепкую черную ткань, сверток. Потом решительным жестом она сдвинула все чашки и ложки и булки в сторону, платком из рукава вытерла край глянцевой крышки рояля, разоблачила сверток и чрезвычайно бережно выложила его на чистое место. Это был стихотворный альбом, в котором (о, святой ужас и радость!) оказались вписаны стихи Анны Андреевны Ахматовой с ее правкой (наискосок), проставленными ее рукой датами и так далее. Около 60 уникальных текстов самой Ахматовой. Это было чудо из чудес. И — доверие. Я не помню в точности рассказа Натальи Леонидовны об истории собственно самого альбома. Знаю только (с ее слов), что их встреча состоялась в первые трагические месяцы ленинградской блокады, когда она и Ольга Федоровна Берггольц работали в одной «военной команде» на ленинградском радио. А непосредственно Наталью Леонидовну познакомил с Ахматовой художник Владимир Гальба, остроумнейший и светлый человек. Можно предположить, что Анна Андреевна надиктовала стихи в тетрадь Натальи Леонидовны по памяти, полагая, что у нее, женщины, живущей замкнуто и одиноко, ее стихи будут в большей сохранности и безопасности от злых глаз и цензуры.
Тема более, что к началу войны, как известно, вся детская литература была разгромлена и сами детские писатели, чудом оставшиеся на воле, были уже совершенно безопасны для властей…
Тогда же, Наталья Леонидовна рассказала мне, что эта рукописная тетрадь с правкой А.А. Ахматовой служит ей не только памятью о великой поэтессе, но и своеобразным житейским подспорьем. Эти даты и стихи — мой пожизненный календарь. По ним, по этим датам и стихам я каждодневно сверяю свою жизнь и своё мироощущение наперёд. И никогда не ошибаюсь, как надо проступить.
В тот день на календаре было, повторяю, 7 марта.
Я спросил: «А что — на сегодня?»
«На сегодня!? «Кукушка». Из первого сборника Анны Андреевны «Вечер».
Помните,
«Я живу, как кукушка в часах,
Не завидую птицам в лесах.
Заведут — и кукую.
Знаешь долю такую
Лишь врагу пожелать я могу.»
Наталья Леонидовна (очень крохотная — ростом) как-то выпрямилась и сказала: «Видите, как совпало, март — это ведь и мой месяц. Через неделю, 15 марта, в 1904-м я родилась на свет. И вот всё кукую. Но мало кто знает, — продолжила тогда Наталья Леонидовна, — что в марте же 28 числа 1945 года мне и Анне Андреевне была подписана Медаль «За оборону Ленинграда», подписанная самим Попковым».
Остается добавить, что в год столетия Анны Андреевны, в 1989 году, я был инициатором и одним из авторов большой фотовыставки, посвященной этой дате. Вообще, этот юбилей — стал грандиозным событием, неким ореолом, девизом, нашей «новой жизни». На многочисленных книжных прилавках и из окошек «Союзпечати» на нас смотрел Альтмановский портрет молодой Ахматовой… Выставка была развёрнута в Большом Зале Филармонии. Заседание вёл «изгнанник» Ефим Эткинд. Выставка же была уникальна тем, что на ней впервые были опубликованы материалы из Архива Анны Ахматовой, который бережно хранится (искренний поклон — хранительнице Наталье Ивановне Крайневой, Валерию Сажину и благословенной нашей Публичке). Но как это обычно бывает, не всё уместилось на двадцати фанерных щитах. И среди этих «отставленных» — фотокопия сталинского «Указа…» от 28 марта 1945 года.
С именем Анны Ахматовой…
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer9/belodubrovsky/
