Эта статья, написанная в свое время в ответ на мало-почтенную попытку «демократки» Людмилы Сараскиной подменить всем распахнутый, как товар на прилавке, антисемитизм Достоевского неким «взаимонепониманием» между русским писателем и еврейской интеллигенцией, между евреями и русским народом, — этот ответ ей, да и «Литературной газете», напечатавшей ее бред, для меня лично — за давностью лет и сменой места проживания — больше не актуален, а всю правду сказать — так я было совсем уже и забыл про него. Но санкт-петербургский писатель Александр Мелихов, гостивший днями в Израиле, в разговоре со мной, так, между прочим, за домашней рюмашкой упомянул вдруг имя Сараскиной в связи с тем, что по возвращении из этой поездки он обещал ей, по ее просьбе, дать интервью на ту же примерно тему: Достоевский, евреи, Россия — ну, и весь набор.
При этом она и попеняла: однажды, мол, написала об этом, но ее не поняли, а Беринский уж так резко ответил…
Поняли-поняли…
Зная Александра Мелихова как писателя честного и категорического, зная про его, что не удивительно, «проеврейское» мировоззрение, я допускаю, однако, что предполагаемое интервью с этим автором может и укрепить Сараскину в ее «концепции» равновесного распределения вины за «взаимонепонимание» между евреями и русскими, а также, не по злой воле интервьюируемого, заполучить несколько столь ей необходимых «объективных» оценок и высказываний этого талантливого и вошедшего там в моду прозаика: ведь беседовать она будет с евреем ассимилированным, с писателем русским. Но и для самых из таковых гениальных, вспомним Б.Л. Пастернака и других, «гуманизм и всесветность» русской культуры и русской души были по определению, пардон, по перерождению ближе, нежели кляпом удушенный крик какого-то там Мойши на грязной кишиневской окраине в 1903-м.
Это всё вспомнив, я заново прочитал и обдумал статью, опубликованную мною в Москве 3 адара 5750 года, и подтверждаю тогдашний посыл свой сегодня, 19-го хешвана 5782.
Л.Б.
* * *
«Литературная газета», претендуя, и часто не без основания, на роль властительницы дум, решила, по-видимому, успеть и на сей раз первой «вскрыть» тему, произнести вслух то, о чем все давно втихомолку толкуют. Но подвела, как оно и всегда бывает, торопливая недодуманность, чтобы не сказать что-нибудь посильней.
«Достоевский «чей» он?» — таким бездонно-ироническим заголовком, превентивно осуждающим любой всерьез данный определенный ответ, снабдила свою статью Л. Сараскина, имея целью, очевидно, не поиск действительной истины, но некое ориентирующее общество предупреждение о том, что «только очень предвзятый, предубежденный и, в общем, недобросовестный Читатель увидит в направленности мысли Достоевского «заядлость» славянофила или тем паче — ксенофоба».
Явно подпадая под все, почти политически-криминальные, категории, о которых предупредила возможного оппонента автор статьи, скажу все же: я, я увидел в направленности… и т.д. Великий русский писатель Достоевский и в самом деле был «заядлым» славянофилом, а что для нас значимей — антисемитом, и ничего страшного в этом нет. Тут, правда, мерещится один посторонний вопрос, на котором мы не можем здесь останавливаться: был ли этот, несомненно, чрезвычайно талантливый создатель целой серии авантюрно-психологических романов таким уж русским писателем (имея в виду самый жанр, а также типажей его прозы) и не явился ли его сознательно в себе взращиваемый имперский шовинизм способом приобщения к русской стихии, к русской панславянской идее и государственно-религиозному мессианству, традиция которых уже к его времени крепко укоренилась в литературе, в творчестве некоторых из крупнейших ее представителей, от Державина и Пушкина с его «географическими фанфаронадами» (по определению Петра Вяземского в связи со строками вроде «От финских хладных скал…») и до гениального Гоголя, шутке которого (в «Разговоре рыбаков, тянущих невод») смеюсь лет тридцать уже: «Непоужинавши, ночью жиды снятся».
