Памяти бабушки и дяди
Чуть опоздав на нужный нам маршрут
(Часы ли наши безнадёжно врут?),
Идём вдвоём, и куртки — нараспашку.
Мой папа по привычке с рюкзаком,
За жизнь он полюбил ходить пешком.
Осенний ветер тормошит рубашку…
Хромает папа, хмурится, молчит.
Кто нас в раздумьях наших уличит? —
О доме думать всё-таки неловко.
Кто нас заметит в левой полосе
На местного значения шоссе? —
Маршрутку ждёт пустая остановка.
Сказали: «километр или два» —
Вдали дома виднеются едва…
Берётся папа вновь за сигареты —
И кашляет… И мы идём опять,
Но как определить: туда ли, вспять?
Воображаю стёртые портреты…
Снег начался — туманит папу снег.
Разрушенная мельница — тот век —
Маячит за широким перекрёстком.
Удары папиного костыля —
Как нервный тик часов — несёт земля.
Я здесь давно бывал — ещё подростком…
То чувство, что навеки папа — мой,
Такой идущий и такой немой, —
Горит, горчит и в воздухе витает.
Он — выразительно-невыразим.
Хоть светлячок в очках — неугасим,
Ему уже бессмертья не хватает.
Лишь молодость — бессмертию сродни,
Прощальных встреч всё холоднее дни.
Мы жизни убыль ощущаем остро.
Прихрамываю, ноги гнёт ленца.
Мне кажется, дороге нет конца,
А кладбище вдали — светло и пёстро…
* * *
В каждом названии крупной реки,
Города, моря, звезды
Есть вдохновение первой строки,
Ассоциаций мосты.
По географии кто изучал
Пёстрые флаги земель,
Кто у окна на «камчатке» скучал,
Как парус, севший на мель.
Многоязычная карта стран,
Святы твои имена,
Как Библия, Тора, Веды, Коран,
Как древние письмена.
Так я за словами «Конго», «Евфрат»,
За «Северною Двиной»
Величье мира разглядывать рад,
Язык мой — тому виной.
Стрелою пущенный Енисей,
Широкошумная Обь —
Вот сила и слава природы всей,
Не то что болотная топь.
Быть может, разве что почтальон
И составитель карт,
Знающий этих названий мильон,
К ним вкус потерял, азарт.
Как жизнь давал с именами Адам, –
На свой манер и мотив
Вещам неназванным имя дам,
Связь с предками ощутив!
* * *
Читая эпос мирозданья,
Я жизнь запечатлеть спешу,
Вот и расцвет, и увяданье,
И просто встречи, и свиданья
Монументально опишу,
Как будто я уже прозаик,
И мне воистину дано
Собрать из тысячи мозаик,
Из сотни перелётных стаек
Одно сплошное полотно.
— Что надобно, что хочешь, старче? —
Заглянет чудо в мой карман.
— Чтоб мысль — ясней, а чувство — жарче,
Чтоб жизнь была сильней и ярче,
Чем фантастический роман,
Чтоб думалось не вязко — веско
В глухой дыре, на пустыре,
Где под охраною ЮНЕСКО
От Феофана Грека фреска
В разрушенном монастыре…
* * *
Так много труда —
Ельнику вырасти
Иль джунглям в сырости,
Тесня города.
Меж двух полюсов —
Непроходимые
И нелюдимые
Два царства лесов.
Такие места
Есть заповедные,
Ветхозаветные,
Как до Христа.
Кто в чащу войдет —
В чаще заблудится.
Нечто почудится —
И вглубь уведет…
Петляет нога
Опорная, правая, —
Куда ж ты, лукавая?
Как тайна, тайга…
Не для колеса
И не для пешего
Кладбище лешего —
Глухие леса…
Эй, кто здесь живёт?
Пуст дом лесничего —
Вся дикость-дичь его
Пугает-зовет.
То хвоя, то хвощ,
То гады с хвостами,
То хвори местами —
И немощь, и мощь.
Не жди МЧС,
Пропавший без вести.
Спешит же бес вести
Сквозь сумерки — в лес…
СОЧЕЛЬНИК
Гремел орган в ночном костеле,
Дрожали свечи у икон,
И было всё по Божьей воле,
И было всё, как испокон.
В сидевших в храме, как в пещере, —
От первых христиан черты.
Давалось нам по нашей вере:
Не замечал я суеты —
Порой то кто-то кашлял громко,
То кто-то говорил, шепча…
Меж тьмой и тёплым светом — кромка,
И в нимбе золотом — свеча.
И музыка плыла над нами,
Как будто бы с небес слышна,
Сама похожая на пламя —
То так нежна, то так пышна.
