(окончание. Начало в № 2-3/2020 и сл.)
Эсфирь Цлаф — Ирина Вениаминовна Бронштейн (1922-2001). Мамина сестра
МОЛЧАНИЕ
Глава 10
Почему она молчала?
Проблема «выхода из войны» не менее,
а быть может, и более сложна, чем проблема «вхождения» в нее.
(Сенявская Е.С.) [1]
В феврале 2020 года, в те самые дни, когда весь мир замер в тревоге, не зная, как реагировать на стремительное распространение нового вируса, мне пришло по электронной почте послание с заголовком «Странная инфа». Писал Ефим, мой двоюродный брат. В поисках сведений о своей маме-фронтовичке он наткнулся на документ финского отделения Международного Комитета Красного Креста — «Личную карточку военнопленного», выложенную Центральным архивом министерства обороны РФ на Интернет-портале «Память народа».
О том, что Цлаф Ирина Вениаминовна (лагерный номер 5093) три года находилась в плену, он не знал. Не знал и я, проведший в доме тетки значительную часть детства и юности. Более того, оказалось, что даже моя мама впервые услышала об этом эпизоде биографии сестры, с которой была очень близка.
В телефонном разговоре Фима несколько раз задал один и тот же вопрос: «Почему она молчала?»
Действительно, почему?
Я родился через 12 лет после окончания Великой Отечественной войны и подобно всем своим сверстникам рос в окружении фронтовиков. Закончив институт, в течение десяти лет работал в двух крупнейших медицинских центрах Советского Союза, где занимался не только практической хирургией, но и научными исследованиями, связанными, в числе прочего, с опросами. В общей сложности через меня прошло, по самым скромным расчетам, несколько сот ветеранов войны и членов их семей. И каждый подробно рассказывал о своей прошлой жизни.
Но ни один из них даже словом не обмолвился о плене, как будто о нем и не слышали вообще.
А. Шнеер в своей книге[2] сравнивает данные разных авторов, по которым, как ни считай, получается, что не менее пяти с половиной миллионов советских военнослужащих побывало в неволе. Из них погибло более трех миллионов. Сколько осталось на Западе — точно не известно — ну, пусть даже будет полмиллиона (хотя, это явно завышенная цифра, поскольку большинство, все-таки стремилось вернуться домой). При грубом допущении, еще тысяч двести умерло в первые годы после войны от последствий ранений и болезней.
Допустим, что так…
Куда делись оставшиеся почти полтора миллиона?
А никуда. Все это время они были рядом с нами. Но молчали, скрывая по разным причинам «темную» страницу своего прошлого.
Почему?
Боялись наказания?
Стеснялись рассказывать, опасаясь пересудов, общественного порицания?
Скрытность являлась отражением душевного состояния?
Попробуем разобраться.
*
Начнем с первого вопроса: существовала ли вероятность юридического преследования репатриированных военнопленных?
Я нигде не нашел указаний об отмене Приказа 270, предупреждавшего о наказании за сдачу в плен. В нем подчеркивалось, что в случае его нарушения будут применены самые строгие меры не только к самим военнослужащим, но и к их родным и близким. Угроза семейной ответственности висела дамокловым мечом над головами узников лагерей не только в период войны, но и в послевоенное время. И мне трудно согласиться с теми, кто утверждает, что, мол, приказ был издан лишь для повышения мотивации, а на деле он не исполнялся, дескать, в противном случае ГУЛАГ заполнился бы миллионами жен и детей.
Это не так. Карательные органы не бездельничали и информация о «предателях и трусах» регулярно публиковалась в советской прессе. В этой связи показательна участь трех генералов, упомянутых в том самом Приказе от 16 августа 1941 г.: В.Я. Качалова (впоследствии выяснилось, что он погиб при прорыве из окружения), Н.К. Кириллова и П.Г. Понеделина, попавших в немецкий плен в августе 1941 года. Их объявили дезертирами. Жену и отца Понеделина арестовали как «членов семьи изменника Родины». Родственников двух других постигла та же участь. Была репрессирована даже теща генерала Качалова.
В 1945 г. Кириллов и Понеделин были освобождены союзными войсками из немецкого плена и переданы советской стороне, после чего еще пять лет находились под следствием. В 1950 г. их расстреляли «за измену Родине», а в 1956 г. реабилитировали. Кстати, их семьи, а, точнее, тех, кто остался в живых, освободили чуть раньше — в 1954 г.
Это показательный, но далеко не единичный пример того, что формулировка «Попал в плен — значит, предатель» являлась если не государственной установкой, то отношением вполне приемлемым в официальных кругах.[3]
И чтобы рассеять подозрения в том, что автор чрезмерно увлечен творчеством тенденциозных публицистов, обратимся к беспристрастной статистике.