Оставим ханжеские по сегодняшним временам ахи и охи и скажем, что вовсе не обязательно было Федору Михайловичу Достоевскому, русскому барину и бородачу, брататься с первым попавшимся на Сенном рынке Шмулем — да и тот бы шарахнулся! В пору повсеместного на всей планете крепчающего этноцетризма, когда мы, люди, еще дальше, кажется, чем были прежде, от воплощения идеального принципа «Здесь нет различия между Иудеем и Еллином», честнее и реалистичней говорить не о всеобщем слиянии душ, но о сохранении уважения к со-человеку или — по крайней мере — о непосягательстве. Да и с названным принципом не все так уж и просто, о чем свидетельствует словечко «здесь», то есть в главе 10-й «Послания к Римлянам», где Павел продолжает свою мысль, начатую «там», в главе 2-й, где это различие, и не единожды, подчеркивается. Никакого особого торжества морали и братства нет и в том, что ходят сегодня по российским городам и весям странные люди» (не их вина!) с именами Игорь, Ольга или Святослав и не еврейскими, к чему все попривыкли уже, и не узбекскими, а с негритянскими или латиноамериканскими чертами лица — полтора поколения до сих пор еще плодоносящего Московского молодежного фестиваля 1957 года! Грезить можем мы о самом красивом и возвышенном, но живем мы в мире реальном, в данности, нам предшествовавшей и не нам, увы, подлежащей. Сам по себе шовинизм Достоевского пугает меня не 6ольше, чем воззрения, скажем, Эзры Паунда, поэта прекрасного, но исповедовавшего в канун второй мировой войны идеи фашизма (жаль вот, у А. Суркова совсем со стихами швах было). Ночью в доме, где спят мои дети, мне страшно не от Достоевского, а от того, что на митингах, в дневных и вечерних сводках событий, на страницах многих газет и журналов обсуждаются, а то и одобряются призывы к осуществлению историко-философских посылок, к практическому внедрению как бы абстрактных размышлений писателя, высказывавшего их, впрочем, тоже не в башне из слоновой кости сидючи: «Я готов поверить, что лорд Биконсфильд[1], сам, может быть, забыл о своем происхождении, когда-то, от испанских жидов (наверно, однако, не забыл); но что он руководил английской консервативной политикой за последний год отчасти с точки зрения жида, в этом, по-моему, нельзя сомневаться» («Pro и contra»). Или: «Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь «братьев-славян», измученных турками (вариант недавних лет: «дружественный народ, истязаемый моджахедами» — Л.Б.), подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим…» («Война. Мы всех сильнее»). Или: «Да, он должен быть наш не с одной точки зрения знаменитого порта, пролива, «средоточия вселенной», «пупа земли», не с точки зрения давно осознанной необходимости такому огромному великану, как Россия, выйти наконец из запертой своей комнаты, в которой он уже дорос до потолка, на простор, дохнуть вольным воздухом морей и океанов…’ («Еще раз о том, что Константинополь, рано ли, поздно ли, а должен быть наш»). Побуждающие мотивы и аргументация в имперском сознании, как видите, не меняются, остаются, в общем, теми же и агитационные приемы — от «фанфаронад» («От финских хладных скал…») до юродства (огромный великан в тесной комнате) и базарной эстетики росписи на клеенке: земной шар, обвеваемый трепетом красных знамен, — вот наш герб. Однако же — земной шар.
Для читателя, могущего предположить, что дважды употребленное в короткой первой цитате из великого писателя слово «жид» было по тем временам безобидным, приведем следующее: «Основа» облеклась во всеоружие диалектики и доказала, что евреев жидами называть можно и должно, доказала до того твердо и основательно, что сам «Русский вестник» изрек, что «Основою» это доказано. Мало того: даже еврейский орган «Сион» согласился, что еврею названием жида обижаться не следует, что это имя филологически образовано правильно. (Это что! Советская еврейская пресса десятки лет утверждала, что Израиль — враг всех в мире евреев! — Л.Б.) Но «Основа» такой уступчивостью «Сиона» не удовольствовалась. Она стала доказывать, что и обидный смысл, который заключается в слове «жид», вполне заслужен был…» (Г.З. Елисеев. «862-1862, или Тысячелетие России». «Свисток», №8). И писалось это, заметьте, за пятнадцать лет до «биконсфильдовских генеалогических изысканий» Достоевского, который, впрочем, не смутясь, объяснился на сей счет вполне в тоне сегодняшних ответов евреям, а именно:
«Но, во-первых, я не думал, чтобы это было так обидно, а во-вторых, слово «жид», сколько помню (вот именно! — Л.Б.), я упоминал всегда для обозначения известной идеи: «жид, жидовщина, жидовское царство» и проч.»
Получили?
А в последнем слове цитаты у Достоевского, я думаю, не дописана одна буква: мягкий знак.
