Этот вариант моих воспоминаний представляет собой существенно расширенный и дополненный вариант моего автобиографического интервью известному историку социологии Борису Зусмановичу Докторову. Оно было начато в 2013 году и закончено в 2015 году. Его можно найти в интернете. Сейчас я, с разрешения Бориса Зусмановича Докторова, использую форму того интервью как «рамку» для первых частей нового, расширенного и дополненного, текста.
Юрий, уникальный случай… я никогда не вел биографических интервью, имея так много информации об интервьюируемом, как о Вас… в методологическом плане это интересно потому, что есть базис для расширения биографического повествования, но это и — чувствую — может создать какие-то когнитивные проблемы. Итак, начнем не спеша… повторяю, не тороплю… и не ограничиваю в пространстве…
…мало кто так богат в этом плане как Вы… Почему Вы решили даже в столь коротком биографическом повествовании начать с прадеда? Вы ощущаете свою ответственность перед ним? Стремитесь к материализации прошлого? У Вас сохранились какие-либо дневники, записи предков?
На первый вопрос я могу ответить, что я чувствую свою ответственность, не только перед своими предками, но перед нашими потомками. Впрочем, в последнее время я всё больше сомневаюсь в том, что всё это будет им так уж интересно. А что касается материализации прошлого, то мне очень хотелось бы чего-то подобного хоть в какой-то степени добиться.
В отношении моего интереса к своей родословной я хочу сказать, что с годами, будучи человеком бездетным, я всё отчётливее чувствую, что вместе со мной может уйти в небытие целый пласт информации о моём времени, которая может представлять ценность не только для меня, а также и весь мой жизненный мир, память о котором я очень хочу сохранить. Как хорошо писал один рано умерший и не очень известный поэт (С. Дрофенко), которого цитировала в своих знаменитых в своё время «Беседах об архивах»[1] Мариэтта Омаровна Чудакова:
И всё, что унесу с собой
Под твой, кладбищенская птица,
Зелёный куст,
Звалось судьбой
И никогда не повторится.
С дневниками и записями всё довольно плохо, в основном надо полагаться на свою память. Хотя кое-что из писем и документов я сохраняю. Сохранились почти только одни семейные и родовые фотографии. И уже не всех тех, кто на них изображён можно назвать по именам и фамилиям. Сравнительно недавно я начал фотопроект: «Моя Москва». Хожу по местам, связанным с моими детством и юностью, и фотографирую их. Боже мой! Почти ничего уже не осталось. Надо было всё начать гораздо раньше. «Моя Москва» это, как оказалось, — «Москва, которой нет».
Куда деться? В последнее время, в переписке с социологами, при их интервьюировании все время «натыкаюсь» на Ф.М. Достоевского. Вот и Вы отмечаете своего родственника по прадеду И.Л. Волгина. К чему бы это?
Я не знал лично М.Г. Штейна, но постоянно видел его в Зале общественно-политической литературы. Уже в годы перестройки узнал, что он — главный по родословной В.И. Ленина. Юрий, а вы не могли бы сказать, чем эта тема привлекала Штейна? Он знал про риски, наверное, общался с Мариэттой Шагинян?
О Давиде Борисовиче Рязанове есть воспоминания. Много написано о М.А. Лифшице и Дьёрде Лукаче. Кем был Г.И. Якуб, что вам о нем известно?
Родители дяди Гены — Иосиф и Ольга Якубы — со старшими детьми в Нью-Йорке
Я решил продолжить ответы на Ваши вопросы и написать о моём дяде по маминой линии Генрихе Иосифовиче Якубе (дяде Гене). Он был родом из Нижнего Новгорода (там, насколько мне известно, и сейчас живёт около 15-ти носителей этой фамилии). Кстати, мне говорили, что, судя по сходному с известным арабским именем, звучанию фамилии, Якубы, возможно, происходили не от ашкеназских (германских), а от сефардских (пиренейских) еврейских предков. Отец дяди Гены — Иосиф Якуб — в своё время «искал счастья» в США, тогда — Североамериканские Соединённые Штаты (СаСШ), но счастья он там не нашёл и вернулся в Россию. Он был портным, часто «обшивал» офицеров и сам, по маминым рассказам, был смолоду склонен к щегольству. На помещённом ниже фото сняты родители дяди Гены Иосиф и Ольга[2] со старшими детьми в «американский» период их жизни. Дядя Гена был, по-моему, очень похож на своего отца (хотя на моей памяти усов и не носил).
Якубы жили, как мне помнится по рассказам, в одном дворе со Свердловыми. И младшие Якубы были неплохо знакомы с младшими Свердловыми (в частности, — с Германом Михайловичем Свердловым, популярным в своё время и памятным людям бывшего старшего, а ныне уже ушедшего поколения, докладчиком о международном положении). Ему разрешалось немного больше «вольностей», чем другим докладчикам, и говорил он довольно ярко и остроумно. Я сам успел дважды послушать его в ВТО (ещё в старом, «допожарном» здании). Между прочим, как вспоминала младшая сестра дяди Гены тётя Ида, учившаяся вместе с Г.М. Свердловым в «Плешке», в то время они считали его просто трепачом и не предвидели, какой знаменитостью он станет. О самом старшем из братьев — Залмане (или Иешуа-Залмане?) гораздо более известном как Зиновий Пешков (так его назвали после усыновления Максимом Горьким и крещения в православие в 1902 году) до перестройки никому знать не полагалось. Только в конце 1980-х годов у нас о нём стали появляться публикации[3].
Известное фото Ленина, играющего с Богдановым в шахматы на Капри. (в центре — много лет почти никому у нас не известный Зиновий Пешков)
Старшие братья дяди Гены, Лёва и Наум, были врачами, и они были людьми аполитичными. Кажется, именно старший брат дяди Гены Лёва смолоду крестился и, если не ошибаюсь, женился на русской. Крещение первенца в еврейской среде считалось просто трагедией. Слово «выкрест» в этой среде было бранным. В синагоге вокруг родителей первенца-«выкреста» образовывалось нечто вроде вакуума. Это крещение, видимо, объясняет тот факт, что на помещённых ниже фото Лёва снят в офицерской форме. Ведь эти фото, как я понимаю, ещё дореволюционные (хотя, почти наверняка, они сняты уже во время Первой мировой войны). А в Российской империи некрещёных евреев (даже военных врачей), как правило, не производили в офицеры. Исключения делались в редчайших случаях[4].
Старший брат дяди Гены — Лёва — с родителями
А вот у дяди Гены, как я понимаю, смолоду был развитый социальный темперамент. Как рассказывала мне мама, в начале Первой мировой войны они с маминым младшим братом дядей Мишей, подхваченные волной массового энтузиазма, пошли записываться добровольцами в армию, но из полицейского участка, куда они пришли, их прогнали как малолеток. Дома об этом узнали и посмеивались над ними.
Мне представляется, что, говоря о начале Первой Мировой войны, совершенно необходимо попробовать докопаться до понимания подлинного смысла и многих малоизвестных, но важных фактов из предыстории этого страшного нагромождения событий, определившего многое в будущем. Но для этого необходимо разгрести буквально го́ры идеологизированного мусора, нагромождённые в исторической памяти множества людей в Сербии, в России (и не только) на это событие в течение многих десятилетий как с дореволюционных, так и с послереволюционных, и, что сегодня особенно существенно, — продолжающие нагромождаться в постсоветские времена. И для этого следует непредвзято понять и оценить и политическую природу, и цели политики Сербии в конце XIX века и в начале XX века, а также — политическую природу тогдашней Австро-Венгрии, и, что особенно важно для нашего читателя, — политическую роль Российской империи на Балканах в конце XIX и в начале XX века, ту безумную погоню за призраком «славянского братства» под эгидой Российской империи, которая десятилетиями неотвратимо влекла всю историческую Россию к страшной катастрофе в ходе самоубийственной именно для неё войны. И, хотя в итоге у меня получилась целая глава, которую, из-за её непропорционально большого для воспоминаний объёма, я решил перенести из основного текста в приложение (я назвал его «Балканский многоугольник»), я думаю, что этот текст стоило написать (и читателю, на мой взгляд, стоит его прочесть).
Старшие братья дяди Гены — Лёва и Наум Якубы
В годы революции дядя Гена вовлёкся в революционный водоворот и в довольно молодом возрасте вступил в коммунистическую партию. По его примеру в партию вступила и его младшая сестра, тётя Ида, для которой, как я понимаю, дядя Гена часто служил примером. Она, в отличие от дяди Гены, почти всю жизнь прожила и умерла в Москве. Ниже помещаю семейное фото Якубов с детским фото дяди Гены. Более поздних фото дяди Гены и тёти Иды у меня, к сожалению, нет.
Семейное фото Якубов. Мама дяди Гены (Ольга) с младшими детьми. Дядя Гена — крайний справа. Тётя Ида — третья справа
Дядя Гена оказывал на меня в годы моего детства (да и позже) очень большое влияние. Дядя Гена работал в конце 20-х годов в Институте К. Маркса и Ф. Энгельса (ИМЭ) при десятилетнем (в 1921–1931 годах) директорстве Давида Борисовича Рязанова[5], который этот институт и основал. Д.Б. Рязанов был долгое время меньшевиком (не по формальной принадлежности, т. к. до 1917 года был просто внефракционным социал-демократом, не принимал участия в дореволюционных съездах РСДРП и не входил ни в большевистскую, ни в меньшевистскую часть РСДРП, а по реальной политической позиции). И даже после вступления в августе 1917 года (в составе фракции «межрайонцев», в которую входили А.В. Луначарский[6], Л.Д. Троцкий[7] и ещё несколько видных впоследствии фигур) в большевистскую партию он фактически (по своим взглядам и политической позиции) большевиком так и не стал.
Всю свою жизнь Д.Б. Рязанов упорно, хотя и безуспешно, пытался «цивилизовать» и «европеизировать» сначала РСДРП, а потом — ВКП(б). Первым, ещё до Ю.О. Мартова и Г.В. Плеханова и до II съезда РСДРП (куда его не пригласили), он начал критиковать сектантский курс В.И. Ленина на создание жёстко централизованной «партии нового типа». Кстати, Плеханов его тогда совсем не поддержал! И это ещё мягко сказано! Д.Б. Рязанов выступал против вооружённого восстания ещё в 1905 году. Он считал, что свободами, объявленными Октябрьским манифестом Николая II, нужно воспользоваться для создания профсоюзных организаций, а не боевых дружин. Осенью 1917 года он тоже был против вооружённого восстания. Считал, что переход власти от терявшего поддержку масс Временного правительства к Советам возможен мирным путём. Был, наряду с некоторыми другими лидерами большевиков (Зиновьевым, Каменевым, Ногиным, Рыковым и т.д.), сторонником создания «однородного социалистического правительства» с участием меньшевиков и эсеров, что, возможно, могло предотвратить Гражданскую войну. Впрочем, условием создания такого правительства правые социалисты (меньшевики и эсеры), в особенности — те, которые входили в состав очень влиятельного в те месяцы Всероссийского исполнительного комитета железнодорожного профсоюза (Викжеля) ставили отсутствие в его составе «персональных виновников Октябрьского переворота Ленина и Троцкого», на что основная часть руководства большевиков, конечно, пойти не могла. Будучи одним из создателей профсоюзов в России, Д.Б. Рязанов, в советский период, выступал за их хотя бы относительную автономию по отношению к партийному диктату, за что в начале 1920-х годов был отстранён руководством партии большевиков от всякого участия в дальнейшем профсоюзном строительстве.
Давид Борисович Рязанов
В связи с безуспешными попытками Д.Б. Рязанова «цивилизовать» и «европеизировать» сначала Российскую социал-демократию, а затем — большевизм, хочется немного отвлечься и процитировать нечто аналогичное и «рифмующееся» из другой, ещё более трагической биографии. Речь идёт о рано погибшем дяде одного из зачинателей отечественной теории урбанизации Олега Николаевича Яницкого Владимире Осиповиче Лихтенштадте.
Родился он в образованной еврейской семье. Отец — литератор и судебный деятель, статский советник Иосиф Моисеевич Лихтенштадт (1842–1896); мать — переводчик французской литературы Марина Львовна Лихтенштадт (урождённая Гросман, 1857–1937), участник «Народной воли» и создатель «Группы помощи политическим заключённым Шлиссельбургской каторжной тюрьмы» (ей посвящена книга А.Я. Бруштейн «Цветы Шлиссельбурга»). Образование получил на математическом факультете Петербургского университета и в Лейпцигском университете.
Во время событий 9 января 1905 года («Кровавого воскресенья») в Петербурге стал свидетелем разгона мирного шествия рабочих. По просьбе писательницы Л.Я. Гуревич распечатал на множительном аппарате составленный ей бюллетень с описанием событий дня. Этот текст вместе с Рабочей петицией и с воззваниями Георгия Гапона нелегально распространялся по всей России. Под впечатлением событий 9 января обратился к активной революционной деятельности. В 1905 году женился на Марии Михайловне Звягиной (которая была в следующем году арестована вместе с ним и освобождена через год после следствия). В 1905–1906 годах примыкал к эсерам-максималистам. Работал как химик в лаборатории по изготовлению бомб. 12-го августа 1906 года, не зная, в связи с конспирацией, цели конкретно этой работы, доставил бомбы лицам, бросившим их на даче председателя совета министров П.А. Столыпина, на Аптекарском острове. В результате мощного взрыва на даче Столыпина 27 человек погибли на месте, 33 были тяжело ранены, многие потом скончались[8]. Сам Столыпин не пострадал. В октябре 1906 года был арестован по делу о покушении на Столыпина. Признал свою принадлежность к «максималистам», изготовление им снарядов для взрыва дачи П.А. Столыпина на Аптекарском острове и для экспроприации денег 14 октября 1906 г., а также вынос им с квартиры, куда были доставлены похищенные деньги, некоторой их части, но отказался указать место, куда он их унёс. На суде от защиты отказался и был приговорён военным судом к смертной казни через повешение. Был помилован, смертная казнь ему была заменена пожизненной каторгой. В течение 11 лет находился в заключении в Шлиссельбургской крепости (первые 8 лет — в кандалах), откуда был освобождён во время Февральской революции 1917 года.