В 8-й главе мы отчасти ее касались. Профессор А.Ф. Бичехвост привел данные, по которым выходит, что после госпроверки прошедших через плен было арестовано и осуждено около 3.5% бывших воинов РККА.[4] Получается не так уж и много. Однако эта цифра отражает положение на 1944 г. — время, когда репатриация только начала набирать обороты. А чуть позже соотношение становится уже совсем иным: к 1 марта 1946 г. в распоряжение НКВД было передано почти 15% бывших военнопленных — они-то и составили многочисленный «спецконтингент», отправленный на стройки ГУЛАГа.[5] За исключением, конечно, тех, кто был расстрелян за тяжелые преступления.
Но и после войны поиск пособников врага не останавливался. К сожалению, наряду с теми, кто вполне заслуженно понес наказание, оказалось немало невинно пострадавших людей. Именно о них говорилось в Постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР №898-490с «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей», подписанном Н. Хрущевым и Н. Булганиным 29 июня 1956 г.[6]
Значит, страх перед преследованием со стороны государства был — да и как ему не быть?! Карательная машина стремительно набирала обороты перед очередным витком сталинских репрессий. В любой момент могли найти «внезапно вскрывшиеся данные» и начать новое следствие, которое неизвестно к чему приведет. Неспроста в Постановлении особо отмечался послевоенный период:
«С 1945 года все освобожденные и репатриированные военнопленные, даже если на них не было никаких компрометирующих данных, сводились в батальоны и в порядке наказания направлялись для постоянной работы на предприятия угольной и лесной промышленности, находящиеся в отдаленных районах.
<…> Органы госбезопасности в послевоенный период продолжали необоснованно привлекать к уголовной ответственности бывших военнопленных, причем многие из них были незаконно репрессированы. Широкое распространение получили различные незаконные ограничения в отношении бывших военнопленных и их родственников в области трудового устройства, общественной деятельности, при поступлении на учебу, при перемене местожительства и т.п.».
У Фиры же, на первый взгляд, все складывалось отлично. Фильтрацию в Выборге она прошла быстро. После госпроверки ее направили не на лесоповал и не в шахту, а фельдшером в центральный госпиталь в Таллин — прямо скажем, далеко не обидный вариант. Красноармейскую книжку выдали новую, без упоминаний о плене.
Вышла замуж, вернулась после демобилизации в Уфу к родителям. Их тоже никто не наказывал. В институт поступила без проблем, закончила учебу успешно, преподавала в школе английский язык.
И.В. Бронштейн (2-я слева во 2-м ряду), преподаватель английского языка и классный руководитель. 11 ср. школа. г. Уфа, 1952 г. (Из семейного архива)
Так, может, о каких-то других, «плохих», военнопленных говорилось в хрущевском Постановлении, а этих, «хороших», госбезопасность и знать не знает, давно забыла?
Не забыла. 7 октября 1951 г. Ирину Вениаминовну Бронштейн вызвали и попросили написать автобиографию, повторить то, что уже рассказывала сотруднику СМЕРШ в 1944-м. И она написала подробно все, что помнила. Думается, настроение в тот момент у нее было не самое радужное.
Так что один повод для молчания уже был — страх. За себя, за родителей, за маленького сына.
Точку в этом вопросе поставил Указ Президента Российской Федерации от 24.01.1995 г. №63 «О восстановлении законных прав российских граждан — бывших советских военнопленных и гражданских лиц, репатриированных в период Великой Отечественной войны и в послевоенный период».[7]
*
Но кроме власти закона существовало общественное мнение. И оно было совсем не на стороне бывших военнопленных. Многолетняя пропаганда презрения и ненависти к «трусам и изменникам» глубоко пустила свои корни в сознание советских людей.
Воинов, вернувшихся из неволи домой, нередко встречали не широкими объятиями и радостными улыбками, а косыми взглядами и отчуждением.
Израильский врач Леон Агулянский рассказал мне историю своего отца Ильи Соломоновича, автора книги «Я был в финском плену». Тот вспоминал, что сразу после освобождения написал своим близким, но ответа не получил. Пройдя через «трудовой фронт» уральских рудников, он, измученный и больной, вернулся в 1946 г. в ленинградскую квартиру, из которой уходил на передовую в составе 3-й стрелковой дивизии народного ополчения. Сестра с мужем, увидев его, выбежали в другую комнату, а мать сказала: «Сынок, зря ты сюда пришел. Всех подведешь». Деваться ему было некуда, повернулся и ушел. Позвонил довоенной подруге, та пригласила к себе, но ее отец, узнав про печальную историю юноши-добровольца, с порога закричал: «Никаких окруженцев и всяких там пленных ноги в моем доме чтоб не было!». Так он и мыкался, пока его не пристроили в какую-то коммуналку.
И еще один эпизод из послевоенной жизни Агулянского. По возвращении в Ленинград он должен был встать на военный учет. Пошел в военкомат, заполнил анкету, честно указав про пребывание в финском плену. Дежурный офицер прочитал, зашел к военкому. Через минуту Илью пригласили в кабинет.
— Ты эту забери, напиши новую без лишних подробностей. Дескать, воевал с 41-го по 44-й. И все.
Не знаю, помог ли этот совет бывшему военнопленному. Но думаю, что многоопытный человек искренне хотел облегчить юноше жизнь.
