***
Сквозь снежный смех, сквозь колкий прах,
Лететь вдоль тонкой льдистой кромки
Небытия. Под конский мах
Глядеть на пересохший, ломкий
Бурьян, на прошлогодний хлам,
На куст в серёжках тёмно-рыжих,
Скользить по сучьям и ветвям
Всё безогляднее и выше
Туда, где призрачно-легки
Ветвей ажурные ворота,
И бледной просини мазки,
Как будто бы огромный кто-то
Глядит сквозь ледяную хмарь
В чуть приоткрывшиеся щёлки.
А под копытами январь
Дробится с хрустом на осколки.
***
В этом городе всё вперекрёст, вперехлёст, вперекос.
Загадай на монетку — там решка с обеих сторон.
Всё — мираж, всё — коллаж, ускользающий дым папирос,
Тени ангельских крыльев средь вспугнутой стаи ворон.
Портупеей бумажной крест-накрест слепое окно…
Эй, лихач, погоди!.. Но размашист рысачий разбег.
И за здравие флота в бокалах вскипает вино,
И на саночки с телом замедленно падает снег.
На изломе времён, осыпаясь, меняются дни,
Легче пуха взлетают и рушатся тяжестью плит.
Затемнение снято, и в город вернулись огни.
И пронзённое шпилем, голодное сердце — болит.
В Варшаве
Сидя в скверике
на углу Рыцарской и, кажется, Пекарской,
слушаю, как
падают листья.
Рядом со мной белый кот,
полный достоинства,
я бы сказала — шляхетный,
щурит медовые очи,
мурлычет: «И это пройдёт…»
Я закрываю глаза,
и мгновения
чёрными кошками
перебегают мне жизнь.
Трое
Фотография стандартна: первый класс —
Ох уж мне, блин, эта «школьная скамья» …
«Неблагополучных» трое нас —
Лёнька-Чипа, Игорёк, да я.
Полуграмотная тётка Игорька,
Та, что мыла в нашей школе этажи,
Нам сказала: «Жизнь у вас горька.
Надо вам, ребятушки, дружить.
Все вы — сироты: без мамок, без отцов,
Стало быть, и не нужны вы никому.
Не теряйтесь, а не то, в конце концов,
Передавят, как котят, по одному».
Вот мы и дружили, как могли:
Вместе дрались, вместе бегали в кино,
Тополиный пух в июне жгли.
И нам было совершенно всё равно,
То, что я училась хорошо,
А они — забили напрочь… Ну, так что ж?
И меня не повергали вовсе в шок
Сигареты, клей «Момент» и даже — нож.
А потом все разбежались кто куда:
Им — в путягу, ибо славен всякий труд,
Я же безо всякого труда
Как-то быстро поступила в институт.
Лёнька воровал, попал в тюрьму,
После вышел — да обратно сел.
Игорь пил. Потом бомжатскую суму
На плечо вполне безропотно надел.
Ну а я науку грызла сгоряча,
Не сбавляя взятый темп на вираже.
В общем, я училась на врача,
И — небезуспешно… Но уже
Просыпался странный зверь в моей груди,
И дышал, переплавляя всё — в слова.
Бабка говорила: «Нелюдь!», и
Не была совсем уж сильно неправа.
Лёнька сгинул где-то в дальней ИТК,
Игорька отрава со свету сжила.
Ну а я могла бы жить наверняка.
Я могла бы. Да вот только — не смогла.
Потому, что бесконечно длился час,
Но меж пальцев утекли десятки лет…
Потому, что только трое было нас:
Пьяница, ворюга и — поэт,
Потому, что это — полная фигня:
Дескать, каждый сам судьбу свою лепил.
И теперь я знаю точно: за меня
Лёнька воровал, а Игорь — пил.
И всё чаще я гляжу, гляжу туда,
Где сквозь облака высокий свет
Говорит о том, что боль — не навсегда,
А сиротства вовсе не было и — нет.
***
Отец мой был похож на волка —
И сед, и зол, и одинок.
Лишь на руке его наколка —
Раскрывший крылья голубок.
Нелепо и довольно криво
Он всё летит из дальних стран,
Где сильный, молодой, красивый,
Мой батя не от водки пьян.
