בס"ד
«Между вами и поэтом – быт,
вы – в быту, не больше».
Из письма М. Цветаевой Дону Аминадо
Ванв, 31 мая 1938 г.
Когда Марине Цветаевой, жившей в то время во Франции, передали весть о смерти Сони Парнок, она ничем не выразила своего участия, и только сказала: «О, это было так давно…»
Да, это было давно. Но, во-первых – было, а во-вторых, – осталось циклом прекрасных стихов под названием «Подруга», созданных в лучших традициях Цветаевской лирики.
Марина Цветаева любила двух женщин – поэта Софью Парнок, и актрису Софью Голлидэй. Обе любви Цветаевой – еврейки, у обеих – одинаковые имена, у обеих трагическая судьба, обеих Цветаева не забывала до конца жизни, обеих, ненадолго, пережила.
Начнем с имен. На иврите слово Софа – סוףה дословный перевод: «Её кончина», соф, סוף – конец. Имя Сафо, с которой сравнивают Парнок, произносят ещё, как Сапфо и имя её никак не связано с Софьей Парнок, хотя… случайностей нет, и – «что в имени тебе моем» – может вполне оказаться недоступной простому глазу, мистикой.
Итак, если ты мудра, ты – Софья, если нет, – Софá.
Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя...
Есть темные извилистые рты
С глубокими и влажными углами.
Есть женщины. – Их волосы, как шлем,
Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. – Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребенка?
М. Цветаева
Честертон в книге «Что не так с этим миром» – критиковал феминизм, и в том числе утверждал, что женщины лишены эмоций: «Хлоя холодна и миф романтиков о женской чувствительности – ложный». По меньшей мере, странно, не правда ли?
Тютчев же вопрошает «волшебного призрака», явившегося ему:
Кто ты? Откуда? Как решить
Небесный ты или земной?
Воздушный житель, может быть,
Но с страстной женскою душой.
А Гоголь в статье «Женщина» пишет: «Что женщина? – Она – поэзия!»
Мериме однажды изрек (не для ушей феминисток): «Женщина прекрасна дважды – на ложе любви и на смертном ложе!»
Поразмыслим над первой частью фразы. Перед нами – удвоенное прекрасное – две женщины, два поэта. Две страсти, заплетенные в один сонет, вспышка торжества жизни над смертью, ведь в любви умирают по-настоящему, а затем по-настоящему возрождаются, и так – вечно. Согласитесь, по-человечески – великий соблазн.
«…То, что разные существа нуждаются в разных
иллюзиях, чтобы испытать желание или ревность,
ничего не меняет в ценностях любви"[1].
София Парнок
На мой вопрос одной поэтессе, знакома ли она с поэзией Парнок, последовало:
«Да, да, что-то такое.… Была, вроде, с вывихом…»
Встреча Парнок с Цветаевой, это, прежде всего, встреча двух поэтов, за одну встречу проживших целую жизнь, а жизнь творческого человека выходит за все рамки, за все круглые и квадратные скобки.
Нелегко обойти некоторые стороны из жизни творческих людей, соблазн велик и требует удовлетворения. Чтобы предупредить подобное «ковыряние» И. Бродский был скрупулезно точен в фактах (внешних) и писанных, понимая, что ждет его выстраданные тексты, его речи, его встречи, и его неприязни[2].
Г. Горчаков в воспоминаниях о Цветаевой, писал: «Когда читаешь многие воспоминания о М. Цветаевой, то представляется, будто речь идет не о великом поэте, а так, о какой-то странной, неуживчивой соседке, даме с плохими манерами и большими претензиями, которая где-то училась и недоучилась, сочиняет длинные поэмы, которыми занимает занятых людей».
Ителла Мастбаум
«Портрет поэта Марины Цветаевой» 1977
Специальная бумага, тушь, перо, 487х600
Марина Цветаева никогда не уходила в любовь, как в провинцию. Для неё ничто не начиналось и не кончалось «поцелуйными касаниями», и словарь любви не начинался с буквы т – тело, и не кончался на ч – чувство. Было в нём д – душа, есть о – озарение, есть б – близость душ, есть м – мы, есть р – рай, есть в – время-вечность.
