I
У меня есть ты. Вернее,
Ты есть
у струящейся в никуда аллеи
Бывшего парка, у воды, где плывет пыльца
Желтыми полосами, у сломанного крыльца,
У деревянных колонн,
Обгоревших, но выживших — доморощенный парфенон,
У столетнего дуба, у Димы
На скамейке, косящей под барскую. Тороплюсь —
Не упустить бы чего — ну да, у кафе поодаль,
Где мужики и мухи впадают в одурь,
У высокой травы, пускающей по́ ветру семена,
Повторяющей наши беззвучные имена.
Обними же меня, встань рядом со мною.
Давай посмотрим, как лес стеною
Прёт на остатки парка. Беда
В том, что я уже никогда
Не смотрю на тебя одного — между нами вечно
Протискиваются быстрые человечки,
Протекает толпа, рассыпается говорок, смешок,
Как на вокзале. Тащит мешок
Тётка в пальто из перелицованного старья —
Это моя прабабка. Ее сыновья,
Наконец, прислали ей из Америки
Две диковинных денежки. — А ну, примерь-ка
Новые ботики, не исчезай во тьме. —
Через полгода она умрет в тюрьме.
Бабушка будет плакать, глядя на эти боты.
Мама родится — поскольку запрещены аборты.
Встань рядом со мною. Чтобы увидеть тебя, мне нужно
Обогнуть ограду, перепрыгнуть лужу
Перед усадьбой, приютившей сельскую школу.
Нина Семеновна, рассказав про глаголы,
Выходит из класса, надевает платок, калоши,
Пашка Петров в спину ей корчит рожи.
Она улыбается — все же завхоз ей выдал
Вчера керосину. Больше ее никто не видел.
Уже из камеры, сидя на грязной шконке —
«Товарищ Сталин, я никогда не была шпионкой, —
Круглым почерком, — у меня 34 ученика,
Я с любой работой справлюсь наверняка,
Я была отличницей, у меня 3 грамоты на стене,
Мне 30 лет, я еще пригожусь стране.
Если нельзя в школе — ничего, я умею шить.
Только не к высшей мере, товарищ Сталин, — я очень хочу жить».
II
Сонная Аграфена
Люльку в избе качает.
Днем проходил офеня
С коробом за плечами.
Вон зацвела калина.
Надо бы фартук чистый.
Странница Акулина,
Слышно, в окно стучится.
— Сядь да напейся чаю.
Вечером воздух синий.
— Знаешь, кого качаешь?
Игумению Зоси́му.
— Может, оно и лучше.
Поздно. Собаки лают.
— Хочешь — не хочешь, Груша,
А ее расстреляют.
Сумерки. Август. Мошки.
Юродивая Катерина
К игуменье входит — что ж ты,
Матушка, приуныла?
Хочешь, махнемся? В улье
Нашем — с глумливой рожей
Будешь — как я. А пулю —
Мне. Ну, и Царство Божье.
— Что это ты надумала?
Подлей-ка в лампадку масла,
Где видано, чтоб игумения
С юродивой поменялась?
Стало Зоси́ме радостно,
Стало легко Зоси́ме.
Гости подходят — крадучись,
В двери колотят — сильно.
Свечки от ветра умерли.
Ожили на запястье
Четки. Идет игуменья
На расстрел, как на Пасху.
Встань рядом со мною, обними меня крепче.
Я
Смутно вижу тебя — между нами вечная толчея
Потных тел, голосов тревожных, торопливых писем.
Мы с тобой гуляли по Лавре, к золотым ризам
Кленов, затаив дыхание, припадали,
Мамы катали коляски, велосипедисты крутили педали,
И солнце так рассеянно, так печально
Трогало репчатые купола, вывеску монастырской чайной.
Заплывали в голову медленные шары
Колокольного звона — помимо слуха.
Мы сидели у речки, бурьян завивал вихры,
В воздухе паутинкой плыла разлука.
Я ничего не знала об игумении Зоси́ме.
Я хотела прижаться к тебе сильно-сильно.