После освобождения примыкал к меньшевикам, но в июне 1919 года вступил в РКП(б). Работал заведующим издательством Коминтерна. Сотрудничал в журнале «Коммунистический интернационал». В августе 1919 года вступил добровольцем в Красную Армию, был комиссаром штаба 6-й дивизии 7-й армии. 15 октября 1919 года, во время наступления Юденича на Петроград в бою под Кипенью захвачен белогвардейцами в плен, замучен и расстрелян. Был похоронен на Марсовом Поле «Площади Жертв Революции» в Ленинграде под именем и фамилией Фёдора Мазина (Лихтенштадта)[9].
В 1901 году выпустил перевод книги Альфонса Доде «Маленький человек (История одного ребенка)»; в том же годы вышли его «Заметки о жизни». В тюрьме Шлиссельбургской крепости в ожидании смертной казни занимался переводами с французского и немецкого языков, в том числе в его переводах были опубликованы «Искания рая» Шарля Бодлера (Le Paradis Artificies — Искусственный рай, 1908), первые русские переводы книг «Пол и характер» Отто Вейнингера (1908–1909) и «Единственный и его достояние» немецкого философа-младогегельянца Макса Штирнера (1906 и 1910). Посмертно вышел сборник избранных философских эссе Гёте «Гёте: борьба за реалистическое мировоззрение; искания и достижения в области изучения природы и теории познания» (1920), также созданный в период заключения в 1913–1914 годах. Этот сборник включал как переводы из Гёте, так и сопроводительные эссе самого В. Лихтенштадта «Гёте и философия природы». Все выполненные В.О. Лихтенштадтом переводы многократно переиздавались.
Владимир Осипович Лихтенштадт
Он вышел из Шлиссельбурга социалистом (меньшевиком по тогдашней политической терминологии), верящим в культуру, в интеллигенцию как её «культуротворящий орган». Вышел с явным неприятием большевизма, пониманием необходимости скорейшего лишения его общественной поддержки, полной политической изоляции, поскольку по его же словам, «большевизм» — это, конечно, не просто предательство, хулиганство, подлость и глупость. Это в основе своей — своеобразный синтез двух течений: 1) нашего интеллигентского максимализма… и 2) той солдатской психологии[10], которая создалась в итоге неслыханного трёхлетнего экспериментирования над крестьянской массой…»[11].
Но уже в апреле 1919 года он писал жене: «Я теперь заведую издательством III Интернационала и секретарствую у Зиновьева[12] по делам Интернационала. Работа интересная, перспективы огромные, справлюсь ли — не знаю, но сейчас дело это целиком захватило меня». Сначала резко осуждавший большевиков, после революции в Германии сблизился с ними. В 1919 году он вступил в ряды РКП(б). Когда в мае 1919 года большевистскому Петрограду угрожала армия генерала Юденича, В.О. Лихтенштадт вступил добровольцем в Красную Армию. «Склонный по натуре к размышлению, рефлексии, Владимир Осипович мучительно искал выхода из той страшной мешанины революционного романтизма, лжи и политиканства, в которой он оказался»[13]. «Кончать, скорее кончать. Ибо такая жизнь — самоубийство, — писал он в одном из последних писем к жене. — Немыслимо уже одно: жить среди людей, так чуждых мировым сдвигам, героической борьбе… Но не иду ли я в армию потому, что всё же дело большевизма не моё дело? Потому что «умереть можно и за чужую идею, но жить — только ради своей»? И да, и нет. Идея — моя. Но выполнение её настолько неэстетично, бесстильно, что я органически не в состоянии участвовать в политическом строительстве момента. И бесстильно потому, что таков человеческий материал, с которым приходится оперировать. Поэтому тут ничего не изменить, и мечта многих «сочувствующих» сделать большевизм «культурным», «разумным», приручить его, обинтеллигентить, мечтой и останется». Поэтому «есть один выход — стать солдатом большевизма, идти туда, где всё несомненно — просто и ясно…»[14] . Не в этом ли кроется главная причина того парадоксального, на первый взгляд, явления, что многие, прошедшие Великую Отечественную войну, при всех её ужасах, вспоминали её как лучшее время своей жизни? Особенно это было свойственно, по мнению нашего известного историка Николая Карловича Сванидзе, тем фронтовикам, чьи послевоенные судьбы не сложились. А таких было очень много!
Д.Б. Рязанов, к судьбе которого я возвращаюсь, стал академиком Академии Наук СССР в 1929 году перед самым «великим переломом» (за год до торжественно отмечавшегося юбилея и менее, чем за два года до снятия с должности, ареста в 1931 году и ссылки в Саратов). Думаю, что после этого дяде Гене и пришлось покинуть подвергшийся сталинской «чистке» ИМЭ и переехать в Минск. Кстати, насколько я помню, сам он о причинах и обстоятельствах своего ухода из ИМЭ и переезда (едва ли не ссылки или бегства) в Минск мне не рассказывал.
Институт К. Маркса и Ф. Энгельса (ИМЭ), существовал с 1921 года в качестве автономного научно-исследовательского института при Социалистической академии, с 1922 года, при ВЦИК РСФСР, а с 1924 года при ЦИК СССР. Любопытно, что в первые годы Институт состоял из 14 человек и только в 1925 году его увеличили до 17 сотрудников. Как выражался дядя Гена, «тогда там ещё работали порядочные люди». Ещё более интересно то, что при Д.Б. Рязанове постановлением Комиссии ЦК в 1927 году Институту категорически запрещалось не только заниматься разработкой марксизма, но и вообще касаться теории. Партийные вожди (и В.И. Ленин, и, какое-то время, даже И.В. Сталин) долго терпели Д.Б. Рязанова (это было связано с его авторитетом марксоведа не только у нас, но и за рубежом, а также с выполнением им принятого ещё при Ленине плана собирания в СССР рукописей К. Маркса и Ф. Энгельса), но откровенно не доверяли ему. На это несомненно влияла и его до сих пор малоизвестная у нас активная правозащитная деятельность. Кстати, в отличие от более известной в этом качестве жены Горького Екатерины Павловны Пешковой, у него были для этого официальные полномочия как у члена сначала ВЦИК, а затем, — ЦИК СССР (высоких партийных постов он не занимал). В 1931 году, уже после ареста и ссылки, но ещё до расстрела Д.Б. Рязанова в 1938 году, этот институт был объединён с Институтом Ленина и преобразован сначала в институт Маркса-Энгельса-Ленина (ИМЭЛ) при ЦК ВКП(б), а потом, после ряда переименований, — в Институт марксизма-ленинизма (ИМЛ) при ЦК КПСС.
Уже совсем недавно я запросил в бывшем Институте К. Маркса и Ф. Энгельса (и т.д., и т.п.) (ныне — РГАСПИ) сведения о дяде Гене. И получил ответ, что «к сожалению, сведений о Г.И. Якубе не обнаружено». «Не обнаружено сведений» об одном из всего лишь 17-ти тогдашних сотрудников ИМЭ! Может быть и о некоторых других из тогдашних сотрудников ИМЭ сведений тоже не сохранилось? Для возможного уточнения и дополнительных поисков нужен № партбилета дяди Гены, которого я, разумеется, не знаю. Вот так! Впрочем, как мне недавно довольно убедительно объяснили знающие люди, все сведения о составе сотрудников ИМЭ хранятся совсем не в РГАСПИ, а в совсем другом, гораздо более закрытом ведомстве.
Дядя Гена был дружен с известным философом и, особенно, эстетиком-марксистом (и довольно одиозным «в моих кругах», особенно, — в годы моей молодости, «борцом с модернизмом») Михаилом Александровичем Лифшицем (это я помню очень хорошо)[15]. О Михаиле Александровиче Лифшице мне хочется написать подробнее. Он был, несомненно, крупным философом, хотя и довольно догматичным в понимании марксизма (и особенно — ленинизма). Во ВХУТЕМАСе (где он учился в 1923–1925 годах) он в 1923–1924 годах пережил внутренний кризис модернизма и на всю жизнь перешёл на реалистические позиции. Любопытно, что он не получил документа о высшем образовании, но был приглашён во ВХУТЕМАС в качестве преподавателя. Одним из важных достижений его как теоретика считается открытие эстетики Карла Маркса как самостоятельного явления. Он считал эстетику Маркса целостной эстетической системой[16]. Изучение М.А. Лифшицем эстетики Маркса нашло своё выражение в вышедшем в 1933 году первом издании хрестоматии М.А. Лифшица «Маркс и Энгельс об искусстве»[17]. Одно из послевоенных переизданий этой книги (двухтомное) было у меня, и я его с интересом читал.
М.А. Лифшицу было свойственно в разных политико-идеологических ситуациях идти «против течения». Интересно, например, что в 1934 г. в журнале «Литературный критик» выходит статья Лифшица «О культуре и её пороках». В этом тексте, написанном в переломный момент советской культуры, на переходе от аскетизма и борьбы с классическим наследием 1920-х гг. к неоклассицизму 1930-х гг. Лифшиц подвергает критике обе позиции. Он вскрывает внутреннюю связь двух «напастей», сменяющих друг друга, отвергая предложенный выбор между некультурностью и пороками культуры, демонстрируя последние, в частности, на примере новейшей сталинской архитектуры. Это первый по времени и редкий до 1954 г. текст, где подвергается критике эстетическая доктрина 1930-х гг., которую Лифшиц характеризует как «болезненное тяготение к тем архитектурным стилям, в которых заметны избыток и перезрелость форм, символика внешнего величия, стремление к грандиозному и подавляющему». Жаль, что я, работая в «Строгановке» над своим рефератом по истории искусств, в котором содержалась критика эстетики сталинизма, не знал этого его текста.
Представляет, на мой взгляд, интерес история взаимоотношений М.А. Лифшица с А.И. Солженицыным. В 1961 г. А.Т. Твардовский обращается к Лифшицу с просьбой дать внутренний отзыв на поступившую в редакцию повесть «Щ-854» никому не известного учителя физики из Рязани Александра Солженицына. В своей короткой рецензии Лифшиц говорит: «Много нужно было бы написать, чтобы перечислить все замечательные черты реальности, как бы врезанные ножом мастера-художника в его небольшое произведение. Но я не могу пройти мимо чисто литературной стороны. Эта повесть — убедительный пример того, как большая правда переходит в множество малых правд, именуемых художественной формой. Автор так же умен и глубок в своей психологической живописи и в своем выборе каждого слова, как и в общем взгляде на жизнь. Было бы преступлением оставить эту повесть ненапечатанной». Рассказ Солженицына под названием «Один день Ивана Денисовича» был напечатан в журнале «Новый мир» (№11, 1962). Люди моего поколения ещё помнят то ошеломляющее впечатление, которое произвела тогда эта публикация.
В 1963 г. по просьбе Твардовского Лифшиц пишет рецензию на роман Солженицына «В круге первом», который также оценивает очень высоко: «Не знаю, когда сие будет напечатано, но когда бы то ни было, все равно — книга Солженицына имеет непреходящее значение как литературное свидетельство о самых сложных, трагических, богатых содержанием фактах современной эпохи. Эти факты должны иметь своего летописца, и они нашли его». «Я должен ещё раз выразить искреннее удивление перед силой таланта и незаурядным умом автора этой книги». В частном письме в 1964 г. Лифшиц писал о себе как «пламенном патриоте Солженицына». Но сам Солженицын оказался не особенно благодарным к своему «пламенному патриоту» и в автобиографических очерках «Бодался телёнок с дубом» (1967) охарактеризовал Лифшица как «ископаемого марксиста-догматика». Лифшиц ответил ему словами: «Конечно, ископаемым быть нехорошо, хотя бывают и полезные ископаемые. Но, принимая долю истины, заключенную в этой характеристике, скажу только, что, на мой взгляд, лучше быть ископаемым марксистом, чем ископаемым проповедником реставрации Бурбонов». (Записи из архива Лифшица о Солженицыне и об их окончательном расхождении были опубликованы в 1995 г.)[18].
Я и позже интересовался личностью и взглядами М.А. Лифшица и даже принимал участие в состоявшемся с моей подачи обсуждении наследия М.А. Лифшица 23 апреля 2018 года на Круглом столе «Михаил Лифшиц сегодня» в редакции «Gefter.ru». Видео этого Круглого стола и сейчас «висит» в интернете. Но я и сейчас не очень понимаю систему взглядов М.А. Лифшица на искусство. Особенно это относится к его «борьбе с модернизмом». И я до сих пор так и не понял, что же нравилось М.А. Лифшицу в современном ему искусстве.