Таких рассказов очень много.
Ну и национальный вопрос, конечно. То, что скрывалось в довоенное время, стало явным и даже демонстративным.
Люди возвращались в родные места, но это уже была не страна, казавшаяся им общим домом для всех, а совсем другая, в которой ни о каком интернационализме не вспоминали. Страна, в которой практиковалось коллективное наказание народов за «предательство». Были депортированы, сосланы или арестованы десятки тысяч украинцев, литовцев, латышей, эстонцев, калмыков, ингушей, чеченцев, карачаевцев, балкарцев, крымских татар, ногайцев, турок-месхетинцев, понтийских греков, болгар, крымских цыган, курдов… [8]
Ну и без евреев не обошлось. Так во второй половине 40-х, сразу же после войны, стал прочно завоевывать свои позиции в советском обществе махровый антисемитизм.[9]
Статистика свидетельствует, что среди репатриировавшихся советских граждан значатся 11.428 евреев, из них 4.761 военнопленных и 6.666 чел. гражданских лиц. С подозрительностью и ехидством спрашивали их смершевцы: «Ну, и как же это вы, абрамы, живы-то остались в своем концлагере?».[10] Наверное, в ответ на явное глумление следовало извиняться: «Да вот так уж получилось, как могли, так и выживали». А выживали, увы, совсем немногие — чаще всего, выдавая себя, по понятным причинам, за мусульман.
Ну а если следователям можно издеваться, «проходясь» по национальности, значит, отмашка дана сверху. И поползли мерзкие поговорки, типа «Иван в окопе, Абрам в коопе», да отвратительная ложь про «Ташкентский фронт». Теперь народная молва уже без оглядки, без опаски, с наглой уверенностью относила евреев, бывших в плену, к разряду дезертиров: дескать, общеизвестно, что немцы уничтожали всех, а «эти», значит, отсиживались где-то.
Впрочем, фронтовѝчкам и без всякой связи с национальностью доставалось от злых языков. Многие даже скрывали свой послужной список, отшучиваясь: «В тылу на заводе работала. Пуговицы пришивала к гимнастеркам». Если перечислить их послевоенные обиды — на целую книгу наберется. Она и вышла, такая книга, в 1985 году — коллективное свидетельство под названием «У войны не женское лицо». Вышла и сразу же шокировала публику. Одни читатели восхищались, другие плевались, третьи проклинали автора. А автор, Светлана Алексиевич, в 2015-м стала лауреатом Нобелевской премии по литературе с формулировкой «за ее многоголосное творчество — памятник страданию и мужеству в наше время». Да, как ни странно это звучит, но от женщин требовалась изрядная доля мужества, чтобы откровенно рассказать о своих послевоенных переживаниях.[11]
Но это те, кто «всего лишь» на фронте побывал. А в плену? Тут уж вообще только держись! Соседки все кости добела перемоют да покроют их такими «матами», что и не снилось. «Словосочетание «немецкая подстилка» было самым частым, но не самым грубым из выражений этого «ряда» — пишет П. Полян.[12]
А. Шнеер приводит слова женщины-врача, бывшей пленной, которая через несколько лет после войны пишет в частном письме: «…мне порой очень жаль, что я осталась жива, потому что всегда ношу на себе это темное пятно плена. Все-таки многие не знают, что это была за «жизнь», если можно это назвать жизнью. Многие не верят, что мы там честно переносили тяжести плена и остались честными гражданами Советского государства».[13]
Вот и получалось так не раз и не два: от смерти на войне убереглась, плен пережила, а дурная молва в могилу свела.
У Фиры же был полный набор: фронтовичка, еврейка, военнопленная…
«На чужой роток не накинешь платок» — говорит народная мудрость. Но на свой-то накинуть можно, здоровее выйдет.
И это еще одна причина молчания.
*
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
(Юлия Друнина)
В Израиле, где я живу с 1990 года, судьба свела меня с профессором Ионом Дегеном — легендарным воином, занимающим 52-ю строчку в списке советских танкистов-асов. Впрочем, прославился он не только боевыми подвигами, но и своими фронтовыми стихотворениями, и неоспоримыми медицинскими достижениями, и…
Это был воистину выдающийся человек с огромным жизненным опытом, широким кругозором и большой открытой душой. Несмотря на разницу в возрасте, мы подружились и подружились крепко. Тема давно минувшей войны редко затрагивалась в наших многочисленных беседах. Все больше об израильских актуалиях, о литературе, музыке, медицине. Но когда после пары-другой рюмок взгляд его увлажнялся, он взмахивал могучим кулаком и повторял: «Ночью опять снилась немецкая самоходка. Будто я ее и не заметил в тех кустах на пригорке. А она медленно разворачивает свою пушку и бьет прямо в наш танк. Но ведь я же тогда ее увидел, увидел в последнюю секунду и успел… Ну что же это такое?».
Текст этот я помню наизусть, мне приходилось его слышать часто. И, как свидетельствуют родные, кричал Ион по ночам от этих кошмаров.