Попытавшись выявить различие между любовью-влечением, любовью-страстью и любовью-тщеславием, Стендаль определил явление, назвав его «кристаллизацией».
Видно, здесь не все мы люди-грешники,
Что такая тишина стоит над нами.
Голуби, незваные приспешники
Виноградаря, кружатся над лозами.
Всех накрыла голубая скиния!
Чтоб никто на свете бесприютным не был,
Опустилось ласковое, синее,
Над садами вечереющее небо.
Детские шаги шуршат по гравию,
Ветерок морской вуаль колышет вдовью.
К нашему великому бесславию,
Видно, Господи, снисходишь ты с любовью.
С. Парнок
Без тайн и секретов, Цветаева вся вмещена в собственное творчество, корень которого – любовь, в свою очередь, любовь – крона поэзии! Свою беззащитность она сравнивает с рукописью: «Всякая рукопись беззащитна. Я вся – рукопись». Обреченная на сплошной жизненный черновик, всё, что не отрывало её от поэзии, становилось стихами. Одиночество – стихи, дерево – стихи. Тяга к Парнок – стихи.
Любовь – стихия амфоры звенящей. Амфоры, выпустившей из рук арфу.
На арамейском языке амфора: кофер – כופר. «Кофер» – название пахучего растения, из которого когда-то изготовлялись духи. В «Песне Песней» слово это упоминается в значении: «простить», – лехапер, – в процессе возвращения еврея к истокам, к Торе, к Вере, к Творцу. Тора сравнивается с запахом духов этого пахучего растения.
Любовь царя Давида к Всемогущему – псалмы, любовь царя Давида к Бат Шеве – сын, царь Соломон. Любовь царя Соломона к Б-гу – «Песнь Песней» и «Коэлет» («Экклезиаст»).
В случае отдаления от веры хрупкий сосуд – амфора разбивается на мелкие кусочки, и склеить её, практически, невозможно. От этого слова (на арамейском языке), значение: – ам-фура – «народ серый». И от этого же слова значение с заменой букв – кар – «холодный»; пар – «разница», «отличие».
Связав имя Сафо с мотивом утраты:
Любовь, это значит лук
Натянутый: лук: разлука.
и, следуя за Овидием – «роковой и природный наклон» – Цветаева соглашается с тем, что любить женщин – неуклонно – одиночество и трагедия. Актуальна страсть, актуальны проявления гения в страсти, «и душа не может дать отчета в своих явлениях». (Из письма Гоголя к матери).
«Мечтаю о Сонечке Голлидэй, как о куске сахара: верная сладость».
Из дневника М. Цветаевой.
Сонечка Голлидэй
«Вторая встреча произошла у меня с Мариной в Голицыне, после того, как она вернулась из-за границы. Она дала мне прочитать свою прозу, посвященную некой актрисе Софье Голлидэй, преклонявшейся перед Мариной и обожавшей ее. Прочитав эту рукопись, я спросила: "Как вы можете писать о благоговении и почти влюбленности актрисы Голлидэй? Мне это кажется нескромным". Она ответила: "Я имею на это полное право и этого заслуживаю". И действительно, она заслужила это право, так как была необыкновенным существом, к которому все обычные мерки были неприменимы.
(Из воспоминаний сестры Софии Парнок Елизаветы Тараховской).
Будучи «безмерностью в мире мер» Цветаева всю жизнь искала абсолют – великий диапазон любви человеческой, но так и не нашла его.
8 сентября 1932 года она пишет в дневнике: «Есть, очевидно, люди одаренные в любовной любви. Образно: они так целуют, как я – чувствую, и так молчат, как я – говорю. Тянусь к их единственному дару (моему единственному – отсутствующему). Эти люди (и только эти!) делают меня другой, новой собой, не-собой. Только в этом они сильнее, цельнее, полнее меня».
Этому дару Марина дивилась всю жизнь. От этого дара всю свою жизнь отрывалась. И двух таких даровитых людей не переставала любить, двух таких помнила всю жизнь, двум таким посвятила лучшие стихи и поэмы, и эти двое – Парнок и Родзевич.
В 1940 году, в пронзительном до боли письме к Татьяне Кваниной, Цветаева вспоминает Сонечку Голлидэй: «Дорогая Таня! Если бы мы жили рядом – я была бы наполовину счастливее. Моя надоба от человека, Таня, – любовь. Я Вас нежно и спешно люблю.