Михаил Александрович Лифшиц
Дядя Гена, несомненно, был, как минимум, знаком и с другом М.А. Лифшица, ещё более известным в мире философом и эстетиком-марксистом Дьёрдем Лукачем. Кроме того, как я не сразу сообразил, он, возможно, был знаком и с легендарным впоследствии Рихардом Зорге, который примерно тогда же там работал и, по совместительству с основной работой в аппарате Коминтерна, где он работал референтом информационного отдела, был политическим и учёным секретарём организационного отдела ИМЭ. А первая жена Рихарда Зорге, Кристина Герлах, до своего возвращения в Германию в 1926 году, работала там же библиотекарем. Кстати, все ли знают, что, ещё живя в Германии, Рихард Зорге был научным сотрудником «Франкфуртского института социальных исследований» и принадлежал, таким образом, к знаменитой впоследствии «Франкфуртской школе»? С ней, кстати, был довольно тесно связан и сам Д.Б. Рязанов. Именно из Института К. Маркса и Ф. Энгельса Ян Берзиньш и завербовал Рихарда Зорге в советскую разведку. Так что, при жизни дяди Гены я, возможно, был «в двух рукопожатиях» от самого Рихарда Зорге. И я тогда даже не догадывался расспросить дядю Гену об этом.
Кроме того, я думаю, что дядя Гена был неплохо знаком с Варварой Владимировной Адоратской, дочерью известного революционера, а впоследствии — советского академика Владимира Васильевича Адоратского (неизмеримо более лояльного лично Сталину, чем Д.Б. Рязанов), служившей переводчицей в созданном в 1931 году «на обломках» Института К. Маркса и Ф. Энгельса (ИМЭ) Институте Маркса-Энгельса-Ленина (ИМЭЛ). Адоратский был одним из первых философов, кто начал превозносить Сталина как «теоретика ленинизма и вождя мирового пролетариата». В декабре 1929 года, в связи с 50-летием Иосифа Виссарионовича, к ведущим философам-марксистам обратились с предложением восславить Сталина как великого философа — классика марксизма. Директор Института К. Маркса и Ф. Энгельса (ИМЭ) академик Давид Борисович Рязанов и директор им же основанного Института философии академик Абрам Моисеевич Деборин[19] (кстати, бывший в 1907-1917 годах меньшевиком) отказались, а вот Адоратский предложение принял и выступил в «Известиях» с соответствующей статьей. Этот шаг предопределил его последующее возвышение и статус формального главы советской философии. В 1928–1931 гг. В.В. Адоратский был заместителем директора Института Ленина (неизмеримо более «кондово-большевистского», чем Институт К. Маркса и Ф. Энгельса). В 1931–1936 годах — директором Института философии Коммунистической академии и, одновременно, в 1931–1938 годах, — директором и в 1938–1941, 1944–1945 годах — главным редактором Института Маркса-Энгельса-Ленина. С 1934 по 1939 год он был членом Центральной ревизионной комиссии ВКП(б). Одновременно, с 1936 по 1939 год он был директором Института философии Академии наук СССР. В 1939–1945 годах В.В. Адоратский — главный редактор Института Маркса—Энгельса—Ленина при ЦК ВКП(б). В 1936 году он возглавил комиссию по приобретению архива Маркса и Энгельса. Похоже, что некоторыми фактами из биографии В.В. Адоратского (и, прежде всего, — первым среди филосфов-современников гимном «гениальности» Сталина) покойный Александр Александрович Зиновьев (философ уже совсем другого поколения) наделил персонажа своего изданного в начале 1978 года в Швейцарии (и послужившего основанием для высылки автора в августе того же года) романа «Светлое будущее» академика Канарейкина.
Николай Иванович Фешин: «Портрет Вари Адоратской»
В.В. Адоратская послужила в марте-апреле 1914 года моделью для знаменитого портрета Николая Ивановича Фешина. Этот портрет уже на первых выставках сравнивали с «Девочкой с персиками» Валентина Александровича Серова и самого Н.И. Фешина рано стали ставить вровень с В.А. Серовым. Это полотно справедливо считается одним из самых блистательных детских портретов в истории не только русского, но и мирового искусства. Варвара в совершенстве владела несколькими языками и работала переводчицей в Институте К. Маркса и Ф. Энгельса. Поэтому, с учётом того, что там работало всего 17 человек, дядя Гена должен был её знать. Она помогала отцу в научной работе, делала для него переводы, печатала на пишущей машинке, трудилась под его руководством над переводами для Института Маркса-Энгельса-Ленина (так был переименован Институт К. Маркса и Ф. Энгельса после объединения с Институтом Ленина), где её отец с 1931 по 1939 год был директором. После его смерти она работала в Институте Маркса-Энгельса-Ленина по договору. Спустя многие годы Адоратская пыталась узнать о судьбе Николая Фешина, эмигрировавшего в США, через посредство своих друзей (письмо В.В. Адоратской к Н. Н. Ливановой от 20 октября 1955 года в личном архиве Н.М. Валеева. Варвара Адоратская умерла в 1963 году. Я думаю, что слава знаменитого портрета Н.И. Фешина намного переживёт память об отце модели — советском академике и высокопоставленном партийном функционере-сталинисте В.В. Адоратском. Кстати, стоит отметить, что творчество Н.И. Фешина В.В. Адоратский высоко ценил и ставил его вровень с В.А. Серовым.
Сотрудники ИМЭ в 1920-х годах все вместе готовили к печати «Немецкую идеологию», которую К. Маркс и Ф. Энгельс написали в молодости вместе, но не опубликовали, а «предоставили грызущей критике мышей». Одна из главных идей этого произведения (очень актуальная сегодня), заключалась в том, что идеология это — превратное, искажённое отражение реальности, а вовсе не наука. Сколько проблем создало это произведение классиков марксизма последующим советским идеологам…
Как жаль, что мне при жизни дяди Гены не приходило в голову расспросить его о тех, с кем он работал в Институте К. Маркса и Ф. Энгельса кроме Михаила Лифшица. В юности дядя Гена работал «избачом» в сельской избе-читальне, кажется, в нынешнем Татарстане. После работы в Институте К. Маркса и Ф. Энгельса (ИМЭ), возможно, как раз после ареста и ссылки Д.Б. Рязанова и преобразования ИМЭ в Институт Маркса-Энгельса-Ленина (ИМЭЛ) дядю Гену распределили в Минск, где он много десятилетий преподавал историю партии до «великого перелома» 1929 года (насколько я понимаю, для дяди Гены это было очень важно, преподавать историю партии «сталинской эпохи» он не хотел!). Однажды я спросил дядю Гену, знал ли он Петра Мироновича Машерова (популярного в своё время в СССР первого секретаря ЦК Компартии Белорусской ССР). «Что значит — знал», — ответил дядя Гена, — «Я у него зачёты принимал».
Когда началась Великая Отечественная война, дядя Гена в первый же день пришёл в военкомат записываться добровольцем. Но, как вспоминала по его рассказам его дочь Оля, ему попался умный военком. Взглянув на дядю Гену, он сказал: «Семья есть? Спасай семью. Успеешь навоеваться». Дядя Гена понял, что ему подали разумный совет и побежал домой. Они выехали (или даже вышли?) из Минска только с тем, что было на них и в руках и едва не попали в котёл. Разместив где-то семью, дядя Гена, уже с чистой совестью, снова пошёл в военкомат и прошёл всю войну политруком. Кстати, на фронте он встретил мужика из той деревни, где в юности работал в избе-читальне. Они узнали друг друга, разговорились и стали вспоминать общих знакомых. Естественно, дядя Гена лучше помнил тех, кто чаще приходил к нему и брал что-нибудь почитать. И, почти после каждого из упомянутых дядей Геной имён, его собеседник говорил одно и то же: «Раскулачили, выслали, раскулачили, выслали, раскулачили, выслали…». То есть, наиболее культурная, наиболее приобщённая к книге часть крестьянства была срезана как ножом.
«Коллективизация» (мой рисунок 1964 года)
Когда я однажды спросил дядю Гену, как он, пройдя всю войну, обошёлся без серьёзных ранений, он мне ответил: «Я быстро бегать умел». Он, и правда, до старости был очень активным и подвижным человеком. Когда он был уже совсем пожилым человеком, и гостил у нас на Тверском бульваре, я провожал его к остановке троллейбуса. Троллейбус мог вот-вот отойти, и мы побежали. Дядя Гена меня перегнал. После войны дядю Гену долго не демобилизовывали (в отличие от пьяниц и разгильдяев, от которых спешили избавиться) и соблазняли военной карьерой. Но он хотел заниматься наукой, как он её понимал, добился демобилизации и, если не ошибаюсь, в 1952 году (в самый разгар антисемитской кампании) с большим трудом защитил кандидатскую диссертацию, посвящённую борьбе В.И. Ленина с либеральными народниками. У меня даже есть автореферат его диссертации[20].
Как я уже писал выше, дядя Гена в детстве и в юности имел на меня очень большое влияние. Когда он приезжал из Минска в Москву, я, росший без отца в окружении одних женщин, буквально смотрел ему (фронтовику и вообще, «мужчине с большой буквы») в рот и ловил каждое его слово. Тем более, что он был единственным моим родственником с социально-гуманитарным кругом интересов. Он был, пожалуй, первым, кто начал учить меня самостоятельно думать. Когда по телевизору показали сериал «Операция Трест», я, при очередной встрече, стал делиться с дядей Геной впечатлениями об этой «гениальной», как я выразился, операции. Но он, неожиданно для меня, развернул разговор в другую сторону. «Ты подумай лучше о морально-этической стороне этой операции», сказал он мне. «Вот, например, Дзержинский писал в «Правде», что ГПУ не пользуется услугами провокаторов и провокационных организаций. А ведь это была неправда. Чем, в ЭТОМ отношении, был «Трест»? Ты подумай». Он очень хорошо знал подлинную, неофициальную историю партии, в которой состоял, и это вряд ли прибавляло ему радости жизни. Тем более, что делиться со слушателями своих лекций многим из того, что он знал, он не мог. Он и со мной должен был говорить о некоторых вещах с известной осторожностью, опасаясь моей болтливости. Хотя в ряде вопросов ему был свойствен и настоящий конформизм. Он, как я понимаю, ненавидел Сталина (как и моя покойная мама, ненавидевшая Сталина лютой ненавистью), но к Ленину относился с большим пиететом, хотя и не без критичности в некоторых частностях, (а моя мама, например, считала его гениальным практически до конца жизни). Кстати, женат (но до самого конца официально не расписан) дядя Гена был на бельгийской коммунистке, преподававшей французский язык и до конца жизни говорившей по-русски с французским акцентом.
Одной из любимых тем наших бесед с дядей Геной была проблема соотношения политики и морали. Однажды, отвечая на его вопрос, знаю ли я, что такое нечаевщина, я заявил ему, что она у нас до сих пор продолжается. На что он, хмыкнув, сказал: «Молодец, между прочим». Позже я уже как бы «перерос своего учителя» и после ввода нашего «ограниченного контингента» в Афганистан, дяде Гене стало совсем трудно со мной спорить. Тем более, что во многих вопросах он был, всё-таки, склонен к конформизму. Последний раз мы беседовали с дядей Геной в 1990-м году в Минске, куда приезжали с женой по профсоюзной путёвке в составе туристической группы. В том году перед Домом Правительства в Минске люди жгли партбилеты. Что думал и чувствовал дядя Гена в глубине души, узнавая об этом (хотя внешне он бодрился и улыбался)? Дядя Гена умер в 1993-м году. Он дожил до роспуска КПСС и до распада СССР. На его глазах рушилось всё то, чему он (при критическом отношении ко многому) служил всю жизнь.
Кстати, о критичности оценок дяди Гены. Однажды где-то на рубеже 1970-х и 1980-х годов я спросил дядю Гену, когда, по его мнению, (при Ленине, или при Сталине) Коммунистическая партия и наша страна встали на путь, ведший, как кому-то было понятно давно, кому-то стало ясно недавно, а кому-то, к сожалению, непонятно до сих пор, в тупик. Он сказал, что это произошло, всё-таки, ещё при Ленине. Этим моментом он считал принятое в 1921 году X съездом РКП(б), наряду с НЭПом, постановление «О единстве партии», запретившее фракции и, соответственно, — борьбу мнений. Впрочем, сегодня я считаю, что сам Октябрьский переворот, и его ближайшие последствия (восстановление политической цензуры, разгон Учредительного собрания, Гражданская война, красный террор, введение однопартийной системы, и т.д.) уже во многом предопределили роковое развитие событий.
Впрочем, далеко не все знают, что нечто подобное предсказывал ещё Карл Маркс. Как отмечал, в частности, недавно скончавшийся Вадим Михайлович Межуев, он считал, что революция, если она произойдёт в России, может быть только крестьянской и, следовательно, далёкой от всякой демократии[21]. «Настанет русский 1793 год, — предупреждал он, — господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным в истории»[22]. В том же духе высказывался и Ф. Энгельс: «Она (русская революция — В.М.) начнётся, вопреки предсказаниям Бакунина, сверху, во дворце. Но раз начавшись, она увлечёт за собой крестьян, и тогда вы увидите сцены, перед которыми побледнеют сцены 93 года»[23].
Вспомнил я ещё один любопытный «сюжет», связанный с дядей Геной. Он мне рассказывал, что в августе 1917 года, когда Л.Г. Корнилов с верными ему войсками шёл на Петроград, в Нижнем Новгороде в последний раз открыто вышли на манифестацию черносотенцы. Он сам это видел. И, когда в 1947 году он был в Москве в год 800-летия Москвы и видел торжественное шествие по этому случаю, он сразу вспомнил манифестацию черносотенцев в Нижнем Новгороде в 1917 году. Похожими были и типажи, и блеск наград и знаков различия. И ещё один его рассказ. Во время одного из приездов в Москву он видел в театре спектакль «Салемские ведьмы» по пьесе Артура Миллера «Суровое испытание». Для американского зрителя содержание пьесы, несомненно, ассоциировалось с «охотой на ведьм» в годы маккартизма. Но у дяди Гены сразу возникли ассоциации с «московскими процессами» 1930-х годов. Стоит, наверное, ещё упомянуть о том, что у дяди Гены можно было поучиться культуре ведения спора. Когда он в чём-то был со мной не согласен, то он не спешил сказать, что всё это — ерунда или бред, как я смолоду нередко слышал в свой адрес от начальников, коллег и сослуживцев. Он обычно задавал вопрос: «А так ли это?» Жаль, что я сам не всегда следую его примеру!
