(продолжение. Начало в №6/2021 и сл.)
5
— Прежде всего то, что Вы не маркиз Луи Веноста, под именем которого Вы въехали в Португалию, затем в Англию, затем в Соединённые Штаты Америки, обманув таможни этих стран! Вы также не Август Шварцбах, под именем которого Вы въехали в Германию, вы даже не Рудольф Гервинский, под именем которого вы въехали в карликовую республику-лимитроф Латвия из России!
Вы также не тот, кто имел право получить по завещанию от Максима Веноста пятьдесят тысяч долларов и участок земли под аэродром! Более тысячи акров! Вы не тот, кому принадлежит право получать доход от земель в штате Мичиган!
Вы — Феликс Круль!
Те привилегии, которые Вы получали как маркиз Веноста в разных странах при помощи обмана, Вам не принадлежат! Сейчас Вы собираетесь украсть в Имперском Банке Германии сто тысяч рейхсмарок, потом Вы надеетесь периодически нелегально пересекать границу Швейцарии и, чтобы избегать уплаты налогов, помещать эти деньги в наш банк.
Я — один из самых опытных детективов во всём мире. Если не самый опытный. Вам очень не повезло встретиться со мной.
— Пока я вижу перед собой не очень скромного человека, обер-детектив.
Прежде, чем предъявить мне официальное обвинение, Вам, дорогой Карл, придётся встретиться сначала с Бальдуром фон Ширахом, потом, возможно и с Генрихом Гиммлером. Сомневаюсь, что им это всё понравится. Или Вы думаете, что из-за Ваших фантазий Швейцария объявит войну Германии? Ха-ха-ха! Вы очень наивны. Швейцария — «младшая» сестра Германии. Подумайте об этом, если Вам, хочется когда-нибудь выйти на пенсию и спокойно удить рыбу где-нибудь в горном озере.
— Чепуха! Я знаю о том, что Вам удалось ввести в заблуждение свою администрацию! Но как только эти благородные люди увидят доказательства официального обвинения, они перестанут Вас узнавать.
Вы забыли, что Швейцария — другая страна, её благополучие построено на соблюдении законов и договоров. — И он ловко защёлкнул наручники на моих запястьях…
Если быть честным, надо сказать, что обер-детектив во многом был прав.
Так я, после невиданного в жизни карьерного взлёта, оказался в Швейцарской тюрьме.
Поскольку постоянное место проживания обер-детектива находилось в Давосе, там же находилась и его сыскная контора, где в её картотеке хранились все данные и материалы, связанные со мной. По этой причине, меня решили для начала доставить в суд кантона Граубюнден, для зачтения мне предварительного обвинения.
Я неоднократно слышал, что самые лучшие тюрьмы Европы находятся в Швейцарии. Памятуя об этом, я решил насладиться комфортом и переживать мои неприятности по мере их поступления.
Я попросил возможности позвонить по телефону в канцелярию Рейхсюгендфюрера, чтобы объяснить, где я нахожусь. Мне побоялись отказать в этом. Связавшись с канцелярией, я громко представился и сказал, что задержан неким детективом по имени Карл Умбрыжко. Мотивы моего задержания мне непонятны, поскольку выражены весьма туманно.
Потом я забрался в свою постель и с этими мыслями я тут же уснул. Это был очень длинный день.
Среди людей, с которыми я познакомился на утренней прогулке во внутреннем дворике тюрьмы, был человек, приблизительно моих лет, которому было суждено сыграть в моей жизни роль аббата Фариа из романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо» Его звали Давид Франкфуртер. К его ошейнику была привязана тонкая длинная цепь, конец которой был всегда в руках охранника, идущего рядом или сидящего на скамье.
Я понял, что этот человек, так же как и я, находится по другую сторону закона и, проникшись к нему доверием, открыл ему частично свою историю, хотя уже был предупреждён умными заключёнными, что тюремные встречи не должны располагать к откровенности.
«Ты здесь поменьше болтай!» — напомнил побривший меня тюремной парикмахер.
Но мне повезло, я был вознаграждён за то, что несколько пренебрёг этой великой тюремной мудростью.
В тюрьме, больше чем где-либо, человек нуждается в откровенности и близости с кем-то. Это испокон веков широко используется тюремной администрацией, следователями, сокамерниками и разными другими дознавателями.
Выслушав заново сочинённую мной, сокращённую историю от места, где я отправился в путешествие в качестве маркиза Веноста и до сегодняшнего дня, Давид Франфуртер сказал:
— Тебе не нужен адвокат, потому что роль, отведенная тебе жизнью — это роль героя современной Германии.
Тебя не просто отпустят, тебе принесут извинения, а обер-детектива, который выследил тебя и задержал, в лучшем случае понизят в должности и в жаловании, возможно он получит и другие серьёзные взыскания. Его даже могут поместить ненадолго в сумасшедший дом. Если же он останется на свободе, он будет считать, что ему повезло.
Этот честный и простой малый искренне не понимает в какое время он живёт.
Я был крайне удивлён этим прогнозом Давида Франкфуртера. По окончании нашей беседы и его двухчасовой прогулки под надзором охранника, который следовал в пяти шагах от Давида Франкфуртера, с него сняли ошейник, его опять одели в наручники и кандалы и отвели в камеру. На другой день я с нетерпением ждал встречи с ним.
Первым делом я его спросил:
— Уважаемый Давид, почему Вас содержат тюрьме с такими предосторожностями? Они боятся, что Вы сбежите?
— Нет, они не боятся этого. Я сдался им сам. Они, скорее, боятся, чтобы меня кто-нибудь не убил. Вы, конечно, мне не поверили, когда вчера я Вам сказал, что четырьмя выстрелами покончил с ландесгруппенляйтером Швейцарии, Вильгельмом Густлоффом? Вы были увлечены своим рассказом. Но это правда. В Германии меня бы ждала гильотина.
Я вспомнил большой портрет какой-то «бледной немощи» со свастикой на рукаве в форме штурмовика, с которым стояли у ворот тюрьмы люди с чёлками, усиками и свастиками на рукавах. Они требовали чьей-то смерти за его смерть. Я рассказал Давиду об этом.
— Это про меня. Но с моей смертью у них ничего не получится. Девять из десяти швейцарцев собственноручно затянули бы на моей шее петлю или разорвали бы меня на части за смерть ландесгруппенляйтера, но Швейцария должна постоянно изображать всему миру торжество своего собственного закона, который мешает им вешать еврейчиков, вроде меня. Им необходимо демонстрировать непохожесть на немцев и свою независимость от Германии. Им необходимо изображать консолидацию с обывателями всего мира.
Увы, это единственный способ привлекать к себе вкладчиков изо всех стран. Скрепя сердце, они вынуждены охранять мою безопасность, хотя втайне все они обожают Гитлера.
— Почему Швейцарцы втайне обожают Гитлера?
— Они думают, что Гитлер — враг евреев. Но это не совсем так. Конечно, он им не друг, но доктрина, в создании которой он принимает главное участие — выше и сильнее самого Гитлера. Если завтра Гитлер перестанет делать вид, что ненавидит евреев, то и немцы, и швейцарцы перестанут его любить. Таким он им станет не нужен. Гитлер вынужден ненавидеть евреев, чтобы быть «своим парнем» у немецкого народа и вообще у всей Европы.