А вот что Деген отвечает в интервью Егору Лосеву:
«Я впервые услышал о том, что существует посттравматический синдром, только в Израиле.
Я ведь был три раза ранен, последний раз очень тяжело, осколок в мозгу, оторвана верхняя челюсть, семь пулевых ранений в руки, четыре осколочных ранения в ноги, но я никогда не испытывал никакого посттравматического синдрома. Я просто не знал, что это такое. И потом, будучи врачом, тоже на знал. На первых порах это меня возмущало. Здоровых солдат показывают психологу!».[14]
В послевоенное время психологией солдата мало кто занимался. Реабилитация калек с видимыми последствиями тяжелых ранений, слепых, безногих, безруких, казалось проблемой куда как более актуальной. А переживания вообще считались чуть ли не блажью — «дамскими капризами», недостойными бойцов РККА. Между тем, как пишут специалисты, «даже если иметь в виду одни психологические последствия и только для личного состава действующей армии, диапазон воздействия факторов войны на человеческую психику оказывается чрезвычайно широк. Он охватывает многообразный спектр психологических явлений, в которых изменения человеческой психики колеблются от ярко выраженных, явных патологических форм до внешне малозаметных, скрытых, пролонгированных, как бы «отложенных» во времени реакций».[15]
Бывшие военнопленные страдали от психологических проблем не только в Советском Союзе, на Западе они тоже не спешили рассказать о своих переживаниях каждому встречному. Лишь начиная с 70–80-х годов прошлого столетиях тема «травматических неврозов», как тогда называли заболевание, стала постепенно «выходить из шкафа», чему способствовала политическая активность ветеранов войны во Вьетнаме. Появился даже специальный термин «вьетнамский синдром».
Посттравматические стрессовые расстройства (ПТСР) — спутник любой войны без исключения. Потрясения не проходят бесследно: долгие годы продолжают мучить фронтовиков воспоминания и ночные кошмары — это почти у всех. Многие отмечают проблемы с памятью, раздражительность, взрывы агрессивных реакций, стремление к уединению и замкнутость, трудности в семейной жизни, нередко чрезмерное употребление алкоголя, наркотики, депрессии. Бойцы же, попавшие в плен, а это случалось, как правило, после тяжелых боев, познали еще изоляцию, голод, жестокие пытки, унижение, психологическое давление на допросах, каторжную работу. Все это значительно усугубляло поражение психики, проявляясь в дополнительных симптомах: чувстве тревоги, подавленности, вины, стыда за бессилие, ощущение невыполненного долга и суицидальные мысли.[16]
Нередко такое состояние с годами лишь усугубляется, сопровождаясь многочисленными психосоматическими симптомами и такими болезнями как астма, нейродерматиты, диабет, гипертония и др.
Ни о каком специальном лечении, направленном на устранении причины, ни, тем более, о компенсации речи не шло, поскольку развитие недугов специалисты не связывали со страданиями в далеком прошлом. Между тем, исследования западных ученых, показали существенную разницу между заболеваемостью прошедших через плен и контрольной группой. [17],[18]
Почему только западных ученых? Разве эта тема не является актуальной по отношению к солдатам Великой Отечественной? На этот вопрос отвечает профессор Е.С. Сенявская:
«К сожалению, аналогичных данных по психогенным потерям отечественной армии в период двух мировых войн в открытых источниках нам обнаружить не удалось: даже в узкоспециальных публикациях по военной психологии и психиатрии ссылаются только на расчеты зарубежных коллег по армиям других государств. Причин этому несколько. Во-первых, после 1917 г. все вопросы, связанные с морально-психологической сферой, были предельно идеологизированы. При этом опыт русской армии в Первой мировой войне практически игнорировался, а все проблемы, касающиеся морально-психологического состояния Красной, а затем и Советской армий, оказались в ведении не военных специалистов, а представителей партийно-политических структур. С другой стороны, исходя из реальной клинической практики, советские военные медики продолжали вести наблюдения в этой области, но собранные ими данные, как правило, оказывались засекречены, к ним допускался только очень узкий круг специалистов. А для «гражданских» исследователей они и сегодня продолжают оставаться недоступными».[19]
Впрочем, не только медицинская служба не признавала серьезность проблемы. Страдающие от ПТСР сами не спешили к врачам, считая свои переживания постыдными или, как это бывало иной раз в случаях с пленными, чуть ли не «наказанием» за невыполнение приказа. Вот и получалась, что оставались они со своей бедой один на один.
Молчали.
Эпилог
Ирина Вениаминовна Бронштейн прожила долгую, по большому счету, счастливую жизнь, наполненную уважением и любовью окружающих. Она была умным, сильным, гордым, решительным человеком, с готовностью подставляла плечо всем, кому только могла потребоваться помощь. Но никто не знал, какие переживания и муки выпали на ее собственную долю в юности. Далеко не каждому удавалось такое выдержать, выжить и не сломаться. Фире удалось.