Именно с дядей Геной «на заре перестройки» я впервые поделился идеей написать нечто вроде истории нашего рода. Но он эту идею сразу отверг. Он считал достойными такой работы только людей выдающихся, вроде Ф.М. Достоевского, о котором (и о родословной которого) много писал тот же Игорь Волгин. А себя он выдающимся человеком не считал. Но его дочь Оля уже после его смерти в письме ко мне писала, что считала его человеком по-своему выдающимся. И я с ней согласен.
После смерти дяди Гены его дочь Оля Якуб с мужем Сёмой, его любимой внучкой Леной и внуком Сашей уехала в США. В 2000 году мы с женой получили от неё письмо из Хартфорда (я его недавно обнаружил в своём архиве). Из этого письма я знаю, что Лена, которая в Минске была талантливым педагогом (она преподавала в школе математику и ученики её очень любили), в США работала программистом, а её муж Володя перенёс инфаркт, получил инвалидность и, практически, уже не работал. Их сын Виталий тоже стал программистом (и успешным). Жена Саши Ира работала в США тоже программистом. Сам же Саша, который и в Минске не хотел учиться и предпочитал работать руками, не захотел учиться и в США. Он и там занимался ремонтом техники. Его дочь Юля училась в США в университете.
После нашего переезда с Тверского бульвара (куда Оля пару раз из США звонила) в Щукино, все концы, к сожалению, потерялись. Я даже не знаю, живы ли Оля и её муж Сёма (скорее всего, — уже нет, Оля ещё в 2000 году жаловалась на свою болезнь) и какие фамилии носят их дети, внуки и правнуки…
Юрий, я давно не получал от Вас ничего нового… Буду рад увидеть продолжение Ваших воспоминаний…
Хаим-Лейб Иоселевич Сардатский на склоне лет
Мария и её младшая сестра Хана (Анна) с мужьями (вероятно)
Я, наконец, собрался продолжить свой рассказ о себе и о своих родственниках. С моим троюродным братом по маминой линии Игорем Волгиным[24] мы совсем немного общались в детстве. Как я окончательно выяснил сравнительно недавно, его дед Хаим-Лейб Иоселевич Сардатский, родившийся в 1883 году в Серпухове и скончавшийся в 1955 году в Москве, был родным братом моей бабушки. Его жена Мария Ароновна Сологуб[25] родилась в 1888 году в Овруче (к северу от Житомира на Украине) и умерла в 1974 году в посёлке Толстопальцево в Московской области. Поженились они в 1911 году в Бердичеве (несомненно, — по примеру Оноре де Бальзака и Эвелины Ганской).
Мать Игоря Волгина Рахиль Львовна (тётя Рора) в детстве (фото 3 декабря 1924 года). На обороте дарственная надпись моей бабушке: «На добрую память тёте Вере от племянницы Роры»
Их единственная дочь Рахиль Львовна Сардатская (тётя Рора) родилась в 1912 году в Москве. В 1953 году (видимо, на фоне государственно-антисемитского «Дела врачей») она сменила сохранённую первоначально девичью фамилию на более «безопасно» звучавшую фамилию мужа Леонида Самуиловича Волгина. Он был журналистом, родился в 1909 году и умер в 2002 году. Я его, практически, не помню. Тётя Рора, которую я визуально помню тоже довольно смутно и знал, в основном, — по телефонным разговорам, умерла в том же 2002 году в Москве.
Когда-то (очень давно) мать Игоря Рахиль Львовна Волгина (тётя Рора) и моя мама поссорилась, и мы с ним практически полвека не общались. Возобновил я с ним знакомство где-то «на рубеже тысячелетий» (тётя Рора была ещё жива), после прочтения его книги «Последний год Достоевского», которая мне очень понравилась. Некоторые его стихи (в том числе и поздние) мне тоже нравятся. Одно время мы с ним изредка перезванивались, переписывались и встречались. Я даже дважды принимал участие с докладами в Международных семинарах «Русская словесность в мировом культурном контексте». Их ежегодно организует руководимый Игорем Фонд Достоевского. Хотя и тогда назвать наши отношения близкими я не мог. Сейчас, — и того нет. Мы с ним, всё-таки, — очень разные люди во многих отношениях. Впрочем, его телевизионную программу «Игра в бисер» я и сейчас нередко смотрю. Игорь, несомненно, человек одарённый, много знает и многое сделал. Но его система ценностей в целом мне, всё-таки, не близка.
Фото Игоря Волгина в детстве
Между прочим, я не раз размышлял о причинах давнего увлечения Игоря Волгина именно Достоевским. И именно «Дневником писателя», которому была посвящена его первая книга[27] и о котором покойный Григорий Соломонович Померанц справедливо говорил и писал, что некоторые места в нём СТЫДНО ЧИТАТЬ! И его дружбу с очевидными, на мой взгляд, антисемитами в писательской среде я вовсе не одобряю. Он мне в своё время заявил, что в «его кругах» до сих пор спорят о том, был ли Достоевский антисемитом! По моему личному (и не только моему) мнению, это вопрос давно решён, и надо просто идти дальше[28]! Но — нет! И для такого чистокровного еврея как Игорь, это равнодушие к очевидному антисемитизму Достоевского, на мой взгляд, особенно предосудительно![29] Как и для «самоненавистника» (увы!) Карла Маркса, с которым я упорно «косящего под православие» Игоря Волгина, разумеется, совсем не ставлю вровень по масштабу личности и по вкладу в мировую цивилизацию. И неоднократные появления Игоря на телевидении в программе Владимира Соловьёва с обличениями, например, «расстрела парламента» 4 октября 1993 года (в результате которого ни один депутат не был даже ранен[30] и вскорости, чудом «воскреснув», чуть ли не все они переместились в Думу!) и «одобрямсами» политики нынешней власти мне тоже совсем не симпатичны.
Кстати, я (как и ряд авторитетных для меня специалистов) убеждён в том, что в России НИКОГДА не было парламента. Им не была (может быть, — не смогла стать) дореволюционная Государственная Дума[31], им (тем более!) никогда не был Верховный совет СССР, который был чисто декоративным органом, прикрывавшим монополию партии на власть, и не имел никакой реальной власти. Им не были ни Съезд народных депутатов СССР, ни съезд (или Верховный Совет) народных депутатов Российской Федерации. Последние, кстати, УПОРНО НЕ ЖЕЛАЛИ им становиться. Странно, что Игорь (историк по базовому образованию) не помнит (или, может быть, не хочет помнить?) ленинского учения о советах, объединяющих в себе законодательную, исполнительную и судебную власть, как альтернативе «гнилому буржуазному парламентаризму»! Между тем, в период кризиса 1993 года, «белодомовцы» упорно цеплялись именно за эту свою «универсальную компетенцию», несовместимую с краеугольным для парламентских государств принципом разделения властей!
Мой троюродный брат по матери Михаил Гиршевич Штейн (мой рисунок начала 1970-х годов)
Миша Штейн[32] — мой троюродный брат по матери (как и Игорь Волгин, но по другой линии). С ним, пока он был жив, мы общались, пожалуй, реже, чем следовало, но были ближе, чем с Игорем Волгиным. И с его вдовой Ритой Штейн, которая, будучи русской, приняла эту фамилию сразу после замужества и гордо носит её до сих пор, мы тоже довольно часто общаемся. Летом 2013 года она гостила у нас в Москве. И я не раз бывал в гостях у Риты в Питере. И её старший сын Игорь не раз у нас гостил.
Его отец, Гирш Мордухович (Григорий Матвеевич) (дядя Гриша) родился в Санкт-Петербурге за Нарвской заставой в 1906 году в семье мещанина Мордхи-Ицха Шмулевича Штейна (1897, город Двинск, ныне Даугавпилс — 1935, Ленинград) и Баси-Шевы Гиршевны Штейн (урождённой Герсон) (1880, город Двинск — 1973, Ленинград). Мишин дед был обувщиком (занимался раскроем заготовок для пошива обуви) и имел мастерскую. В 1917 году, уже из Петрограда, родители переехали с ним в Ригу. В 1917–1922 годах они жили в Риге. В 1922 году они вернулись в Петроград. В 1929 году дядя Гриша переехал в Тверь (с 1931 года по 1990 год — Калинин) и жил там в 1929–1933 годах. Там он познакомился с Софьей Михайловной Горфинкель (тётей Соней) и они поженились 31 декабря 1931 году. Тётя Соня была двоюродной сестрой моей мамы. После замужества она приняла фамилию Штейн. Потом, уже из Калинина, дядя Гриша вернулся вместе с тётей Соней, но уже в Ленинград.
Здесь я должен прервать своё повествование и рассказать историю, которую сообщил мне Марик (мой троюродный брат, младший сын дяди Гриши и младший брат Миши Штейна). Он воспроизвёл её по памяти. Вот эта история. В 1960-х годах в газете «Вечерний Ленинград» были опубликованы воспоминания бабушки Марика, Баси-Шевы Гиршевны. Она рассказала, что летом 1917 года, как-то вечером к ним в квартиру пришёл один рабочий (знакомый деда). По тому, как он был взволнован, дедушка и бабушка поняли, что что-то случилось. «Матвей, — так все знакомые обращались к деду, — у тебя в квартире имеется два входа, причём один находится на другой улице. За моим знакомым, — он кивнул в сторону, стоящего рядом с ним мужчину, — гонится полиция. Разреши, чтобы он прошёл через твою квартиру?» Дед не возражал. Вскорости бабушка увидела изображение этого мужчины на листках, расклеенных полицией. Это был В.И. Ленин[33].
А теперь снова вернусь к дяде Грише. С 1929 года по 1933 год он жил и работал в Твери (с 1931года город Калинин). Там он познакомился с маминой троюродной сестрой Софией Михайловной Горфинкель, тётей Соней (26.11.1907 Тверь —13.04.1964, Ленинград). 31декабря 1931 года они поженились. Кстати, тётя Соня училась в школе в Твери вместе с будущим композитором, лауреатом Сталинской премии (1950 г.) Сигизмундом Кацем.
После рождения Миши (23.04.1933 Калинин — 24.09.2009 Санкт-Петербург) они переехали в Ленинград, где дядя Гриша устроился работать на Чугунно-литейный механический завод в качестве старшего бухгалтера и одновременно поступил на вечернее отделение ЛОСУ, на отделение учёта. В1936 году семья возвращается в Калинин, где 8 августа 1937 года родился Марик. А 5 ноября 1937 года в семью пришла беда: дядя Гриша был арестован и осуждён на 10 лет. Наказание он отбывал в Ивдельлаге[34] (Свердловская область). Сначала он попал на лесоповал, затем стал работать счетоводом, бухгалтером, а потом старшим бухгалтером. По окончании срока заключения в 1947 году он остался работать там же вольнонаёмным в качестве главного бухгалтера подразделения. В сентябре месяце тётя Соня и Марик переехали к дяде Грише. Миша остался в Ленинграде с бабушкой и тётей, т.к. в посёлке была школа только 4-х–летка, а Миша уже учился в 6-ом классе. В сентябре 1950 года дядя Гриша уволился и переехал вместе с тётей Соней и Мариком в шахтёрский посёлок Малышев Лог в Кемеровской области, где работал заместителем главного бухгалтера.
Дядя Гриша с женой тётей Соней, Мариком и Мишей, во время каникул приехавшим на встречу с ними в Ивдель, 1950 г.
А Миша всё это время (включая блокаду), вместе ещё со своей бабушкой и тётей родной сестрой дяди Гриши Софией Матвеевной (Саррой Мордуховной), жил в Ленинграде в квартире на Большой Подьяческой улице. Кстати, он написал воспоминания о блокаде в сборнике «Борьба за жизнь», опубликованном в 2007 году. Это были материалы научно-практической конференции, посвящённой 65-летию начала блокады Ленинграда. Там Миша, в частности, вспоминал: «В течение нескольких дней мы ели студень из столярного клея. Какой это был деликатес! Прошло 65 лет, но я не могу есть студень. И даже не могу находиться дома, когда его готовят».
После выхода дяди Гриши на поселение прошло 5 лет. И вот в декабре 1955 года дядя Гриша получает справку из Военного трибунала Московского военного округа от 15 декабря 1955 г., в которой написано:
«Дело по обвинению Штейна Гирша Мордуховича, 1906 года рождения, пересмотрено Военным трибуналом Московского военного округа 12 декабря 1955 года.
Постановление особого совещания при НКВД СССР от 16 января 1938 года в отношении Штейна Г.М. отменено и дело о нём прекращено за отсутствием состава преступления.»
Подпись»
Дядя Гриша с женой тётей Соней и младшим сыном Мариком (на поселении в Кемеровской области в июне 1955 года)
Понадобилось 18 лет, чтобы установить «отсутствие состава преступления»! И сколько было ещё подобных дел! По ним, прямо или косвенно, пострадало чуть ли не полстраны! И далеко не все дожили до реабилитации!
