(окончание. Начало в №6/2021 и сл.)
8
Мне было уже за сорок, но только в эту ночь я впервые ощутил, что такое быть взрослым мужчиной. Это была моя первая женщина за последние восемь лет моей жизни. Всё моё восьмилетнее воздержание было посвящено только ей одной.
Я наконец получил долгожданную передышку.
Забот не стало меньше, но моя жизнь очень изменилась. Анестазия временно работала уборщицей и мойщицей окон в магазине Ka De We. Магазин был закрыт после падения английского бомбардировщика и с тех пор было не известно, будет ли открыт вообще. Он был настолько огромен, что во всей Германии не нашлось богатых людей, желающих вложить деньги в его ремонт и могущих заполнить его товарами. Но его окна на первом этаже мыть было необходимо и содержать первый этаж этого легендарного здания, построенного богатым евреем, нужно было в чистоте. Время от времени агенты по продаже недвижимости приводили туда покупателей, преимущественно богатых американцев. Но даже они шарахались от той суммы денег, которую нужно было выложить за ремонт и за товары.
Каждое утро Анестазия заправляла примус керосином, который был дороже золота, он хранился за шкафом, в бутылке из-под шнапса. Она накачивала в резервуар примуса воздух, зажигала горелку и завтракала кипятком, вскипячённом на этом примусе с жареным на постном масле картофелем. Я в это время лежал на нашей железной кровати, служившей ещё её родителям и наблюдал за её действиями. Потом она шла на работу. Это было недалеко…
Там она открывала ключом замочек от кладовки, брала деревянную лестницу-стремянку, видавшую виды, губки, тряпки и ведро с раствором хлора, который она смешивала с мыльной стружкой, и начинала работу.
Дома я в это время набивал сигареты и папиросы табаком — единственное, что я умел делать, и строил планы, как бы мне добраться до Швейцарии. По средам вечером я продавал сигареты в пивной «У Адольфа».
Постепенно обида на Конрада у меня стала проходить. Во всяком случае, я не чувствовал её так остро. Ну, что ж? Зато мне повезло больше. Я встретил такую умную, красивую, чуткую женщину. Конраду не обязательно знать о её прошлом. Возможно, её прошлое не такое, как хотелось бы и мне. Но мы оба — ни я, ни Конрад, никогда об этом не узнаем. Зато у неё есть собственная, не повреждённая артиллерией и бомбёжкой комната, бывшая раньше во владении дворника. Правда, в туалет нам нужно было ходить на первый этаж.
Я решил представить Анестазию моему другу Конраду. Уже месяц я жил с ней и, похоже, что мы оба были счастливы.
Она, как любая женщина, обрадовалась возможности предпринять воскресное путешествие в пригород, в воинскую часть, где я раньше работал, и познакомиться с бухгалтером, моим другом Конрадом. Ведь её жизнь, на самом деле, не изобиловала друзьями, встречами и визитами и была довольно однообразна и скучно для женщины.
Поговаривали, что скоро жизнь в Берлине будет разбита на секторы и свободно передвигаться будет уже невозможно.
В воскресение утром мы решили, взять велосипеды напрокат и, пока это возможно, отправиться в гости к Конраду.
Он встретил нас в некоторой растерянности.
— Здорово старина, — сказал он. — Чем на жизнь зарабатываешь? Держу пари, что «Житан» по средам продаёшь. Я угадал?
— В бывшей пивной «У Адольфа».
— Знаю это место.
Во двор воинской части нас уже не пустили. Правила поменялись. Мы сидели в месте, отведённом для курения и для встреч. Это были три скамейки, которые почти образовывали периметр, а в центре была вкопана бочка с водой и в ней плавали окурки. Конструкция явно не Германская. Возможно, это место для приёма и было причиной смущения Конрада. Ведь он нас не ждал.
По нём было видно, что Анестазия ему очень приглянулась, наверное она умела нравиться людям. Особенно тем скромникам, которые вообще не дружат с женщинами. Когда он узнал, что временная работа Анестазии заключается в мытье окон и в уборке первого этажа бывшего универмага Ka De We, его как будто подменили. Я не сразу понял причину его возбуждения. Но когда я вспомнил, что это место ему до боли должно быть знакомо и там он совершил самую большую оплошность в своей жизни, которая привела его в Моабит, я вспомнил и другие подробности. Я сказал Анестазии: «Не надо об этом».
— Нет, напротив, надо, — горячо возразил Конрад и стал задавать ей вопросы.
Анестазия сказала, что её работа временная и уже подходит к концу.
Что делать потом? — Этого она не знает. Одно окно в день, даже большое — вымыть нетрудно, но бригадир хочет, чтобы она ещё и убирала по одной комнате в неделю. Некоторые из комнат засыпаны по колено щебёнкой. Нет, она не собирается этого делать. Она оставит работу и уволится, если бригадир будет её принуждать чистить до блеска пожарные краны и потом ещё спать с ним.
— А зачем до блеска чистить краны? — живо спросил Конрад. — Ведь в них нет воды?
— Это уловка. Когда придут американские бизнесмены, чтобы осмотреть состояние Ka De We, они увидят пять блестящих пожарных кранов и подумают, что поскольку этаж чисто выметен, краны блестят, значит здание не заброшено и за ним следят.
Но доступ на верхние этажи по-прежнему закрыт. Там теперь свалка. Крыша отсутствует. Воды сейчас нет во многих домах.
— Но почему из шестнадцати бронзовых кранов на первом этаже осталось только пять? — не выдержал Конрад.
Анестезия удивлённо подняла на него глаза,
— Я тут же догадался, где провёл весной 1945 года две ночи мой друг Конрад Де Леве.
— Дело в том, что в пятидесяти пяти комнатах на первом этаже было шестнадцать бронзовых пожарных кранов. В 1943 году, когда на здание упал бомбардировщик союзников, всё содержимое было вытащено на улицу и продано с молотка.
Потом по ночам приходили люди и рылись в строительном мусоре. Наверное, искали медь, — сказала Анестазия. — Они и унесли одиннадцать кранов.
— Они унесли только десять кранов, один закопан в цветочной клумбе, — пошутил я. Конрад как будто вздрогнул и насторожился.
— Но потом администрация города выставила охрану и они прекратили ночные раскопки, — продолжила Анестазия.
— Сейчас все ключи от комнат у меня, — сказала Анестазия, — огромная, тяжёлая связка. Но двери открыты. Замки не работают, я пыталась порыться в строительном мусоре, но он ужасно пахнет. Мясной отдел так и не был эвакуирован, и хоть в 1943 году колбасы уже не было, но там поселились крысы. Целые поколения крыс. Одни умирали — другие рождались. Я всё-таки нашла в мясном отделе несколько ножей. Я их вымыла, принесла домой, но использовать брезгую.
— А скажи, Анестазия, — спросил Конрад,— будешь ли ты разбирать эти завалы, если тебе отдельно хорошо заплатят?
— Нет, не буду, это мужская работа.
Ой, вспомнила! Уточняю! Не одиннадцать кранов унесли, а двенадцать! Осталось четыре. На той неделе ещё один кран унесли! Кажется, из мясного отдела.
— Из какого? Из какого?
— Вот теперь я уже засомневалась. Может быть, из отдела сыров?
Мне показалось, что в этот момент Конрад тихонько застонал.
— Кажется, этот кран был на Восточной стороне, если не ошибаюсь, я видела…
Когда мы прощались, Конрад сказал:
— Оставьте мне ваш адрес. В следующий выходной мы увидимся, я к Вам непременно приеду. Давайте будем дружить.
На обратном пути, когда мы подъезжали к Берлину, Анестазия вдруг остановила свой велосипед.
— Стоп, Лу! Я вспомнила! Точно! В отделе сыров, на Восточной стороне, был ещё один бронзовый пожарный кран! У меня дома валяется американский ключ «Стилсон»*. Его потеряли американские солдаты. Я положила его в ящик с инструментами, которые принадлежали ещё отцу. Если хочешь, возьми его и отвинти этот кран. Другие не отвинтишь, люди пробовали. Сколько он может стоить?
Она не понимала того, что я затеял.
Я отшутился: «Граф фон Цеппелин оставил в наследство дочери инструменты сантехника и ключ «Стилсон?»
Она надула губы.
Ночью мне не спалось. Я несколько раз вставал, пил воду, открывал и закрывал окно. Неожиданно меня осенило. Нужно проверить кирпичи справа от крана в бывшем отделе сыров! Конрад может появиться с минуты на минуту!
— Вставай, Анестазия! Одевайся! Поедем в Ka De We!
— Не мешай спать, мне скоро вставать на работу.
— Вставай сейчас, или будет поздно! Утром сюда заявится Конрад!
— Ты всё перепутал, Конрад приедет в следующий выходной утром, я сделаю на обед пудинг из хлебных сухарей с макаронами и кислыми вишнями с сахарином, без косточек. Я вытащу все косточки булавкой. А теперь спи.
— Нет, он появится сегодня, сейчас! Он только сказал, что приедет в следующий выходной утром, чтобы мы не беспокоились. В следующий выходной утром он выплачивает зарплату. У них будет такая очередь, что ему даже в туалет сходить будет некогда. Денег никогда на всех не хватает. Ведомости всегда составлены неправильно. Эти русские не умеют считать.
Вставай и бери с собой меньшую кирку, лопату, керосиновый фонарь и метлу. Мы должны уже выходить. Необходимо успеть до его появления. Я видел его реакцию…
— Не беспокойся, задние двери заперты на ключ.
— Какой ключ!? Речь идёт о состоянии, спрятанном в отделе сыров! Он откроет твои задние двери пилкой для маникюра! Если не пилкой, то он их отожмёт ломиком. Ему даже не нужен карманный фонарик! Ведь он работал в этом здании бухгалтером и знает там каждый угол и каждый подоконник. Мы должны успеть! Нам нужно разбить штукатурку и достать два кирпича. Они просто лежат один на другом. Ящик с алмазами за ними.
— Откуда тебе всё это известно? — спросила Анестазия.
— Я так думаю. Ты видела, как он испугался, когда ты сказала, что из отдела сыров унесли ещё один кран? Прошло много лет и он не помнит у какого крана он замуровал свои сокровища. Он приезжает и пробует по одному стены. Если ничего не находит, то со злости отвинчивает краны. Но от меня теперь он делает всё это втайне.
— Значит теперь мы должны его обокрасть? А ведь он отбыл в Моабите столько лет из-за своих предполагаемых сокровищ.
