Большая часть того, что вы прочтете здесь, была написана 8 лет назад, в апреле 2013 года на странице моего ЖЖ. Резонно спросить — зачем я пишу об этом снова и почему здесь?
А случилось вот что.
Я поместил некую свою публикацию в «Записках Берковича», о чём сообщил некоторым своим знакомым. Позже один из них спросил меня: «А ты знаешь, что Евгений Беркович и Борис Березовский в школе сидели за одной партой?»
Я этого не знал. И потому сразу же обратился за помощью к Гуглу, который в считанные миллисекунды вывел меня на маленькое, но замечательное эссе Евгения о Борисе под названием «Двенадцать месяцев…». Почему замечательное? Да потому что, прочитав его, я с радостью понял, что его автор относится к тем редким друзьям Бориса, которые не предают его и после смерти.
И мне захотелось, чтобы рядом оказались и мои воспоминания о Борисе. Именно здесь, где — не перепевы о «владельце заводов, газет, пароходов», а рассказы о близком человеке.
Конечно, за прошедший период что-то притупилось, что-то обострилось, да и само время сдвинулось на восемь лет вперед, и мне подумалось, что я могу немного расширить свои воспоминания. Так сказать, издание дополненное и слегка переработанное.
Но начну, естественно, с того, что было написано восемь лет назад.
Апрель, 2013
Когда узнал эту трагическую весть, была еще небольшая надежда — а вдруг в очередной раз — утка, но вот, на это раз — нет. И ведь не общались последние двадцать три почти что года, а чувство — потерял очень близкого человека. Потому что были до этого почти пятнадцать лет, которые как были — так и остались навсегда…
Писать о Борисе буду, заранее предупреждаю, очень бессистемно, и в большой степени — ассоциативно. Но как могу — так могу. Потому как это даже не воспоминания, а — из жизни кусок…
А начиналось все так:
В 1975 году, я, будучи на последнем курсе МИИТа, попал на написание диплома в Институт Проблем Управления (в дальнейшем — ИПУ или, по-старому, ИАТ). Спасибо за это должен сказать А.А. Бельскому, отвечавшему за дипломников Прикладной математики. Мне было велено явиться в кабинет заведующего лабораторией Эдуарда Анатольевича Трахтенгерца, что я и сделал. Э.А. был в кабинете не один, рядом с ним молча сидел (можете себе сегодня такое представить?) чернявый молодой человек очень еврейской наружности. Э.А. принялся выяснять у меня на что, собственно, я способен. Рассказывать о себе мне много было не о чем. На нашей Прикладной математике программированием нас особенно не баловали, и сам я к нему особой любви не питал. Я с трудом выжимал из себя названия разных классических книг по теории программирования, пытаясь делать вид что я их пролистал, а Э.А. смотрел на меня насмешливым взглядом, прекрасно, видимо, понимая, какой из меня специалист по ЭВМ. Наконец он прервал свои вопросы и произнес свой вердикт: «Хорошо. Все ясно. Будете заниматься с Борисом многокритериальной оптимизацией». Чувство от этих непонятных слов, вкупе с насмешливым взглядом, было такое, как будто мне заявили, что мое место — у параши. Человек по имени Борис подсел ко мне и начал говорить. Говорил он с блеском в глазах и рисуя что-то на бумаге… Каша у меня в голове после беседы с Трахом была полная, помню, что он говорил что-то про покупку машины и про то, как много критериев при этом приходится учитывать. (Когда потом в МИИТе Бельский поинтересовался о том, какие задачи я буду решать в моем дипломе, я что-то долго объяснял, размахивал руками, после чего тот дипломатично сказал: «Вам, видимо, это еще надо переварить».)
Вот такое было начало. Борис тогда только-только защитил кандидатскую диссертацию, еще даже не утвержденную ВАКом. Состоял в звании научного (кажется, даже не старшего) сотрудника в лаборатории №46 Трахтенгерца. Группы у него еще никакой не было.
При следующей нашей встрече Березовский вручил мне экземпляр своей диссертации, в центре которой красовалась формула для расчета количества Парето-оптимальных элементов в строгих шкалах. «Будешь считать то же самое для нестрогих», — пояснил Боря.
Защита диплома прошла успешно, на центральном листе ватмана красовалась формула (правда, несколько громоздкая) для нестрогих шкал.