Марик, который, после выхода дяди Гриши на поселение, жил с отцом и матерью в Кемеровской области, вернулся в Ленинград и поступил в Институт киноинженеров. Между прочим, однажды, когда Марик приехал в Москву, мы с ним вышли на улицу. Я сразу, что называется, «взял темп». «Куда ты бежишь? — спросил Марик. — вот у нас по Невскому так не ходят». Тогда я решил «поддеть» Марика и непочтительно ответил, что в провинции, вообще, — замедленный темп жизни. Марику это явно не понравилось, и он тут же, по питерскому обыкновению, обозвал Москву «большой деревней». И со временем я понял, что, по крайней мере, находясь в Питере и, особенно, выходя на Невский, идти надо неспешно, с чувством собственного достоинства. Я и сейчас стараюсь об этом не забывать, даже когда хожу по Москве. Правда, иногда я куда-то и опаздываю. С Мариком (он уж довольно давно живёт в Германии) я тоже довольно часто общался в прошлом и общаюсь (теперь — уже по Скайпу) до сих пор.
В 1951 году после окончания школы Миша поступал в Ленинградский театральный институт, но не прошёл по конкурсу. Впрочем, в те годы (после начала борьбы с «безродными космополитами», убийства С.М. Михоэлса и накануне расстрела членов Еврейского антифашистского комитета и «Дела врачей») было бы странно, если бы он по этому конкурсу прошёл. Миша был по образованию экономистом (в 1957 г. он закончил Ленинградский Финансово-экономический институт). Он работал в НИИ «Ленстроймаш» Министерства дорожного и коммунального строительства. Затем с 1963 г. работал преподавателем экономики в Индустриальном техникуме Ленинграда. После был учителем в 441-й средней школе Ленинграда. Историком он был любителем. И кандидатскую диссертацию он защищал по своей базовой специальности (если не ошибаюсь, по экономике ФРГ). С 2000 года работал сначала доцентом, а затем профессором в Петербургском институте юдаики.
Александр Дмитриевич Бланк
В 2007 году Миша ослеп. Докторскую диссертацию по истории (первую у нас за несколько десятилетий диссертацию по генеалогии) защищал уже слепым в феврале 2008 году. Тема диссертации — «Дворянские роды Ульяновых и Лениных в истории России». Родословными Ульяновых, а затем и Лениных (настоящих) Миша занялся довольно давно. И неприятностей на почве этих интересов и занятий у Миши было много. В 1960-х годах его даже вызывали в Смольный к заместителю заведующего отделом пропаганды и агитации Ленинградского обкома КПСС Ю.Н. Сапожникову. Далее цитирую по тексту первого издания его книги «Ульяновы и Ленины. Тайна родословной и псевдонима»:
«В разговоре со мной он порекомендовал перестать интересоваться А.Д. Бланком. «Мы вам не позволим позорить Ленина», — заявил он мне, не моргнув глазом. От подобной фразы я опешил. Но тут же сообразил, что мой собеседник великолепно понимает не только оскорбительный для меня смысл сказанных слов, но и то, что жаловаться мне некуда. В вышестоящих партийных инстанциях скажут, что я клевещу на ответственного работника, а заодно — являюсь сионистом. Тогда это словечко было в большой моде. Правда, те, кто его произносили, понятия не имели о подлинном смысле этого слова. В лучшем случае меня упекут в психушку, а может и ещё дальше. Сила была на стороне моего собеседника. Но я всё-таки решил спросить: «А что, быть евреем — это позор?» — «вам этого не понять», — последовал незамедлительный ответ. — «А как же быть тогда с Марксом, он ведь тоже еврей?» — вновь задал я вопрос. — «К сожалению». И тут, наконец, спохватившись, что сказал лишнего, Ю.Н. Сапожников добавил: «Я вам рекомендую лучше заняться поисками героев войны[35]. а мы со своей стороны посоветуем руководству архивов документы, касающиеся предков Ленина, вам не давать»[36].
Продолжаю цитирование первого издания Мишиной книги (второе издание этой книги довольно долго было у Игоря Волгина, а третье, изданное «пиратским» образом без фотографий, я совсем недавно тоже купил. Так что сегодня есть ещё два издания Мишиной книги[37] и[38].
«На этом мы и простились. Работу пришлось прервать. И я на целый год перестал ходить в архивы. А когда вновь пришёл в ЦГИА СССР, то оказалось, что анкета исследователя, которую я заполнял при первом посещении архива и где в графе «Тема исследования» было указано «Жизнь и деятельность деда В.И. Ленина врача А.И. Бланка», отсутствует. Я снова заполнил анкету с новой темой «Ленин и деятельность большевистского издательства «Вперёд». Через несколько лет моя первая якобы потерянная анкета была прикреплена ко второй.
Разговором в обкоме дело не закончилось. Был звонок на работу. По-видимому, звонили из обкома и дали директору техникума Н.Г. Сенских соответствующие рекомендации. Об этом я случайно узнал впоследствии от одного из сотрудников техникума. Однажды в разговоре, который не касался ни прямо, ни косвенно предков В.И., он шутя спросил меня, что я могу рассказать о докторе А.Д. Бланке. Я ответил: «Потомственный дворянин». Коллега рассмеялся и сказал: «Меня предупредили, что с вами нужно держать ухо востро по этому вопросу». Более мы данной проблемы не касались.
Прошло 25 лет. Я упомянул о Сапожникове в разговоре с одним моим знакомым, оказавшимся его однокурсником. Собеседник хитровато посмотрел на меня и спросил: «А вы знаете, кто по национальности бабушка Юрия Николаевича?». «Нет, разумеется, — ответил я. — Еврейка». И мы оба весело рассмеялись[39].
Но в 1965 г. мне было не до смеха. Не до смеха было и М.С. Шагинян. Разрешения на использование при переиздании «Семьи Ульяновых» она не получила. Очевидно, что это решение принимал не П.Н. Поспелов. Вряд ли рискнул взять на себя такую ответственность и сменивший П.Н. Поспелова на посту секретаря ЦК КПССС по идеологии академик Л.Ф. Ильичёв. Подобное решение мог принять только член Президиума ЦК КПСС М.А. Суслов. Возможно даже, что вопрос рассматривался на заседании Президиума ЦК КПСС. М.С. Шагинян вызвали в ЦК КПСС и довели до её сведения запрет на печатание документов»[40].
Вдова Миши Рита рассказывала мне что Мариэтта Шагинян однажды звонила Мише и говорила ему: «Миша! Бросьте Вы это опасное занятие». Но когда наступили «перестройка» и «гласность», и архивы стали понемногу раскрываться, оказалось, что всё то, что должны были сделать, но боялись (а, может быть, и не хотели?) в освещении родословной В.И. Ульянова-Ленина сотрудники Института марксизма-ленинизма, Миша с большим риском для себя уже сделал до них и вместо них. Впервые о еврейских корнях В.И. было публично сказано в одном из «перестроечных» фильмов Станислава Говорухина (кажется, это был фильм «Так жить нельзя»), но без упоминания имени Миши Штейна. Но Рита мне рассказывала, что в период работы над этим фильмом Говорухин гостил и даже ночевал у них во время пребывания в Питере. Помнил ли об этом ставший позже одним из пропагандистов путинской «стабильности» Станислав Говорухин (точнее, хотел ли он вспоминать) в путинские времена?
А потом на Невском молодчики из «Памяти» продавали заимствованные из публикаций Миши Штейна изображения родословного древа Ульяновых с очевидными антисемитскими комментариями. Ведь теперь речь шла уже не о том, чем правящая и родная наша КПСС, ставшая «умом, честью и совестью нашей эпохи», руководство которой купалось в привилегиях, была когда-то обязана евреям, но не хотела этого признавать, чтобы не делиться славой и материальными благами. Теперь в нашем переменчивом «общественном мнении» возобладал новый лозунг: «Это вы нам устроили эту проклятую революцию!». Ведь, как известно, сам «народ-богоносец» никогда ни в чём не виноват. Я в то время спрашивал у Миши, как он относится к антисемитским спекуляциям на его исследованиях. Он мне отвечал в том духе, что его дело как исследователя — установить истину, а политические спекуляции на установленных им фактах находятся не в его компетенции, да и повлиять на них он не может. Кстати, на вопрос, кем же, всё-таки, был В.И. Ульянов-Ленин по национальности, Миша обычно отвечал: «Конечно, — русским»! И от себя я могу добавить, что он был русским и по языку, и по культуре, и даже — по тяготевшему к экстремизму типу ментальности (как это ни покажется неприятным многим русским «патриотам»). А уже сравнительно недавно появились на Западе самозванцы, которые с большой пользой для себя выдают себя за первооткрывателей того, что первыми обнаружили М.С. Шагинян, А.Г. Петров и Миша Штейн и из-за чего у них была куча неприятностей.
Николай Всеволодович Первушин
Стоит рассказать ещё об одной любопытной истории, связанном с родственниками В.И. Ульянова-Ленина. Его двоюродный племянник Николай Всеволодович Первушин прожил интересную жизнь. Окончивший юридический факультет Казанского университета, занимаясь одновременно экономикой, литературой и историей, побывавший его преподавателем кафедры истории народного хозяйства и экономической мысли, он не захотел жить в основанном двоюродным дядей государстве. Он, успел в 1920 году посидеть в камере Казанского губчека, и, под поручительство одного из членов семьи Ульяновых, был в 1922 году выпущен для работы за границей. Поработав какое-то время в Берлине и в Париже (в последнем он работал в аппарате главного уполномоченного Нефтесиндиката), в начале 1930 года он стал «невозвращенцем». Прожил с семьёй 20 лет во Франции.
После Второй мировой войны успешно выдержал экзамен и стал переводчиком ООН, а также преподавателем русского языка для дипломатов. Но вид на жительство в США получил только в 1976 году. В 1961 году вёл синхронный обратный перевод на русский язык речи Н.С. Хрущёва в ООН. Хрущёву перевод очень понравился. До конца дней Н.С. Хрущёв, видимо, так и не узнал, чьим племянником был понравившийся ему переводчик ООН. В середине 1960-х годов Первушин ушёл из ООН и вновь занялся научной и педагогической деятельностью. Но теперь предметом его исследований была не экономика, как раньше, а русская история и литература. В эти годы Н.В. Первушин работал в университетах Оттавы и Монреаля и за научные и педагогические заслуги был удостоен звания профессора.
При Норвичском университете (штат Вермонт, США) он вместе с коллегами создал Русскую школу, где желающие могли изучать русский язык и культуру. Здесь в течение многих лет он работа директором. а потом преподавателем. В 1975 году Первушину была присвоена степень доктора гуманитарных наук Норвичского университета. Первушин являлся одним из создателей Международного общества по изучению жизни и творчества Ф.М. Достоевского.
Интересовался он и личностью своего прадеда Александра Бланка. Он даже обращался, в этой связи в АН СССР, но ответа не дождался. Это и понятно. Вопрос о том, сообщать ли Первушину о его прадеде решался не в АН СССР, а в ЦК КПСС. Свою книгу, вышедшую в 1989 году (за 4 года до его смерти в Монреале), он озаглавил «Между Лениным и Горбачёвым. Мемуары родственника и критика Ленина».
Но, по-моему, были и настоящие Ленины, чью фамилию Владимир Ильич взял в качестве псевдонима…
Николай Егорович Ленин
Да, напишу немного и об изучении Мишей родословной настоящих Лениных, старинного дворянского (а в XVII веке — казачьего) рода. Первого его представителя, известного историкам, звали Иван Посник, или Посник Иванов по прозвищу Губарь. Он был енисейским казаком и участвовал в освоении Сибири (в частности, по реке Лена). Отсюда произошла и фамилия Ленин. И от одного из представителей этого рода (кстати, закоренелого крепостника и реакционера, Николая Егоровича Ленина, чей паспорт, по Мишиной версии, перед смертью уговорила выкрасть своего брата Сергея и передала Надежде Константиновне Крупской его дочь Ольга Николаевна Ленина, работавшая вместе с Н.К. Крупской в Смоленской вечерней школе для рабочих) В.И. Ульянов и взял свой знаменитый впоследствии псевдоним.
А на гражданской панихиде по Мише Штейну присутствовала представительница этого рода. Она говорила о том, что она и её родственники очень благодарны Михаилу Гиршевичу Штейну за изучение их родословной, что они теперь не только Ленины, но и Достоевские (кто-то из них породнился с кем-то из Достоевских), и что на протяжении всего советского времени на представителей этого рода оказывалось постоянное давление, чтобы они сменили родовую фамилию. Но (добавлю от себя) у них хватало дальновидности её не менять. Ведь, если в самом начале советского времени кто-то из них и пострадал, то, в более позднее время, эта «сакральная» фамилия была своего рода охранной грамотой! Помните у Владимира Войновича в первом романе трилогии о солдате Иване Чонкине: «Если узнают, что вы били Сталина… Пусть не того, пусть даже не родственника, но Сталина…»?
Рихард Карл фон Вайцзеккер
Между прочим, из изысканий Миши Штейна стало известно, что среди родственников разных степеней родства В.И. Ульянова-Ленина в России были: великий композитор Пётр Ильич Чайковский, вдохновитель и один из учредителей «Союза русского народа» Иоанн Кронштадтский (Иоанн Ильич Сергиев), премьер-министр при Николае II граф Сергей Юльевич Витте и последний царский морской министр адмирал Иван Константинович Григорович (интересно, был ли он в родстве с известным писателем Дмитрием Васильевичем Григоровичем?).
А в Германии в разной степени родства с В.И. были, прежде всего, уроженцы Любека: художник Рейнгольд Лепсиус, крупнейший историк, археолог и филолог-античник Эрнст Курциус, писатели Генрих и Томас Манны, а, кроме того, — генерал-фельдмаршал Вермахта Вальтер Модель (он, на своё счастье, этого не знал) и самый уважаемый президент ФРГ, а позже. — первый президент объединённой Германии Рихард Карл фон Вайцзеккер. Последний, кстати, мог об этом родстве знать.