Я сказал:
— Если у нас всё получится, мы поделимся с ним по-братски. Сомневаюсь, чтобы он с нами поступил так же.
— Какой ты умный и ловкий, Лу, — похвалила меня Анестазия.
Надо отдать должное Анестазии. Она ещё не понимала полностью моей затеи, но уже оделась и принялась собирать нужный инструмент.
Мы дошли до Ka De We. Обогнули здание и остановились у одной из задних дверей. Было ещё темно, когда мы прошли в бывший отдел сыров. До войны говорили, что коллекция сыров в этом еврейском магазине достигает двух тысяч видов. Возможно, это было правдой. Запах от них не только сохранился, но, кажется, стал крепче.
Она зажгла фонарь, я взял в руки кирку, поплевал на ладони и нанёс три пробных удара по стене справа от бронзового крана. На третьем ударе остриё кирки провалилась сквозь штукатурку. Всё было сделано настолько быстро и просто, мне даже казалось, что самое главное ещё впереди. Но острие кирки провалилась в пустоту и это была реальность. Я расчистил отверстие от кирки до нужного размера, вынул кирпичи и положил их на пол, запустил руку в глубь и осторожно вытащил довольно большую, покрытую пылью жестяную коробку. На этом моя работа была окончена, я вложил кирпичи на место и забросал их мусором. Анестазия подмела метёлкой пол, потушила фонарь и мы направились к выходу.
Вдруг мы увидели впереди блуждающий луч карманного фонарика. Мы едва успели уйти в сторону и присели на корточки за каким-то сломанным столом.
Это был Конрад. Я узнал его силуэт по хромоте. Он ошибочно пошёл в другую сторону и скрылся в лабиринте перегородок.
— Конрад пришёл убедиться, что кроме крана ничего не взято. Всё случилось, как я предвидел, дорогая Анестазия, — прошептал я. — Уходим!
Мы поднялись с колен и на цыпочках вышли через задние двери. Инструменты и жестяной ящик мы унесли с собой. Всё это заняло меньше часа.
— Однако, какой подлец! — сказала Анестазия. — Ему нужно было ввести нас в заблуждение!
Дома я положил ящик на кровать и осмотрел его замок. Он был незатейлив и должен был открыться легко. Анестазия, как подобает верной супруге, стояла за моей спиной. Я нажал на шпингалет и крышка на пружине приподнялась над коробкой.
Неописуемое разочарование мы почувствовали почти одновременно. Вместо искрящихся звёздами алмазов, ящик был доверху наполнен мутными кусочками битого стекла. Первой пришла в себя Анестазия:
— Не печалься, Лу, хоть мы ничего не нашли, но мы ничего и не потеряли.
Я стоял и чесал свой затылок. Анестазия захлопнула ящик, подняла его с кровати и сказала:
— Давай я уберу это куда-нибудь подальше, чтобы ты не расстраивался и поскорее забыл об этом. — У неё был очень лёгкий нрав.
Я лёг на кровать, вытянул ноги и мне стало вдруг беспричинно весело. Я сказал:
— Хочешь, я вечером приглашу тебя в ресторан, закажем по бокалу американского шампанского?
— Хорошо, — ответила она и стала, дурачась, заплетать мои волосы в косички. Она таскала меня за уши, зажимала мне двумя пальцами нос, чтобы я не мог дышать. Потом мы занялись любовью. Так мы забавлялись, пока не забыли о нашей неудаче.
— О, уже семь часов утра, — вдруг вспомнила она, взглянув на будильник. — Нужно идти на работу.
Она вскипятила воду, намазала на сухари мармелад, позавтракала и ушла.
Я задвинул коробку с «алмазами» подальше под кровать и взялся набивать третьесортным табаком французские гильзы от сигарет.
Конечно же, Конрад к нам в гости не пришёл. Не пришёл он и через неделю. Что бы он делал, если бы знал, что это мы его опередили? Каково ему будет, когда он узнает, что ящик достался кому-то другому? Найти его — было делом всей его жизни. Как же он всё это переживёт, когда узнает о том, что находка не стоит доброго слова?
Мы решили пощадить чувства Конрада и вернуть ему эту вожделенную находку, дабы он мог, увидев знакомый ему жестяной ящик с жалким содержимым, убедиться, насколько ничтожна его потеря. Чтобы сохранить своё реноме, Анестазия предложила подождать две-три недели и сообщить Конраду, что ящик найден и что он набит стекляшками, которые никакой ценности не представляют. Я сказал:
— Конрад в любое время может приехать к нам увидеть и даже получить его.
— Если он помнит, как эти стекляшки выглядели, когда он их прятал, у нас не будет с ним проблем. Конрад должен поверить нам, — сказала мне Анестазия.
Как-то вечером, в среду, когда я продавал сигареты «У Адольфа», ко мне подошёл худой высокий парень и спросил:
— Ты в «Кригсмарин» служил?
— Нет, — сказал я.
— Ну и я нет. Давай за это выпьем пива. Я угощаю.
Мы сели за стол.
— Ты по средам продаёшь «Житан»?
— Да, по средам.
— Сколько за одну пачку с меня возьмёшь?
Я дал ему самую низкую цену. Его звали Иордан. Он был турецким югославом. До войны он работал у своего дяди в ювелирной мастерской.
Мы познакомились. Он оказался неплохим покупателем. В среду он купил семь пачек сигарет. Дела у меня шли неважно и я был ему рад.
Подошло время навестить Конрада, пока он не навестил нас. Хочешь не хочешь, но мы без большой охоты должны были это сделать. В воскресение мы опять на велосипедах ехали на восток от Берлина. Вдруг Анестазия, которая ехала сзади, посигналила мне, чтобы я остановился. Она сказала:
— Меня последнее время не покидает чувство, что эти стекляшки могут оказаться настоящими алмазами. Мы спешим их отдать Конраду, но может быть так и выглядят негранённые алмазы? Зачем кому-то понадобилось прятать их в коробку и замуровывать в стену? Ты когда-нибудь видел настоящие алмазы?
Я задумался. Она заронила сомнение в мою душу. Ведь я, действительно, даже ни с кем не посоветовался. И вот сейчас позади меня была привязана к багажнику жестяная коробка со стекляшками, которые уже начинали становится мне в тягость. Но сомнение было посеяно.
— Давай вернёмся домой, — сказал я. — Мы действительно должны сначала показать эти стекляшки кому-нибудь, кто в этом понимает больше нас. Давай возьмём несколько образцов, отнесём на Курфюрстендамм, там сейчас открыли в чьей-то квартире ломбард. Мы сделаем вид, что прицениваемся.
— А ты уверен, что там нас не обманут?
— Какой смысл им нас обманывать, если мы только прицениваемся, но не продаём. Подумай, Анестазия.
— Не знаю, но у меня иногда бывают предчувствия. Знаешь, женщины всегда живут предчувствиями…
— Признаться, и у меня тоже бывают предчувствия. Ведь и у меня с самого раннего детства была особая интуиция, которая редко меня обманывала.
— Давай покажем несколько этих стекляшек Иордану, он ювелир.
— А это удобно?
— Удобно. Я знаю его уже две недели.
Мы развернулись и поехали в сторону Берлина.
В среду я взял мешок с табаком и сигаретами, прихватил пять или шесть разных стекляшек и пошёл в пивную «У Адольфа».
Иордан внимательно и терпеливо выслушал меня и только взглянул на образцы, даже в руки не взял.
— Если бы это были алмазы, у тебя в руке сейчас было бы состояние, — сказал Иордан.
— Я проработал три года закрепщиком разных драгоценных камней и могу отличить их от стекла или горного хрусталя даже на ощупь. То, что с тобою происходит, Луи, очень знакомо экспертам или оценщиком драгоценных камней. Это недоверие к самим себе — известная мне часть процесса купли-продажи драгоценностей. Неуверенность и сомнения случаются не только у новичков, но и у высоких профессионалов. Такова специфика работы с драгоценностями.
Но эти «алмазы» ты оставишь себе и будешь забавлять ими детей. Это не настоящие алмазы. Если не веришь мне — отнеси их в ломбард, я дам тебе адрес, или покажи их огранщику, у меня есть такой, он скажет тебе правду.
Мы успокоились. Иордан оказался добрым, понятливым и мудрым малым. Дома я бросил надоевшие мне стекляшки в ящик и забыл о них.
С большим трудом мы собрали немного денег на поездку в Швейцарию. Я очень надеялся, что поездка пройдёт успешно и гладко.
После того, как я потерпел фиаско с мифическими сокровищами моего незадачливого друга Конрада Де Леве, мои амбиции поубавились.
Поскольку в своё время мне не удалось сделать настоящую карьеру, оказавшись в молодой Советской Республике при Сталине и Ежове, я потерял к этой стране интерес.
Как я уже писал, позже я перебрался в Гитлеровскую Германию, где мне, к счастью, как показало Нюрнбергские судилище, не удалось занять высокую позицию, или разбогатеть, поскольку я попал в Моабитскую тюрьму, бежал оттуда, и теперь, после многих месяцев ночных раздумий, решил навсегда покинуть неуютную, больную Европу, со всеми её проблемами и разрухой. На этот раз я задумал перебраться в Америку. Мечта об этой доброй стране, где я побывал ещё в молодости и которую я покинул не по своей воле, никогда не покидала меня.
Ибо какое будущее ждало меня в Германии? Какую страну нам оставил Гитлер?
А в Нью-Йорке сейчас чисто и тихо. В Центральном Парке гуляют молодые дамы с собачками. Доставщики пиццы и полицейские заняты своей работой. Влюблённые назначают друг другу встречи в отелях… В городке Саратога из-под земли бьют фонтаны минеральной воды…
Однако, чтобы осуществить мой план — нужны деньги.
Итак, я еду в Швейцарию, чтобы навестить мой банк.
Мы привели в порядок мой гардероб. Анестазия купила одинаковые пуговицы для моего пиджака и отпарила его. Он оказался очень приличным. Туфли пришлось купить. Галстук и чемодан я взял напрокат.
Мы нашли попутчиков, наняли такси и Анестазия довезла меня до поезда на какой-то промежуточной, уцелевшей станции. Билет был куплен до Цюриха.
Я смотрел в окно и думал, что сейчас я еду в чужую, сытую страну Швейцарию, где меня тем не менее освободили из тюрьмы через два дня — а в моей, некогда любимой Германии, лежащей в руинах, я пробыл в тюрьме больше семи лет!