Двенадцать посвящённых в это,
Что Воскресенья дождались,
Дышали тихо рядом где-то,
Внушая мысленно: молись!
Так ночь глубокая органа
Мерцала звёздно, ввысь звала,
Как зыбкая фата-моргана,
И плакали колокола…
Мир точно замер полуночный,
И рай в сиянье голубом
Сходил на столб мой позвоночный
Огромным световым столбом.
* * *
Вопреки ли тому, что «грустный» — от «груза»,
«Худой» ли — от «худо», «тощий» ли — от «тоска»,
Ты себе отрастил «пузо — с три арбуза»,
Ешь — под страхом ли голода? — по три куска.
Вроде не голодал, как прадед — в блокаду:
На Дороге жизни он, дистрофик, опух.
Вроде, век летя от рассвета — к закату,
Не был к пище духовной с рождения глух,
Но всё ждёшь великого праздника, пира, —
Топок жир в пироге, тонок жар в печи.
Эх, пивной твой живот, хоть не пьёшь ты пива,
Будто ложно беременный, зря не торчи!
«Раздобрел», «поправился», значит — здоров ты!
И не Гаргантюа, и не Пантагрюэль,
Ты уже сменил все старинные кофты,
Всё ж, как шкаф, сквозь дверную протиснулся щель…
То ли выдался ты в породу такую,
То ли смех да грех: брюк для толстых нет брюх,
То ли твой девиз: «Жизнь люблю и смакую —
Да блаженствует тело, да ликует дух!»
* * *
Январской ночью, ночью поздней
В постельный падаю сугроб.
Всё звёздней небо и морозней
Над перекрёстком снежных троп.
Ночь тем страшна и непонятна,
Но и маняща, и свежа,
Что проступают звуки, пятна
Из пустоты, во мгле кружа…
Ну кто сказал, что ночью пусто?
Напротив, ночь плотна, густа —
Так многолика, многоуста,
Хоть очи сомкнуты, уста…
Но если ты часа в четыре
Не спишь глубокою зимой
Один в своей пустой квартире,
Ты слышишь в комнате немой
Шум города и гуд завода,
Сигналы сиплые сирен.
И ход часов, и шаг кого-то,
Как нескончаемый рефрен.
И, более того, ты слышишь,
Как снег идёт, как ток звенит
И как ты думаешь и дышишь, —
Ночь поднимается в зенит.
Пусть тишина и гробовая,
Но тем дороже каждый звук,
Что, редко в тишине бывая,
Лишь ночью слышишь сердца стук!
СИРЕНА
На проспекте Мира, с правой стороны,
На многоэтажке, став тревожным знаком,
Замычит сирена — в случае войны,
Или вдруг накроет хлором-аммиаком…
Мы уже привыкли к чёрному окну
Выжженной квартиры — там же, на проспекте.
Беды в дом стучат по оптоволокну,
Как пришли за нами — и укрыться негде.
Не дай Бог услышать этот смертный вой!
Комендантский час, воздушная тревога,
Бомбы и цунами… Есть ли кто живой?
Воинство Господне, не суди нас строго!
Рухнут ли внезапно наши города,
И тогда сирены стон глухой на что нам? —
Так трубит Архангел Страшного суда,
Так гремит труба по-над Иерихоном…
Мимо всё ходил я, — видно, не к добру
Лишь сейчас заметил вещую сирену.
«Если все погибнем, если я умру…» —
Вздрагиваю, глядя в никуда — сквозь стену…
Лишь бы этот мир бесследно не исчез,
Лишь бы до основ не был он разрушен
С волнами сирены прямо до небес —
Резче-резче-резче, глуше-глуше-глуше…
ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ
На Еврейском у входа
Некто Гитлер, и он —
С тридцать третьего года
(Год его похорон).
Повезло ему, право,
С датою похорон:
Избежал он расправы
С двух кровавых сторон…
По аллеям и тропкам
Углубляюсь к своим
В напряжении робком —
Что поведаю им?
Чистим наши могилки
С мамой каждой весной.
Вот к прабабке развилка,
Вот — прадедушка Ной.
За табличкой — табличка,
И приходит на ум
Всех имён перекличка:
Я — Натан, я — Наум…
Я родился тогда-то,
Умер — место и ряд.
Имена ваши, даты
Что о вас говорят?
Род наш выжил не раз, но
Выжил лично и я,
И, дай Бог, не напрасна
Жизнь пред вами моя!
* * *
Через тысячу лет это озеро станет болотом —
Неизбежно сомкнутся, как губы, его берега.
И уже не понятно, не видно: и кто там, и что там…
За корягой — коряга, как Баба-Яга, иль карга?