Юрий, если можно, продолжите рассказ о себе…
Отец моей бабушки, Иосиф Лейбович Сардатский, с сыновьями Бабушкин брат, дядя Аркадий, — слева Другой её брат (Абрам или Семён?), — справа
Я решил действительно перейти к себе. Но сначала, — немного подробнее о моих прямых предках. Как я уже писал выше, я — москвич в четвёртом поколении. Мой общий с Игорем Волгиным прадед Иосиф Лейбович Сардатский (по вполне правдоподобной версии Игоря Волгина, его фамилия первоначально могла звучать: «Солдатский») был николаевским солдатом из кантонистов[41]. В качестве старого николаевского солдата (хотя, в силу возраста, вряд ли он до военной реформы успел отслужить 25 лет) мой прадед, наряду ещё с некоторыми привилегированными группами евреев (купцами первой гильдии, людьми с законченным высшим образованием, провизорами и, возможно, ещё кем-то), сохранил право жительства в Москве даже тогда, когда московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович («Сергей Ходынский») в 1890-х годах выселял евреев из Москвы. Согласно справочнику «Вся Москва» за 1903 год он жил в 1-м Ушаковском переулке в доме Кашина. Сегодня этот переулок называется Коробейниковым. Он находится возле Остоженки. Где находился дом Кашина (и цел ли он сейчас) я, к сожалению, не знаю.
Фото бабушкиного брата дяди Аркадия[42] в солдатской форме. Интересно было бы узнать, когда и где он служил
Подъезд дома в Ордынском тупике. (Там жили дядя Аркадий и тётя Соня)
На обороте этого фото маминой рукой написано: «бабушкины братья и сёстры на даче»[43] Крайний справа — дядя Аркадий
Как я уже писал выше, моя бабушка Двойра Иосифовна (в быту — Вера Осиповна) Сардатская (в замужестве — Блех) как солдатская дочь имела право бесплатно учиться в Строгановском училище (у неё был художественные способности). Эта привилегия (право на бесплатное обучение за казённый счёт) распространялась на солдатских детей со времён Петра I. Но её отец и мой прадед, будучи, как сейчас модно говорить, «сторонником консервативных ценностей», решил, что ей учиться не надо и не дал ей туда поступить. Она так и осталась с четырёхклассным образованием. И была, как я понимаю, очень обижена за это на своего отца. Зато, впоследствии (и во многом — благодаря ей), все её дети получили высшее образование. А моя мама Р.Л. Блех даже стала кандидатом медицинских наук. Она была одним из двух первых в СССР специалистов по лучевой болезни. А я поступил в 1962 году в ту самую «Строгановку», в которую не дал поступить бабушке её отец. Когда моя бабушка вышла замуж за непривилегированного ремесленника-жестянщика (а впоследствии, после разорения где-то около 1904 года, и рабочего[44]), ей пришлось уехать в Ярославль, где родились все её трое детей. Их, возможно, было и больше (тогда была значительная детская смертность), но я пишу о тех из них, кто выжил и кого я знал лично.
Моя бабушка Двойра Иосифовна и мой дед Лейб Хаимович Блех (фото снято уже после замужества бабушки и отъезда из Москвы)
Когда бабушка с детьми приезжала в Москву (а находиться там им можно было не больше 24-х часов), её отец спрашивал: «Вы надолго приехали? Я из-за вас садиться в тюрьму не собираюсь». Но, если дать «на лапу» околоточному, можно было ещё немного задержаться. Кстати, моя мама, по её рассказам, в детстве «окала» на тогдашний ярославский лад. И когда они приезжали в Москву, их московские родичи шутили: «Ну вот, приехали ярОславские вОдОхлёбы»!
Хочется вспомнить один из услышанных мной в школьные годы маминых рассказов о том, что ей когда-то рассказывала бабушка. Моя бабушка видела коронационную процессию Николая II. В тот день бабушка с сестрой тётей Соней вышли на Тверскую. Народ стоя вдоль Тверской шпалерами в три ряда. Бабушка с тётей Соней состроили глазки офицеру, который там распоряжался, и он помог им встать в первый ряд. Мимо них проследовала вся коронационная процессия. А вечером стало известно о трагедии на Ходынке. И уже в тот вечер бабушка услышала от кого-то пророческие слова: «Кровью это царствование началось, кровью и кончится». Ведь именно тогда и появилось это выражение: «Николай Кровавый». Тем более что в тот вечер приобщённый ныне к лику святых Николай II танцевал на балу.
А меня в мамином рассказе, кажется, больше всего поразило то, что моя суровая, властная бабушка, которая железной рукой руководила и своим мужем (он умер, кажется, ещё в 20-е годы), и всеми своими детьми (и мной тоже), была, оказывается, когда-то молоденькой барышней и могла строить глазки офицерам.
Моя бабушка, Двойра Иосифовна Сардатская, (справа) и её сестра тётя Соня (слева) в молодости
Тётя Соня в предреволюционные годы
Тётя Соня на склоне лет
Тётя Соня смолоду была красивее бабушки, но замуж так и не вышла. Должен с печальным удивлением (и со стыдом) отметить, что, хотя в конце жизни тётя Соня несколько лет жила у нас, я не могу вспомнить ни года её смерти, ни того, где находится её прах. Помню тихую старушку, которая много спала. Вообще, тётя Соня, если так можно выразиться, прошла по жизни тихо, почти незаметно и не оставив следа. Грустно!
«Ходынкой» мама называла обычно и то, что творилось в центре Москвы во время похорон Сталина. В тот день мама позвонила бабушке с работы и сказала, чтобы бабушка не выпускала меня из дома, когда я приду из школы. Мы ведь жили тогда в Ермолаевском переулке, т.е. в самом центре.
Кстати, вспоминаю, что в годы моего простодушного пионерского детства, во время домашних дискуссий о сравнительных достоинствах «старого» и «нового» времён, главным аргументом бабушки в пользу «старого» времени было: «В старое время я шла на базар с РУБЛЁМ и на этот РУБЛЬ я могла купить всё, что мне было нужно». А я слушал её и думал: «Какая моя бабушка отсталая! Неужели она не понимает, как плохо она жила тогда, и как хорошо мы все живём теперь?». Жаль, разумеется, что в моём родственном окружении не было потомственных интеллигентов, т. е. людей, которые могли бы давать критические оценки всему советскому с позиций более высокой культуры, чем моя бабушка, чьё образование ограничивалось четырьмя классами. Это многие годы сильно ограничивало мой идейный кругозор. Моя мама, как мне помнится, до конца жизни искренне верила в марксизм-ленинизм. А цинизм двоюродных братьев и многих ровесников, сослуживцев и т.д., и тогда, и много позже, лишь отталкивал меня и, как мне кажется, не имел на меня влияния. Тем более, что в нашей практической жизни (на уровне поведения) тотальный цинизм, как правило, прекрасно совмещался с вполне советским конформизмом. Надо сказать, что я в детстве ещё имел глупость «вести антирелигиозную пропаганду» по отношению к бабушке и убеждать её в том, что «бога нет». Но бабушка упорно не поддавалась, молилась (особенно — по праздникам), а мама убеждала меня оставить бабушку в покое.
Родители бабушкиного мужа (о них я знаю, только то, что их звали Хаим и Черна Блех)
Мамин отец Лейб Хаимович Блех
В.А.Серов, «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?» 1905 год[45]
В.А. Серов, «Разгон казаками демонстрантов в 1905 году»
В.А. Серов, «1905 год. После усмирения»[46]
В Ярославле бабушкина семья пережила антиеврейский погром в конце 1905 года. Подобные погромы прокатились в то время по городам почти всей Российской империи. Но он не носил такого кровавого характера, как в городах юго-запада Империи. Судя по рассказам бабушки, громилы даже не входили в дом, где бабушка с мужем и старшим сыном (дядей Солей) пряталась на чердаке[47]. И ограничились тем, что забросали вывернутыми ломиками из мостовой булыжниками окна, выбив все стёкла и сильно повредив мебель, посуду и всё прочее. Когда бабушка с мужем смогли, наконец, спуститься вниз, весь пол был по щиколотку усеян булыжниками.
Черносотенные громилы (по мотивам журнальной графики 1905-1906 годов) (мой рисунок 1964 года)
Кстати, вспомнил единственный дореволюционный политический анекдот, который слышал непосредственно от бабушки. Едет карета большого сановника. Вдруг под ней взрывается бомба. Карета опрокидывается. Собирается толпа. Все спрашивают: «Что случилось? Кого убили?» В толпу врезается городовой: «Расходитесь, расходитесь. Кого надо, того и убили».
О своём отце мама вспоминала, что он был большим поклонником технического прогресса (восхищался, например, телефоном). И, хотя, после своего разорения он и стал рабочим, но он, как я понимаю, не был склонен к революционности. Он, скорее, сочувствовал сионизму и любил поговорить о возвращении евреев на землю предков. Но дальше разговоров дело не шло. Дед вообще был очень непрактичен и главой семьи всегда была бабушка. От мамы я слышал и ещё один рассказ о её отце, который она слышала от него самого. Якобы после разорения он на последние деньги поехал в Лондон. Ходил по городу, рассматривал витрины… Было ли это на самом деле, или он всё это выдумал, не знаю. Второе кажется мне более вероятным. По воспоминаниям мамы, очень живо интересовался её отец и мой дед ходом государственно-антисемитского «Дела Бейлиса», завершившегося его оправданием судом присяжных накануне Первой мировой войны[48].
Когда началась Первая мировая война в Ярославле появилось немало евреев-вынужденных переселенцев из западных приграничных губерний. Их переселяли на восток как «заведомо неблагонадёжных» и «немецких агентов». Зачастую, переселения сопровождались погромами и даже казнями «еврейских шпионов». Главными виновниками этих зверств были, насколько я понимаю, два патологических антисемита: верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич Романов (дядя императора) и (в ещё большей степени) его начальник штаба генерал Николай Николаевич Янушкевич — по характеристике одного из главных деятелей мирового сионистского движения Владимира (Зеева) Евгеньевича Жаботинского, «ядовитый палач и наушник, русский патриот из поляков»[49] — весьма посредственный военачальник (как, впрочем, и его шеф), но злобный вешатель.
О заслугах евреев перед Россией во время Отечественной войны 1812 года, особенно — в области разведки, уже никто не хотел ни знать, ни вспоминать. Хотя, к её столетнему юбилею вышла книга об этом[50]. Её переиздание в 2012 году, к двухсотлетнему юбилею, по-моему, тоже прошло практически незамеченным[51]. Эти вынужденные переселенцы говорили на малопонятном для евреев из центральной России диалекте идиша. Можно сказать, что именно в это время «черта еврейской оседлости» явочным порядком перестала существовать. В Ярославле бабушкина семья пережила и революционные события 1917 года, и антисоветское восстание 6 июля 1918 года. Во время подавления этого восстания, когда Красная Армия обстреливала Ярославль из пушек и бомбила его с аэропланов, бабушка с детьми больше двух суток скрывалась с детьми в подвале местной гимназии. А наверху всё грохотало. И всё это время бабушка не спала, боясь, что сыновья, движимые мальчишеским любопытством, захотят вылезти наверх и посмотреть, что там наверху творится.
По советской традиции восстание в Ярославле у нас долго называли (а порой, ещё и сейчас называют) «белогвардейским мятежом». И если последнее слово ещё как-то можно понять (Как писал Роберт Бёрнс, «Мятеж не может кончиться удачей. В противном случае его зовут иначе»), то второе слово, — безусловно не соответствует действительности. Вообще, в отечественной историографии прилагательные: «белый» и «белогвардейский» применялись (и до сих пор часто применяются) чрезвычайно расширительно. На самом деле, «палитра» восстания была очень «многоцветной» и опирались руководители восстания на сложившуюся ещё во время выборов в Учредительное собрание очень широкую антибольшевистскую коалицию (от монархистов, до меньшевиков). Именно это и обусловило относительную лёгкость и быстроту победы восстания в его начале, и ЧРЕЗВЫЧАЙНУЮ трудность, длительность и жестокость его подавления — в конце.
Демидовский Юридический Лицей (фото до и после бомбёжки города)
Иногда бабушкина семья переезжала в Нижний Новгород, где, как я уже писал выше, жили их родственники Якубы, жившие, как мне помнится по их рассказам, в одном дворе со Свердловыми. Жизнь в Поволжье во время Гражданской войны была опасной (города переходили из рук в руки и это сопровождалось всякими эксцессами), но не такой голодной, как в блокадной «красной» Москве. Одно время, во время Гражданской войны, бабушкина семья жила в Камышине, где дядя Миша, склонный к работе на земле, устроил баштан и что-то выращивал. А маме приходилось иногда сидеть в шалаше или ходить по баштану и стеречь его. Но когда появлялись неизвестные, желавшие поживиться, особенно, — если они были с винтовками, мама (совсем ещё ребёнок) в ужасе пряталась в шалаш, ложилась ничком и старалась не издавать ни звука. Примерно тогда же мама переболела холериной. Но бабушка категорически отказалась отдавать дочь в холерный барак (из которого обычно живыми уже не возвращались). Она сказала, что или все члены семьи умрут, или все выживут. И мама выжила. И врач, поставивший маме диагноз, тайком лечил её, рискуя сам быть наказанным «по законам военного времени».