При рождении ее назвали в честь бабушки. Один из правнуков Эстер-Хьены Шифман живет в израильском городе Хайфа.[20] Свою дочку он назвал Эстер. Ничего удивительного в этом нет: в еврейских семьях тезки далеко не редкость, ведь ребенка принято называть именем покойного родственника.
Говорят, защита сильнее.
Вместо заключения
(размышления над книгой Арона Шнеера «ПЛЕН»)[21]
***
Есть между всем молчание. Одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полной молчаний, каждое оно —
есть матерьял для стихотворной сети.
А слово — нить. Его в иглу проденьте
и словонитью сделайте окно —
молчание теперь обрамлено,
оно — ячейка невода в сонете.
Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,
чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!
(Леонид Аронзон, 1968)
*
Наверное, мало найдется в современной публицистике более политизированных, болезненных, окруженных разнообразными легендами и преданиями тем, чем «Советские военнопленные в Великой Отечественной».
С начала той войны прошло восемь десятилетий, сменилось несколько поколений и давно распался на независимые государства «Союз нерушимый», однако споры в поисках истины не только не стихают, но разгораются с еще большим пылом, чем прежде. Каждая из сторон бьется за свою собственную трактовку фактов с яростью штурмовых отрядов на передовой. Нет покоя ни историкам, ни политикам, ни публицистам: вновь и вновь изучают они архивные документы, перечитывают мемуары, пересматривают карты, пишут статьи и книги, бесконечно вырабатывают новые концепции, гневно бушуют на трибунах, на страницах газет и в социальных сетях, угрожая оппонентам карами земными и небесными.
И нет вопроса, на который не имелось бы противоположных ответов –в лучшем случае, двух.
Один из самых загадочных: «Сколько их было?»
Удивительно, но даже сегодня, после открытия архивов и появления горы публикаций по этой теме, однозначного ответа не найти. Арон Шнеер, автор книги «Плен», третье издание которой готовится к печати, пишет о существовании колоссального разброса в выводах различных авторов: начиная от 4 млн 559 тыс., по данным военно-исторической службы Генштаба Вооруженных сил РФ в 2001 г., и заканчивая 6 млн 300 тыс, по данным Б.В. Соколова.
При этом российские ученые скептически относятся к выводам Соколова, в то время как западные не доверяют данным официальных инстанций.
И чем больше знакомишься с источниками, тем скорее число военнопленных начинает напоминать тающего в воздухе Чеширского кота из «Алисы в стране чудес». В конце концов, ничего не остается, как прийти к компромиссному выводу, который устраивает подавляющее большинство исследователей: округлим и сойдемся на вполне допустимой цифре 5.500.000.
Пять с половиной миллионов человек.
Если сегодня заселить ими целую страну, то она заняла бы 117-ю строчку из 245-ти в таблице населения мира — где-то между Финляндией и Словакией.
Что же в ней происходило?
Прежде всего, в глаза бросается колоссальная разница между условиями содержания военнопленных граждан СССР и их братьев по оружию — граждан Великобритании, Франции и США. А. Шнеер, подробно описывая жизнь и тех и других, совсем не случайно разделил книгу на две большие части: «Военнопленные западных стран антигитлеровской коалиции в немецком плену» и «Советские военнопленные в немецком плену».
За годы войны убыль заключенных красноармейцев составила 3.300.000 человек — то есть, более половины узников лагерей умерло от голода, непосильного труда и болезней или были просто убиты. В этой связи А. Шнеер цитирует Питера Оутса, английского радиста, находившегося в немецком плену с весны 1941 г.:
«Если на шкале обращения с пленными поставить отметку «пять», это будет «британская» отметка. «Русская» отметка будет на нуле… Жизнь русских не стоила ничего. Когда мы говорим, что с нами хорошо обращались, то мы всегда сравниваем себя с русскими».
Все это никак не соответствовало основным положениям международной «Конвенции об обращении с военнопленными», которую 27 июля 1929 г. в Женеве подписали в полном объеме 47 стран. Советский Союз в числе разработчиков и подписантов не был.
Почему?
Этот вопрос уже много лет продолжает вызывать горячие дебаты в среде исследователей. Одни из них видят в факте отказа подписать документ демонстрацию незаинтересованности Кремля в судьбе заключенных. Другие утверждают, что Советский Союз не был согласен с разделением пленных по национальному признаку и другими пунктами, противоречащими советскому праву.
В конце концов, нельзя не признать того, что Конвенция не имела практического значения, поскольку она не соблюдалась воюющими сторонами, несмотря на то, что в свое время Германия ее подписала. В этом контексте нередко упоминается план «Ост», предусматривающий освобождение от населения значительных территорий СССР с целью их дальнейшей колонизации и германизации.
Финские лагеря по тяжести условий мало чем отличались от немецких. Голод, холод, каторжный труд, физические наказания — все это привело к тому, что почти треть пленников не дожили до освобождения. Разница была в одном: формально Финляндия не запятнала себя участием в Холокосте. Несмотря на то, что узаконенная сегрегация по национальному признаку проводилась там с первого дня организации мест заключения, к этому факту исследователи, а впрочем, и сами бывшие узники, относятся неоднозначно. С одной стороны, такое разделение не может не вызывать неудобные вопросы, с другой, многие считают принятое решение положительным, позволившим значительно улучшить условия жизни в тяжелой неволе.