Стать на рубашке твоей — голубой полоской,
Обжечь ладонь тебе — каплей воска.
Круглое время
Поворачивается на оси.
Едет к дедушке — матушка из деревни,
Поглядывает на вывески, на часы.
За плечами узел. Выпила чаю глоток.
Утирает губы, достает икону, завернутую в платок,
Дед свирепеет — на хрена тебе этот хлам?! —
Хрясь топором — и Богородицу пополам,
Половинки в печку.
А мы застыли у Монастырки.
Мимо идет мужик, собирает бутылки.
Изгибается воздух прозрачной призмой,
Кружатся кленовые листья, вороны, письма.
«Здравствуй, Оленька! Я теперь уж почти спокоен.
Никогда не думал, что со мной такое
Приключиться может. 20 лет безупречной работы
Псу под хвост — и вот я
Диверсант. Подумай, ну какой из меня вредитель?
Я говорю в суде — чертежи-то хоть посмотрите,
Но они не слушают объяснений…»
«Здравствуй, Оленька! Ты, наверно, уже в весенней
Шляпке. Вот бы нам погулять в Лесном!
Все, что со мной происходит, мне кажется сном.
Знаешь, я надеюсь на амнистию. А пока
Положи в передачу немного лука и чеснока…»
«Оленька, Оленька, а тебя-то за что?!
Там же холодно — ты хоть взяла пальто?
Они говорили глупости, я сел и молчал,
Рассердил судью. Неужели нигде не найти топчан,
Как же ты будешь спать? Не простыла в пути?
Из-за меня с тобою такая беда — прости…»
Оленька, я уже смирился — отсижу, а потом
Мы поселимся где-нибудь в Вологде, в домике за мостом.
Все-таки я надеюсь — в декабре амнистия…»
Больше ничего не было — кроме выстрела.
III
Время иногда сбрасывает покровы.
Проходя по улице, мы идем по крови,
Забываем об этом — и лишь потому идем.
Помнишь лето в городе, раскаленный дом,
Клетчатую скатерть, пирог с черникой
В духовке? Я сидела с книгой,
Ожидая тебя, но не видела ни строки.
Ты очень долго развязывал башмаки,
Вынимал из сумки Фому Аквинского и бутылку водки.
В дальних тучах появлялись ворчащие нотки,
Есть не хотелось — вернее, хотелось потом.
И пока я грела еду, ты перелистывал том
Фомы — про доказательства бытия
Божия. Туча поджимала фиолетовые края.
Ты не оставил места, куда я могу прийти
И поплакать. Обычаю вопреки,
Все, что было в тебе материей, поместилось не под холмом —
А в океане, куда солнце выжало свой лимон,
На воздушной дороге, полной маленьких птичьих вех.
Пока я иду к тебе — я встречаю всех,
Как в сказке твоей любимой про сокола, про Финиста,
И мое дело — каждому поклониться.
У бабушки была домработница, звали ее Валя.
По деревенской привычке рано вставала —
Постирать, приготовить. Вполголоса пела.
Говорила, забавно окая. Носила платочек белый.
Я все думаю — где ее крестьянский титаник
Затонул, обо что разбился? Да кто же станет
Вспоминать, когда у старухи, не пошедшей в колхоз,
Отобрали последнюю курицу, и сколько слез
Пролила внучка, отданная в детдом,
Когда старуха сгинула, и чья там тень за кустом,
И куда уплывали медленные подводы
Раскулаченных, и какие воды
Уносили голодных, смотревших на города
Угасающими глазами — туда, где была еда.
Избяные крыши — как перевернутые лодки.
Где Валины братья, сёстры-молодки —
Выжили? К какому берегу их тела
Прибило? Но она — всплыла.
Интересно, откуда взялись у нее силы —
Да и паспорт, в конце концов…
Но бабушка не спросила.
Город бубнил невнятно, жевал мякину
Дрожала жара. Мы искали могилу
На сей раз твоей бабушки — ты говорил, она пела.