Моя бабушка Двойра Иосифовна (Вера Осиповна) Блех (в девичестве Сардатская) на склоне лет (мой рисунок конца 1950-х годов)
И ещё один эпизод из семейных преданий хочется вспомнить. Бабушка мне рассказывала, что в годы Гражданской войны, когда семья жила в Камышине, однажды (после ухода из города деникинцев) она пошла на базар и увидела стоящую посреди базарной площади виселицу с повешенными. Бабушка в ужасе ушла, кажется, так ничего и не купив. И много лет спустя (годах в 1970-х), когда я служил в ЦНИИЭП жилища, один из моих сослуживцев Сергей Юрьевич Каменев (внук известного военачальника и одного из создателей Красной Армии Сергея Сергеевича Каменева) принёс на службу книгу, видимо, из дедовской библиотеки, название которой я, как выяснилось, уже не помню, но там шла речь о Гражданской войне. И там я увидел фотографию виселицы с повешенными и с подписью «Камышин после ухода деникинцев». И я вдруг понял, что это та самая виселица, о которой мне рассказывала бабушка. Помню, как меня поразило это соединение семейного предания и фотографии.
В Москву семья вернулась из Поволжья уже после Гражданской войны (видимо, уже в начале массового голода). Они ехали в поезде с беспризорниками, где дядя Соля был комендантом, бабушка — воспитательницей, а маму оформили как беспризорницу. На каждой станции сдавали заболевших и принимали новых, здоровых. После возвращения в Москву они поселились в доме (едва ли не в том же, в котором жил прадед), где бывший швейцар стал управдомом. Кстати, именно он, будучи не в силах произносить и запоминать еврейские имена, записал всех русскими именами, которые и так уже часто употреблялись в быту.
Дядя Соля в роли — справа (фото снято, видимо, ещё в Ярославле)
Мамин старший брат дядя Соля (Сергей Лейбович Блех) в юности мечтал стать артистом, играл в Ярославском театре характерные роли, а в Москве даже посещал частные уроки Михаила Чехова, но, пожив какое-то время в Москве, он понял, что ему не выдержать конкуренции талантов в тогдашней всемирной «театральной Мекке». Да и бабушка считала профессию актёра «несерьёзной». Она очень хотела, чтобы все её дети получили высшее образование и «солидные» профессии. Но я хорошо помню, что дома у дяди Соли при его жизни висела на стене коллекция его фото в разных ролях. Цела ли она сейчас?
Дядя Соля стал юристом и много лет до самой пенсии работал юрисконсультом в Минвнешторге и, кроме того, имел неофициальную частную практику. Кстати, в конце 1940-х годов дядя Соля работал в советском торгпредстве при Чан Кайши до самого его отплытия на Тайвань. СССР тогда имел два торгпредства, одно — при Чан Кайши, а другое — при Мао Цзедуне. Он был, таким образом, свидетелем конца гоминьдановского Китая. Жаль, что я не догадывался его об этом расспросить при его жизни. Насколько я помню, он был хорошо знаком с известным кинорежиссёром Романом Карменом (и даже представил ему меня на каком-то культурном мероприятии). Кроме того, стоит вспомнить, что дядя Соля в своё время собрал большую библиотеку и довольно интересную коллекцию картин.
Дядя Соля (внизу) и его жена тётя Нюся (вверху) (фото в колумбарии Донского кладбища)
Дочь дяди Соли Алла в детстве
Алла — единственная дочь дяди Соли. Более поздних её фото у меня нет. В детстве она была, насколько я помню, довольно флегматичной и сильно избалованной. С отцом у неё, как и у её матери тёти Нюси, близких отношений не было. О каких-либо её интересах я ничего не помню. После смерти дяди Соли у нас с ней (и с тётей Нюсей) прервались какие-либо отношения и уже несколько десятилетий мы с ней совсем не общаемся. Даже когда умерла её мать, она мне не позвонила. Знаю только, что она давно вышла замуж. Мне помнится мамин рассказ о том, что незадолго до смерти дядя Соля плакал и жаловался ей на своё одиночество в семье. Вообще, маминым братьям, на мой взгляд, не повезло и с супругами, и с детьми. Увы! Впрочем, нельзя ли сказать нечто подобное и о моей маме?
Младший брат мамы дядя Миша (Хаим Лейбович) Блех не очень хотел получать высшее образование (он с детства предпочитал работать руками, в том числе — и на земле), но бабушка настояла на этом. И он что-то окончил, получил диплом, который, наконец, предъявил бабушке, и стал инженером-электриком. Так что бабушка в следующем поколении «взяла реванш» у своего отца, не позволившего ей учиться. Но то, что мама и её братья были интеллигентами в первом поколении (строго говоря, — полуинтеллигентами), накладывало, разумеется, свой отпечаток на них. Речь идёт не только о недостатке общей культуры по сравнению с потомственными интеллигентами, но и об определённом «советском конформизме», который в детстве и в юности был в весьма значительной степени свойствен и мне и который я «по капле выдавливал из себя» много лет. И даже сейчас я не могу сказать, что этот процесс у меня вполне завершился.
Моя мама, Раша Лейбовна (Раиса Леонидовна) Блех 1925 год[52]
Тем более, что сегодня у нас в качестве весьма сомнительной, на мой взгляд, альтернативы «советскости» чаще всего выступают либо пропахшие нафталином и кровью погромов «православие, самодержавие и народность», либо (и ещё чаще) откровенный и тотальный цинизм. Впрочем, в последнее время предпринимаются усиленные попытки создать некий (на мой взгляд, совершенно противоестественный) «советско-православный гибрид» вроде довольно широко распространённого у нас сейчас «православного сталинизма». Увы.
Окончив школу в Москве (а в первых классах еврейской школы она начала учиться ещё до Революции 1917 года), моя мама сдала вступительные экзамены сразу в два Вуза: в экономический (Плехановский?) и во 2-й Московский Государственный Медицинский Институт, но выбрала медицину. Думаю, что она об этом никогда не жалела, она была врачом «божьей милостью». Смолоду моя мама была активной комсомолкой. Но в партию она так и не вступила. Главной причиной этого, как я понимаю, была очень рано появившаяся (и с годами возраставшая) у неё антипатия к Сталину. Сначала, судя по её рассказам, ей очень не нравились становившиеся после «великого перелома» 1929 года всё более назойливыми славословия «гениальности» Сталина. «Ленинская скромность», прямо скажем, сильно преувеличивавшаяся советской пропагандой, ей импонировала гораздо больше. Во всяком случае, как вспоминала мама, после смерти Ленина она долго стояла в длинной очереди на морозе для того, чтобы проститься с ним.
Фото цех-бюро ячейки ВЛКСМ из выпускного альбома 2-го Моск. Гос. Мед. Ин-та. Моя мама — крайняя справа, Её подруга Блюма Тверская[53] — слева во втором ряду, Глава Цех-бюро ячейки В Л К С М Тамара Матусова[54] — в центре. (1931 год)
Мама (во втором ряду) и Тамара Матусова[55] (в центре) в 1972 году
Пройдя тюрьмы и лагеря, Тамара Матусова на склоне лет сохраняла больше следов былой красоты, чем её более благополучные ровесницы.
Начало «сталинской эпохи» (мой рисунок 1964 года)
Моя мама с братьями, старшим — дядей Солей (Сергеем Лейбовичем) слева и младшим — дядей Мишей (Хаимом Лейбовичем) справа (фото начала 1930-х годов)
Моя мама Раиса Леонидовна (Раша Лейбовна) Блех в молодости (фото начала 1930-х годов)[56]
Позже маму, по её рассказам, очень насторожило то, что в опубликованном 10 ноября 1932 года в «Правде» некрологе по случаю смерти второй жены Сталина Надежды Сергеевны Аллилуевой не было обычного в таких случаях медицинского заключения о причине смерти. В этом, я думаю, сказался её медицинский профессионализм[57]. Кстати, из окна мединститута, где мама была ординатором, она видела шедшую на Новодевичье кладбище похоронную процессию Н.С. Аллилуевой. Введение в начале 1930-х годов почти забытой в годы НЭПа карточной системы (эхо «Голодомора», скромно именуемого у нас до сих пор «коллективизацией») тоже, наверное, не прошло для неё незамеченным.
Ещё позже, когда одна за другой пошли волны сталинского террора, её это тоже не могло не ужаснуть. Тем более, что в эту мясорубку едва не попал её младший брат дядя Миша. На предприятии, где дядя Миша работал инженером-электриком, произошла какая-то авария. Его тут же арестовали как «вредителя». Но его руководство не побоялось обратиться «куда надо» и заявить, что он в аварии не виноват. И (надо же!) — дядю Мишу выпустили. Бывало и такое. И после освобождения дядя Миша по секрету (он же наверняка подписывал обязательство о «неразглашении») рассказал маме, что следователи на допросах обзывали его «жидовской мордой»[58]. Тогда это ещё казалось непривычным. Надо сказать, что дядя Миша запомнился мне как очень хороший, добрый и ответственный по отношению к семье человек. И ко мне лично он тоже относился хорошо (в отличие от своих сыновей).
(продолжение следует)
Примечания
[1] Чудакова М.О. Беседы об архивах. Художники А. Колли, И. Чураев. М., Молодая гвардия. (Эврика), 1975.
[2] У Ольги Якуб должно было быть и еврейское имя, которого я не знаю.
[3] Пархомов кий М. Сын России, генерал Франции. М., Московский рабочий, 1989 и многие другие публикации.
[4] Например, герой русско-японской войны Иосиф Владимирович (Вольфович) Трумпельдор, после ранения при обороне Порт-Артура потерявший левую руку (и с разрешения начальства продолжавший службу с одной рукой), был произведён в прапорщики (низшее офицерское звание). Но он был полным кавалером Георгиевского креста. Кстати, в 1911 году он репатриировался в Палестину и был организатором отрядов еврейской самообороны в поселениях еврейских репатриантов османской Палестины. В 1914 году переехал из Палестины в Египет, где вместе с Владимиром Евгеньевичем (Вольфом Евновичем) Жаботинским сформировал Еврейский легион в рядах британской армии. В 1917 году вернулся в Россию с целью убедить Временное правительство сформировать в составе русской армии еврейский полк. По его замыслу, полк прорвался бы через турецкий фронт на Кавказе в Эрец-Исраэль. В октябре 1917 года в Киеве под его председательством прошла конференция представителей евреев-воинов, где было принято решение о создании Всеобщей конфедерации еврейских солдат в России и Всеобщей федерации еврейской самообороны. В 1920 году был смертельно ранен в боях с арабскими террористами уже в британской Палестине. Во многих городах Израиля есть улицы, названные в его честь. Мемориальные доски в память Иосифа Трумпельдора установлены, также, на домах в Пятигорске (на его родине) и в Симферополе.
[5] Рокитянский Я.Г. Гуманист октябрьской эпохи: академик Д.Б. Рязанов — социал-демократ, правозащитник, учёный. М., Издательство «Собрание», 2009.
[6] А.В. Луначарский, кстати, называл Д.Б. Рязанова «эрудитом и, бесспорно, учёнейшим человеком нашей партии».
[7] Л.Д. Троцкий, с которым Д.Б. Рязанов и до Октября, и, особенно, — в послеоктябрьский период не раз сильно расходился во взглядах, свидетельствовал, тем не менее, что Ленин высоко ценил у Д.Б. Рязанова «его глубокую преданность марксистской доктрине, его исключительную эрудицию, его принципиальную честность, непримиримость в деле защиты наследства Маркса и Энгельса». Есть, впрочем, свидетельство более двусмысленного характера. В.М. Молотов, например, вспоминал, что Ленин называл Рязанова «Опрокинутая библиотека».
[8] Интересно, испытывал ли В.О. Лихтенштадт, хотя бы задним числом, чувство личной вины за свою причастность к гибели и ранениям ДЕСЯТКОВ невинных людей?
[9] По словам О.Н. Яницкого он до 1960-х годов не знал, что похороненный под этим именем человек может иметь какое-то отношение к его семье. (Яницкий О.Н. Семейная хроника (1852-2002). М., Издательство LVS. 2002. с. 130).
[10] Для тех, кого интересует очень важная, на мой взгляд, проблематика нашего массового сознания, (и, в частности, нашего массового правосознания!) настоятельно советую прочитать только недавно, к сожалению, обнаруженную мной и очень интересную книгу: Массовое правосознание и победа большевизма в России: Монография / П.П. Марченя. М., Изд-во «Щит-М», 2005.
[11] Цит. по: Герасимова Н.К. и Марголис А.Д. К тебе и о тебе моё последнее слово. Письма В.О. Лихтенштадта к М.М. Тушинской. Публикация — Минувшее. Исторический альманах. Atheneum-Феникс, М. — СПб, 1996. Т. 20. с. 151.
[12] В.Г. Зиновьев был, пожалуй, во всех отношениях самой отталкивающей фигурой в высшем руководстве партии большевиков. Обладая способностями оратора-демагога, он был, как мне кажется, довольно неумён и недальновиден как политик, очень склонен к беспринципному интриганству, честолюбив, властолюбив (в самом махровом аппаратно-бюрократическом стиле), безжалостен и жесток, пока имел власть, а в критических ситуациях чрезвычайно труслив. Мог ли В.О. Лихтенштадт этого не видеть?
[13] Яницкий О. Н. Семейная хроника (1852–2002). М., Издательство LVS, 2002, с. 129.
[14] Там же. с. 129-130.
[15] В Википедии он охарактеризован как советский философ, эстетик, литературовед, теоретик и историк культуры, специалист по эстетическим взглядам Гегеля и Карла Маркса, критик «вульгарной социологии» (1930-е годы) и модернизма (1960-е – 1970-е годы). Активный участник литературных дискуссий 1930-х годов. Создатель оригинальных концепций теории отражения, идеального, реализма, онтогносеологии и теории тождеств.
[16] Впрочем, недавно умерший крупный отечественный знаток марксизма В.М. Межуев отрицал наличие у Маркса самостоятельной и целостной эстетической системы.
[17] «Маркс и Энгельс об искусстве». Советская литература, 1933.