Гитлеровцы же «окончательному решению еврейского вопроса» придавали особое значение.. Однако, несмотря на программу тотального уничтожение нации, отношение к военнопленным было различным в зависимости от того, к какой армии они принадлежали. У советских евреев шансы на спасение были мизерными — разве что, если исхитриться пройти под чужим именем , да много ли таких было?!
А. Шнеер отмечает прискорбный факт: в отличие от западных армий в частях РККА нередко бытовали антисемитские настроения, и массовой гибели евреев-военнопленных способствовало то, что их выдавали свои же сослуживцы.
Что же касалось подданных западных стран, то тут план геноцида неожиданно дал сбой.
Вот что написано об этом в книге «Плен»:
«Вначале немцы не знали, как относиться к евреям в форме солдат Британской армии. Однако английское правительство предупредило Германию, что если к солдатам-евреям Британской армии будут предприняты какие-либо дискриминационные и репрессивные меры в отличие от других британских военнопленных, то английское правительство предпримет такие же меры к немецким солдатам, находящимся в английском плену. После такого предупреждения Германия не решилась не только на уничтожение британских военнопленных-евреев, но даже на какую бы то ни было их дискриминацию».
*
Отношение Советского государства к деятельности Международного Красного Креста (МКК) вызывает не меньше вопросов, чем отношение к Женевской Конвенции.
Согласно принятому в немецкой армии порядку, все личные данные военнопленного направляли в WAST — Справочную службу Вермахта о военных потерях и военнопленных. Служащие соответствующих отделов заполняли на каждого военнопленного три специальные учетные карточки: одна оставалась в Справочной службе, другая отправлялась на родину военнопленного или страну, в армии которой он служил, а третья карточка пересылалась в Международный Красный Крест в Женеве. Аналогичная система действовала в финской и румынской армиях.
Кроме этого, военнопленный заполнял специальную почтовую карточку, на обратной стороне которой были написаны три предложения на языке страны, солдатом которой являлся военнопленный: «Я легко ранен. Я тяжело ранен. Я здоров». Военнопленному оставалось только подчеркнуть необходимое, поставить свою подпись, а затем открытку, тоже через Красный Крест, отправляли его семье.
На основании полученных данных МКК обеспечивал заключенным помощь. Такова была общепринятая практика, которая должна была распространяться и на граждан СССР.
В то же время А. Шнеер отмечает, что когда Красная армия в ходе наступательных операций на территории Польши и Германии освободила десятки тысяч западных военнопленных, солдаты были поражены разницей между условиями содержания и внешним видом освобожденных союзников и советских военнопленных. В книге приводится докладная записка армейских политорганов в ЦК ВКП(б):
«При устройстве освобожденных из плена американцев, англичан и людей других национальностей следует учитывать, что для них, благодаря работе Красного Креста, в немецком плену были созданы неплохие условия существования. Они получали посылки весом до 24 кг в месяц, неплохо питались и одевались. В личных беседах о положении в плену они жалуются на запоздание присылки с родины газет, почты и т.п. Почти никто из них не говорит о плохих материальных условиях. Кстати, это подтверждает и их внешний вид».
И, что крайне существенно: западные военнопленные, оказавшись в плену, не пропадали без вести. Им была гарантирована связь с родными и близкими через все тот же Красный Крест.
«Они имели право ежемесячно отправлять по 5 писем и 4 почтовых открытки. Количество получаемой корреспонденции не ограничивалось. Например, один военнопленный получил 112 писем в течение двух дней».
Советские же пленные были лишены и помощи и переписки с близкими. После декабря 1941 г. почти все входящие письма и телеграммы Международного Комитета Красного Креста в Народный комиссариат иностранных дел СССР визировались В.М. Молотовым: «Не отвечать». Подобные архивные документы послужили исторической базой для романа белорусского писателя Саши Филипенко «Красный крест».[22]
И снова разногласия между исследователями. Одни видят в этом факте злонамеренность и нежелание Кремля информировать международную общественность о положении заключенных на территории СССР, ведь совместная работа неминуемо привела бы к инспекционным поездкам в лагеря ГУЛАГа. Кроме того, всплыла бы правда о количестве советских бойцов, сдавшихся в плен, что являлось военной тайной.
Другие утверждают, что никакой злонамеренности и в помине не было: в самом начале войны, 27 июня 1941 г. СССР принял предложение Красного Креста об обмене сведениями о погибших, раненых и захваченных в плен. 6 июля 1941 г. нарком иностранных дел В.М. Молотов от имени Советского правительства заявил о согласии с предложением Международного Комитета Красного Креста относительно представления сведений о военнопленных, если такие же сведения будут предоставлены воюющими с советским государством странами. В июле-августе 1941 года произошел обмен нотами между СССР и Германией — обе стороны сообщили, что будут соблюдать конвенции (Советский Союз согласился соблюдать только Гаагскую) при условии соблюдении их противоположной стороной.