Где мать жива. А я, быть может,
В проекте, или даже — нет.
Где лёгкие тихонько гложет
Дымок болгарских сигарет.
И, напрочь забывая лица,
Сквозь морок, суету и тлен,
Я снова вижу эту птицу,
Летящую средь вздутых вен.
И в зеркале завороженно
Ловлю который раз подряд
Всё тот же странно-напряженный,
Неуловимо-волчий взгляд.
Ultima thule*
Бредя коридорами долгой ночи,
Проулками строчек и междустрочий,
Сжимая пальцы в кулак,
Душу выкручивая из тела,
О чём я тебе рассказать хотела —
Теперь не вспомнить никак.
О том, как прекрасны чужие лица:
Кто-то всерьёз собрался жениться,
Кто-то — ложиться в гроб.
Кто-то едет в Париж или Ниццу,
Кто-то в руках задушил синицу —
А не пищала чтоб.
О том, что в комнате — неразбериха,
Что в зазеркалье тихое лихо
Дремлет тысячу лет,
О том, что рассвет истончает тени,
А жизнь в сослагательном наклоненьи —
Это полнейший бред.
В шторах — сквознячная пантомима,
Вещи меняются неуловимо:
Шкаф навис, как скала,
Дыбом шерсть на спине дивана,
И желтозубое фортепьяно
Скалится из угла.
Странный шум за стеной сырою —
Словно бы в обреченную Трою
Вкатывают коня.
Даже не соблюдая приличий
Мир меняет своё обличье
И вытесняет меня
К зеркалу, к самой стеклянной кромке,
Там, где жемчужно дробится ломкий,
Неуловимый свет.
Тени выстроились в карауле.
Просто это — ultima thule.
Дальше земли нет.
Кто изнутри о зеркало бьётся,
Смотрит из глубины колодца,
Расширяя зрачки?
Кто там смеётся беззвучным смехом?
В сердце моём отдаются эхом
Сердца его толчки.
Резкий удар о ладонь — ладони,
Медленно погружается, тонет
В бесконечности взгляд.
Воздух ещё меж нами трепещет,
Но за спиною теснятся вещи,
Путь преграждая назад.
Я не вернусь. Моё время сжалось.
Кровь двойника с моею смешалась.
Я закрываю счёт.
Звон стекла, фейерверк осколков…
Первый шаг — больно. Второй шаг — колко.
Третий — уже полёт.
*«Крайняя Фула», край света; крайний предел чего-либо (прим. ред.).
В Горках
…и никто из них не был здесь счастлив…
(из разговора)
Зимний пейзаж в окнах морозных сжат,
Время клубится в доме, как лёгкий прах.
Тени скользят сквозь размытый свет витража,
Не отражаясь в зябнущих зеркалах.
Шелест за шторой: «Я строила этот дом…
Вы здесь — чужие…» И сквозняком за спиной:
«Я умирал слишком долго и трудно в нём».
И еле слышный вздох: «Женой — так женой..»
Первая тень по комнатам слепо кружит,
Тень вторая ругает плохую связь,
В пальцах у третьей стрелка часов дрожит,
И замирает, мгновениями давясь.
Первая тень ищет своих детей,
Тень вторая бормочет: «Я — не пастух…»
Книгу о жажде жизни, или — тщете
Третья тень монотонно читает вслух.
Только солнечный луч скользит по стене,
Только в дверях покачиваются ключи,
Да в вышине, а может быть — в глубине,
Над оснежённым парком ворон кричит.
***
…в Макондо идёт дождь.
Г.Г. Маркес. «Сто лет одиночества»
Возвращаясь с работы, давно утратившей суть,
Ставшей чем-то вроде дурной привычки,
На маршрутке раздолбанной тащишься как-нибудь,
Выйдя под дождь, ищешь в кармане спички.
Чертыхаешься, чиркаешь раз этак десять подряд,
Чувствуя, как простуда гнездится в теле,
Передёрнув плечами, стряхиваешь чей-то взгляд,
И, наконец, прикуриваешь еле-еле.
Вспоминаешь, что завтра — ну надо же — выходной.
Впрочем, от выходного немного толку…
(Загустевшее время ворочается за спиной,
Щурится, подглядывает сквозь щёлку.