Мы бродили по кладбищу, ветер сдувал пену
Облаков — с голубого, холодного. Заросшим и неприкаянным
Оказалось надгробье. Ползла улитка по буквам каменным.
В мелких березовых листьях лучи пылали.
Интересно, была ли
И у твоих — домработница из села?
Я думаю, что была.
IV
Когда я к тебе приду,
Мы сядем с тобой в саду,
Где никому не тесно,
И прошлое сожжено,
И, как поется в песне,
Я буду тебе женой.
Приду по тропинке-строчке,
Буду тебе дочкой,
Братом или сестрой —
Только глаза открой.
Буду солнцем и вьюгой,
Вечной твоей подругой,
Буду тебе мамой.
Самой-самой.
Душно в подземной тьме.
Звякают позвонки.
Ноги натерли мне
Железные башмаки.
Соль, сухари, пшено:
Долго еще идти.
Прошлое — сожжено,
Будущее — почти.
Мальчики в кандалах
Больше не при делах,
Издали шлют привет.
Их не пытали, нет.
Новые — не чета
Прежним, но та же доля,
Та же земля и воля,
Та же тщета, тщета.
А у нас любая игра — с шулером,
Сытым, спокойным, слегка прищуренным.
Майор ФСБ выскакивает, как джокер,
В руках у майора — электрошокер,
Он пытает Виктора Филинкова
На лесной дороге, в машине. А что такого?
«Боль была такая, что я выгибался дугой.
Когда один разрядился, они взяли другой.
Я не знаю, какая на мне вина.
Заставляли заучивать незнакомые имена,
Может, десять, не помню, а может, пять,
Когда ошибался, нажимали кнопку опять.
Били по шее, по голове, по лицу,
Грозили сломать ноги и бросить в лесу.
Я был никто — кровавая слизь.
Я все подписал. Руки и ноги тряслись».
Вижу, ты морщишь лоб, не узнаешь — прости,
Это уже дело «Сети»:
Новенькое — не троцкисты, не колоски,
Просто время — дырявое, как носки,
Сквозь него проступает гнилая вода,
Шныряют крысы в погонах — туда-сюда,
Они в подвале, на чердаке, везде,
Вот и Аня Павликова шепчет в суде
Сухими губами:
«Ваша честь, я хочу к маме,
Я не готовила переворот, я больна,
Я не знаю, какая на мне вина».
Помню твою фразу, печальней которой нет:
«И было врагу народа 18 лет». —
Так вот она, террористка из «Нового величия» —
На плечах косички, в комнате пенье птичье —
Хотела учиться на ветеринара,
Но майор решил, что ей светят нары,
Он решил ее съесть, у него брюхо — бездонная бочка,
Приводите к нему сыновей и дочек
В назначенный час,
А не приведете — он съест вас.
На Петербурге вечером — отсвет рая.
Помню, стояли с тобой у края
Стылой воды, смотрели на корабли,
Напротив темнела тюрьма сырая.
Помню, как бабушка, умирая,
Все дрожала, шептала — за мной пришли.
Я иду к тебе — откуда берутся силы
(Матушка, матушка, зачем ты меня отпустила!) —
Через поле, заросшее борщевиком,
Мимо пустых коровников, прямиком
Через бывший колхоз с провалившимися теплицами,
Мимо бывшей конторы, бывшей милиции.
Я иду к тебе, я ищу глаза твои,
Но мелькает платьице полосатое,
Три собаки греются у стены,
Иногда мне кажется — никто не пришел с войны,
Ни с этой, великой, ни с той, гражданской,
Все еще воюют, а в перерыве — танцы:
Тени блогеров, стайки бродячих рэперов,
Девушки в черном, в перстнях серебряных.
Я тебя не увижу — пока не встречу их всех,
И живых, и мертвых. Ты придешь последним,
Сквозь туман, когда коростель в овсе
Затихает — такою же ночью летней,
Когда изгнаннику снится дом
С колоннами, и огни на верандах
Умирают, и появляются за прудом
Одуванчики в прозрачных скафандрах.
8-15.2019
x Решением российских властей признана иностранным агентом.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer10/voltskaja/