Увы, эти намерения остались лишь на бумаге.
Думается, что историкам предстоит еще долго разбираться в характере взаимоотношений советского правительства с Комитетом Красного Креста. Однако остается фактом то, что захваченные в плен считались «пропавшими без вести» и их родные мучались неизвестностью.
*
Неизвестностью «что с семьей?» мучались и узники. У них было немало оснований для тревоги. Ведь политорганы с первых дней войны вели активную работу по внедрению в сознание недопустимости сдачи в плен. Одна за другой выходили директивы о работе с красноармейцами, статьи в газетах. И в каждой из них подчеркивалось: «Сдача в плен — есть предательство и измена Родине», «Воин Красной армии бьется до последней капли крови, но не сдается врагу. Лучше смерть в бою, чем фашистский плен», «Сдача в плен немецко-фашистским мерзавцам — позор перед народом, перед своими товарищами, своими женами, детьми, преступление перед родиной»… Таким образом, отмечает А. Шнеер:
«Печать начала формировать негативное отношение ко всем оказавшимся в плену, невзирая на обстоятельства пленения. Подобное «воспитание» сказалось впоследствии на отношении к бывшим пленным и на их судьбах не только во время войны, но и после нее».
Но одно дело директивы политработникам и статьи в «Красной звезде», а совсем другое — подписанный И. Сталиным 16 августа 1941 г. приказ «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия», сулящий кары не только «нарушителям присяги и злостным дезертирам», но и их семьям.
И опять дискуссии: дескать, приказ-то этот был больше для повышения мотивации, кто же его мог выполнить? Ведь если следовать логике, то, с учетом количества плененных, в лагеря засадили бы тогда миллионы жен и детей.
Ну, что же, возможно, этот устрашающий приказ и не реализовывался в полной мере. Но трудно оспаривать факт его воздействия на людей, находившихся в плену.[23]
*
В своей книге А. Шнеер детально касается многих аспектов плена, включая быт в лагерях, условия труда, питание, медицинскую помощь, положение женщин и пр. Нам, пользующимся всеми благами правового общества, сытым, одетым, ухоженным, невозможно представить себе всю степень беспомощности и отчаяния миллионов людей, волею обстоятельств оказавшихся в самом ужасном положении, которое только может быть. Они не были преступниками, не нарушили никакого закона — просто поступили так, как на их месте поступают во всех странах мира в военное время: пришли по повестке на мобилизационный пункт, сменили свою одежду на казенную, взяли в неумелые руки оружие и сели в товарный вагон, который подвез их к черте, отделяющей жизнь от смерти.
А дальше — уж кому как повезло.
В начале войны шансов на везение было немного. Почему? Тому есть целый ряд причин, подробно освещенных в литературе. Впрочем, и тут историки и публицисты не могут прийти к согласию. Да читателю вовсе и ни к чему вступать с ними в спор. Задача наша иная: посмотреть на поле битвы глазами «маленького человека». Он приговорен к смерти, которая может настигнуть его в любой момент, и, конечно, настигнет, если только не случай… Тот самый спасительный случай, на который уповают солдаты, когда молятся перед боем.
Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
— Помилуй, пронеси и сохрани.
(Ион Деген, 1944)
Сохраниться в целости мало кому удалось, но легкие травмы никто не считал несчастьем. Самым страшным представлялось тяжелое ранение, сопряженное с длительной пыткой болью и инвалидностью. Однако плен являлся ничуть не меньшим страданием. Физические и моральные терзания, бесконечные унижения, голод, каторжная работа — годами тянущиеся муки, не спасающие от смерти.
Но вот забрезжил слабый огонек надежды — просочилась информация о наступлении Красной Армии. Значит, есть вероятность дожить до долгожданного освобождения? Более двух миллионов чудом выживших с радостью и тревогой думали о своем возвращении на родину. Что там ждет?
Впереди у каждого из них была государственная проверка и ожидание ее результатов.
Это испытание закончилось благополучно далеко не для всех. Многие из наказанных впоследствии были реабилитированы. Но и тем, кто прошел успешно через фильтрацию, пришлось хлебнуть унижения и несправедливости.
Потребовалось полвека после окончания войны, чтобы вышел Указ Президента Российской Федерации «О восстановлении законных прав российских граждан — бывших советских военнопленных и гражданских лиц, репатриированных в период Великой Отечественной войны и в послевоенный период».
Указ поставил точку в отношении государства к своим гражданам, оказавшимся не по своей воле в руках врага. К сожалению, большинство из них его уже не дождались.
*
Медаль военнопленного США, учрежденная в 1985 г.
Значительное место в книге А. Шнеера уделено современному отношению к проблеме в различных обществах. Например, в некоторых странах военнослужащих, бывших во вражеской неволе… награждают специальной медалью.