Но увлекаться этим парадоксом мне помешала довольно красивая, молодая, высокая немка.
Она скромно уселась против меня, плотно сжав вместе худые колени.
— Вы едете в Цюрих? — спросил я.
— Нет. В Цюрихе я проведу только одну ночь. А Вы?
— У меня в Цюрихском банке есть кое-какие дела, на несколько дней, — дружелюбно произнёс я и открыто улыбнулся.
— Меня зовут Ева, — она протянул мне горячую руку.
— Маркиз Луи Веноста, — представился я. И тут же поправился: — зовите меня просто Луи Веноста. Сегодня я не в парламенте. Привычка. — И я тут же подал ей руку. — Член либерально-аграрной партии, Ваш покорный слуга, рад познакомиться.
— Вы из Скандинавии? — спросила она.
— Из Дании, — уточнил я. — А мадемуазель Ева впервые едет в Швейцарию?
— Я не еду в Швейцарию, я еду в Италию, в Домодоссолу, к жениху. Он американец. В Цюрихе меня встретит крестный и я проведу с ним целый день, а потом я еду в Бриг и оттуда, через Симплонский тоннель в Домодоссолу, это близко, всего двадцать километров оттуда.
Поскольку она была немка, я спросил у неё откровенно:
— День Вы проведёте с крестным, а с кем же Вы проведёте ночь?
— Похоже, что я проведу ночь с депутатом, от либерального крыла. Но зачем Вы задаёте нескромные вопросы? Разве я не сказала, что еду к жениху?
Болтая, мы незаметно доехали до Цюриха. Я снял приличный номер на одну ночь.
В очередной раз я убедился, что немки хороши для всех, кроме немцев.
Первые дни я решил посвятить делу. Я очень хотел выяснить, не остался ли след от моего ареста в Швейцарском банке, но, честно говоря, побоялся упоминать об этом. Все мои дела, вместе с инспекцией моих ежемесячных доходов и прибыли, заняли два дня. Я по-прежнему исправно получал деньги за амортизацию аэродрома в Мичигане. Только теперь там стояли трейлеры, грузовые глейдеры и трактора, а доходы, которые я получал от штата Мичиган, из-за инфляции стали смешными. Но штату Мичиган было выгодно владеть за бесценок участком в тысячу акров.
Я закончил свои дела и сел на обратный поезд.
9
В поезде я познакомился с Швейцарским евреем. Его звали Айзек. Он ехал в Германию, чтобы опознать сестру. Она сошла с ума и никого не узнавала.
Еврей работал жестянщиком на железнодорожной компании. О Нюрнбергском суде он говорил следующее: «Это был не суд, а провалившаяся попытка, создать иллюзию суда».
Его приводило в бешенство то обстоятельство, что подсчёт уничтоженных евреев, вёлся неряшливо и производился со слов людей, чьей обязанностью было их уничтожать. Это был парадокс. Как немец, с детства привыкший к порядку и учёту, я мог понять жестянщика, хоть мы находились по разные стороны наших религиозных «баррикад». Я горячо поддержал Айзека.
Порядок — есть порядок.
Нюрнбергский суд состоял из людей, которые абсолютно не были компетентны в выборе правильного метода подсчёта жертв. Они были больше озабочены отсутствием горячей воды в их гостиничных номерах. Суд соглашался с любыми цифрами. Фотографии целых гор трупов не производили на судей никакого впечатления.
Судьи думали, что трактора с огромными плугами впереди, это сельскохозяйственные машины, которые сгребают капусту и отделяют её от ботвы, но это были те самые английские бульдозеры, которые сгребали тела евреев в кучи. Просто черепа евреев напоминали близоруким судьям кочаны капусты, а высохшие тела были похожи на вялую ботву.
Как специалист, еврей знал, что жестяные банки от «Циклона Б», были изготовлены на конвейере. По такому массовому методу изготовления можно судить о необходимом количестве этих банок.
Построить конвейер стоит очень дорого и ради какой-нибудь тысячи жестяных банок конвейер не стали бы строить. Тысячу банок для «Циклона Б», один хороший жестянщик, как Айзек, мог бы сделать за три недели.
Сколько стоило сложить трубы для крематориев? А отлить сотни чугунных дверей для печей, которые работали круглосуточно? Каждую створку нужно формовать отдельно, ведь это не кокельное литьё, говорил еврей. Но если створки всё же были отлиты, а двери были сделаны, так почему же нельзя правильно сосчитать их количество?
А поезда, которые вмещали и подавали в печи по полторы тысячи человек в день? Разве в обязанности «зондер комманд» не входила отчётность? Иными словами, сосчитать количество людей, которых удушили газом «Циклон Б», сожгли, расстреляли и закопали в ямах, погубили при помощи газогенераторов в машинах-душегубках, была задачкой для детей. Например, одна газогенераторная машина за один раз умерщвляла восемьдесят человек или семьдесят взрослых и двадцать детей. Сколько газогенераторов нужно чтобы уничтожить десять тысяч евреев? Нужно только хотеть их сосчитать. Так куда же смотрели судьи?!
Несмотря на то, что я не смог сочувствовать Айзеку в полной мере, поскольку всё-таки он был евреем, мы сошлись на том, что в номерах должна быть горячая вода, а методы подсчёта трупов должны быть выбраны правильно.
Когда мы прощались, Айзек едва сдерживал слезы.
Я вспомнил о судьбе телохранителя Фюрера, еврея Мориса Эмиля. Ничто не помешало их дружбе. Ни теория расовой неполноценности евреев, придуманная Фюрером, ни опасная доктрина антисемитизма, которой тогда дышал немецкий народ, ни газовые печи Дахау.
Дружба есть дружба.
Расставаясь, мы с Айзеком обменялись адресами и пообещали писать друг другу.
Из огромной суммы денег, почти сто восемьдесят тысяч долларов, собранных мной в Швейцарском банке за четверть века, я взял только 800 американских долларов наличными. Этого должно было нам хватить на оплату рейса от Гамбурга до Нью-Йорка, на жильё, пропитание и на первые полгода жизни в Америке. Поэтому мы собирались быть весьма экономными. За это время я надеялся найти себе достойное занятие.
Надо сказать, что Моабитская тюрьма меня сильно изменила. После «дикого барства» и роскоши времён Гитлера и Бальдура фон Шираха я наконец научился экономить и правильно считать деньги.
Мне было горько вспоминать о том, как легко мне жилось при Гитлере, когда почти каждый день приносил хорошие новости. Круг моих знакомств с военными, политиками и другими влиятельным людьми тогда ширился. Мои возможности были почти ничем не ограниченны. И это при том, что я только недавно вступил в НСДАП! Беспроволочный телеграф моих связей с Фюрером работал чётко. Я был востребованным, любимым и чарующим публику, только благодаря ему. Я шёл в ногу с нацией. Так было несколько лет, но какие это были годы!
Конечно, постепенно выяснилось, что Гитлер был обыкновенным авантюристом, политическим шарлатаном, проходимцем, психопатом, и мистиком.
Но как этот примитивный мазила низкого пошиба, который даже не умел пропорционально изображать на холсте анатомическое устройство человека, околдовал всю нацию? Почти все его честолюбивые замыслы, обещания, парады, истеричные выступления на грани потери чувств оказались отрепетированным обманом, пустыми обещаниями и аберрацией.
Большие страдания и дискомфорт мне причиняла мысль о том, что этот заурядный человек, знакомый мне, прежде чем покончить с собой, оставил в дураках всю Германию. Для меня это означало, что немцы не прошли экзамен на способность самостоятельно управлять собой. А ведь именно за неумение управлять собой, Гитлер называл славян низшей расой…
Всё это означало, что благополучие и будущее нации может оказаться опять в руках очередного шарлатана, клоуна, позёра, посредственного актёра и человека средних умственных способностей. Ему нужно только на время позабыть о своей совести. Так думал я, возвращаясь из Швейцарии.
Вернувшись, я не застал Анестазию дома. Была среда. Я попил кипятка с сахарином, взял мой рюкзак с табаком и отправился к «Адольфу». Там меня встретил знакомый завсегдатай, взял меня за локоть и отвёл в сторону. Он был взволнован. Похоже, что он ждал меня с нетерпением.
— Ты помнишь официанта Ахмеда? Он больше здесь не работает! Иордана сегодня здесь тоже нет. Когда в позапрошлую среду ты показывал ему свои камешки, один упал и закатился под стол. Он оказался дорогим алмазом! Я видел, как Ахмед поднял его и положил в карман. Теперь, все говорят, что Ахмед вместе с братом покупают Турецкую чайхану. Говорят, что уже известно её название: — «У Ахмеда».
Я не дослушал, сорвался с места и побежал домой. Около дома я встретил Анестазию. Она бросилась ко мне.
— Они стоят напротив KA De We и думают, что я их не вижу!
— Кто там стоит?
— Иордан и Конрад! Они знакомы друг с другом!
Нет худа без добра! Зато теперь мне стало всё понятно! Я взбежал на второй этаж. Значит это были алмазы!
Они оказались на месте. Я схватил огромную хозяйственную сумку, больше похожую на мешок, положил в неё жестяной ящик, бросил в неё все наши документы — времени ни на что не оставалось. К счастью мы жили, как бедные молодожёны, точнее, как нищие — собираться долго не пришлось. Мы повернули за угол и бегом понеслись вниз по Кляйтштрассе.
10
Мы ночевали в какой-то «цыганской» гостинице, вместе с уцелевшими неизвестно как евреями. Четыре дня ушло на поиски и посещение военного представителя Американского посла. Всё это время мы перепрятывали ящик с алмазами, как маньяки. Четверть наших наличных денег, приготовленных на взятки и ежедневные расходы, куда-то быстро исчезла.
С большой осторожностью мы пробрались в нашу квартиру, чтобы забрать остатки еды. Там было всё перерыто. Мы знали, кто это сделал, и нам было понятно, что они искали. Вопрос о разделе алмазов с Конрадом, отпал сам по себе.
Наконец, после долгих мытарств я нашёл способ сообщить помощнику атташе, что я был знаком с Дзержинским, когда находился в должности политического цензора ВЧК, участвовал в закупках перископов для Советских подлодок, потом перешёл на сторону официального Германского режима, но его философию не воспринял и в НСДАП, конечно не состоял. Был близко знаком и даже музицировал с Гитлером, беседовал с Гиммлером, был дружен с Рейхсюгендфюрером Бальдуром фон Ширахом, будущим гауляйтером Вены.