Они понимают, что Гитлер — это война, они также очень надеются, что грядущая война — это тотальное уничтожение евреев. Они даже во сне не забывают, что евреи — главные вкладчики Швейцарских банков.
Только сами евреи этого пока не понимают. Но очень скоро они это поймут.
Швейцарцы надеются успеть на этом неплохо заработать. Они торопят события, потому что знают, что Гитлер в конце концов всё равно проиграет.
Я спросил у Давида:
— Каким образом они знают, что Гитлер всё равно проиграет?
— Это знают многие из тех, кто в школе не смотрел в окно, а учил историю.
Экономика Европы, как и её будущее, не связано с войной. Еврейских денег для полного благополучия и процветания Европы всё равно не хватит. Это обывателям просто кажется. Да и деньги не удержатся в их карманах. Ведь потом всё придётся восстанавливать. Конечно, какое-то еврейское золото немцы, австрийцы, французы, бельгийцы, голландцы и датчане успеют припрятать в коробках из-под печения под их матрацами.
Ну, а Гитлер — мистик, ему кроме славы вождя ничего не нужно. И он заразил немцев своей мистикой. Но швейцарцы — не немцы, они умеют считать деньги. Это всё, что они умеют делать. Это их любимое занятие. Они знают, сколько у кого денег и сколько денег во всём мире. Война требует точных математических расчётов и знания истории. Одного патриотизма здесь мало.
В Германии сейчас поселился оголтелый патриотизм, он вытеснил и арифметику, и историю, и здравый рассудок. Начинать войну без этих составных ни в коем случае нельзя. Но немцы уже не могут остановиться. Война начнётся со дня на день.
Давид Франкфуртер ещё раз успокоил меня.
— Тебе открыла счёт в Швейцарском банке какая-то важная персона?
Это твоё счастье, как и то, что ты проживал у неё в доме. А то, что она много лет назад предприняла с тобой совместное путешествие в Россию, может говорить только об одном. О твоей близости к её крүгү. То, что ты встречался за её столом с таким человеком, как Бальдур фон Ширах, удостоверяет это настолько, что делает тебя одним из них. А обер-детектив Карл Умбрыжко, возможно, будет всю оставшуюся жизнь сожалеть о своей глупости, находясь в психиатрической лечебнице.
Если только ему не повезёт.
Ведь только за одно его «расследование» можно провести несколько дополнительных месяцев в подвале Федеральной Военной Секретной Службы Швейцарии. Она, к удобству швейцарцев, только что создана.
В это время к нам подошёл охранник и сказал:
— Время прогулки подходит к концу, господа.
Пожелав мне всего доброго и прощаясь со мной, Давид Франкфуртер сказал:
— Твоя история красноречиво показывает, что у каждого немца сегодня есть две правды и две совести. Одна — для себя, другая — для государства.
Но и обер-детектив Умбрыжко ни разу не солгал. Вот в чём вопрос.
Давид Франкфуртер был философом.
Наутро я был приглашён в помещение администрации суда. Судья и обер-детектив уже ждали меня.
Судья спросил меня, смогу ли я простить Карла Умбрыжко? «У него больная жена и дефективные дети, но он отказался сдать их в приют. Счастье, что его зарплаты пока хватает на оплату врачей. Его семья посылает Вам узелок крыжовника. Лучших ягод нет во всём кантоне Граубюнден».
Всё это время обер-детектив, подобно виноватому школьнику, опустив голову вниз, рассматривал носок своего ботинка.
— Прощаю тебя, бюрократ, — великодушно сказал я, и пошёл к автомобилю, ожидавшему меня на тюремном дворе.
По возвращению в Берлин, меня мягко пожурил Рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах, за то, что я в одиночку съел весь крыжовник. Я не знал, что это его любимая ягода…
В Берлине, отдохнув денёк, я посетил Руперта Штейнау и рассказал ему о моих приключениях в Швейцарии. Мы целый час проговорили об этой стране. Он сказал мне, что Швейцария — это кость в горле у Фюрера. Фюрер чувствует, что её чрезмерная политическая независимость раздражает его, но он до поры до времени терпит её самостоятельность. Сделать с ней сейчас ничего не удастся. Там хранится слишком много золота от самых влиятельных людей.
Швейцария должна изображать самое правовое государство в мире. Даже покарать проклятого еврея Франкфуртера, убийцу Вильгельма Густлоффа, они пока не могут, хоть и очень не прочь это сделать. Их законодательство не предусматривает смертной казни, которой жаждет вся Швейцария.
Фюрер требовал изменить законодательство Швейцарии и ввести смертную казнь, но президент и Католическая консервативная партия Швейцарии ответила отказом, мотивируя его тем, что требования Гитлера не поддержит народ. Сейчас убийца Густлоффа находится в безопасности в Швейцарской тюрьме, кантона Граубюнден.
Я не удержался и рассказал Руперту о моей встрече с Давидом Франкфуртером, добавив, что был восхищён ясностью его ума, и рассказал о том, что мы расстались почти друзьями. И тут же пожалел об этом. Руперт насторожился, но задал мне ещё несколько вопросов.
В конце беседы он сказал:
— Швейцарец и этот еврей — это невозможный симбиоз, почему же их пытаются поженить друг на друге? Этого еврея, убийцу ландесгруппенляйтера Густлоффа, срочно надо либо казнить, либо выдать Германии.
С этим я для вида согласился…
Я тогда не знал, какое коварное хитросплетение ожидает меня.
Через несколько дней Руперт, как бы нехотя, позвонил мне по телефону и сказал: «Завтра вечером он будет у меня» — и повесил трубку.
По всему я чувствовал, что Руперт ревнует Фюрера ко мне.
Сидеть за столом в компании Фюрера мне всегда было интересно. На этот раз он с удовольствием выслушал мою историю о том, как я попал в Швейцарскую тюрьму. Когда я дошёл до того места, где сыщик из Давоса хотел предъявить мне обвинение в том, что я пытался ограбить Имперский Банк, но это кончилось тем, что я получил от него узелок превосходного крыжовника, Фюрер смеялся до слез. Он тёр глаза платком. Мы не понимали, над чем он смеётся.
Успокоившись, Фюрер сказал:
— Швейцария от меня всё равно не уйдёт. Это вопрос времени.
Когда Вы, уважаемый Луи, рассказали, что провели ночь в Швейцарской тюрьме, мне почему-то показалось, что швейцарцы затеяли против нас провокацию. Я обрадовался. Это был бы неплохой повод, он мог обойтись им очень дорого. Однако, хорошо, что это на сей раз закончилось крыжовником.
Но демонстративный отказ выдать нам убийцу бедного ландесгруппенляйтера Густлоффа мы ещё не забыли. Он им просто так не пройдёт!
Кстати, дорогой Луи, Вы случайно не видели в тюрьме кантона Граубюнден его убийцу, еврея Франкфуртера?