Л. Сараскина свою статью начинает с неслыханной смелостью, приводя текст двух записок «из зала» и намереваясь, как предполагает читатель, доказать несостоятельность обеих, опровергнуть «неправильное» мнение о Достоевском какой-то своей в бессонных ночах найденной убедительной мыслью. «Вы и вам подобные, — бесстрашно бросается она в бой, цитируя записку какого-то шовиниста, — утаиваете тот очевидный факт, что русский и мировой гений Федор Михайлович Достоевский остерегал свой народ от заразы космополитизма и западничества, что он проповедовал любовь к России как к сильному и мощному самодержавному государству и любовь к русскому народу как к уникальному и избранному Богом для вели-кой исторической миссии. Вам выгодно представлять Достоевского как этакого демократа-гуманиста…»
Браво, говорю я. Так все и есть.
А вот и «бис», другой только исполнитель, голос другой:
«Почему в своих исследованиях вы никогда не пишете о том, что «гениальный писатель», «защитник униженных и оскорбленных» был заядлым славянофилом и черносотенцем, отъявленным антисемитом?»
С большим, с гораздо большим интересом и, не исключено, пользой для себя потратил бы я полчаса из моей единственной жизни не на чтение статьи Сараскиной, а на прямой разговор с (мало мне приятным) автором первой записки и, уж конечно, второй. Потому что оба они, в отличие от автора литгазетовской статьи, говорят правду, чистейшую и достовернейшую, называют вещи своими именами, одинаковыми, хотя фонетически и антонимичными.
Сараскина свою «мысль» (а вернее, наставление) «компонует», как мозаику или коллаж из цитат. Сама предостерегая возможного оппонента от надергивания цитат, она трудится именно так, — как дед над репкой. Что ж, метод как метод, не особо-то без него обойдешься, но ведь надо-то чтоб без булды, чтоб по-честному! А в статье большинство цитат дается в смысле, прямо противоположном контексту, именно «направлению мысли» писателя (не потому ли Л. Сараскина не указывает всякий раз конкретный источник, ведь «Дневник писателя» в качестве ссылки — это слишком обширно, это несколько десятков названий. Аргументируя пресловутым уже «буди! буди!» , Л. Сараскина только эти два слова и цитирует, а дальше весь миротворческий пассаж пересказывает «по памяти» (но не наизусть!), память же, как всякая «п а м я т ь, может советского литературоведа и подвести, полагаться на нее не следует. Вот что говорит Достоевский, главную свою мысль выделяя курсивом: «Но буди! буди! Да будет полное единение племен и никакой разницы прав! А для этого я прежде всего умоляю моих оппонентов и корреспондентов-евреев быть, напротив, к нам, русским, снисходительнее и справедливее. Если высокомерие их, если всегдашняя «скорбная брезгливость» евреев к русскому племени есть только предубеждение, «исторический нарост», а не кроется в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и строя, — то да рассеется все это…» — и дальше опять миротворческая смиренность. Надо ли пояснять нашему читателю смысл выделенной самим Достоевским фразы (сказанной задолго, заметим, до изобретения «Протоколов сионских мудрецов’ или новомодной «Русофобии»)?
Л. Сараскина демонстрирует нам объективность взглядов Достоевского и его нелицеприятие в отношении собственного народа: «…матери пьют, дети пьют, церкви пустеют, отцы разбойничают, бронзовую руку у Ивана Сусанина отпилили и в кабак снесли…» — опять понадеявшись, видно, на память и забывая общую мысль Федора Михайловича: кабаки-то все — у евреев!
«Еврей, где ни поселялся, там еще пуще унижал и развращал народ, там еще больше приникало человечество, еще больше падал уровень образования, еще отвратительнее распространялась безысходная, нечеловеческая бедность, а с нею и отчаянье».
Интересно бы наложить карту «черты оседлости» на карту Российской империи и проверить совпадаемость контуров «уровня образования», а также бедности и отчаяния — но мы о другом.
Антисемитизм как составная часть идеологии шовинизма всегда использовался и стоял на службе государственно-охранительных, великодержавных концепций. Curriculum vitae Достоевского, бессмертного в относительности времени писателя и вполне бренного человека, дает нам четкую хронологию и даже географическую координату «слома» свободолюбивой, вольной в начале сего пути личности: арест в 1849 году и «опыт конца» во время инсценированной смертной казни. Экзистенциальный шок, испытанный им, — это то, что впоследствии спровоцировало все его творчество, страшные, болезненные рефлексии на акт самопредательства, химеры, искушавшие было в пустыне отверженности самого Христа, более, чем он, русский писатель, укрепленного в истине, в этом древнем еврейском — что там «Платон мне друг…»! — надбожеском императиве! Ужас от увиденного прямо перед собой Малэхамовеса, ангела смерти с тысячью глаз, заставляет писателя и через тридцать, чуть меньше, лет содрогнуться: «…в одной газете меня поразило одно замечание о бывших когда-то петрашевцах — известном преступном обществе, в котором и мне привелось участвовать, за что я и заплатил десятилетней ссылкой в Сибирь и четырехлетней каторгой…»
«Юность — это возмездие», — говорит блоковский Ибсен.