О том, что я получил устное задание от Фюрера, через руководителя «Абвера», адмирала Канариса, уничтожить еврея Давида Франкфуртера, я пока умолчал, поскольку до сих пор не был уверен в том, как относятся к евреям американцы, и не был уверен в политической правильности предполагаемого убийства. Пришлось оставить этот рассказ для помощника атташе на «десерт».
Но я всё же успел сказать, что убийца Вильгельма Густлоффа, пламенный антинацист Давид Франкфуртер, только благодаря мне остался в живых и в дальнейшем благополучно освободился досрочно из тюрьмы кантона Граубюнден, где он отбывал свой срок.
Когда я закончил перечисление фрагментов моей значимости в ходе прошлой войны, помощник атташе встал, выпрямился, выключил диктофон, пожал мне руку и спросил:
— Вы когда-нибудь бывали в Америке?
— О, да! Ведь я там некогда жил!!
— А Ваша жена?
— Нет, мы познакомились позже.
— Ваше проживание в США признано целесообразным!
С этой минуты никто больше не посмеет препятствовать Вашему въезду в Соединённые Штаты Америки.
И действительно, у меня и у Анестазии прекращались все проблемы, связанные с въездом в США, как только мы называли имя и должность помощника атташе Рональда Эймса. Через несколько дней после этого разговора мы оказались в гостинице Гамбургского порта, в ожидании какого-нибудь грузового судна, которые теперь день и ночь курсировали между Гамбургом и Нью-Йорком. Я никогда в жизни не плавал на кораблях или контейнеровозах, поэтому я узнал о таможне, только тогда, когда всё уже было позади и наши чемоданы лежали в нашей крохотной каюте, под гамаками. От возбуждения, связанного с отплытием из Германии навсегда, мы ничего не понимали. Мы расписывались в каких-то бумагах, отвечали на какие-то вопросы.
Испугались мы уже потом. Что было бы с нашими «стекляшками», которые я просто рассыпал вперемежку с одеждой в наших чемоданах, если бы кто-нибудь спросил: — что это такое? — Не знаю. На нафталин эти «стекляшки» были похожи мало.
Мы думали, что на корабле были единственными пассажирами, но кроме нас было ещё три семьи. Такой важный вопрос, как таможенный досмотр, был решён нашим высоким покровителем раньше. Когда мы поднимались на борт, он стоял у трапа и разговаривал с каким-то капитаном или шкипером, на нас они едва взглянули, они только поздоровались с нами. Хоть нам и предстояло плыть на грузовом судне, вопрос о таможне всё же существовал.
Мне не пришлось «пускаться во все тяжкие», распределять всё наше богатство по карманам одежды, делать вид, что собирались уплатить за него пошлину или прятать его в термос для чая и в другие похожие места. Теперь это было не нужно.
Как опасно было не декларировать или выдавать за стеклярус эти алмазы, мы поняли позже.
Но что могло быть в то время в чемоданах у нищих эмигрантов или репатриантов? Запасы провизии? Одежда? Обувь?
Не буду описывать путешествие через Атлантический океан. Все путешествия через океан почти одинаковы. Это вода, немного разбавленная пустыми разговорами.
Думать о том, что теперь мы богаты, я пока избегал, но предпочитал, не теряя время впустую, думать о совести. Раньше я этого никогда не делал, но у богатого человека другой возможности думать о совести, кроме как в плавании — нет.
Постепенно я пришёл к весьма важному философскому выводу, который укладывается в следующих понятиях:
— Нужна ли совесть одинокому человеку, живущему на необитаемом острове?
— Нет. Совесть — это свод законов, придуманный для человеческого общежития. Одинокому человеку совесть совершенно не нужна.
Но поскольку деньги окружают человека друзьями, хотя многие считают наоборот, а я готовлюсь стать богатым, меня ждут большие испытания. В числе прочего я должен придумать себе занятие. Пусть оно будет смешным, нелепым, непонятным для других, но оно должно увлечь меня.
Как я буду использовать свои богатства, я ещё не знал. У меня, бывшего чиновника среднего звена, позже проведшего много лет в заключении, существовала своя шкала ценностей. Она была не всегда понятна другим.
Анестазия же от всего происходящего устранилась. Она ещё меньше меня была готова к тому, что после таких тяжких испытаний и трудностей неожиданно станет богатой.
Бедняжка, она, несмотря на свой придуманный графский титул, совершенно не представляла себя в роли мало-мальски обеспеченной женщины. Вся её прежняя жизнь прошла в трудах, нужде и обманах таких же бедняков, как она сама.
Второе моё прибытие в Новый Свет было совершенно не похоже на первое. Оно вообще не было похоже ни на что.
Прошло довольно много лет, но я узнал страну, которую открыл для себя когда-то.
Но об этом постепенно.
В Нью-Йорке было пасмурно, шёл дождь.
Я остановил кэб, положил в багажник два тощих чемодана, сложил зонтик и мы с Анестазией уселись рядом. Как я уже говорил, у нас было мало наличных денег и гостиница, в которую нас привёз водитель жёлтого «Чеккера», выглядела соответственно. У меня не было мелких денег на «чаевые», поэтому я дал водителю баснословную для нас обоих сумму: — Один доллар.
Гостиница «Эльсинор» была на Гринвич-Вилледж. Единственное окно в номере, наполовину закрывала пожарная лестница. Когда мы отдохнули и начали уверенней передвигаться по полу, убедившись, что пол не палуба корабля, я перебрал алмазы, выбрал один из самых маленьких завернул его в платок и вышел на улицу. На Бликер-стрит я увидел ювелирный магазинчик и зашёл туда. Когда электрическая дверь за мной затворилась, сонная еврейка спросила:
— Как я могу Вам помочь?
Я достал из кармана платок, развернул его и положил на стеклянную витрину алмаз.
— Сколько Вы хотите за него? — спросила она.
Я не собирался продавать его в первом попавшемся ювелирном магазинчике. Пока мне нужен был только опыт, за который, говорят, тоже нужно платить, поэтому я сказал:
— Не спешите, рассмотрите его внимательно, о цене — потом…
Она обернулась и грассируя сказала на идиш:
— Морис, иди уже, пришёл уже клиент…
Появился Морис и, справедливо решив, что я могу понимать идиш, на всякий случай спросил еврейку по-русски:
— Сколько ты ему сказала, Циля?
— «Горништ»**, нисколько я ему не сказала.
— Сколько Вы хотите, молодой человек? — спросил Морис, взял алмаз, подошёл к зарешёченному окну и прорезал им по стеклу прямую линию.
— Что за дурная привычка проверять алмазы, — раздражённо сказала Циля.
Морис ответил:
— Всё равно «лист» кончается, а на следующий год моей ноги здесь не будет!
— Ладно, потом об этом, говори с ним, он кажется не «шлимазл», — сказала Циля.
— Так сколько Вы хотите, молодой человек? Надеюсь, Вы понимаете, что после огранки здесь ничего не останется?
Я сказал:
— Давайте взвесим и отсчитаем сколько процентов обычно уходит на огранку.
— Трудно сказать, процентов шестьдесят, если не появится трещина или не откроется «сажа»… Я в бизнесе тридцать лет, молодой человек, в етом алмазе есть очень много риска. Уже не говоря о том:— где Вы его взяли, где, этот алмаз?
Я открыл портсигар, осторожно достал сложенный в вчетверо титулярный листок маркиза Веноста, охранявший меня даже в Моабитской тюрьме, поскольку всегда хранился вместе с рецептами лекарств и табаком, в нагрудном кармане, развернул его и молча подал Морису.
— Простите мистер маркиз, но самое лучшее, что я смогу сделать для Вас — это четыреста баксов. Он достал из заднего кармана влажную пачку денег, перехваченную шпагатом, дохнул на пальцы, вытащил из пачки необходимые деньги и протянул мне.
— Всё, как в лучших домах. Здесь Вам не «сорок седьмая». Приходите ещё.
Первый урок «бриллиантового бизнеса» прошёл как будто успешно.
Что поделаешь? Рано или поздно надо начинать учиться жить. Теперь необходимо побывать на «сорок седьмой» стрит. Следующий алмаз на другой день я решил продать именно там.
Я выбрал из нескольких человек, бывших на улице, одного, стоявшего поближе, решив почему-то, что именно он мне нужен, подошёл и сказал с еврейским акцентом:
— Вы не интересуетесь купить хороший алмаз?
Это была ошибка. Я пожалел об этом.
— Bist du jude? — Ты еврей? — довольно грубо спросил он по немецки.
— Нет, я немец. А Вы?
— Я Голландец, но как многие голландцы говорю по-немецки. Немецкий — это язык нашей древности. А если ты немец, тогда повтори скороговоркой «Майне кляйне румпельштильхен геборен ин вальде, цайт цу ессен форшмак ин гетто унд штарбен бальде».
Я повторил.
— Да, теперь вижу, что ты немец. А что ты здесь делаешь, среди евреев?
— Хочу продать алмаз.
— Где ты его взял?
— Он из моего фамильного наследия. Я маркиз Луи Веноста.
— Хорошая история. Из какого это фильма?
Я показал ему мой карманный титулярный лист маркиза Веноста.
— А где здесь твоя фотография?
Я покорно достал и показал ему удостоверение с крохотной фотографией, по которому я получал продуктовые талоны в Берлине и спросил:
— Достаточно?
— Более чем. Приношу извинения. А я приехал сюда из Антверпена, чтобы не видеть Голландских евреев. Но Америка — уже их страна. Я по всему миру закупаю бриллианты для компании «De Beers».
Даже Американские индейцы теперь здесь делают своим детям обрезание и учат их есть мацу. А на Антверпенской бирже от Голландских евреев уже душно. Теперь они повадились ездить сюда, в Америку. Хоть мы и ждали, что война что-то изменит, но война ничего не изменила. Евреи по-прежнему скрываются среди людей. Но я их легко распознаю. Смотрите, что я придумал!
Он осторожно вытащил из внутреннего кармана кусок картона, сложенный вдвое. Картон напоминал маску. Вместо глаз были большие прорези. На маске чернилами были подрисованы брови, борода и пейсы.
— Когда у Вас возникает подозрение, что кто-то крипто-еврей, вы берете этот картон, держите его в руке, как можно ближе от Вас, и смотрите через прорези глаз на этого еврея. А потом резко переводите взгляд на бороду и пейсы. И так несколько раз. Если они ему подходят, значит он еврей. Вот возьмите и посмотрите! И он протянул мне картонку.