Было поздно врать и я сказал:
— Да, мой Фюрер. Я его не только видел, но даже говорил с ним. Его водят на прогулку в ошейнике и на цепи.
— Это хорошо! — сказал Фюрер и с удовольствием потёр руки. — Жаль, что я принципиально не интересуюсь вопросами внешней разведки.
— Мне показалось, что инцидент с Давидом Франкфуртером был исчерпан, но я ошибся. Он только начинался.
Поскольку я был игрушкой в руках Фюрера, а он вдруг почувствовал, что я оказался несколько другим, более независимым, ему очевидно, захотелось испытать на мне, как далеко простирается его могущество
Через два дня у меня раздался звонок. Это звонили из «Абвера». Со мной хотел встретиться сам адмирал Канарис. Ещё через час я сидел против него в кресле в его небольшом кабинете, похожем на каюту.
Он начал без вступления:
— Если бы случилось так, что Бог, Чёрт или кто-нибудь другой забрал Давида Франкфуртера, — сказал адмирал, — швейцарцы наконец поверили бы, что среди них нашлись настоящие немцы. Это могло бы определить национальное и политическое отношение этой маленькой трусливой страны к Германии. Швейцарцы бы наконец раскрыли глаза и стали нашими настоящими союзниками. И поверьте, никто бы не искал того героя, который это сделал. Условно бы считалось, что Швейцария наконец нашла правильный путь. Но упаси Бог, если тень подозрения упадёт на Германию! Мы можем потерять больше, чем хотим найти. След должен привести к Ежову, в Советскую разведку.
Я спросил: «Кто же сделает это?»
— Вы, мой друг, — ответил адмирал. — Вы это сделаете!
Я опешил от этой новости.
— Какие отношения у Вас с Николаем Ежовым? Мы с ним сейчас очень дружим. Он ещё не знает о том, что Вы вернулись на родину и теперь с нами?
— Возможно и знает. У меня нет с ним прямой связи. Ежов ждёт от меня рапорта о закупке оптики для нужд цензуры.
— Попробуйте связаться с ним через посольство и доложите мне. Если Ваши отношения ещё существуют, то нам понадобятся такие русские, как Яков Серебрянский, Наум Эйтингон, Павел Судоплатов. Они хоть и евреи, но настоящие знатоки своего дела. Вы, наверно, в прошлом их всех знали?
— Да, знал.
— Кстати, в тюрьме кантона Граубюнден вместе с Франкфуртером также находятся и другие русские, они тоже знают, как нужно поступить с Франкфуртером. Большего я Вам сказать не могу. От Вас требуется только связаться с этими русскими, организовать их и объяснить, что нужно сделать. Вы понимаете их язык? Оплату «Абвер» возьмёт на себя. А Вам я напомню, что не так давно предлагал Вам попытать счастья в получении высокой должности советника при «Абвере». Вакансия ещё свободна.
— Но я уже состою на службе у Рейхсюгендфюрера, и потом, у меня нет ни одного дня стажа в Вермахте, как Вы знаете. Я оберштаммфюрер HJ[1] — это смешное звание. Для звания, в котором я раньше служил у Ежова, — это детский сад.
— Теперь это не Ваша головная боль, Луи, — сказал адмирал. — Приказ о Вашем зачислении я уже подготовил. Служба в «Вермахте» ждёт Вас. Ваше новое звание будет более высоким, чем Вы предполагаете. При том как Фюрер к Вам благоволит, через пять лет вы сделаете такую карьеру, что я, адмирал Канарис, буду подавать Вам кофе в постель. Должность консультанта «Абвера» по вопросам, связанным с Россией, ждёт Вас. Она будет строго засекречена. Вы не будете загружены работой и сможете продолжать числиться у Вашего друга Бальдура фон Шираха, поскольку звание оберштаммфюрера гитлерюгенд — неофициальное, почти невоенное и слишком незначительное для человека, который оказывает услуги Фюреру.
Это был капкан. Обратной дороги не было. Конечно, этот «сюрприз» подстроил Фюрер, хотя сам остался в стороне. Теперь я должен был либо уничтожить Давида Франкфуртера на глазах у всей Швейцарии и получить высокую должность тайного советника в «Абвере», если повезёт, либо превратиться в ненужного для Фюрера человека. А срок таких праздных людей в «Абвере», где все заняты делом, очень недолог.
Моё задание было усугублено тем, что Давид Франкфуртер был мне уже знаком, и хотя для кого-то он был убийцей Вильгельма Густлоффа, для меня он продолжал оставаться неплохим парнем. Я старался, не переставая, думать о том, что еврей Давид Франкфуртер был врагом Рейха, но поскольку я уже знал его лично, мне это не очень удавалось.
Задание это не было приказом, но это было больше чем приказ, это была услуга самому Фюреру, экзамен на принадлежность к самому высокому звену его приближённых. Он искал повода одарить меня своей благосклонностью и вниманием.
Я чувствовал себя почти его личным агентом. В случае провала, в России мне бы многое простили. Кто из офицеров разведки во времена любовных отношений между Сталиным и Гитлером не мечтал об этом?
Через посольство я связался сначала с Николаем Ежовым, потом с Павлом Судоплатовым и через шифровальщика объяснил им ситуацию.
Павел Судоплатов ответил, что через месяц к проведению операции всё будет готово. Николай Ежов на всё это с удовольствием согласился. СССР позарез нужна была дружба с Германией. Я опять обрёл значимость.
Взрывное устройство будет заложено в коробку конфет — любимый способ Павла Судоплатова. Доставит конфеты в тюрьму охранник по фамилии Дурбан.
После этого Павел Судоплатов покинет Швейцарию, уйдёт в отпуск и уедет со своим другом Наумом Эйтингоном к нему на Родину, в белорусский городок Шклов, отдыхать и ловить жериха, где они полностью отстранятся от своих обязанностей на два месяца.
До момента операции, отведённого адмиралом, оставалось ждать недолго. Если же после этого Давид Франкфуртер останется в живых, об этом будет доложено Фюреру.
Конечно, управлять всем этим, сидя в Берлине, за банкетным столом вместе с Бальдуром фон Ширахом, намного легче, чем видеть перед собой огромные горящие глаза и худое Библейское лицо фанатика Давида Франкфуртера.
Но постепенно я стал испытывать какое-то странное чувство, когда представлял себе едва слышный взрыв, похожий на негромкий хлопок, и видел моего Франкфуртера, залитого кровью, уткнувшегося в коробку с конфетами. Что это было? Дурное наваждение? Отсутствие должного служебного антисемитизма, которое я у себя иногда замечал? Или это будет тот самый долгожданный катарсис, который наконец изменит всю мою бездуховную жизнь? Не знаю.
Во время следующей встречи с Фюрером в просторной квартире Руперта Штейнау я старался не смотреть на него, чтобы не видеть его аккуратно подстриженных парикмахером усов и прилипшей ко лбу мокрой, пахнущей дорогими духами чёлки. Он же, напротив, говорил со мной без умолку и, как мне казалось, по-прежнему смотрел на меня рассеянным взглядом очарованного любовника.