[18] Вообще, приходится признать, что в личности А.И. Солженицына с годами всё более проступали черты Сим Симыча Карнавалова из романа В.Н. Войновича «Москва-2042».
[19] Отзвуком «проработок», которым подвергался в те годы А.М. Деборин, был эпизод в опубликованном в 1934 году фельетоне И. Ильфа и Е. Петрова «Разговоры за чайным столом», в котором школьники далеко не самых старших классов вели идейную борьбу со своим одноклассником, неким Лебедевым, который, по их мнению, «…допустил ряд типично деборинских ошибок в оценке махизма, махаевщины и механицизма…».
[20] Якуб Г.И. Борьба В.И. Ленина против либерального народничества: Автореферат дис. на соискание ученой степени кандидата исторических наук / Г.И. Якуб; Ин-т повышения квалификации преподавателей марксизма-ленинизма при Моск. ордена Ленина гос. ун-те им. М.В. Ломоносова. – Москва: [б. и.], 1950. –14 с.; 21 см.
[21] Межуев В.М. Маркс против марксизма. Статьи на непопулярную тему. — М., Культурная революция, 2007, с. 15.
[22] Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., 2-е изд., Т. 12, с. 701.
[23] Там же, Т. 29, с. 124.
[24] Игорь Леонидович Волгин (1942) — советский и российский писатель и историк (по базовому образованию), достоевист, поэт, телеведущий.
[25] Не следует удивляться графской фамилии у еврейки. Как мне говорил очень знающий человек (мой покойный сослуживец по Институту Наследия Лев Николаевич Черенков), почти у всех магнатских фамилий Речи Посполитой были еврейские однофамильцы. Были (или есть?) даже евреи Потоцкие. Интересно, были ли евреи Чарторыйские?
[26] По линии Ханы Ароновны (фамилия Краген) есть недалёкое родство с композитором Леонидом Аркадьевичем Десятниковым.
[27] Волгин И.Л. Достоевский — журналист («Дневник писателя» и русская общественность): Пособие к спецкурсу. М., Издательство МГУ, 1982.
[28] В частности, в своей последней книге «Роман-воспоминание» (СПб, Азбука, Азбука-Аттикус, (Азбука-классика), 2016) покойный Анатолий Наумович Рыбаков писал, что, под давлением предварительной редакционной цензуры в журнале «Октябрь», вынужден был полностью исключить из рукописи своего известного романа «Тяжёлый песок» (первоначальное название «Рахиль»), наряду с рядом других мест и мотивов, все упоминание о Сталине, Молотове и Достоевском (хорошая компания!) и все связанные с ними рассуждения. Там написано: «Антисемитские листовки с текстами из Достоевского, которые разбрасывали немцы на фронте, я заменил текстами Кнута Гамсуна». Указ. соч. с. 283.
[29] В свете постоянных (и правильных) призывов Игоря Волгина: «Читайте и перечитывайте классику», хочу и я пожелать ему (и другим «косящим под русских» моих соплеменникам и даже родственникам) регулярно перечитывать крошечную миниатюру Л.Н. Толстого «Галка и голуби»! Очень мудрая и поучительная вещь!
[30] Можно много спорить о числе погибших в ходе обстрела «Белого дома» из танков его защитников (или, допустим, сторонников «белодомовцев», погибших во время трагических событий у Останкинского телецентра). Но совершенно достоверно можно утверждать, что среди них не было НИ ОДНОГО ДЕПУТАТА!
[31] На одном из заседаний Государственной Думы черносотенец В.М. Пуришкевич заявил «У нас, к счастью, нет парламента». На левых скамьях раздались протесты, а на правых — аплодисменты.
[32] Михаил Григорьевич (Гиршевич) Штейн (1933–2009) — российский историк.
[33] Вспомнил, в этой связи, старый советский анекдот, в котором говорилось, что если на Западе молодой человек женится на пожилой женщине, то это происходит, скорее всего, из-за её денег, то у советского мужчины может быть другая мотивировка: «Она знала Ленина».
[34] Недавно я узнал, что в Ивделе погиб дед нашего выдающегося киноведа, знатока и популяризатора творчества Сергея Эйзенштейна, а также основателя Киноцентра Наума Ихилевича Клеймана.
[35] Кстати, Миша изучением биографий участников войны и партизанского движения тоже занимался. И эти люди (или их родственники) были ему за это благодарны.
[36] Штейн М.Г. Ульяновы и Ленины. Тайна родословной и псевдонима. — СПб, ВИРД, 1997, с 23-24.
[37] Штейн М.Г. Ульяновы и Ленины. Семейные тайны. — СПб, Издательский Дом «Нева», 2004.
[38] Штейн М.Г. Ульяновы и Ленины. Тайна родословной вождя. — М., Алгоритм, 2013.
[39] А сравнительно недавно я рассказал об этом одной своей знакомой, происходящей из семьи старых большевиков, выросшей и проведшей полжизни в «Доме на набережной». И она мне сказала: «Помнится, когда я была ещё маленькой, в нашем «Доме на набережной» жила старая большевичка Сапожникова. Не та ли это бабушка?». До чего же тесен мир и тонок слой!
[40] Штейн М.Г. Ульяновы и Ленины. Тайна родословной и псевдонима. — СПб, ВИРД, 1997, с. 24-25.
[41] Допускаю, хотя проверить этого не могу, что по маминой линии и некоторые другие мои родственники (например, Якубы) в давние времена могли получить право жить к востоку от черты еврейской оседлости через солдатчину. Впрочем, среди них были, наверное, и приказчики еврейских купцов первой гильдии, которым, как и их хозяевам, тоже разрешалось жить к востоку от черты еврейской оседлости.
[42] Дядю Аркадия я немного знал лично, когда он был уже довольно пожилым человеком. Они с тётей Соней жили в Ордынском тупике. После его смерти тётя Соня переехала жить к нам с мамой и бабушкой.
[43] Марик Штейн говорил мне, что он как-то гостил на даче у дяди Аркадия.
[44] В этой связи я иногда говорю, что у меня хорошая родословная: я — несомненный потомок царя Давида, родственник, хотя и дальний, Иешуа га Ноцри (Иисуса Христа), правнук николаевского солдата, внук рабочего и сын кандидата медицинских наук. Иногда я ещё добавляю такую сентенцию: «Я, как несомненный потомок царя Давида и родственник, хотя и дальний, Иешуа га Ноцри (Иисуса Христа), хочу заявить, что я не в восторге от деятельности покойного Савла («апостола язычников» Павла), и, особенно, — от её последствий. Как можно было пускать язычников в мир Писания, где они, практически, сразу же повели себя как слон в посудной лавке и нас же оттуда стали вышвыривать?».
[45] Эта, широко известная (хрестоматийная!) в советский период, гуашь, не была выставлена на недавней юбилейной выставке В.А. Серова в «Новой Третьяковке» в 2015 году.
[46] Эти, также широко известные (тоже хрестоматийные!) в советский период, рисунки, также не были выставлены на недавней юбилейной выставке В.А. Серова в «Новой Третьяковке» в 2015 году. Таким образом, под истерические заклинания о недопустимости «переписывания истории», идёт радикальное «переписывание» не только творческой биографии В.А. Серова, но и официальной версии истории России, в которой, как сейчас стало очевидно, революции 1905 года просто не было!
[47] С этим погромом связаны две любопытные, но разные, версии семейных воспоминаний, которые я помню смутно и о предпочтительности одной из которых я не берусь судить. По одной из этих версий, бабушкиных детей (возможно, дядя Соля был старшим из выживших, тогда же была довольно высокая детская смертность) на время погрома, о котором было известно заранее (это, кстати, опровергает официальную версию о «стихийности» погромов), взял к себе знакомый православный священник и их с бабушкой не было. По другой версии, он затем, ещё до погрома, вернул детей бабушке обратно, убоявшись недовольства церковного начальства.
[48] Любопытно, что, как рассказывала мне мама, уже на склоне её лет выяснилось, что её русская начальница и подруга (и, кстати, член КПСС) была уверена в виновности Бейлиса (которого она, при этом, путала с Дрейфусом)! И моей беспартийной маме пришлось её политически «просветить» на этот счёт!
[49] Владимир Жаботинский «Слово о полку. История еврейского легиона по воспоминаниям его инициатора». М., «Книжники», 2012, с. 52.
[50] С.М. Гинзбургъ Отечественная война 1812 года и русскiе евреи. С.-Петербургъ, Книгоиздательство «Разумъ», 1912.
[51] Гинзбург С. Война 1812 года и российские евреи. Второе издание. М., Книжники; Текст, 2012. В этой книжке есть, в частности, такое место: «По рассказу доктора М. Лилиенталя, петербургский генерал-губернатор М.А. Милорадович, относившийся доброжелательно к евреям, смотрел сквозь пальцы на их проживание в столице, игнорируя существующий запрет. Когда чиновники указывали ему на незаконность этого, он отвечал: «Эти люди — самые преданные слуги государя, без них мы не победили бы Наполеона, и я не был бы украшен этими орденами за войну 1812 года». Возможно, что в этой передаче слова Милорадовича получили несколько гиперболический оттенок, но в основе их, несомненно, лежит убеждение этого видного деятеля Отечественной войны, относительно важности услуг, оказанных в 1812 году евреями». с. 163. Там же есть и другое интересное место: Говоря о «духе польских жителей, весьма для нас неблагоприятном» в описываемую войну, партизан Денис Давыдов отмечает: «Напротив того, все вообще евреи, обитавшие в Польше (т.е. Белоруссии и Литве), были столь преданы нам, что во всё время не хотели служить неприятелю в качестве лазутчиков и весьма часто сообщали нам важнейшие сведения о нём». В преданности евреев России Давыдов был настолько уверен, что, заняв Гродну, он передал охрану порядка в городе местному кагалу. «Приказываю всем и во всём относиться к еврейскому кагалу. — объявил он в выпущенном обращении к жителям. — Зная преданность евреев к русским, я избираю кагального в начальники высшей полиции и возлагаю на него ответственность за всякого рода беспорядки, могущие возникнуть в городе… Дело кагального выбрать себе из евреев помощников… Кагальный должен помнить и гордиться властью, которой я облекаю его и евреев, и знать, что верность и усердие их будут известны высшему начальству» с. 163-164.
[52] Бросается в глаза, что на этом фото на маме очень скромное (по-моему, даже бедное) платье и мужской ремешок. Как вспоминала мама, до получения ей и её братьями высшего образования и «солидных» профессий, все жили очень бедно. Судя по косам, которые мама ещё не срезала, она в том году ещё не стала студенткой. Но комсомолкой, возможно, она тогда уже была. До воспетых Булатом Окуджавой «комсомольских богинь» оставались ещё около 10-ти лет. И ставших символом того поколения полосатых футболок комсомолки тогда ещё не носили!
[53] Блюма Тверская уже была тогда, кажется, членом ВКП(б). Она в спорах с мамой говорила, что культ личности Сталина (она, конечно, называла это как-то иначе) может быть оправдан тем, что мы находимся в очень сложном внутриполитическом и международном положении (проще говоря, что вокруг нас — враги). Потом она уехала в Саратов, где и жила до конца жизни. Последний раз они с мамой встретились в 1976 году, когда мы с мамой плавали на теплоходе «Виктор Хользунов» по маршруту Москва — Ростов на Дону — Москва, и останавливались в Саратове.
[54] Тамара Матусова тогда уже точно была членом ВКП(б). Она была дочерью старой большевички и женой бывшего моряка и выпускника одного из 10-ти Институтов красной профессуры. Её муж, как и очень многие выпускники этих институтов, во время «Большого террора» был расстрелян. А Тамара Матусова около 20-ти лет просидела в лагере в Казахстане. Когда, после смерти Сталина, было, наконец, разрешены встречи близких с заключёнными, её мать приехала с ребёнком Тамары Матусовой в Казахстан. Но её ребёнок в ужасе боялся подойти к незнакомой, измождённой и одетой в тюремную робу женщине. А ведь, как видно на фото, Тамара Матусова смолоду была очень красивой женщиной.
[55] Мама узнала о судьбе Тамары Матусовой только в 1972 году, когда они увиделись на встрече выпускников своего курса и та ей рассказала о своих злоключениях. Кстати, в более ранние годы (до середины 1960-х годов) подобные встречи не поощрялись. Потом, как мне говорила мама, мать Тамары Матусовой умерла, и та, выдержав ранее тюрьмы и лагеря, помутилась в рассудке.
[56] Какой же красавицей была моя мама в молодости!
[57] Мамин медицинский профессионализм сказывался и в том, что, когда умирал кто-то из советских вождей, она обычно обращала внимание на то, что в медицинских заключениях о причине смерти, сопровождавших некрологи в газетах, нередко упоминался склероз сосудов рук или, допустим, ног, но НИКОГДА не упоминался склероз сосудов ГОЛОВНОГО МОЗГА. «А это, — говорила мама, — невозможно. Ведь организм — единая система!» Позже я сам взял эту идею на вооружение при анализе состояния социальных систем.
[58] Как известно, на пике «Большого террора» наиболее приближённые к И. Сталину члены Политбюро ЦК стали подписывать важнейшие постановления, связанные с репрессиями, а также расстрельные списки на высших парт- и госаппаратчиков, составлявшиеся для рассмотрения дел в закрытом и упрощённом порядке. Но далеко не все знают, что на счету у самого популярного в нашем народе до сих пор сталинского соратника В.М. Молотова было самое большое их количество — 372, что даже выше чем у самого И.В. Сталина (для сравнения, минимальное число у С.В. Косиора — 5). Но, может быть, именно поэтому С.В. Косиор, не проявивший должной рьяности, сам себя обрёк на гибель и вскоре был уничтожен Сталиным.
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2021/nomer3/veshninsky/