Я недолго буду жить. Знаю. Вам пишет – старая я: молодая я, – та, 20 лет назад, – точно этих 20-ти лет и не было! Сонечкина – я. МЦ».
“Et ma cendre sera plus chaude que leur vie»[3]
С трагической раздвоенностью Марины Цветаевой, пишущей о Душе, любящей Душой, не умеющей «ладить с телом», тело презирающей, мы сталкиваемся в письме к Розанову от 7 марта 1914 года: «…я совсем не верю в существование бога и загробной жизни. Отсюда – безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы – молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жажда жить».
И то, что пересилило, было – «безнадежность и ужас старости», и тогда «утысячерённый человек», – так Цветаева называла поэта, – ушел из жизни.
Ключ к пониманию всей глубины отчаяния, всей пронизывающей верности своему таланту, своей гениальности, – как всегда, до конца не понятой современниками, – верности себе – до самой смерти:
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь – уж рвешься прочь.
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь:
Никто, в наших письмах роясь
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть,
Как сами себе верны.
Какое проявление воли, какое желание сохранить себя, отдавая самое лучшее и высокое – душу великого поэта, никем невозможную понять, с невозможностью в этом материальном мире ею (душой) обладать!
Перестав писать (любить), в августе 1941 года она напишет в дневнике: «Дальше – доживать, дожёвывать».
Находясь с Муром в маленькой комнатке коммунальной квартиры в Мерзляковском, доведенная до последнего предела мучений и одиночества, Цветаева беседует с рыжей черновой тетрадью, привезенной из Франции.
Страшная эта беседа: «Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче себя. Боюсь – всего. Никто не видит – не знает, – что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк. Я год примеряю – смерть. Я не хочу – умереть, я хочу – не быть".
Марина Цветаева слилась с вечностью в том понимании, когда – «время боготворит слово».
Писатель и поэт Ю. Карабчиевский, живший намного позже Цветаевой, в своем последнем интервью, за два месяца до самоубийства, сказал: «…не уйти от ощущения доживания. Многое кончается, мы вообще живем на границе эпох. Мне, доживающему, доживать больше негде, я должен и буду доживать здесь, если, конечно, не случится что-нибудь уж совсем чрезвычайное. Ощущение тягостное, горькое, мириться с ним трудно. Однако приходится...»[4]
В отличие от Софьи Парнок, Марина Цветаева не мыслила себя вне творчества, главным для неё было – творить. Из жизни она ушла, убедившись, что больше ничего не может.
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
М. Цветаева
Здесь уместна параллель с другим гением, Гоголем, от которого жизнь отливала, как кровь от сердца, отдалялась от него, как веселье Сорочинской ярмарки: «Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро всё стало пусто и глухо».
От высокоторжественных немот
До полного попрания души.
М. Цветаева
На одном поэтическом вечере был мне задан вопрос о том, насколько непросто поэту в обыденной жизни. Я ответила: «Попробуйте просто жить, ступая по осколкам зеркал, ежечасно разбивающихся внутри вас».
Трагическая канва сопровождала Софию Парнок с раннего младенчества, когда умирает мать, и отец приводит в дом мачеху. Жизнь Парнок не назовешь сладкой. Насильственно вытеснив из литературы, её мало печатали, мало читали, откликов на её стихи почти не было. Организованное в 1926 году при ее активном участии кооперативное издательство поэтов «Узел» было ликвидировано в 1928-м. Практически исчезли литературные салоны и кружки, и поэтесса не имела возможности ни публиковать, ни даже публично читать свои стихи, а круг людей, с которыми она общалась, становился все более узким. В ее замкнутой жизни тех лет была только одна творческая удача – постановка оперы «Алмаст» на ее либретто в филиале Большого театра летом 1930 года.
Постоянное оттеснение Парнок на обочину русской поэзии привело к тому, что сведения о жизни поэта чудовищно скупы, а порой трудно даже сопоставить некоторые анкетные даты, и как символично то, что даже о её смерти забыли оповестить! Только Б. Пастернак, да В. Ходасевич откликнулись на известие о смерти поэта Софьи Парнок. Рукописи Парнок сохранились в государственных и частных архивах благодаря стараниям друзей. Сама она раздаривала стихи, не оставляя у себя даже черновиков.