Зарастает травою забвенья, багульником, ряской
То, что было богато живой, а не мёртвой водой.
По земле ты ступаешь, казалось бы, плоской, но тряской,
Гад глядит тебе в спину, и в воздухе пахнет бедой…
Над болотом Большим Комариным, за Неодолимым
Веет смертью в лицо, и все в плесени чёрные пни.
Так воспой же озёра со светом их неопалимым,
Что сверкает у сосен карельских в чуть сонной тени!
* * *
После купанья, в тенёчке прибрежном,
Хотя вода холодна,
Огнём изнутри согревает нежным —
От тонкой кожи до дна…
Так сразу легко всё и невесомо! —
Усталость мышц или блажь?
Быстрей и короче дорога до дома,
Чем путь по жаре на пляж.
Почти космическая перегрузка —
Мгновенно теряешь вес.
Включает незримая кнопка пуска
Преображенья процесс.
Не просто ведь выплеск адреналина,
Но Дух здесь летает сам.
Не просто ведь у берега глина,
Но это лежит Адам.
Вода проточная — слаще-чище,
Вдребезги не расколоть,
Однако сквозь рябь не руки — ручищи,
И полупрозрачна плоть…
Одновременно я лёгок и тяжек
В озере тихом, лесном.
На дальний, весь в солнечных пятнах, пляжик
Пойдём опять перед сном?
ОДУВАНЧИКИ
Одуванчики-одуванчики —
Эти дети, юноши, мальчики!
В гуще сорной сочной травы
Не снести, увы, головы.
Новобранцы, храбрые воины,
Тем, что ждёт вас, обеспокоены,
Вы стоите будто в строю —
Между вами в поле стою.
Повзрослеть — не хватает смелости.
Хоть в прозревшей внезапно зрелости —
Нашей жизни полный расцвет,
Отчего ж ты вдруг слаб и сед,
С каждым днем — еще уязвимее?
То ли физика, то ли химия,
То ли нечто… Жаль, как ни дунь,
Так и мой облетит июнь.
Так и жизнь сгорит и развеется —
Остаётся только надеяться,
Что и мы на семи ветрах,
Мы, разбитые в пух и прах,
Ляжем в землю — родятся новые,
С терпким ядом в крови, махровые!
Не заметишь, как цвет волос
Золотистых станет белёс,
Как душа, для тела попутчица,
В атмосфере вся улетучится,
И где рос, где менялся ты —
Там уже другие цветы…
* * *
Как листва, опадая,
Превратится в труху,
Так и жизнь молодая
Вся уйдёт в чепуху,
Но из тлена и праха
Семена прорастит
И, немного неряха,
Эту слабость простит.
Каждый листик, наверно,
Знает сам наперёд,
Что всё кончится скверно
Для него — он умрёт.
Глянь на листьев канальцы,
Кровь в их жилах густа, —
И дрожащие пальцы
Отведи от листа.
Глянь на голую ветку —
И увидишь насквозь
То ли воздуха сетку,
То ли времени ось…
ИЗ ЦИКЛА «СМЕРТЬ ВЕЩЕЙ»
Одно воспоминание
Из детства моего —
Иголки запинание,
Мелодий торжество.
Пластинка кружит пыльная,
Танцует и поёт —
Винильная, чернильная,
Как в юбочке, снуёт.
В ней то игривость детская,
То радость в ней, то грусть,
То удаль молодецкая —
Экспромтом? наизусть?
Пластиночка вращается —
Не хочет замирать,
Но навсегда прощается,
Ведь не на чем играть…
Из мира безголосого
В те не попасть места,
Где песенка Утёсова
Надрывна и чиста…
* * *
Настроение наше зависимо
От процессов, идущих внутри:
То упадок, то просто bravissimo,
То хоть обувь до блеска натри!
Слава Богу, не всё — биохимия,
Слава Богу, не всё — Архимед:
Есть же нечто, что невыразимее,
Чем явление или предмет!
Зародившись в белковой молекуле,
Жизнь разумная в нас проросла,
Чтоб о мироустройстве кумекали,
О природе добра или зла,
Чтоб считали, что мы-то — свободнее,
Чем во льдах заточённый микроб,
Что ползёт, с каждым днём — безысходнее,
По ложбинкам неведомых троп…
Только как это нечто нащупаю,
Что летучее дымки весны,
Если, выключив голову глупую,
Как под морфием, вижу я сны?
Мне дано в ощущениях многое —
Пульс дорог, запах встречных ветров…
И тактильно, и мысленно трогаю
Мириады соседних миров.
Я — геном, но над текстами этими,
Над цепями, к которым я глух,
С бесконечными клетками-клетями —
То, что названо древними «дух»!
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer9/knajzev/