За углом оно снова движется по прямой,
Жгучее, словно кто-то его расплавил)…
Покупаешь батон и спокойно идёшь домой:
Не приходить домой — это против правил.
И в вопросе «Ну, как дела?» почувствовав ложь,
Точнее источник какой-то бодренькой фальши,
Хочешь убить. И, зная, что не убьёшь,
Улыбаешься.
Моешь полы.
И — живёшь дальше.
***
Там, где гарью и талью пахнет мартовский снег,
Мы с тобой заплутали и остались навек.
Ты замёрз в карауле, я убита в бою,
Мы с тобою заснули в петербургском раю.
Голубиною стаей в перекрестии рам
Наша вечность истает, и останутся нам
Отзвук детского смеха, по водице — круги,
Торопливое эхо, в подворотне — шаги,
Флейта на вахтпараде, вечный призрак весны,
Два гроша Христа ради, чёрно-белые сны,
Плеск весла и лукаво усмехнувшийся блик.
Да ещё переправы затянувшийся миг.
***
Апрельский день прочитан между строк.
В облупленной стене несвежей раной
Темнеют кирпичи. И водосток,
Вообразив себя трубой органной,
Прокашлялся и загудел. Под ним
На тротуаре — трещинок сплетенье,
И прошлогодний лист, весной гоним,
Плывет в небытие прозрачней тени.
И снова мир течет сквозь решето
Фантазии, сквозь близорукость взгляда,
И мне не выразить словами то,
Что вновь его спасает от распада.
***
Я хочу купить розу.
Хочу купить розу,
Как будто желаю дать шанс
Больному рабу —
Просто шанс умереть на свободе.
Хочу купить розу,
Но каждый раз что-то не так:
Не то, что нет денег,
Не то, чтоб последние деньги,
Но просто есть множество
Необходимых вещей.
Так много вещей.
И снова цветок остаётся
У смуглых лукавых торговцев
За пыльным стеклом.
А я ухожу,
Продвигаясь всё дальше и дальше,
В то время когда,
Я и впрямь на последние деньги
Куплю себе розу.
***
Бросил писать стихи…
М. Яснов.
Бросить писать стихи и начать достойную жизнь:
Стать аккуратной, спокойной и знающей меру,
Не вылезать за пределы, считать этажи,
Двигать вперёд науку, оклад, карьеру.
Бросить писать стихи, погрузиться в хозяйство и дом,
В вязкие мысли о супе, о рынке, о муже.
Не отключаться и не застывать столбом
И не пытаться звёзды хватать из лужи.
Бросить писать стихи, и память о них стереть,
Место расчистив под факты, и числа, и лица.
Бросить писать, чтоб исчезнуть, уйти, умереть
И никогда, никогда больше не возвратиться.
Лунный свет
Словно бы серебристые звенья
Меж ветвей рассыпаются в прах,
Невесомые лунные тени
Сонно дышат во влажных кустах.
Свет стекает в долину со склонов,
Где лучом каждый стебель прошит,
И струится меж дремлющих клёнов,
И в осиннике тихо шуршит:
«Выходи, моя радость, не бойся —
Отпылали дневные огни.
Выходи, лунным светом умойся,
Вдоль стены лунной тенью скользни.
Большекрылой бесшумною птицей
Меж туманных кустов пролети,
Выходи на полянах кружиться,
Лунный жемчуг сжимая в горсти.
Выходи! Нет богатства безгрешней,
И надёжней сокровища нет,
Чем мерцающий, тихий, нездешний,
Расточившийся в воздухе свет».
***
Звоном лопнувших стёкол и хохотом ветра в трубе,
Сквозь ненужный уют и чужую невнятную жалость,
Птичьим криком пронзительным из ниоткуда — тебе,
Уцелевшему там, где и тени моей не осталось.
Ты всегда ускользал, только нынче не спрячешь лица —
Потому, что я не отступила ни в чём ни на волос,
Выйдя из—под закона, я молча прошла до конца,
И теперь на лету плоть и кровь обретает мой голос.
Vae victis*! Послушай, о милости к падшим — забудь.
Если рухнут оковы, никто нас не встретит у входа.