Для Марины Цветаевой любовь – всегда – тайный жар. Парнок никогда не делала из своей любви тайны.
Не хочу тебя сегодня.
Пусть язык твой будет нем.
Память, суетная сводня,
Не своди меня ни с кем.
Не мани по темным тропкам,
По оставленным местам
К этим дерзким, этим робким
Зацелованным устам.
С вдохновеньем святотатцев
Сердце взрыла я до дна.
Из моих любовных святцев
Вырываю имена.
С. Парнок
В 1911 году София Яковлевна в письме к близкой подруге, пишет: «Когда я оглядываюсь на мою жизнь, я испытываю неловкость, как при чтении бульварного романа… я смотрю на мою жизнь с брезгливой гримасой, как человек с хорошим вкусом смотрит на чужую безвкусицу».
Думается, это высказывание вполне может стать эпиграфом к судьбе Парнок.
Софья Парнок так никогда и не узнала о Цветаевской ненависти-любви; не узнала о том, что после разрыва Марина два месяца не могла писать стихи; о том, что Марина всю жизнь пыталась освободиться от невидимых оков любви-нелюбви; о том, что её «Сонечка», а также её сон о Саломее Андрониковой и тяга к ней, и повесть «Письмо к Амазонке», – всё это были плоды мести той далекой, наделившей грузом непоправимой «ошибки», тем грузом неоправданной страсти, грузом невыносимой боли, сопровождавшей Цветаеву вплоть до известия о смерти Парнок. Цветаева никогда не оправилась от потрясения Парнок. Парнок со своей стороны, никогда не забыла Цветаеву, – на её столике стояла фотография Марины.
Дай руку, и пойдем в наш грешный рай!..
Где яблоня над нами вся в цвету
Душистые клонила опахала,
И где земля, как ты, благоухала,
И бабочки любились налету...
С. Парнок
«Ибо лицо моей тоски – женское».
Цветаева (из письма 1932 г.)
«Дорогая Саломея, – видела Вас нынче во сне с такой любовью и такой тоской, с таким безумием любви и тоски, что первая мысль, проснувшись: где же я была все эти годы, раз так могла ее любить (раз, очевидно, так любила). Вы были очень красивы (до растравы, до умилительности), освещение – сумеречное, все слегка пригашено, чтобы моей тоске (ибо любовь – тоска) одной гореть.) …Я все спрашивала, когда я к Вам приду – без всех этих — мне хотелось рухнуть в Вас, как с горы в пропасть... Событий никаких, знаю одно, что я Вас любила до такого исступления (безмолвного), хотела к Вам до такого самозабвения, что сейчас совсем опустошена (переполнена)».
Саломея Андроникова
Августовский сон 1932 года о Саломее Андрониковой-Гальперн был для Цветаевой, как неизданный сборник стихов, о котором долго мечтаешь.
Длящаяся страсть и недоступность. Ассоциации-образы, как символы эмоциональной надобности, где страсть – встреча; недоступность – смерть.
«Явная нелепость сна при свете дня», – пишет Цветаева Саломее после «пробуждения». – Милая Саломея, это письмо глу-боко-беспоследственно. Что с этим делать в жизни?»
Оба письма, первое – «о сне» и второе – «о пробуждении», глубоко Цветаевские, пронзительные до безумия выплески сдерживаемых эмоций поэта. Такими эмоциональными всплесками Цветаева «страдала» во всех её текстах-излияниях, – в стихах, в прозе и в письмах. «…И вот, Петя, мне бы хотелось и вам передать свою сладкую способность волноваться». (Письма к П. Юркевичу).
Неприкосновенный, неотделимый от поэта – дар волнения.
Слова могут быть легкими, как воробышки, и тяжелыми, как львиная лапа. В слове «эротика» заложена эра бутика – искусство продажи, а в слове «секс» – удар топора.
Эрос созвучен ивритскому ארס – эрэс, - яд; второй смысл – эрэс – разрушение. Змей, соблазнивший Еву в Райском саду, наверняка – נחש ארסי – нахаш арси – ядовитый змей.