— Вы такую тоже можете сделать.
Вчера я говорил с одним евреем. Он клялся, что он не еврей, что он крещённый, ест свиное сало, дерётся с соседями и мне он не конкурент, и вообще он не из Антверпена. Но при помощи этого приспособления я его вывел на чистую воду! Здесь, на «сорок седьмой» улице, Антверпенских закупщиков-евреев можно отличить так: они говорят «страат» вместо «стрит».
— Приятно видеть Ваше не еврейское лицо, — сказал он мне.
Его звали Ян ван дер Везе. Во время войны он был охранником в концлагере. Он сказал мне, что вся семья Британских монархов, Черчилль, и Монтгомери — тоже скрытые евреи. Я вспомнил музыканта Руперта Штейнау, которому даже антисемит Вагнер казался евреем.
Ах, как его любил Фюрер!
Я показал алмаз Яну ван дер Везе. Он не спеша достал телескопическую линзу, вставил её в глаз и рассмотрел его.
— Да, это литер ‘J’. Храните его в бархатном мешочке. Сколько Вы хотите, за него?
— Я думаю, что четыре тысячи долларов меня бы устроили, набравшись наглости, сказал я.
Отлично! — сказал Ян. Мы пожали друг другу руки. В прошлом я уже слышал, что сделки у ювелиров завершаются рукопожатием
— Я сейчас Вам выпишу чек, но вы его не «депозируйте». У меня на счету пока нет денег. Через два дня мне доставят чек, не скажу на какую сумму, от президента «Дженерал Моторс», сэра Хола Брука, тогда вы сможете мой чек предъявить к оплате.
Я тут же согласился и поблагодарил Яна.
«До этого времени пусть алмаз побудет с Вами, — сказал Ян. — Я не хочу причинять вам беспокойство, связанное с ожиданиями», и он прямо на стене дома выписал мне чек. Я вернулся домой счастливым. Мы пели и танцевали, взявшись за руки. Мы славили нашего нового друга Яна ван дер Везе. Когда же мы заглянули в чек, оказалось, что там была проставлена сумма с пятнадцатью нулями. Сумма денег, которая ещё в мире не была напечатана. Четыре квадрильона долларов! Мы были очень смущены и озадачены добротой этого господина.
Позже оказалось, что Ян ван дер Везе был обыкновенным городским сумасшедшим, который околачивался в этом районе.
11
Но я не остановился перед трудностями. На другой день утром я уже был на «сорок седьмой». Яна ван дер Везе там, к счастью, ещё не было. У меня с собой был тот же алмаз. Теперь, по совету Яна, я держал его в бархатном мешочке.
— А ну, покажи, что там у тебя есть, — сказал мне наглый смуглый верзила и дохнул на меня запахом алкоголя.
— Не давай ему в руки, потеряешь вещь, — с другой стороны улицы крикнул мне китаец. Я ответил верзиле:
— А деньги у Вас есть? Если есть — покажите.
— Говорят, ты принимаешь чеки? — спросил верзила.
— Я принимал чеки вчера, вы опоздали, мой друг.
Стоящие близко два мексиканца захлопали в ладоши. В это время ко мне подошёл хорошо одетый господин в шляпе и незаметно сунул мне в руку визитную карточку.
— Меня зовут Энтони Белинда. Мой магазин на другой стороне улицы. Адрес на карточке. Зайдите минут через пять ко мне. Не нужно, чтобы они видели.
И исчез. Через пять минут я перешёл по диагонали «сорок седьмую» и вошёл в магазин. Это были резиновые игрушки. За прилавком стоял юноша с накрашенными губами.
— Выйди, прогуляйся милый Эрнесто, — сказал хорошо одетый мужчина в шляпе.
— Как ваше имя, дорогой, — спросил он у меня.
— Луи, — ответил я.
— Как странно, Вы больше похожи на Бонифация.
Откуда у Вас этот шрам, Бонифаций? Вы участвовали в боях? У Вас глубокие раны? Могу я их залечить и пожалеть Вас по-мужски?
— Нет, — сказал я.
— Почему у Вас такое печальное лицо? Оно всегда у Вас такое? Вы давно живёте в Нью-Йорке?
— Да сэр, очень давно. Но война застала меня в Европе и я пробыл там несколько лет.
— Тогда позвольте узнать, где Вы жили в Нью-Йорке?
— Напротив Центрального парка, сэр. На восточной стороне.
— Где же Вы живёте сейчас?
— Сейчас пока в гостинице.
— Что же Вам мешало поселиться у Центрального парка опять? Вот и я там живу. Там неплохо. Знаете, Бонифаций, я совершенно безразличен к драгоценностям, ювелирным изделиям и бриллиантам, я страдаю только из-за мужчин. Я вижу, что Вы, к сожалению, не тот, кто смог бы разделить со мной мою глубокую грусть и нежную печальную любовь. Но мой друг был бы для Вас очень полезен. Он тот, кто Вам сейчас нужен. Его зовут маркиз Максимилиан Лафайет. Вы не первый, кто приходит к нему в поисках смысла жизни, а уходит либо богатым, либо счастливым, либо остаётся с ним навсегда. Возьмите эту карточку, здесь его адрес и телефон, возьмите с собой то, что Вы хотите продать, думаю, что это бриллиант или алмаз, и завтра утром, прихватив с собой как можно больше оптимизма, будьте у него.
Кстати, вам известна разница между бриллиантом и алмазом? Так вот Вы, пока ещё алмаз, Вы нуждаетесь в огранке. Но Вы засияете всеми гранями и станете одним из красивейших бриллиантов. Я послал Вас к хорошему мастеру. Вы меня ещё не раз вспомните. А на «сорок седьмой» Вам делать нечего. Вы там пропадёте.
Вот его визитная карточка.
На карточке красивыми готическими буквами было вытеснено:
Маркиз Максимилиан Лафайет.
Меценат, Художник. Оценщик бриллиантов. Огранщик алмазов, эксперт
по вопросам евгеники, геральдики и ономастики.
Утром следующего дня я подходил к знакомым местам. Много лет назад я провёл здесь хоть и короткое, но лучшее время своей жизни. Когда я проходил мимо дома Её Высочества Марии Гессенской, я невольно замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Я стоял и смотрел на знакомую позеленевшую от времени решётку ограды, строгие каменные блоки фасада, а когда мой взгляд упал на чёрные лакированные двери с висящим на них бронзовым дверным молотком, мне захотелось постучаться и спросить: «Кто теперь здесь живёт»?
Я открыл красивую, кованую ажурную калитку, поднялся по гранитным ступеням полукругом охватывающим вход в этот дом и ударил дверным молотком по бронзовой наковальне. Дверь никто не открыл, но сбоку, откуда-то снизу, из-под земли появилась согбенная фигура древнего старика. Сначала я видел только его лысину с редкими седыми волосами, поднимавшуюся по винтовой каменной лестнице из-под земли, потом он поднялся полностью, выпрямился и передо мной возник призрак. Он был одет в стёганую жилетку и старческие зелёные штаны, пахнущие мочой, одна его рука опиралась на деревянную палку, другая тряслась крупной, паркинсоновскй дрожью. К моему великому изумлению я узнал в нём мажордома Её Высочества, Принцессы Марии Гессенской, Стефана. Он тоже узнал меня.
Он сказал:
— Проходите наверх, маркиз, мне трудно стоять. Я следую за Вами. У меня есть ключи.
Я не удержался и довольно бестактно спросил: «Сколько Вам лет, Стефан?»
— Через четыре месяца будет сто.
— И Вы всё ждёте Её Высочество?
— Нет, я знаю, что она отравилась шампиньонами в вишнёвом соусе и умерла. Вишнёвый соус, — если вишня с косточкой, — может содержать цианистый калий. Мы получили об этом официальное уведомление из посольства СССР, в ответ на официальный запрос Американского правительства.
Но мне просто больше негде жить. Её Высочество оставила мне недостаточно денег, она полагала скоро вернуться назад, но деньги давно кончились и теперь я живу бесплатно, в счёт её дома. Город позволяет мне здесь жить, потому что это «лэндмарк»*** и городу это выгодно. Когда я умру, им придётся нанять человека и платить ему зарплату, он будет здесь жить, чистить снег, охранять, убирать и ремонтировать. Раньше, до того, как Её Высочество купила этот дом, он принадлежал любовнице Генри Форда, а это «священная корова» Американской Истории. Адвокат, который держит в тайне завещание Её Высочества, — буддист, он живёт в Непале и мечтает, чтобы здесь было устроено общество американо-непальской дружбы. Но до меня уже дошли слухи, что Международная Юридическая Коллегия разыскивает настоящего бенефициария, коим можете назваться даже Вы.
— Я не такой счастливый, дорогой Стефан.
— Где же Вы сейчас живёте? — спросил Стефан. Он всё ещё помнил, как обиделась Принцесса Гессенская на его предложение поселить меня в гостинице «Астория».
— Я совсем недавно вернулся из Европы. Как Вы знаете, Германия после последней войны лежит в руинах, я приехал с женой и двумя чемоданами. А здесь я пока живу в гостинице «Эльсинор». На Гринвич Вилледж.
— Но зачем? Как близкий друг Её Высочества Вы могли бы вполне остановиться в её доме! Будь Принцесса Гессенская жива, она была бы счастлива! Если бы Вы знали, как она Вас любила! Это знаю только я. Каждый вечер перед сном она целовала Вашу фотографию. Стефан смахнул слезу.
— Так о чём же я говорил? — Стефан потерял нить.
— Ах да! Зимой я поддерживаю температуру не менее, чем 68 градусов по Фаренгейту. В доме всё в исправности. Четыре тысячи квадратных футов прекрасно охлаждается, хоть и не кондиционированы. Здесь сохранилось всё так, как и было при ней. Вся мебель и оконные рамы в идеальном состоянии! Мы могли бы по вечерам играть в покер…
— Спасибо, дорогой Стефан. Я обдумаю эту идею, а пока у меня есть дела. Я должен встретиться с маркизом Лафайетом.
— Вы должны встретиться с Максимилианом! Мы с ним лучшие друзья! Его обожают все соседи. Более простого и мудрого человека нет во всём штате Нью-Йорк! О его благородном происхождении знают на всем Восточном побережье. Вы позволите мне доложить о Вас? Я сделаю это по телефону…
— Ну что ж, попробуйте Стефан, а я пока пойду. Оставлю это на другой раз.