Ну а потом… После окончания МИИТа в ИПУ меня, естественно, никто распределять не собирался, и в результате я оказался в ЦИАМе — «ящике», стеной граничившем с Лефортовской тюрьмой. Рассказывали, что как-то раз из тюрьмы сбежал заключенный, но на свою беду, перелезши через стену, оказался на территории ЦИАМа. Откуда уже сбежать не удалось. Возможно, что это и выдумка, но выдумка жизненная. Ибо, однажды нечто похожее и мне испытать довелось. Нужно было что-то срочно передать Борису, ради чего он подъехал к моей работе. Взяло у него некоторое время найти помещение, в котором работникам ЦИАМа дозволялось контактировать с внешним миром под бдительным оком охраны. «Я думал, ты меня встретишь снаружи», — недовольно процедил Березовский, забирая у меня документы. «Боря, ты еще не понял, где я работаю?» — спросил я и, провожая его, машинально сделал шаг к двери. «КУДА?!» — тут же раздался окрик за спиной… Я моментально остановился, видимо предотвратив тем самым предупредительный выстрел в воздух. Березовский понимающе улыбнулся и вышел. Возможно, что этот эпизод дал Борису в дальнейшем дополнительную мотивацию убедить В.А. Трапезникова, директора ИПУ, что попасть в институт для меня — действительно, вопрос жизни и смерти…
В ЦИАМе я провёл долгие три года, и все это время мы работали с Борисом, вдвоем сдерживая натиск конкурентов и происки недругов. (Под работой подразумеваю совместное написание статей и докладов на конференции и обсуждение разнообразных Бориных идей.) Но вот однажды Борис сообщил, что у него появился некий студент с мехмата, но «странный какой-то, молчаливый и как-то медленно в дело врубается…» Через несколько дней совершенно сияющий Борис сунул мне под нос листочек, на котором молчаливым студентом лаконично была изложена аксиоматика многокритериального выбора, которая стала базисом для нашей дальнейшей работы. (Слова какие-то штампованные получаются у меня: «базис», «изложена», но — уж чем богаты.) Студентом этим оказался Бозя — Володя Борзенко, который стал третьим в нашей маленькой группе, и вдохновленный Березовский объявил, что наше трио (Березовский-Борзенко-Кемпнер) созрело для написания собственной книги. К тому моменту мне удалось вырваться из ЦИАМа в МИИТовскую аспирантуру и начать заниматься тем, чем до этого приходилось заниматься «из-под полы». С утра я направлялся к Борису, усаживался в его кабинете, откуда не выходил до вечера, занимаясь написанием нашей книги. Часто оставался один, тогда приходилось отвечать на телефонные звонки. Однажды хозяева предупредили, что мне придется забрать из детского сада Катю. Опыта по забиранию детей из детсадов у меня тогда ещё не было, но попросили же… В назначенное время я явился в сад, открыл дверь в нужную комнату. Катя, также предупрежденная заранее, с очень гордым видом вышла в прихожую, оделась под завистливые взгляды других детей, и мы с ней торжественно прошествовали домой. Через какое-то время вернулись и Борис с Ниной. Обнаружив нас с Катей дома, весьма удивились: «Как тебе ее удалось забрать?» «Пришел, забрал, — не понял я, — вы же сами просили…» «Да, но мы забыли предупредить воспитательницу, а без этого они не имели права отдавать ребенка не то что постороннему, а даже родной бабушке». Объяснил, что во время моего пребывания там я так и не встретил никого из детсадовского персонала.
В общем, большая часть моей жизни в тот период проходила в квартире Березовских в доме №73 на углу Ломоносовского и Ленинского проспектов, до сих пор помню вкусные завтраки-обеды-ужины, которыми кормила нас Нина. Хотя в этом отношении мне, конечно, далеко до Володи Борзенко, временами натурально жившего там (вместо того, чтобы мотаться туда-сюда из Перхушково, где он жил тогда и где, кажется, живёт по сей день.) Обязательно прочитайте и его короткое и очень теплое эссе-воспоминание о Борисе.
Кстати, о телефоне. Домашний номер Березовских настолько врезался мне в память, что однажды через много лет в Израиле я безуспешно пытался снять наличные из каспомата, набирая вместо секретного кода, как выяснилось, четыре последние цифры телефона Березовского…
Мне всегда доставляло огромное удовольствие слушать Березовского. О чем бы он ни рассказывал, он это делал с таким воодушевлением, с таким огнем в глазах… Независимо, рассказывал ли он о своей поездке в Америку, о новом авторе из «Нового мира» или о том, как он получал жалобную книгу в овощном магазине… хотелось слушать его, открыв рот. Помню такой случай. Как-то Борис сообщил нам, что он имел разговор с один его знакомым (назовем его — P.) по поводу советской экономики. Анализ, который тот сделал, настолько ему понравился, что он хочет, чтобы P. выступил и перед нами. «Он вам расскажет о том то, о том то и о том то», — сказал Борис. P. действительно сделал интересную лекцию минут на сорок, но оказалось, что почти ничего нового к тому, что Борис смог выразить за какую-то пару минут, он не добавил.