В этот момент я думал:
— В чём, собственно, вина Франкфуртера? Он уничтожил человека, который призывал уничтожить всех его собратьев. Для чего понадобилась ненависть к евреям Вильгельму Густлоффу? Для того, чтобы угодить Гитлеру? Или для того, чтобы завладеть еврейским добром? Их байковыми одеялами, очками, вставными зубами или мельхиоровыми ложками? А может быть для того, чтобы присвоить их несколько тысяч долларов? Что ещё может быть у большинства из тех, у кого даже не хватало денег на билет, чтобы навсегда убраться из Европы, где им было отказано в пребывании?
Руперт же всё это время слушал Фюрера и забавлялся пивом.
К уничтожению Давида Франкфуртера я, скрепя сердце, всё подготовил.
Время шло быстро и до начала операции уже оставалось два дня, когда я медленно возвращался домой по ночному Берлину. Кучка чернявых носатых детей при помощи фонарика и длинной, расщепленной на конце палки пыталась через ажурную решётку водосточной канализации достать упавшие туда пфенниги. Какой-то господин бездомного вида, нагнувшись над решёткой, сосредоточено подавал им советы. Проститутки вяло торговалась с клиентами. Я не спеша шёл по Кляйтштрассе. О том, что мне предстояло сделать с несчастным Франкфуртером, я старался не думать.
Вдруг на каком-то перекрёстке моё внимание привлекла ослепительно рыжая красавица с пышными волосами. Несмотря на тёплую погоду, она куталась в дорогую шиншилловую шубу. Похоже, что под шубой у неё ничего не было. Это было видно по тому, как она тщетно пыталась запахнуть фалды. Она осторожно ступала по не очень чистой брусчатке босыми ногами. Увидев, что я смотрю на неё, она с надеждой и отчаянием в глазах вопросительно посмотрела на меня.
Я влюбился в неё сразу, с первого взгляда. Со второго взгляда я уже любил её босые ноги, ссадины на них, грязные пятки, потрескавшиеся ногти на ногах и огненно-рыжие всклокоченные волосы на её голове.
— Как Вас зовут? — спросила она меня.
— Я — Луи Веноста. Маркиз Луи Веноста.
— Ну наконец–то дворянин, — обрадовалась она. — Я — графиня Анестазия фон Цеппелин. Граф Фердинанд фон Цеппелин — мой дед. Мой отец родился во время его проживания в Америке. Моя мать — американка Ванесса Норд.
Я до сих пор в страхе перед простолюдинами. Сегодня трое мужланов пытались изнасиловать меня. Я сбежала от супруга, у меня под шубой ничего нет. Их это возбуждает… Помогите мне…
— Да! Да! Конечно! Чем я могу быть полезен?
— Отведите меня туда, где меня, наконец, никто не увидит. Спрячьте меня. Мне необходимо перевести дух. Купите мне самую дешёвую одежду, чтобы я могла прикрыть свой срам. Мне нужно вымыться. Любая гостиница мне будет хороша.
Через десять минут мы входили в гостиницу «Эльф». Ещё через пять минут из ванной комнаты донеслось журчание воды и победное пение Анестазии. Скоро она явилась из ванной в облаке пара с тюрбаном из полотенца на голове.
Она рассказала, что каждый день её семейной жизни с мужем был «перетягиванием каната». «Есть такое соревнование во флоте, — пояснила она. — Последние несколько месяцев он уже перестал себя сдерживать и пытался «распускать руки. Этот брак был ошибкой. Моя покойная мать настаивала на нём. То, что мы были несовместимы, было ясно с первого дня. Но последняя соломинка, которая сломала хребет верблюду случилась сегодня утром».
Анестазия сказала мужу, что не в состоянии больше его терпеть, отвесила ему звонкую оплеуху, схватила шубу и выбежала из дому. Она больше не вернётся к нему. Однако в таком виде появляться у друзей или родственников нельзя. Это положит начало сплетням. Но босиком, без одежды, в одной шубе тоже долго ходить по улицам Берлина нельзя. Взять с собой денег она не успела. Теперь вся надежда на счастливую встречу с приличным человеком.
Мы договорились начать решать её проблемы со следующего утра, а пока посвятить остатки ночи отдыху.
Я успел позвонить Ильзе и сослался на срочную командировку в Швейцарию, но спать мне не пришлось.
Анестазия спросила: «Будет ли тебя мучить совесть за то, что ты обманул супругу»? Я промолчал.
Уставшие мы заснули только под утро.
Анестазии было двадцать два года. Она была умницей, каких ещё я не видел. В постели она предвосхищала любое моё желание. Даже самое малое.
Когда мы проснулись, был полдень. Всё повторилось до вечера, но к вечеру я почувствовал, что изрядно проголодался. Я вышел на вечерний Курфюрстендам, купил две венские булочки, сыр, ветчину, маслины, бутылку Рейнского вина, засахаренный ананас и бутылку лимонада. Покупать одежду для Анестезии было уже поздно, и я решил перенести это на завтра. В двенадцать часов ночи мы одновременно почувствовали, что очень устали и одновременно заснули.
За короткое время, проведенное в гостинице, я настолько привык к Анестазии, что утром, вместо того чтобы отправиться в банк получить дополнительные деньги и купить для неё всё необходимое, мы опять занялись любовью. К вечеру мы спохватились, что уже поздно и ничего не куплено. Я вскочил с постели, оделся и поспешил в магазин «Адольф Яндорф». Там можно было купить всё. Я купил туфли, блузку, юбку, чулки, передник с красным крестом сестры милосердия и потратил на это сорок рейхсмарок.
Но на пути в гостиницу со мной чуть не произошёл обморок. Я опустился на скамейку, не в состоянии идти дальше. Большей глупости я в своей жизни ещё не допускал. Я сразу понял, что её последствия изменят всю мою жизнь.
6
Произошло то, что, постоянно отторгая от себя нелёгкую мысль об уничтожении Давида Франкфуртера, я включил свой «механизм забывания» и совсем позабыл про него!
Теперь он останется жить!
Но что будет со мной? Фюрер мне этого не простит! Я не сомневался, что в случае успеха Фюрер щедро отблагодарил бы меня, но в случае провала… Мне было страшно подумать, что произойдёт со мной. Теперь — когда меня ждало звание тайного советника, равное по меньшей мере званию генерала!
Вот теперь по-настоящему закончится мой «танец мотылька».
В тот момент мне было не до Анестазии фон Цеппелин. Я кое-как добрался до гостиницы. Входные двери плясали передо мной. Я вошёл в номер и положил на кровать свёрток с покупками, прибавил к нему десять рейхсмарок и вышел, не попрощавшись, стараясь не смотреть на неё, едва прикрыв за собой дверь. Я спустился вниз и рассчитался с портье, ничего не успев сказать Анестазии. Наверно она поняла всё по-своему…
Дома меня встретила молчанием моя Ильзе.
На другой день, утром, в почти бессознательном состоянии я прибыл к адмиралу Канарису, чтобы рапортовать о своём поступке. Я доложил о своём приходе. Мне вдруг стало всё равно, что будет со мной. Я ничего не ждал.