Уже затворив за собой дверь, я услышал:
— Маркиз Веноста — очаровательный человек, я знавал его больше двадцати лет назад. Это лучшее, что было создано Богом за последние сто лет… Двадцать пять лет назад, о его благородном происхождении, по всему Нью-Йорку ходили легенды…
Через час мы с маркизом Лафайет пили чай «Эрл Грей» в его рабочем кабинете. Он оказался потрясающе тёплым человеком. Я не знал, как предложить ему купить у меня алмаз, поэтому терпеливо слушал его разговор.
— Как здоровье Вашей супруги? Я с ней пока, к сожалению, не знаком, — полюбопытствовал он.
— Её зовут Анестазия, графиня фон Цеппелин, — сказал я.
— Граф Фердинанд фон Цеппелин! О! Это ещё один прекрасный фрагмент человеческой истории!
Гены всех столпов мировой цивилизации, продуктов наивысшей гуманитарной культуры и мировой технической и научной мысли, Всё это должно быть сохранено для наших потомков! Такой ценный продукт человеческой евгеники, как титулованные особы, благородные потомки былых династий, лучшие образцы человеческой генетики, все они должны быть собраны в «Цитадель Благородной Наследственности». Ни один геном не должен быть утерян!!
Сокращённо я назвал эту цитадель ЦБН! — торжественно произнёс Максимилиан Лафайет.
— А Вы думаете иначе, маркиз? Нужно ли сохранять эти гены?
— Нет, я думаю так же.
— Особый акцент я бы сосредоточил на титулованных особах! Эти проверенные историей люди оказались на переднем фронте человечества! Наша миссия — собрать эти гены воедино, объединить и защитить! Мы будем действовать скоординированно, непреклонно, иногда жёстко.
Я не голословен! С нами ум, деньги, власть и сила. Обратите внимание на наш человеческий фактор! Потомки Плантагенетов! Гогенцоллернов! Габсбургов! Романовых! И это только малая часть! Конечно же, у нас есть деньги, но для осуществления нашего плана, коим является создание ЦБН, нам нужно ещё очень и очень много. И лишь тогда дух этих великих людей обретёт вечность!
Я всё понял. Маркиз Лафайет был поглощён этой «благородной» идеей. Насколько его идея была идиотской, он даже не понимал. Ибо от этой идеи за версту несло махровым фашизмом и тщеславием.
Я спросил его, чтобы определить насколько он адекватен:
— Как Вы поступите с потомками одарённых Богом евреев? Среди них есть прямые потомки пророков, Библейских героев, царя Соломона, Экклезиаста, Моисея, Святых Апостолов. Наконец самого Иисуса Христа.
Их Библейские миссии гораздо выше и важнее, чем миссии даже царских династий, чьи имена Вы перечислили. Найдётся ли для них местечко в ЦБН? Ведь построить Храм Благородства и Справедливости, позабыв о фундаменте, в виде Библейских героев, вряд ли удастся.
— «Хорошая мысль. Я пока ещё не думал об этом», — ответил маркиз Лафайет. Кстати, у Вас в роду были евреи? — спросил он.
— Нет, за последние двести лет, с 1750 года, насколько я знаю, их не было.
— Ну так о чём же Вы беспокоитесь? Не поймите меня превратно, я не против евреев, но хотелось бы, чтобы члены общества ЦБН, чувствовали свою избранность и исключительность.
Вообще-то, — начал я вкрадчиво, — мой Визит к Вам имел ещё одну цель.
— Любопытно, какую?
— Как я уже говорил, встретиться с Вами мне любезно рекомендовал уважаемый господин Энтони Белинда.
Из окна своего магазина он наблюдал как я два дня тщетно пытался, продать свой алмаз. Я, знаете, на «сорок седьмой» новичок. В первый день я попался городскому сумасшедшему. Он выписал мне чек на четыре квадрильона долларов. На другой день уже какой-то подозрительный верзила, прослышав об этом, уже пытался предложить мне свой чек и удивился тому, что я отказался его взять. Видя это, сострадательный господин Белинда дал мне Вашу визитную карточку.
Позже оказалось, что Ваш район города мне знаком. Больше двадцати лет назад я поселился недалеко отсюда, у печальной памяти Её Высочества Принцессы Марии Гессенской. Стефана, её мажордома, я встретил и узнал по дороге к Вам.
— Вот тот фамильный негранёный алмаз, который я пытаюсь предложить возможному покупателю, — и я протянул ему алмаз.
— О, простите меня, если можете! Я, было подумал, что Вы хотите украсить собою наше общество и стать членом круга титулованных особ. Я уже немало успел этому порадоваться.
Он взял алмаз, внимательно его осмотрел, снял очки и вернул его мне.
— Очень неплохой камень.
«Вердикт» его был краток.
— Тысяча долларов. Если предложат меньше — поступайте, как знаете. Мне неизвестно Ваше финансовое положение. Если цена опустится до пятисот, сообщите мне, я его куплю.
— Благодарю Вас. Последний вопрос, — сказал я.
— Я Вас слушаю.
— А если его огранить и продать уже гранённым?
— О! Это совсем другой разговор и другая арифметика. Здесь много тонкостей и секретов. Всего за день не объяснить. Этому учатся годами. На знаниях этих секретов огранщики алмазов и зарабатывают свой насущный хлеб. Диапазон этих секретов широк. От подмены бриллиантов до знаний актёрского ремесла. Конечно, это включает умение гранить алмазы. Я учился этому ремеслу у своего деда по линии матери. Он был терпеливым американцем, но долго жил среди голландских и португальских евреев, на острове Кюрасао. От них он и научился ремеслу огранки. Обманом он не помышлял, поскольку был богат всегда. Богатство досталось ему в свою очередь от его деда, у которого было триста рабов. Он привозил и торговал ими.
А титул маркиза мне достался от моего прапрадеда по отцу. Он был родом с севера Нью-Джерси, из небольшого местечка, которое подарил ему Джордж Вашингтон. Это местечко сейчас так и называется — «Лафайет». Таким образом, я маркиз. Хотя прямого отношения к маркизу Лафайет не имею. Моя фамилия очень сильно связана с мировой историей и историей Америки. В Париже стоит памятник моему предку.
Когда я был в Париже, я сфотографировался у его подножья, рядом с почти прямым потомком Наполеона, с правнуком его пасынка, принцем Эженом Де Богарнэ.
Я его почти не слушал. Я понимал, что в «родословной» Макса никакой связи с Наполеоном не прослеживалось. Принц Де Богарне никакого генетического отношения к Наполеону не имел. Среди тех имён, которые он произносил с придыханием, Макс был «плебеем», но он был помешан на своей звучной фамилии и на истории своих однофамильцев.
У меня же, возник дерзкий план.
Поскольку у нас теперь уже были кое-какие деньги и о пропитание заботиться было не нужно, я подумал: — а не попроситься ли сейчас к Максу в ученики? Ненадолго. Ведь выучиться на огранщика алмазов мне вовсе не нужно. Достаточно узнать основные секреты, и дальше я буду заниматься только бриллиантами. Алмазы я смогу позабыть. Но это нужно было держать в тайне.
Когда мой алмаз был продан за семьсот долларов дирижёру из Карнеги-холл, при посредстве Макса, он получил от меня комиссионные, двести долларов. У меня появились покупатели другого уровня. Мы с Максом стали друзьями и стали видеться почти каждый день. Он ждал от меня максимального участия в создании своего детища — ЦБН. И, конечно, посильных добровольных взносов в своё благородное мероприятие.
Прошло полгода, прежде чем я попытался огранить мой первый алмаз, и, как предполагал, — испортил его.
Самые крупные алмазы я хранил в банковском сейфе. Одни я сначала гранил в мастерской, потому что из-за инфляции стоимость ручной огранки постоянно росла. Другие — просто лежали и дожидались своей очереди. Постепенно у меня появились немалые деньги. Теперь мы все жили в бывшем доме Принцессы Марии Гессенской. Мажордом Стефан по-прежнему, как и много лет назад, носил бакенбарды девятнадцатого века и прислуживал нам, но когда уходили гости, он становился членом нашей семьи. Как я и ожидал, поскольку я опять стал маркизом Луи Веноста и жил в соответствующем доме и месте, нас стали посещать важные персоны, главным образом это были обладатели громких фамилий и дворянских титулов. Постепенно, общаясь с ними, я стал увлекаться евгеникой, геральдикой и ономастикой.
Маркиза Лафайета приводило в восторг то обстоятельство, что я в своё время сидел за одним столом с Гитлером, музицировал с ним, дружил с Бальдуром фон Ширахом, знавал Гиммлера и Канариса.
Маркиз не понимал, что моё звание звание — оберштаммфюрер — было почти гражданским, и гордился мной. Но то, что он считал себя равным мне в благородном происхождении, приятно грело его сознание.
Я понимал, что многие люди любят причислить себя к именитым титулованным особам, дворянам, участникам грандиозных событий, да я и сам был грешен, но такого тщеславия и преклонения перед титулами, как в Цитадели Благородной Наследственности, — я ещё никогда не видал. Тем не менее количество благородных людей, желающих уплатить деньги и принять участие в проектах маркиза Лафайета, росло.
Нужно заметить, что понемногу я и сам стал разбираться в субординации людей Благородной Наследственности, в их титулах, заслугах их предков перед историей и в степени уважения, которое необходимо было им воздавать. Возможно, некоторых из них я незаслуженно превозносил. Не без этого. Иногда меня посещала крамольная мысль о том, что гены человека ничего не значат и годятся только для того, чтобы тешить своё тщеславие. Но я гнал от себя эту мысль.
12
Однажды, во время небольшого дождика, около Карнеги-холл, когда я садился в мой «Кадиллак», а за мною стоял швейцар, держа огромный раскрытый зонтик в ожидании чаевых, неожиданно мимо прошёл мой старый знакомый, ещё с времён Моабитской тюрьмы, антифашист. Я не знал, как он оказался в Америке, но выглядел он неважно. Впереди себя он катил ветхую продуктовую тележку.
— Здравствуй, Круль, хоть ты и перебрался в Новый Свет, я вижу, жизнь тебя ничему не научила. Ты думаешь, я поверю, что ты стал настолько богат, что разучился пользоваться собственным зонтиком? Просто тебе нравится разыгрывать богатого господина.