Цветаевская любовь-страсть противоположна Флоберу с его непроходимым, густо заросшим лесом эротики, она скорее – чувственная Терра из набоковской «Ады».
Георгий Адамович, которого никоим образом нельзя заподозрить в излишней любви к Цветаевой, писал: «Стихи Цветаевой эротичны в высшем смысле этого слова, они излучают любовь и любовью пронизаны».
Пошлость обивает пороги быта. Между поэтом и читателем – быт, и читателю приходится сделать усилие, дабы подняться на ступень выше обывательского ковыряния.
– Ваше любимое занятие?
– Любить.
М. Пруст
Амфора – античный сосуд. Принимая струю вина, амфора поет. В фамилии Софии Парнок мы находим арамейское слово «пар» – Пар-нок, – что означает: разница; отличие. Помните?
Пронзенная стремительностью чувств, – «лепетом соли каплющей», – Софья Парнок, в безысходности проживая жизнь, создаёт поэзию, несравнимую с поэзией «Фетовского напряжения» Марины Цветаевой.
Любовь, это плоть и кровь.
Цвет, собственной кровью полит.
Вы думаете, любовь –
Беседовать через столик?
Часочек – и по домам?
Как те господа и дамы?
Любовь, это значит…
– Храм?
– Дитя, замените шрамом!
М. Цветаева «Поэма конца»
Пылающая память не оставляла Цветаеву всю жизнь, ни в час заката, ни на заре – «на которой из двух?»
Цветаева оплела амфору виноградной лозой на время, а поэзия чувственной лирики осталась навечно.
Стихи Э. Пастернак к эссе «Стихия амфоры звенящей»
Опыт античной поэзии
1.
Если задумаю жить я на острове Лесбос
лебедем черным гибкую шею склоню,
и лентой широкой волосы соберу.
Быстрые воды любви – воды глухие,
тени оленьих прыжков, переплетенье лозы,
сон голубицы в воздухе диком,
песок, что ступню облегает,
с единой тобой поделю я, Сафо!
2.
Зацветают ромашки в полях.
Песнь пропой мне!
Артемида нас в беге догонит.
Пуст колчан. Стая стрел обнищала.
Так лишь стих твой, да флейта звучали.
Лавр тонкорукий!
Два птенца согревают друг друга.
О, как горек мне день без тебя!
Луг цветущий и пятна баранов.
Я на солнце горячее гляну.
Как любила ты ложе цветов
На полночном пиру…
И яд, и нектар их с тобой разделю,
Если задумаю жить я на острове Лесбос!
С. Парнок
1.
Отправлены письма. Кончается суетный день.
За ставнями снег петушится вечерний.
Опять наплывает сквозь памяти колыбель,
Стекло твоих рук. Звонит колокол. Капают свечи.
И мне не понять, отчего откровенно и смело,
ты путаешь карты и ночью глухой ворожишь.
С тобой не была я, и быть бы с тобой не хотела,
зачем над строкой моей ангелом нежным стоишь?
И время уходит! А каждое время – созвездье.
Маринины санки заждались на белом ветру!
И голос зовет, одинокую память бередит,
И снежные крылья летят высоко к фонарю.
Как громкое эхо о ставень ударится голубь.
Подруга вечерняя, вечная странница – ты
глядишься не в заводи – в голую мерзлую прорубь,
а видишь всё те же - единственные черты.
2.
Так в ясности и в шёлковости полдня
под деревом лежит ленивый барс.
То на спину, то на живот, то вздрогнет,
то профиль виден, то анфас.
В ночи лоснится, под луной белея,
и заплывает в полночь берег лунный.
Лепечет, мечется тростник безумный,
и затихает, как ребенок в колыбели.
Любовь моя, я трепещу, я каюсь –
так каплет мед из воспаленных звезд.
Перед глазами твой песочный абрис,
а нежность на губах – пустая горсть.
Апрель – 2010 / май – 2012
Ариэль
Примечания
[1] Андре Моруа «В поисках Марселя Пруста».
[2] «Я прошу своих друзей и родственников не сотрудничать с неавторизованными изданиями биографий, биографических исследований, дневников, писем». И. Бродский.
[3] «И прах мой будет жарче их жизни» (фр.)
[4] С. Шаповалов, апрель 1992 г. «Интервью с Ю. Карабчиевским».