«Авансы юности опасны…» — отзывается Андрей Вознесенский.
Людмила Сараскина и хотела, может быть, что-то сказать, но только на всю страну гукнула, газета же — ну что ж, газета «отметилась»:
«ОБ АНТИСЕМИТИЗМЕ ДОСТЕВСКОГО» (так словесно и типографски начинается один из разделов статьи Сараскиной, отрицающей необоснованности такого бы предположения, собственно, мифа). Но это — не «миф», он не более мифичен, чем «миф» об антисемитизме, если взять снова всплывающие сейчас имена, Столыпина или Пуришкевича. Другое дело, что эти оба выказали свои «воззрения» куда явственней на практике, а глобальные идеи русского писателя еще ждут, как полагают некоторые его последователи, своего воплощения. Никто, надо надеяться, из имевших случай прочесть жалкие сочинения некоего Паволакия Крушевана, инспиратора кишиневского погрома 1903 года (см. мою статью в журнале «Кодры», 1989, №3) или «Десионизацию» советского кандидата наук Емельянова не станет отрицать антисемитизм и агрессивный имперский шовинизм этих авторов. Проделаем эксперимент (который кое-кого возмутит, я отдаю себе в этом отчет) и поставим в ряд их высказываний несколько сентенций из Достоевского, анонимно, и пусть читатель сам попытается отыскать тут какие-либо различия или хоть по стилю определит, где великий писатель, а где жалкий газетчик или полуграмотный мизантроп.
«Что касается иудейских винокуров, от которых было не впродых русским крестьянам, особенно западных губерний России, то они, при явном попустительстве церкви Христовой, доводили их до полнейшего разорения и нищеты».
«…а еврею до истощения русской силы дела нет, взял свое и ушел».
«С юридической точки зрения поведение наемников кагала бессмысленно; с точки зрения общественной и политической оно исполнено глубокого поучительного значения для всех, кто недостаточно знаком с еврейским натиском».
‘Многократны были походы руссов на Царьград за века Олега. Мы склонны усматривать в этом, как и в последующей тяге русских к проливам, не только тоску по утраченной Трое, но и постоянное право туда вернуться».
«Теперь Царьград мог бы быть нашим». «Самодержавие — это готовая, организованная и всегда определенная воля народа «. «Нет, у нас в России надо насаждать другие убеждения, и особенно относительно понятий о свободе, равенстве и братстве».
«Дрогнули сердца исконных врагов наших, которым мы два века уж досаждаем в Европе, дрогнули сердца многих тысяч жидов европейских и миллионов с ними вместе жидовствующих христиан.»
«Не сохраниться без России славянам, исчезнуть славянам с лица земли вовсе, — как бы там ни мечтали люди сербской интеллигенции или там разные цивилизованные по-европейски чехи…»
«Полякам остается один только выход — слиться тесней с братом славянином, с русским, и чем скорей, тем лучше».
«На своем пути к мировому владычеству этот змий, выползая из Иерусалима, совершает по земле полный круг, подминая и сглаживая на своем пути все гойские институты: государственные режимы, разные идеологии, культуры, искусство, национальные традиции гоев, их хозяйственную жизнь и даже их национальные языки…»
«Выйди из народов и составь свою особь и знай, что с тех пор ты един у Бога, остальных истреби, или в рабов обрати, или эксплуатируй» […] Вот суть идеи этого status in statu[2], а затем, конечно, есть внутренние, может быть, и таинственные законы…» — вот это уже, без загадок, сам Ф.М. Достоевский (а не свалившийся с буя на нас Шафаревич с его «малым народом в большом народе»).
Так как же, Людмила Сараскина, насчет призыва вашего «вслушаться в его слова» и понять пафос писателя «именно в Деятельной любви и самоодолении, а не в агрессивной подозрительности и маниакальной боязни заговорщиков»? Кто же, скажите, здесь маньяк, и кто — подозреваемый заговорщик?