Потому, что огнём и мечом пролагают свой путь
В белых ризах — любовь, и в летящих одеждах — свобода.
А подняться на плаху, ты знаешь, немногим страшней,
Чем когда—то казалось: всего лишь взойти по ступеням.
И внизу — слишком много тех самых мечей и огней,
А вверху — только небо, следящее за восхожденьем.
***
«…он поднял вдруг кверху левую руку и не то указал ею
куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но
угрожающ, и неизвестно, к кому и к чему он относился».
Из воспоминаний Светланы Аллилуевой.
Неспешно разворачивался свиток,
И размыкалось времени кольцо,
В предсмертно искажённое лицо
С привычным страхом вглядывалась свита.
Но взгляд его блуждал. И, может быть,
Он видел не расплывчатые лица,
Не тех, кого он не успел убить,
А тех, кого — успел. Сквозь их глазницы,
Сквозь дыры в жёлто-серых черепах
К нему всей пустотой тянулась бездна.
Он умирал. И, обращаясь в прах,
Власть осыпалась пылью бесполезной.
Жестокость, воля, ум — всё ни к чему:
Никто не облегчит молитвой муку.
Он протянул немеющую руку
Туда, где угрожающе к нему
Из мглы склонялись призрачные тени.
Но свита видела лишь потолок…
И страшен был ветхозаветный Бог,
Однажды возвестивший: «Мне отмщенье,
И Аз — воздам».
***
Я — всей душою горя и любя.
Мне же в ответ: «Пойми,
Со стороны посмотри на себя —
Стыдно перед людьми».
И на смиреннейшее «Прости!» —
Дрожь покрасневших век,
Вздох: «Ну когда ты себя вести
Будешь как человек!»
И на отчаянное «За что?» —
Лишь поворот спиной:
«Люди выносят ещё не то —
Так что терпи, не ной».
На вдохновение и на труд —
Только усмешка: «Что ж,
Знаешь, как люди умеют? — А тут
Просто твой выпендрёж».
Но дожила, дождалась наконец —
Знамя победы, рдей! —
Я — с ерундою, а мне: «Молодец!
Всё — прямо как у людей».
Кажется, в гору пошли дела,
А на душе — грешок:
Вроде и впрямь людей провела —
Как-то нехорошо…
Разоблачат — и взведут курки…
Так вот и стой в полный рост,
Пряча то крылышки, то клыки,
То чешую, то хвост.
***
Памяти моего деда —
Александра Яковлевича Смородинского
Дед воевал на Невском Пятачке,
В живых остался чудом, слава Богу.
Жил налегке, и умер — налегке,
И ничего не взял с собой в дорогу.
И всё же — взял. О том, как воевал,
О том, как трудно шёл от боя к бою
Не рассказал. Он память оборвал,
И целиком забрал её с собою.
И вот, в привычной жизни на бегу,
По пустякам растрачивая силы,
Простить себе никак я не могу,
Что ни о чём его не расспросила.
***
Был февраль, и Шуваловские холмы
Застывали в дымке белёсой.
Отпеванье задерживалось. И мы
Просто ждали — безмолвно, бесслёзно.
Заметало колючей печалью крыльцо,
Одиноко, и как-то несмело
Из-под снега глядели кресты. И лицо
Леденело. И всё — леденело.
Но, как будто бы глядя на мир изнутри
Сокровенного сердца метели
На графически-чёрном кусте снегири
Алым жаром горели и рдели,
И посвистывали. Ну а возле куста,
Глядя на вожделенные цели,
Три больших, полосатых, пушистых кота
В неподвижном молчаньи сидели.
Вот один потянулся, по насту прополз —
По зернистой, крошащейся крыше.
И — взобрался на куст. Был он грузен и толст,
Но карабкался выше и выше —
К самым тоненьким веткам… Так близок успех —
Вот сейчас он поймает! Но стая
Разом вся поднялась. И мерцающий смех
В бледном небе бесследно растаял.
Мир вздохнул, словно в стылых глубинах земли
Чья-то мёртвая хватка разжалась.
И горячие слёзы свободно текли
В бесконечность. И жизнь — продолжалась.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer10/epoljanskja/