Бедняга антфашист! Он не понимал, что, в лице швейцара, трудовая Америка получает от меня не только чаевые, но и хрупкую веру в христианскую добродетель и справедливость. Не говоря о том, что такие люди, как я, компенсируют ту часть зарплаты, которую швейцарам регулярно недоплачивают их хозяева. А это куда важнее.
Но вслух я ему сказал:
— Если такие, как я, перестанут давать чаевые таким, как ты, то у вас на обеденном столе вместо сливочного масла будет маргарин с плесенью и смятая газета из мусорного бачка. Благотворительность — вот, что отличает нас от таких, как вы.
Он не нашёл, что ответить, и пошёл дальше.
Америка сытая страна, но идея всеобщего равенства и демократии не даёт некоторым людям спокойно жить. Они не понимают, что эта идея — обыкновенная химера и зависть. Они думают, что если ещё немного поднатореть в изучении Марксизма, то у каждого бездомного появится дом с бассейном и солидный счёт в банке.
Эти люди не понимают, где они живут.
Американский национальный генетический фонд был тем самым краеугольным камнем, который поочерёдно отвергали строители в XVI-XVII в Англии.
Но случилось, что этому генетическому фонду не суждено было законно закончить свой век на виселице или просто исчезнуть, он выжил и стал во главе угла Америки. Он состоял из злостных неплательщиков налогов, проституток, насильников, убийц, спасающихся от правосудия, и прочих висельников. Тот генетический камень и стал опорой, на которой был построен фундамент этой Великой нации. Так было угодно истории.
На легендарном корабле Мэйфлауэр уважаемые отцы-пилигримы прибыли в Северную Америку и привезли не только сифилис, подобно тому, как испанцы привезли его в Южную Америку, но им было суждено удивить в будущем весь мир своими открытиями и изобретениями: судом Линча, Ку Клус Кланом, наручниками, полицейскими дубинками, электрическим стулом и такими проверенными видами казни, как отравляющий газ. Европейскую старушку-гильотину отцы-пилигримы, прибывшие в Америку, за ненадобностью оставили далеко позади. Сейчас прямые потомки благородных людей, прибывших на этом легендарном корабле, имеют в документах отметку «Мэй» — первые три буквы от слова Мэйфлауэр. С этой генетической пометкой в паспорте некоторые женщины содержат притоны, эскорты проституток, пристают к прохожим на Манхэттенских перекрёстках, работают по вызову. Это они первые в мире придумали предоставлять оральные услуги прямо в автомобилях, поскольку автомобили появились в этой великой стране довольно рано. Неоспоримое изобретение прямых потомков пилигримов с «Мэйфлауэр» — это прилюдный любовный акт на матраце, перед началом просмотра кинофильмов в кинотеатрах Манхэттена. Он включает самые откровенные сцены, которые только могут возникнуть в воспалённом воображении подростков под действием наркотика. Потомки отцов-пилигримов впервые догадались, для удобства городских администраций, отнять презумпцию невиновности у водителей автомобилей, которые не совершили преступления, но «могут» его совершить. Благодарная полиция ответила им бесконтрольным повышением штрафов и различными поборами под таинственным названием «сурчардж», которые тратятся исключительно по усмотрению потомков «отцов-пилигримов».
Потрясающую возможность проникнуть в таинство генетики отцов-пилигримов мне представил случай, который заключался в следующем. Кампания участников проекта ЦБН собралась за большим круглым столом у маркиза Лафайет. Она только что пополнилась двумя обворожительными особами, матерью и дочерью Брэдфорд, которые тоже имели в паспортах знаменитую пометку «Мэй». Как я уже писал, эта пометка говорила о прямом происхождении от отцов-пилигримов, прибывших на этом знаменитом корабле из Англии в 1620 году. Согласно «табели о рангах маркиза Лафайет», пометка «Мэй» в паспорте, котировалась выше титула барона, но ниже титула графа.
Сидя за огромным столом в доме маркиза Лафайет, я вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд почти незнакомой мне миссис Брэдфорд. На сей раз случилось то, чему было суждено случиться. Тучи не могли дальше сгущаться и наконец пролился крупный дождь. Когда я вошёл в туалет по малой нужде, и ещё не затворил за собой двери но расстегнул ширинку, за мной неожиданно вошла миссис Брэдфорд. В руках у неё был свёрнутый в трубочку журнал «Тайм». Она развернула его, положила на пол, опустилась передо мной на колени и я испытал с ней один из моих лучших оргазмов. Когда мы вернулись и уселись за стол, мать миссис Брэдфорд, взглянув на колени дочери и прочитав на них буквы из журнала, сказала:
— Ты поспешила. Я ещё не читала последний номер «Тайм».
— Не беспокойся мама, — язвительно сказала миссис Брэдфорд, — ты найдёшь этот журнал в мужском туалете на полу, когда маркиз в следующий раз посетит его. Он тебе пригодится.
Конечно, поведение и манеры некоторых членов Цитадели Благородной Наследственности, иногда оставляют желать лучшего. Но я понимал, что эти манеры — продолжение «достоинств» их благородных и героических пращуров, заложивших генетический фундамент этой Великой нации. Наверно они в своей жизни не очень отличались от своих потомков. Кстати, чрезмерное обожествление предков — это не только часть Американской национальной глупости. Такое случается и в других странах. Наиболее почётные места в истории Англосаксов и Германцев занимают те, кто при жизни смог убить, превратить в рабов или одурачить, как можно больше своих соседей.
Как-то одним погожим днём мне позвонила жена сенатора от штата Нью-Йорк. Она сказала, что хотела бы оценить фамильный бриллиант, который некогда достался её семье в подарок от сэра Биконсфильда, чьей собственностью он ранее являлся. Бриллиант, в свою очередь, был подарен ему королевой. Он был доставлен мне курьером и был упакован соответственным образом. Он лежал в коробке, обтянутой голубой муаровой тканью. Я уплатил курьеру чаевые, сломал печать и вскрыл коробку. К этому времени я уже приобрёл довольно большой авторитет как оценщик бриллиантов, благодаря моей огромной коллекции, и имел репутацию порядочного человека, которой очень дорожил. В сопроводительной записке жена сенатора писала, что её выбор оценщика пал на меня только потому, что я, как и она, состоял в обществе ЦБН и в моей порядочности у неё сомнений нет. Как только я открыл коробочку, я увидел, что довольно крупный на вид бриллиант является обыкновенным дублетом. То есть, он был склеенным из двух частей и, хоть был предусмотрительно вставлен в платиновую оправу, половина его была фальшивой. Поскольку всегда процесс оценки бриллианта происходит в присутствии владельца, а в моём случае мне принёс его курьер, я тут же позвонил жене сенатора и выразил своё сожаление по поводу того, что бриллиант склеен и ценность его является спорной.
Но её реакция оскорбила меня. Она возразила мне в категорической форме, заявив, что я подменил бриллиант и она подаст на меня в суд. Она назвала меня проходимцем и авантюристом, недостойным состоять в Цитадели Благородной Наследственности. Она напомнила мне, что бриллиант когда-то принадлежал Английской королеве и попытку подвергнуть сомнению её подарок будет соответствующим образом оценен Американским судом. В том, что суд будет на её стороне и на стороне бедного курьера, она не сомневалась.
На счёт курьера она, конечно, была права. Американский суд решал такие дела априори в пользу прислуги и бедняков. Этим суд создавал иллюзию справедливости. Так демократы штата Нью-Йорк обретают себе поддержку в лице огромного количества бедняков.
Себя причастной к досадному происшествию эта дама даже не мыслила, поскольку была супругой известного сенатора, который, возможно, также был посвящён в художества своей супруги и вряд ли являлся наследником доброго имени лорда Биконсфильда.
Безусловно, утверждала она, что подделка — дело моих рук. Моя репутация оказалась в серьёзной опасности. К этому времени мой капитал состоял из почти двух миллионов долларов, сумма для того времени немалая. Кроме того, в нашем семейном активе, в банковском сейфе содержалось боле шестисот очень дорогих гранённых бриллиантов и около трёхсот негранённых. Я, недолго думая, позвонил Максимилиану Лафайету и сказал, что срочно хочу переговорить с ним. Максимилиан встретил меня с тревогой в глазах. Он выслушал меня и сказал, что, безусловно, в этой ситуации, зная мою порядочность он, займёт мою позицию и будет поддерживать меня до конца. Он всё же позвонил этой даме, но убедился, что всё так и есть.
Однако этой особе одного оскорбления показалось мало, и она беззастенчиво потребовала у меня два миллиона долларов, чтобы прекратить скандал и отозвать судебные претензии. Это как раз была та сумма, которой мы располагали, больше у нас ничего не было. Правда, эта сумма включала в себя стоимость бриллианта, но, главным образом, это была компенсация за причиненный ей материальный и моральный ущерб. Это вконец опечалило нас с Анестазией. Конечно, это был обыкновенный грубый шантаж. Но доводить дело до суда я не мог. Это означало бы конец моей карьеры оценщика и продавца бриллиантов. Бедный Максимилиан это хорошо понимал, но помочь мне мог только деньгами.
На нём не было лица, так он переживал произошедшее. Зная скандальную репутацию этой дамы и её супруга, он не советовал начинать судебную тяжбу и сказал мне: «Поскольку ты, Луи, не можешь остаться совсем без денег, объявить себя банкротом и прекратить все свои платежи, я возьму на себя обязательство выплатить половину суммы, которую она требует. В конце концов, этой проходимке всё равно, от кого получать деньги…
Но этот скандал надо непременно погасить, ибо он повредит не только нам, но также созданию Цитадели Благородной Наследственности — делу, которому я посвятил половину своей жизни.
Признаться, я был потрясён. Я не ждал о него такого благородства. Слезы душили меня, но я не смог отказался от его помощи.
Максимилиан сказал:
— О нас сейчас пишут в газетах столько хорошего и к нам присматривается широкая общественность. Только за последний месяц к нам вступило четыре новых члена: куратор Метрополитен Музея, он же доктор Искусствоведческих наук, профессор Тероян, вдова героя, участника двух сражений под эль Аламейном, майора Перкинса, павшего смертью храбрых, под командованием генерала Монтгомери. Затем, благородный потомок великого конкистадора Кортеса, друг генерала Франко, полковник Кортес де Рибейра-и-Нуньес, перебравшийся из Бильбао в Новый Свет. А неделю назад у меня состоялась беседа с изобретателем и авиаконструктором, инженером Игорем Сикорским. Все эти благородные люди готовы развязать свои кошельки для возведения Нового Пантеона Вечности, на Арлингтонском кладбище. Как Вы знаете, это сверхдорогой проект…
В такое время скандал, который угрожает поднять эта, с позволения сказать, дама, нам дорого обойдётся, он нам не нужен. Придётся ей уплатить.