Я просидел в оцепенении три часа. Никто меня не вызвал. В двенадцать часов адмирал прошёл мимо, и не заметил меня. Он ушёл на обед. Вернувшись чрез сорок пять минут, он обратился ко мне:
— Герр Веноста, следовало бы сообщить мне, что у Вас с Давидом Франкфуртером возникли любовные отношения. Я бы тогда не выглядел таким смешным перед Фюрером.
И он скрылся за дверьми своего кабинета. Рассказать, что произошло, адмиралу мог только Руперт Штейнау. У меня больше не оставалось надежд. Не знаю почему, я набрал его телефонный номер. На телефонный звонок он отозвался весьма бодро и весело. Но узнав меня, он холодно попросил положить трубку телефона и забыть его номер. Я стоял в растерянности и слушал гудки зуммера. Мне ничего не оставалось, кроме как пойти к моему другу Рейхсюгендфюреру Бальдуру фон Шираху, чтобы окончательно убедится в том, что меня покинули все. Я не предполагал, насколько чутко сработает барометр моих отношений с Фюрером. Когда Бальдуру фон Шираху доложили обо мне, он даже не пожелал увидеться со мной. А ведь вся моя вина состояла только в том, что я не смог организовать убийство Давида Франкфуртера. Возможно, я случайно проявил в разговоре о нём некоторую терпимость и снисходительность к евреям?
Я чувствовал себя выброшенным из лодки посреди океана. Моабитская тюрьма, которая всегда была в моём воображении величиной со спичечный коробок, теперь выросла до исполинских размеров. Это было место, где мне надлежало под лязг железных дверей и взгляды бдительных надсмотрщиков закончить свой земной путь.
Следующая моя попытка выбраться из капкана оказалось ещё глупее, чем мой проступок. Я знал, что отношения СССР с Германией складываются как нельзя лучше и что Германия готова предоставить Сталину огромный кредит — 200 миллионов марок. Сталин отозвал из Берлина своего посла Якова Сурица, чтобы тот, будучи евреем, не раздражал руководство Германии. Иоахим фон Риббентроп писал в Фелькишер Беобахтер потрясающие откровения:
«Когда я бываю в Кремле, я чувствую, что меня понимают не хуже, чем в Рейхстаге, среди моих партийных товарищей по НСДАП».
Как близки были эти две системы!
Газеты обеих стран были полны сообщениями о крепнувшей не по дням, а по часам настоящей дружбе наших великих народов. В этих, казалось бы, благоприятных условиях я понадеялся на последнее: предпринять поездку обратно, в СССР, морем, через Латвию.
Через Польшу этого сделать уже было нельзя. Моя цель была — поскорее убраться туда, ведь главного секрета Ежова я так и не выдал, контакт с ним не потерял и денег из Имперского Банка получить не успел.
Я отсутствовал всего десять месяцев, срок был допустимым для разведчика, и я мог по-прежнему справедливо рассчитывать на нормальное отношение ко мне. Всё-таки я был нужным Ежову человеком. Конечно, героем меня бы не сочли, поскольку я провалил командировку, но уж точно бы не расстреляли.
Времени на раздумья было мало, и я принял решение. Помню, как я вошёл в подъезд моего дома, почему-то перекрестился православным крестом и вошёл в свою квартиру. В этот миг я молился на Сталина и Ежова. Шансов на успех было очень мало. Я быстро выдвинул ящик стола, бросил туда ненужный «Вальтер», взял паспорт, Латвийскую визу, деньги, все мои документы, и выбежал на улицу. Я остановил такси и коротко бросил:
— В посольство СССР.
Но было поздно… У дверей посольства меня уже ждали. Ко мне подошёл высокий господин с закрученными усами, внешностью циркового борца с гипертрофированными ушами, напоминающими русские пельмени, и вежливо пригласил меня сесть в его машину.
Дальше всё пошло по сценарию, написанному невидимой рукой Фюрера. Высокопоставленный имперский следователь ни словом не обмолвился о том, что я должен был сделать с Давидом Франкфуртером, но не сделал. Его как будто это не интересовало.
Военный адвокат предупредил меня, чтобы я не вздумал на суде об этом упоминать. Если я раскрою государственную тайну, меня попросту отвезут в Берлинскую тюрьму Плётцензее и там гильотина отрубит мне голову.
Позже я узнал, что мой адвокат врал мне. Он был сотрудником Гестапо. Речь шла пока только о присвоении мной дворянского титула маркиза. Документы об этом любезно предоставил следствию мой старый знакомый, обер-детектив Карл Умбрыжко из Швейцарии.
Мой друг, настоящий маркиз Луи Веноста, на процессе, к сожалению, присутствовать уже не мог, по причине несчастного случая на охоте в Африке. Он умер молодым.
Рейхскриегсгерихт — военный суд — отказался рассматривать дело о присвоении мной титула маркиза, по причине того, что я ещё не состоял в Вермахте. Ещё немного и это бы произошло. Но, думаю, и это бы помогло мне мало.
Оберландесгерихт — Высший земельный суд — вынес мне приговор: десять лет лишения свободы. Судья, по известной ему одному причине, не захотел рассматривать период моего пребывания в СССР, иначе я бы попал под защиту военной разведки «Абвер».
Я очень быстро опустился на дно государственного бесправия и на себе ощутил, что дорога вниз имеет мало остановок.
Рейхсгерихт — Имперский суд — отклонил мою апелляцию и оставил приговор в силе. Я, как и предполагал, оказался в Моабитской тюрьме.
Там я с трудом начал постигать правила тюремной иерархии и заводить необходимые знакомства с «Моавитянами». Так называли себя опытные заключённые, обладающие чувством юмора.
Откуда было тогда знать мне, самовлюблённому нарциссу, что я был винтиком и меня хотели попросту использовать: уничтожить с моей помощью Дэвида Франкфуртера и свалить это на происки Сталина. Уж очень моё чекистское прошлое подходило для этого. После его убийства меня бы непременно арестовали. Германская общественность читала бы обо мне и об убийстве Франкфуртера в газетах как увлекательный роман. Как бы потирал свои сухие ладони сам Фюрер!
(Забегая вперёд скажу, что адмирал Канарис придумал эту авантюру и с согласия Фюрера поручил её мне. Он терпимо относился к евреям и справедливо полагал, что я с ней не справлюсь. Этот хитрый грек знал жизнь лучше Фюрера, но в конце войны и сам закончил свою жизнь на железном крюке в лагере Флоссенбюрг. Следом за ним, очень скоро пустил себе пулю в лоб главный авантюрист Адольф Гитлер. Постепенно я понял, что Фюрер со своей кампанией были обыкновенной шайкой бандитов и убийц, а Моабитская тюрьма была наказанием за моё ослушание.)
Описывать нелёгкие тюремные дни — это значит заново переживать их. Но всё же кое о чем я должен рассказать.
Со временем я стал занимать одну из лучших камер в тюрьме.