Вообще, Березовский умел предельно точно и кратко сформулировать мысль. Когда он вернулся из своей первой командировки в США, все, естественно собрались выслушать его впечатления. Помню несколько из них…
-
В Америке есть все, до чего может додуматься человеческий разум. Если ты в Америке просишь человека сделать тебе одолжение, это значит просто, что ты просишь у него денег. Если, например, ты прибежал в магазин минуту после закрытия и умоляешь продавца отпустить тебе пакет молока, то это значит, что ты не готов пройти двести метров до другого магазина, открытого всю ночь и заплатить за то же молоко на несколько центов больше… Они не понимают нашей действительности и никогда не поймут. Они приглашают меня приехать к ним еще раз. Я дипломатично отвечаю, что сам то я с удовольствием, но это, к сожалению, не от меня зависит. — Да, мы понимаем, говорят они, что не вы решаете, но скажите — кто? Мы с ним свяжемся, на любом уровне и получим разрешение. А то, что этот самый «кто» зовется «советская система» — это выше их понимания. Нас здесь всегда удивляло почему курсы валют и акций указываются с такой точностью — до сотых и тысячных. Дело в том, что для богатых людей, у которых счет идет на миллионы, эти тысячные имеют значение. Нам отсюда это, конечно, трудно понять.
(Про последнее — несколько спорно, ибо почти что сразу по приезде в Израиль понял, что не надо быть особо богатым человеком чтобы волноваться за сотые или тысячные долларового курса. Достаточно просто взять машканту на квартиру (или, по-русски, ипотечную ссуду)).
Если продолжить про Борину способность кратко сформулировать, то чисто ассоциативно вспомнилось такое. Мы с Березовским занимались не только теоретическими вопросами выбора, но и практическими. Борис был председателем агитационного коллектива Института, а я — его заместителем. Такая была у нас с ним общественная работа. Если кто запамятовал, то коллективу агитаторов вменялось в обязанность обеспечить стопроцентную явку на выборы жителей подведомственного участка. К счастью, начальственные должности председателя и его зама освобождали нас от личного скаканья по подъездам для сверки избирательных списков, но участия в разных встречах избирателей с кандидатами в депутаты избегать не удавалось. На одной такой встрече, на трибуну поднялась молоденькая девушка-плиточница и с большим воодушевлением стала говорить о том, как она счастлива оказанной ей чести быть избранной. Когда она дошла до места «и, хотя у меня нет опыта, я сделаю все возможное, чтобы оправдать доверие избирателей», мирно дремавший доселе Березовский совершенно невинно спросил: «А что, например?» Девица тут же умолкла, как будто ей вставили в рот кляп, молчала чуть ли не с минуту, после чего также молча покинула трибуну.
Другой случай умения «задать вопрос». В Институте выступал журналист Александр Бовин, имевший в то время высочайшее дозволение говорить чуть больше официально разрешенного. (Собственно, Борис и устроил его выступление, кто ж кроме?) Бовин говорил довольно интересно, потом начал отвечать на записки из зала. Одна из них содержала вопрос: «Были ли ошибки в международной политике Советского Союза?» Тут мне показалось, что Бовин впервые слегка занервничал. «Были, конечно, были, — сказал он, — у кого же их не бывает?» (Мне показалось, что он на ходу придумывает ответ.) «Вот, например, когда Китай и США решили установить дипломатические отношения, Советский Союз пытался этому помешать, но это не удалось и в результате мы оказались в не очень удобном положении…» «В общем, ушел от ответа», — резюмировал потом Березовский, с некоторым даже уважением. Записку отослал естественно он.
Следующее Борино высказывание — это не просто высказывание. Это — принцип его жизни.
-
Люди, живущие по принципу «ты — мне, я — тебе», живут неправильно.
Уже писали о феноменальном Борином умении ладить с людьми. О том, что, знакомясь с новым человеком, он, в первую очередь, думал, чем он сам может быть полезен тому (я — тебе), и только потом — в обратную сторону (ты — мне). Это — правда, но не точно. Потому что первая часть в Бориных отношениях с людьми присутствовала неизменно и независимо от того, насколько полезным, бесполезным или даже вредным этот новый человек мог оказаться.
Боря умудрялся поддерживать хорошие даже с институтской ВОХРой. Как-то раз он попросил нас: «Ребята, когда вы подделываете мою подпись на пропуске для выхода из института, пожалуйста, постарайтесь далеко не отходить от оригинала. А то мне тут охрана продемонстрировала ворох пропусков и подпись на каждом — совершенно неповторима.» Вы понимаете?! Охрана не подняла шум на весь институт, а только тихо поговорила с Борисом.