Моя супруга Анестазия горячо поддержала маркиза Максимилиана Лафайета.
Между тем эта мерзкая особа не шла ни на какие компромиссы, требуя денег в полной мере, не уступая ни цента.
К этим несчастьям в довершение, Стефан, наш мажордом, получил угрожающее письмо от охраны государственных памятников о том, что «лэндмарк», в котором мы все временно проживаем, лишён статуса частного дома и мы должны в течение тридцати дней освободить его. В дальнейшем вышеупомянутое здание должно быть отдано к услугам общества американо-непальской дружбы.
И моя бедная Анестазия, и я, уже настолько привыкли к нашему месту проживания, что считали его своим домом. В каждом уголке этого дома обитал дух Её Высочества Принцессы Гессенской, почитаемой мною безгранично. Скрепя сердце, мы начали собирать приобретённые нами вещи. Едва мы с Максимилианом оплатили сенаторше её пресловутые два миллиона долларов, как меня ждали следующие разочарования в жизни, в людях, в моей судьбе и даже во всемогущем Боге. Эти разочарования поступали ко мне постепенно, как будто имели цель разбить мою жизнь, отнять у меня надежду, разорить и унизить, но оставить меня в живых.
Самое тяжёлое испытание ждало меня впереди. Вернувшись домой из Антверпена, после крайне неудачного аукциона бриллиантов, я с величайшим смятением и скорбью в душе вдруг обнаружил, что Анестазия покинула меня навсегда. Об этом красноречиво говорили распахнутые двери шкафов, выдвинутые ящики комодов, бесчисленные пустые вешалки от дорогих нарядов, ещё пахнувшие её дорогими духами, которые теперь просто валялись на полу, даже погребец от нашей золотой и серебряной эмблемой посуды оказался пуст. Дорогой антикварный Мейсенский фарфор «Два меча» и тяжёлый свинцовый голубой хрусталь «баккара» исчезли. Великолепный бисквит, изображающий Дафниса и Хлою почти в натуральную величину, был разбит на куски, наверно впопыхах, и его белые обломки повсюду валялись на полу.
Старый Стефан попытался утешать меня, но вдруг, схватившись рукой за сердце, осел на пол. Его увезли в дом престарелых. Ту ночь я провёл между жизнью и смертью. Мне казалось, что Анестазия звала меня из каждой комнаты, из каждого угла. В надежде я бросался туда и, убедившись, что её там нет, в бессилии опускался на кресло.
Через три дня, которые я провёл почти в беспамятстве, наутро, когда чуть забрезжил рассвет, я поднялся с ныне опустевшего супружеского ложа и вышел на улицу. Мне не хватало воздуха. Я шёл в сторону дома Максимилиана Лафайета. По пути я думал: «Что я ему скажу? Что меня покинула супруга?» Мне было стыдно перед ним.
Квартира Максимилиана неожиданно оказалось огромной и пустой. Часть дорогой мебели отсутствовала. Я застал только его слугу. Он собирал оставшуюся посуду и пребывал в ярости. Он сказал, что больше Максимилиана мы не увидим. Он потихоньку съехал несколько дней назад, отгрузив всё оборудование для огранки алмазов, не рассчитавшись ни с кем, не заплатив за жильё, которое арендовал. Его разыскивает полиция. Он загодя очистил свои банки. Счёт, на котором была огромная сумма денег, переведённых для него людьми, желающими стать членами Цитадели Благородной Наследственности и желающих покоится в Новом Пантеоне Вечности, был закрыт.
Слуга вкрадчиво осведомился:
— «Знаете ли Вы, что Ваша супруга исчезла вместе с Максимилианом? Верный муж всегда всё узнаёт последним. Такова уж роль верных мужей в семейной жизни». — глубоко вздохнув, философски заметил слуга.
С трудом понимая, что происходит, я поспешил домой, захватил ключи и номер кода от банковского сейфа и направился в банк. У меня возникло страшное предчувствие. Мне нужно было срочно пересчитать мои деньги, бриллианты и алмазы, хранящиеся там.
Стук моего сердца отзывался в моих ушах.
Дверца несгораемой камеры сейфа, к счастью, оказалась закрытой. На неё оставалась последняя маленькая надежда.
Я перевёл дух.
Увы! В камере сейфа было пусто. В журнале посещения банка последней стояла дата, когда Анестазия при содействии Максимиллиана, со свойственной ему аккуратностью, вымели всё, что у меня было.
До меня дошло, что Максимилиан «благородно помог» мне деньгами, уже зная, что всё равно они вернутся к нему, благодаря моей неверной жене и супруге непоименованного сенатора от штата Нью-Йорк, ведь все они оказались «членами одного треста». По-видимому они надеялись, что моя законная супруга Анестазия, располагающая ключами от сейфа, сама не догадается вычистить из него все деньги и оставшиеся драгоценности. Максимилиан, прежде не бывший о ней высокого мнения, перед исчезновением решил прихватить её и вместе с ней унести наши ценности с собой. Он намного раньше меня разгадал её плебейскую душу, склонную к измене, вероломству, предательству и воровству.
Теперь игра была окончена.
Это для меня было уже слишком. Я пошёл в публичный гараж, завёл новенький «Матадор» компании «Американ моторс», ранее принадлежавший Анестазии, который она предусмотрительно бросила, чтобы было труднее напасть на её след, и поехал в оружейный отдел магазина «Сирс энд Робак»
— На какого зверя Вы собрались охотится? — нависнув над прилавком, спросил продавец.
— На самого крупного, — ответил я, не вполне понимая, что говорю.
— Тогда купите пятизарядный Бельгийский «Маузер» Карабин 98k, калибра 7,92. С таким калибром Вы сможете «остановить» практически всё, что водится на территории США. Даже огромного «Буффало». Но если Вас интересуют слоновьи бивни и Вы собираетесь лететь в Африку, чтобы охотиться на слонов, то я Вам всё же порекомендую кое-что другое, с пулей массой в 300 гран. Бельгийский «Маузер» будет для Вас не очень хорош. — Он снял с полки и протянул мне через прилавок какое-то огромное ружьё.
В это мгновение я понял всю глупость моей затеи.
В кого я собрался стрелять? Я повернулся и вышел из оружейного магазина. Боковым зрением последнее, что я увидел, было то, как продавец покрутил рукою у своего виска. На улице я вспомнил, что давно не ел. У меня закружилась голова и я упал.
13
Когда я пришёл в себя, моя правая рука была прикована к штанге кровати. В ногах у меня сидел, жевал жвачку и надувал резиновые пузыри огромный полисмен.
— Что я делаю здесь? — спросил я у полисмена.
— Ты был в розыске, мой друг, — ответил он. — Сейчас ты получишь укол кардиамина и мы поедем к судье, он предъявит тебе обвинение.
— Знаешь ли ты английский язык настолько, чтобы понимать меня, сын мой? — спросил судья. Титулярный лист маркиза Веноста, найденный в складках моей одежды в это время лежал перед ним.
— Да, Ваша честь. Только позвольте мне сесть, я с трудом стою на ногах.
— О! Да. Конечно! Сейчас же принесите ему стул!
— Как ты думаешь, сын мой, почему ты здесь и что ты уже успел натворить в своей жизни?
— Не знаю, Ваша честь.
— Ну ничего, сейчас узнаешь.
Из обвинительной речи судьи я понял то, что я, Феликс Круль, незаконно пересёк границу США, пользуясь чужим именем, незаконно присвоил недвижимость семьи Веноста и, согласно Американскому законодательству, меня должны будут депортировать в ту страну, откуда я прибыл. Титул маркиза Веноста, который я незаконно присвоил себе, в Америке не легитимен, потому претензий по этому вопросу ко мне нет. Наследство, ранее принадлежавшее невменяемому маркизу Максиму Веноста, которое я также незаконно присвоил, будет конфисковано в пользу штата Мичиган, также, как и прибыль от него, которую я незаконно получал на протяжении двадцати пяти лет. В случае добровольного возврата денег, хранящихся в банках Швейцарии, а также добровольного возврата недвижимого имущества, я смогу быть депортирован. Иначе мне придётся отбыть наказание, определённое судом. Судья добавил, что пока процесс конфискации не закончится, чтобы я не мог ему препятствовать, я буду находиться в эмиграционной тюрьме. Там, в тиши, у меня будет много свободного времени и я смогу научиться искусству игры в домино с другими заключёнными.
— Вам, конечно известно, что Ваша жена скрылась и находится в розыске. Но мы очень надеемся, что скоро и она присоединится к Вам. Если же этого не произойдёт, Вам придётся пока вернуться на родину одному, — сказал мне судья.
Как я и предполагал, попытки связаться с представителем Американской разведки, будучи в иммиграционной тюрьме, как правило, ни к чему не приводят.
Каким образом судья узнал о моём прошлом? Это не было загадкой.
Трагедии, постигшей меня, я был обязан «антифашисту», которого встретил около Карнеги-холл с ветхой продуктовой тележкой. Это он сообщил в полицию некоторые подробности моего прошлого.
Не стану описывать процесс конфискации моего имущества. Я потерял всё. Благословенна страна Америка, но чёрт меня дёрнул играть с ней по своим правилам!
После недельного путешествия через Атлантический океан я вернулся в Гамбург на корабле пассажирской линии с одним чемоданом и последними двумястами долларами в кармане. «Танец мотылька» был окончен, и «всё вернулось на круги своя».
Теперь я снимаю комнату в Берлине. Я делю её с очень приличным господином. Меня можно встретить на Курфюрстендамм. Там развернулось небывалое строительство. Три раза в неделю я продаю там бижутерию на разнос. Разруха разрухой, а женщины любят украшения. Но по вечерам в среду я продаю сигареты и трубочный табак в пивной «У Джонни Вейсмюллера». До войны она называлась «У Адольфа». Там у меня остались друзья.
Конец
Примечания
* Ключ водопроводчиков и сантехников (прим. ред.).
** Ничего (идиш. прим. ред.).
*** Здание исторического значения; архитектурный памятник (прим. ред.).
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer10/djlevin/