Одним из двух моих сокамерников оказался сорокалетний хромой бухгалтер, по имени Конрад Де Леве, которому выйти на свободу не было суждено. Он попал в заключение ещё задолго до похода на Восток и обвинялся в воспрепятствовании ариизации и национализации еврейской собственности в Германии. В начале 1930‑х, когда нацисты отбирали у семьи еврея Хермана Титца, принадлежащий ему универмаг Ka De We, Конрад служил там бухгалтером. На него пало подозрение в том, что он припрятал огромное количество неогранённых алмазов, присланных из города Кимберли в Южной Африки. Сам он был коренным берлинцем со связями. Позже все его братья погибли на Восточном фронте. Среди его дальних родственников значился прусский генерал Людендорф, бывший некогда сподвижником Фюрера. Никакого отношения к евреям у Конрада не прослеживалось. Кроме того, его дело уже получило огласку, поэтому просто так вставить ему воронку в рот и лить туда воду, до тех пор пока он не укажет место, где находятся алмазы, было нельзя. Но и отпускать его на все четыре стороны тоже было нельзя, поэтому он постоянно получал от суда различные «довески»[2] и на волю в ближайшем будущем не собирался. Причины «довесков» были разные: от поступления на него жалоб из администрации тюрьмы, до пересмотров его дела по причине появления новых материалов следствия.
Теперь уже не помню, как мы стали друзьями. Конрад с удовольствием, по нескольку раз в день, выслушивал истории из моей жизни. Ему безумно нравился мой немецкий язык, обильно сдобренный изяществом, и он часто просил меня повторить тот или иной пассаж.
Но не только на этом зиждилась моя дружба с Конрадом. Главной опорой нашей дружбы была моя пёстрая биография и моя фантастическая карьера. Теперь она была во многом загадкой не только для него, но и для меня.
Несмотря на нелёгкую жизнь в стране, несколько раз в год родственники передавали ему в тюрьму щедрые посылки. Там были копчёные, ароматные колбасы и дурно пахнувшие французские сыры, малосольная балтийская сельдь из Гамбурга, и крупные, солёные маслины из Северной Италии. Родственники тщетно надеялись на то, что алмазы каким-нибудь чудесным образом отыщутся и хоть часть их станет достоянием семьи Де Леве. Они тратили на посылки последние деньги. Но Конрад Де Леве был молчалив, как Сфинкс.
Как-то перед Рождеством я получил открытку от Ильзе с поздравлением и с сообщением: поскольку срок, к которому я был приговорён, слишком долог, она бы хотела вступить в брак и родить ребёночка для Германии.
Я пожелал ей всего наилучшего и просил назвать ребёночка Адольфом, а если это будет девочка, то пусть будет Клара, в честь матери Фюрера.
Всё равно Ильзе была дурой и для меня ничего не значила. В ответ она прислала мне строки, размытые слезами, о том, что она всё ещё любит меня.
Как раз в это время победоносные войска Вермахта уже подходили к Сталинграду. Но успехи Германии больше всего ощущались во Франции. Там было по-прежнему тихо и спокойно.
Когда-то, когда наши войска входили в Париж, некоторые заключённые Моабитской тюрьмы плакали от радости и заключали между собой пари. Они искренне считали, что это и есть наш немецкий реванш Франции за унижение Германии в прошлой войне. Он наконец состоялся. Другой цели оккупации Франции они не предполагали.
Теперь же положение изменилось. Среди заключённых преобладали другие настроения. Патриотов Германии среди них больше не было.
Но нацизм — удивительная штука. Чем больше Германский охлос затягивал свои пояса, тем больше он любил своих вождей и сплачивался вокруг них, несмотря на то что те купались в роскоши, а простые немецкие патриоты пили кофе из желудей, подслащённое сахарином.
Я подобрал английскую листовку. Их разбрасывали над тюрьмой английские самолёты. Из неё я узнал, что и Французское сопротивление не дремало. Французские проститутки, чуть завидев немецких офицеров, сразу жаловались им на головную боль, а французские официанты тайно плевали немецким офицерам в их тарелки. Франция проявляла «невиданную» стойкость и героизм.
Наверно, французы надеялись, что в конце концов это даст свои плоды и тридцать немецких дивизий, вооружённых до зубов, не выдержав холодного отношения французских проституток, будут поставлены на колени. Отважные герои сопротивления Франции при помощи официантов и головной боли проституток надеялись победить Германию.
Вот с ними-то и были солидарны те заключённые Моабита, которые тайно надеялись на то же самое. Они не хотели понимать, что всё решат английские лётчики и окопы Сталинграда.
У моего друга Конрада почему-то самым тяжёлым событием в жизни была не война, а совсем другое. Оно наступило в 1943 году, когда в Берлинский Универмаг Ka De We врезался сбитый войсками нашего ПВО английский бомбардировщик. Мой друг Конрад Де Леве тяжело заболел. Он лежал, отвернувшись к стене. Ночами, когда я сидел у его постели, мне казалось, что на него уже садились зелёные мухи — эти ранние предвестники смерти. Я тогда не понимал причин его состояния.
Однажды ночью, когда Конраду показалось, что он умирает, он помолился, позвал меня, предложил сесть на его кровать и признался, что те алмазы, из-за которых он попал в Моабитскую тюрьму, были замурованы им на первом этаже у западной стены универмага. Справа от бронзового пожарного крана.
— Не хочу тебя огорчать, Конрад, но заключённые украдкой показали мне фото из «Фолькишер Беобахтер». Теперь там сплошное месиво, — сказал я.
Он стиснул зубы и застонал.
— Зачем ты так поступил, — впервые спросил я?
— Я не смог вынести ящик с алмазами из универмага. Времени уже не оставалось. Универмаг должен был перейти во «владение арийцев», точнее во владение Рейха. Пришлось купить полведра извести, выбить два кирпича на метр выше пола, всё замуровать и сделать новую побелку.
— Что же произошло с твоими алмазами?
Он безразлично ответил:
— Они достались кому-то другому…
Позже, в Фолькишер Беобахтер, я действительно видел фотографии людей, которые копались в разрушенном Ka De We в поисках меди и были задержаны полицией. Им, наверное, всё и досталось…
Постепенно жизнь в Моабите становилась всё интереснее.
Заключённые, которым оставалось больше чем пять лет тюремного срока, пришли в возбуждение. Многие стали понимать, что «тысячелетний Рейх» всё равно вот-вот развалится на куски.
Как-то во время прогулки во дворе, я сказал: «Если падёт король, то следом за ним разрушат и Бастилию. Только после этого нас ждёт свобода».
Моавитянам эти слова так понравились, что на меня донесли и я был вызван на беседу к «Вордену» — так, на американский манер, заключённые почему-то называли начальника тюрьмы.
Он был краток: «Время сейчас тяжёлое, мне легче отправить тебя в Плётензее на гильотину, чем терпеливо объяснять, что ты поступил нехорошо. Пока иди».
Я оказался прав. Бомбардировки Моабита настолько усилились, что произошло долгожданное. Мы просто дождались очередной бомбёжки и ушли через бреши в стенах здания. Мы с Конрадом оказались на свободе! Но Моабитская тюрьма, разбитая бомбами, всё ещё стояла и смотрела нам вслед.