Многие русские философы, вне зависимости от их общей мировоззренческой ориентации, видели в русско-еврейском вопросе нечто мистически-предопределенное, вечно-вселенское… Полноте! Вопрос этот всегда был и есть социальный и политический, и кто-нибудь да займет место евреев, если, поднявшись, оставят они эти земли, на южных прибрежьях которых (Крым, нынешняя Херсонщина и Одесса) объявились две с половиной тысячи лет назад, о чем свидетельствуют древнейшие грузинские хроники. Найти нового «врага» будет, правда, непросто, поскольку и другой, кроме евреев, исторический, про запасец, «враг» — волжский немец на Волге — с берега тоже уже снимается…
«Да, — пьянея от собственной смелости восклицает Л. Сараскина, — Достоевский произносит много горьких слов в адрес еврея-ростовщика, религиозного фанатика, националиста», — но ведь таковым Достоевский считал сам еврейский генотип, то есть всех евреев! «Да, Достоевский рассуждает о дурных качествах в еврейском народе (вот и ушки показались! — Л.Б.) азартно и со страстью» — это как же, Людмила, как в охоте на зайцев? «Среди упреков его и обвинений — пишет она, — есть, по-видимому, и такие, на которые можно всерьез обидеться…» Товарищ Сараскина ваньку валяет: можно, понимаете, и обидеться… «Да, — восклицаю я, пьянея от гнева, — мы, евреи, товарищ Сараскина, так и сделали — взяли да и обиделись, да так и говорим: обижает нас Федор Михайлович Достоевский, великий писатель и антисемит! И нечего нам в самую, можно сказать, нервозную, что ли, минуту лапшу на уши вешать!’ Ах, какой интригующий и страшно непредсказуемый вопрос: «Достоевский — «чей» он?» Он — тех, кто сегодня опять угрюмо и угрожающе бормочет о «тайном заговоре’, о «всемирном кагале» и пр. В очень старой этой «полемике» получалось всегда так, что ни у одного русского человека ни один волос с головы по национальной причине не упал (или мы опять вернемся к бреду о примешивании христианской крови в опресноки?), а чем кончается для евреев «аргументация» их «оппонентов», мы хорошо помним, да и сегодня предощущаем. Смехотворными были бы, если было б смешно, ваши рассуждения о «несимпатии», которая, видите ли, «скопилась не с одной, а с обеих сторон». Несимпатия, сударыня, это когда я вас на котильон не приглашу (такой танец), а то, чем нам угрожают банды, исповедующие откровенный фашизм, взращенный на «теориях», прямо апеллирующих к Достоевскому, — это не «несимпатия», это — пока еще не вылившаяся кровь из наших вен и из горл наших детей…
Выдумали, надо же, словцо: «русофобия». Ни в одном русском, ни в одном вообще словаре его нет, как заметил не столь давно Михаил Курганцев (хотя в ближайших изданиях оно — сомневаться не приходиться — теперь замелькает по всем кратким и академическим!), есть «юдофобия», означающая нетерпимость к евреям, но, похоже, семантика слова со временем обогатилась, и оно приобретает и второе допустимое в переводе значение: «боязнь евреев», «страх перед евреями» — наподобие «фотофобии» или бактериофобии»…
Федор Достоевский — писатель, как весь мир говорит, великий, некоторые считают его гениальным. В искусстве восприятие — сугубо индивидуально, на это оно, искусство, и рассчитано. Но и гениальный писатель Достоевский не мог бы побудить нас, евреев, да и других «иноверцев», «инородцев» и «нацменов» России «драться за нашего» Достоевского, стремиться «заполучить» его. Так что концовка первой из приведенных Л. Сараскиной записок обращена именно к ней, персонально, без переадресовок: «Руки тех, кто не разделяет патриотических настроений, — прочь от НАШЕГО Достоевского». (Выделено не мною — Л.Б.) Вот и ответ на вопрошающий заголовок, и дан он в самом начале статьи, в самом условии задачи, которую Сараскина как бы с трудом решает.
Спору нет, в современной русской идее Достоевский, по-видимому, и впрямь велик и, увы, незаменим, и русско-центристскому сознанию трудно себе, наверно, представить иной угол зрения, иной поворот головы. Но ведь обходится — и знать не желает! — сегодняшний российский мирострой без столпов, скажем, пантюркизма или без грандиозной фигуры Теодора Герцля — творца актуализированного сионизма, идеи возрождения нации на основе вновь обретенной государственности.
Взаимопонимание, понимание друг друга — если оно возможно — нужно искать не на припорошенных смутой и цветочной пыльцой колдобинах, а на хорошо освещенном пути, где видна каждая ямина и каждый камень, который, кстати, не обязательно — «оружие пролетариата».
Но буди! буди! Еврейский вопрос, надо думать, скоро снимется сам собой, воздушным путем…
Примечания:
[1] Бенджамин Дизраэли, лорд Биконсфилд (1804-1881), английский государственный деятель, премьер-министр Великобритании в 1868-м 1874-1880 гг.
[2] Государство в государстве (лат.).
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer10/berinsky/