В этом находят логику и справедливость: человек не пошел «повоевать для собственного удовольствия» — на ратную службу его призвало государство. Значит, оно обязано проявлять уважительное отношение к страданиям, выпавшим на долю гражданина, честно выполнившего свой долг перед ним. Такая медаль — не знак отличия, а знак признания. [24]
Возможно, кое-кому это может показать абсурдным. Найдутся и такие, кто подумает: «Этак все начнут сдаваться в плен». Однако, люди каким-то образом воюют и даже неплохо. Но, попав в руки врага (чего, конечно, никому не пожелаешь), они не мучаются от мысли о возможном наказании, а знают, что отечество примет их и им не придется стыдиться перед собственными детьми за «позор, смываемый лишь собственной кровью».
И. Лиснянский
2021 г.
Примечания:
[1] Сенявская Е.С — российский историк, специалист по военной истории России XX века, социальной истории, истории повседневности, исторической психологии, военной психологии, военной социологии. Основатель и руководитель научной школы «Военно-историческая антропология и психология». Доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН.
[2] Шнеер А. «Плен. Советские военнопленные в Германии, 1941-1945» — Vol. I, II;Мосты культуры / Гешарим, 2005.
[3] Зуев В. «У нас нет военнопленных, а есть предатели». «Независимое военное обозрение» — Приложение к «Независимой газете», 30.01.2015.
[4] Бичехвост А.Ф. «К истории создания специальных и проверочно-фильтрационных лагерей для советских военнопленных и организации в них «государственной проверки»//Военно-исторические исследования в Поволжье. Саратов, 2006 г. стр. 256-280.
[5] — Земсков В.Н. «О масштабах политических репрессий в СССР. Сквозь дебри спекуляций, извращений и мистификаций». Журнал «Политическое просвещение», 2012, №1(66).
— В.Н.Земсков «Репатриация советских перемещённых лиц в 1944–1952 годах». Журнал «Политическое просвещение», 2016, №2(91)
— Говоров И.В. Фильтрация советских репатриантов в 40-е гг. ХХ вв. Цели, методы и итоги». Cahiers du Monde russe; Vol. 49, No. 2/3, Sortie de guerre: L’URSS au lendemain de la Grande Guerre patriotique (Apr. — Sep., 2008), pp. 365-382
— Ващук А.С., Крушанова Л.А. «Мобилизационные формы пополнения трудовых ресурсов в СССР 1945-1950 гг». «Россия и мир», 2006, №1, стр.5-13
[6] Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР №898-490с от 29 июня 1956 г. «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей». Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации
Ф. 66. Оп. 1. П. 1753. Л. 41–46.
[7] Указ Президента Российской Федерации от 24.01.1995 г. №63 «О восстановлении законных прав российских граждан — бывших советских военнопленных и гражданских лиц, репатриированных в период Великой Отечественной войны и в послевоенный период».
[8] — Николай Бугай «Депортация народов». Сайт «Научно-просветительский журнал «Скепсис»».l
— Петров Н.В. «История империи «Гулаг»». Глава 11.
[9] Г. Костырченко. «Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм»; Москва, 2001.
[10] Полян П.М. «Жертвы двух диктатур: Жизнь, труд, унижения и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине. — 2-е изд., перераб. и доп. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002.
[11] Светлана Алексиевич «У войны не женское лицо»; «Время», 2013.
[12] Полян П.М. «Жертвы двух диктатур: Жизнь, труд, унижения и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на родине. — 2-е изд., перераб. и доп. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002.
[13] Шнеер А. «Плен. Советские военнопленные в Германии, 1941-1945» — Vol. I, II; Мосты культуры / Гешарим, 2005.
[14] Лосев Егор «Ион Деген: поэт-ас», Альманах «Искусство войны». Война от первого лица. 17-01-2013.
[15] Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М.: РОССПЭН, 1999.
[16] Shalev A, M.D., Liberzon I., M.D., and Marmar C., M.D. «Post-Traumatic Stress Disorder»; N Engl J Med 2017; 376: 2459-69.
[17] Соломон З. «Цена плена: физическое и душевное состояние бывших военнопленных через сорок два года после Войны Судного дня» «Ха-Рефуа», №8, 2018, стр. 482-485(иврит).
[18] Доклад проф. Захавы Соломон на Конференции 09.09.2013 (иврит)
[19] Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М.: РОССПЭН, 1999. — 383 с., илл. — ISBN 5-8243-0084-4
[20] О семье Лазаря Шифмана см. «Заметки по еврейской истории», 2020, №2-3.
[21] Шнеер А. «Плен. Советские военнопленные в Германии, 1941-1945» — Vol. I, II; Мосты культуры / Гешарим, 2005.
[22] Филипенко Саша «Красный крест»; М.; Время, 2017.
[23] Латышев А.В. «Система проверки военнослужащих Красной Армии, вернувшихся из плена и окружения. 1941-1945 гг.». Диссер. на соискание уч. степени канд.ист.наук. М.2016.
[24] https://en.wikipedia.org/wiki/Prisoner_of_War_Medal
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer10/lisnjansky/