Коротко остриженные, ночью, без документов, в полосатых робах, избегая довольно редких патрулей, которые теперь боялись встреч больше, чем дезертиры, мы счастливо прошли восемь километров на Восток и оказались в пригороде, на ферме у родственников Конрада. Нельзя сказать, что они обрадовались нам. Двадцать четыре тощих овечки и около сорока куриц, которых тайно содержали в сарае, составляли всё их хозяйство. Мы набивали третьесортным табаком папиросные и сигаретные гильзы, крутили из остатка табака «банкрутки»[3] на продажу, мыли и варили, помешивая, овечью шерсть, чтобы добыть ланолин из которого получалось отменное мыло. Мы выполняли разную хозяйственную работу. Война подходила к концу. Таких, как мы, в пригороде Берлина собралось бесчисленное множество, и сказать: кто был гастарбайтером, кто сбежавшим арестантом, а кто дезертиром — было трудно. Сбежавшие арестанты перестали опасаться полиции, красили чернилами полосатые штаны и робы. И всё равно их нельзя было спутать ни с кем, — они выглядели теми, кем они были. Все работали за еду. Мой уверенный русский и красивый немецкий язык наводил всех на мысль, что они разговаривают с бывшим учителем, ныне гастарбайтером. Хромой Конрад больше молчал и из-за хромоты на дезертира похож не был.
Время шло и в окрестностях Берлина стали накапливаться первые русские солдаты. Они без остановки прибывали с Востока и постепенно их полчища стали напоминать нашествие народности «хуну» с картины из какого-то школьного учебника истории. Калмыки сидели на огромных верблюдах, тянущих пушки. Бритоголовые, кривоногие солдаты среднеазиатского вида, жевали отвратительный «насваи» и сплёвывали тягучую зелёную слюну сквозь жёлтые усы. Огромные копыта калмыцких верблюдов, тянущих гаубицы, для утепления были обмотаны тряпками и старыми солдатскими гимнастёрками. Русские готовились к штурму Рейхстага. Поговаривали, что его будут защищать латыши — деревенские парни огромного роста. Им деваться было совсем некуда. Если они сдадут Берлин до его штурма, то русские их сразу расстреляют. Если попадут в плен, то их всё равно расстреляют, но, правда, позже.
Нескольких латышей, уже взятых в плен, босых, без сапог, русские вели расстреливать. Единственная представляющая интерес добыча, снятая с них, были сапоги. Крестьянские парни умели ухаживать за сапогами. Табак у живых отбирать не полагалось. Некоторые из них перед смертью старались выкурить весь запас своего табака, чтобы он не достался русским. Они шли и курили, не переставая.
Детей из гитлерюгенд, измазанных остатками засохших соплей, в слезах, с фаустпатронами на плечах, строем гнали мимо. Фаустпатроны у них не отбирали. Русским солдатам их таскать не хотелось, они были довольно тяжелы, поэтому детей русские не расстреливали.
Вокруг дымящихся походных солдатских кухонь стояла очередь голодных: кто с поленом, кто с поломанным стулом, кто с рамой от картины, а кто просто с куском дерева. Без дров горячую кашу не давали. Все складывали дрова вокруг колёс полевых кухонь, над которыми возвышались повара в грязных колпаках с черпаками на длинных рүчках.
В это непонятное время мой друг Конрад Де Леве вдруг куда-то исчез.
Я обыскался, спрашивал русских и немцев, не видели ли хромого парня в полосатой робе? Кто-то сказал, что его загнали в колонну пленных. Я чуть с ума не сошёл. Я добрался до условленного нами места у реки, сел на ящик от американских консервов, брошенный русскими, и пригорюнился. Я не знал, что мне дальше делать.
Конрада не было два дня. Он вернулся рано утром. Я в это время спал около реки, на остатках кирпичной трубы от разбитой гидроэлектростанции.
Конрад сочинил на скорую руку историю о том, где он провёл две ночи. Это обидело меня. По дороге он где-то подобрал ручку от дверей и водопроводный кран. Он сказал:
— Это бронза, мы её продадим, когда русские возьмут Рейхстаг и штурм окончится, а пока я её закопаю в клумбе.
Мы решили на время штурма Рейхстага, на всякий случай держаться от Берлина как можно дальше. Мы пошли ещё дальше на Восток и поступили очень правильно. Оказалось, что там больше хлеба и работы. Поскольку я, будучи чистокровным немцем, прекрасно говорил также и по-русски, на нас донесли в тыловую разведку. Там я представился членом КПГ[4], сбежавшим из Моабитской тюрьмы. Мне «временно» поверили и я был принят бухгалтером в главное управление объединения полевых авто-хлебозаводов — ПАХ. Я ничего не смыслил в бухгалтерском деле, но меня выручал хромой Конрад Де Леве, которого я взял к себе помощником.
Быть беглецом из Моабитской тюрьмы считалось почётным. В тыловых русских частях кормилось немало таких же беглецов, как мы. Даже отпетые уголовники и сутенёры говорили, что были членами Коммунистической партии Германии и держались вместе.
(Позже, почти все они нашли приют под крылом Вальтера Ульбрихта и заняли почётные руководящие посты в ГДР).
Но не мы. Мне, как бывшему особому заключённому, была уготована другая судьба.
Бухгалтерская работа в управлении ПАХ была делом непростым. Взятие Рейхстага и оборона Берлина были генеральным сражением XX-го века, в нём участвовало с обеих сторон более миллиона солдат! Теперь большую половину из них мы должны были накормить хлебом. Я полностью погрузился в работу и, заинтересовавшись ею, даже начал приобретать кое-какие навыки в бухгалтерском деле, как мне показалось. Но немец, прекрасно говорящий по-русски и работающий на такой ответственной должности, не мог не вызывать подозрения у параноиков из советского военного командования. Того, что мы исполняли обязанности со свойственной нам, немцам, педантичностью и аккуратностью, было для них мало.
Неожиданно нами заинтересовался «Смерш»[5].
После нескольких бесед в Особом отделе Первого Белорусского фронта, куда нас привезли, мне не без труда удалось доказать былую связь с ВЧК и личное знакомство с Феликсом Эдмундовичем Дзержинским. Его резолюция о моём принятии в ВЧК, наискось написанная на моём личном деле его рукой, была передана по телеграфу из Московских архивов ГБ[6] в разведку ГСОВГ[7]. Эта рецензия подействовала на «особистов» магически и решила всё. Моё положение немецкого коммуниста приобрело среди людей Вальтера Ульбрихта невероятную устойчивость. Из подтверждённых фактов моего прошлого я составил себе очень неплохую биографию и мог бы при желании, в отдалённом будущем занять довольно высокую должность в кампании Вальтера Ульбрихта. Но СЕПГ[8] тогда ещё только формировалась.
Давнее личное знакомство с Дзержинским характеризовалось «смершевцами» и «особистами» следующим образом: если после встречи с Дзержинским ты остался жив, значит ты был другом ВЧК; если — нет, значит ты расстрелян, посыпан карболкой, чтобы не вонял, и похоронен. Врагов ВЧК после встречи с ним в живых не оставалось. Можно только удивляться, как гипнотически действовала на сознание «ГеБистов» и «Смершевцев» надпись, сделанная рукой самого Дзержинского! Конечно, если бы всё это происходило не в конце войны, меня могли с таким же успехом расстрелять, но я тогда этого не понимал.
Сам не знаю, как я оказался в картотеке ГБ одним из самых надёжных национальных кадров, насколько позволяла мне моя уникальная дворянская биография. Моя судьба в очередной раз позволила мне начать всё с чистого листа.
Сталинский террор и война навсегда похоронили все скелеты, которые были спрятаны в моём шкафу. Самым главным для меня был скелет моего патрона Николая Ежова, но его давно съел Сталин, другим был бывший Рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах. Его съел Гитлер, назначив гауляйтером Вены. Этим Бальдур дискредитировал себя навсегда и попал в тюрьму навечно.
Моего бывшего приятеля, музыканта Руперта Штейнау, главного архитектора всех моих несчастий, я встретил позже, на каком-то парадике у Бранденбурских ворот. Он, как и все, нёс транспарант, что-то вроде:
«ДА ЗДРАВСТВУЕТ СЕПГ — МЛАДШАЯ СЕСТРА КПГ!»
Но зачем ворошить прошлое? Я прошёл мимо него.
Должность помощника главного бухгалтера в управлении полевых авто-хлебозаводов, ещё больше, чем мне, пришлась по душе Конраду. Но мне ужасно не хотелось выслушивать его ворчание и упрёки за то, что он подчиняется и делит свою оплату с человеком, который почти ничего не смыслит в бухгалтерском деле.
Он был прав. Он действительно по-прежнему честно тянул обязанности главного бухгалтера.
7
Наконец, наступил день, когда я усовестился, решил уйти в Берлин и для начала взяться за любую работу. Пусть это будет даже уборка щебня, строительного мусора или битого стекла. Я знал, что это не навсегда, что рано или поздно меня заметят и я быстро сделаю карьеру, как уже бывало неоднократно. Я верил в свою звезду, потому что принадлежал к тем людям, которые по непонятным законам человеческого общества выдвигались в первые ряды. Наверно, я обладал необходимой внешностью и представлял из себя определённый стереотип, соответствующий времени и месту, в котором пребывал. Ведь стереотип — это образ человека, который формируется сознанием окружающих его людей заранее. Что бы не говорили, но ни Наполеон, ни Гитлер, ни Сталин, не будь они стереотипами, созданными своим временем и местом, дальше своего носа бы не пошли.
А пока я пребывал не в самом лучшем периоде своей жизни. Но я знал, что всё это закончится, как только я опять доберусь до благословенной Швейцарии. Однако на работе меня хватило только на три дня. Это была изнурительная работа по очистке кирпичей от штукатурки и извести и по погрузке их на ручные тележки. В воскресенье, после зарплаты в виде талонов и каких-то смешных денег, я решил: «Довольно! Нужно присматривать настоящую работу».
Я пил кипяток и ночевал три ночи у вдовы ефрейтора и должен был по договору отдать ей половину заработанных денег. Из-за этого идти на ночлег к ней мне не хотелось, и я подумывал, что неплохо бы совсем у неё больше не появляться.
Чтобы проявлять хоть какую-то деятельность, соответствующую моему положению, я устроился в квартале от Кляйтштрассе, в развалинах, между колоннами какого-то жилого дома с изуродованными бомбёжкой и пулемётным очередями кариатидами и атлантами. На случай дождя я старался держаться под одним из балконов и там разложил свои запасы из украденного мной табака. Я украл его во время работы по набивке сигарет на ферме у родственников Конрада де Леве и до сих пор прятал его в развалинах. Теперь я извлёк товар из своего тайника.
Улица, некогда весьма оживленная, была почти пуста. Я решил: если за полчаса ничего не продам, то пойду ночевать в кирху на Фридрихштрассе.
Женщины-немки с наступлением темноты боялись появляться на улицах. Всюду говорили о массовых изнасилованиях и заражениях сифилисом. Но мне была известна другая правда. За изнасилование русских солдат патруль расстреливал без суда, и рассказы о чарующей красоте немок и о зверствах русских были сильно преувеличены.
Один мужчина приценился к моему табаку, понюхал его, растёр между пальцами и пошёл дальше. На Кляйтштрассе темнело и было довольно хмуро, уныло и пусто. Собирался дождь. Мимо проехала машина «Додж» с американскими патрульными. Я узнал их по белым каскам и буквам «МР».
Вдруг мне послышались странные слова, будто произнесенные с неба, настолько странными были они. Я не обратил на них внимания, думая, что это кто-то обращается не ко мне:
— Почём твой табак, маркиз?
Это произнесла женщина с полуразрушенного балкона второго этажа дома с колоннами.
— За семьдесят пять американских центов всё отдам, — ответил я.
— Ну тогда подымайся ко мне.
— Вы серьёзно?
С полуразрушенного балкона свешивалась красивая рыжеволосая женщина с причёской, как у Марлен Дитрих. Я всегда был неравнодушен к рыжим.
— А как подняться к Вам?
— Я сейчас спущусь и открою. Ты меня не узнаешь? — Она поправил причёску. — Я — графиня, Анестазия фон Цеппелин.
Это была она!
Я мгновенно понял, что теперь моя жизнь станет другой.
Вечером я уже мылся над старинным фаянсовым тазиком с отбитыми ручками, а она поливала воду из белого Мейсенского кувшина, облепленного купидонами.
Потом мы ели сухари с мармеладом, пили отвар из вишнёвых листьев…
Я спросил:
— Ты действительно графиня фон Цеппелин?
— А ты — маркиз Веноста?
Мы одновременно рассмеялись.
— Где твоя шикарная шуба? — спросил я. Она смутилась…
— Мне тогда было двадцать два года. Я лежала в постели с одним фраером[9]. Его обозлённая супруга торопливо подымалась по лестнице и я уже слышала её грозное сопение. Я успела накинуть её шубу и спряталась в клозет. Она ворвалась в квартиру, как разъярённая фурия, и не заметила меня… А потом я встретила тебя…
Так закончила свой рассказ графиня Анестазия фон Цепеллин.
(продолжение следует)
Примечания
[1] HJ — Гитлерюгенд (Hitlerjugend) (прим. ред.).
[2] «Довески» — дополнительные сроки (прим. ред.).
[3] «Банкрутки» — козьи ножки (прим. ред.).
[4] КПГ — Коммунистическая партия Германии (прим. ред.).
[5] «Смерш» (сокращ. от «Смерть шпионам!») — контрразведывательные подразделения в Советском Союзе во время Второй мировой войны (прим. ред.).
[6] ГБ — органы государственной безопасности (прим. ред.).
[7] ГСОВГ — группа советских оккупационных войск в Германии, была создана 10 июня 1945 г. на базе 1-го Белорусского фронта (прим. ред.).
[8] СЕПГ — Социалистическая единая партия Германии (прим. ред.).
[9] Фраер — в данном случае: наивный, жертва обмана проститутки (прим. ред.).
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer9/djlevin/