Никогда не видел, чтобы Борис вступал с кем-то в конфронтацию, в том числе и со своими ненавистниками. Хорошо запомнил один эпизод на Бориной защите докторской диссертации, вернее сразу после нее. Сама защита проходила тихо, мирно и вяло. Положительные отзывы, положительные выступления, речь Трапезникова в Борину поддержку… Но результат голосования — как разорвавшаяся бомба. «14 — за, 1 — воздержался, 4 — против.» — объявил председатель счетной комиссии и несколько растерянно добавил — «Вроде бы прошел…» Да, прошел — буквально на грани. Но фактически четыре черных шара означали провал. Возможно, что это и спасло. Борис потом говорил, что его враги расслабились, решив, что дело сделано — отправлять в ВАК работы с таким скандальным результатом голосования было не принято. Но Трапезников принял решение, и диссертация ушла в ВАК. Что происходило с ней после, это отдельный разговор, но эпизод, о котором я всё собираюсь рассказать, произошел сразу после оглашения результатов. Я увидел, как один из членов Совета с сияющим лицом подскочил к Березовскому и долго жал ему руку, приговаривая: «Поздравляю вас, Борис Абрамович, поздравляю!» «Спасибо, спасибо большое!» — проникновенно отвечал Березовский. — «Боря,» — спросил я после, — «он что, идиот? Не понимает, что тут плакать впору, а не радоваться?» «Ты не понимаешь?» — ответил Борис, «Он тому то и радуется, а один из черных шаров он сам и опустил» …
Ещё про защиту — чуть ниже, а сейчас о другом Борином качестве, не менее феноменальном — умении видеть вперед. Ведь как появился на свет Жигулевский роман? Кто-то в институте подписал с людьми из АвтоВАЗа некий, мало к чему обязывающий договор, каких, наверняка, были десятки. Не понимая, что под скромной угольной шахтой скрывается необъятный золотой прииск. А Борис это понял. Понял, что «диссертации в обмен на автомобили» — это принцип, который в условиях социалистического реализма будет жить вечно. Так оно и оказалось. Закипело взаимовыгодное сотрудничество — руководители АвтоВАЗа получали статьи и диссертации, а работники Института — возможность свободно приобретать автомобили и запчасти к ним. Принцип этот плодотворно работал все годы застоя вплоть до первых ветров перестройки, когда приставка «Авто-» было заменено на «Logo-«, а поток Жигулей сменился потоком Фиатов…
Кое-что из личного опыта относительно претворения в жизнь вышеуказанного принципа. В ИПУ защищался N — один из руководителей АвтоВАЗа. Березовский в это время был за границей и поручил мне «довести» диссертанта до защиты. По правилам игры проблем с защитой быть было не должно. И действительно, и отзывы, и все выступления были весьма положительными. Несколько особняком, однако, стало выступление одного из членов Совета, который отметил, что диссертация не совсем (не совсем!) по теме специализации совета, что, видимо, это была ошибка рассматривать ее на этом совете, но в этом — вина его самого, и потому, честно признался он, при голосовании он воздержится. (Так оно и произошло, остальные, насколько мне помнится, проголосовали «за».) Когда вернулся Борис, я пересказал ему все что произошло, особо отметив этот эпизод. «Вот, паршивец,» — беззлобно ругнулся он. «Почему? — удивился я, — По-моему, поступил честно и принципиально» — Если ты такой честный и принципиальный, то и Жигули покупай в порядке общей очереди» — ответил Березовский. Посмотреть на кодекс чести с этой стороны я не догадался.
В продолжение — кое-что из личного моего опыта… За мое участие в подготовке диссертации N. золотая автовазовская рыбка готова была выполнить мое любое, даже самое невыполнимое, желание. Простиралось желание моё аж до четырех жигулевских автомобильных покрышек. (За какое-то время до этого с нашей машины сняли все четыре колеса, а приобретенные по блату (!) покрышки Ярославского завода приказали долго жить уже через год). N. выслушал мою просьбу и принял ее к сведению. Прошло около недели — полное молчание… Неужели забыл?! Я набрался наглости и позвонил ему. «Конечно же я не забыл,» — сказал N., — «но ведь ты хочешь ХОРОШИЕ покрышки? Так что придется подождать» Я был несколько в шоке, осознав, что во всей Москве в тот момент не было нормальных автомобильных покрышек!
Кроме автомобилей и запчастей к ним, Березовский через Тольятти снабжал весь Институт справками о внедрениях для наших собственных диссертаций. Если, опять же, кто не в курсе, такова была советская действительность — к любой диссертации (за исключением физико-математических наук) обязана была прилагаться цифра с несколькими нулями в конце, отражающая достигнутый с ее помощью экономический эффект.
Стоит упомянуть, как я попал в ИПУ. Хотя и так понятно, что в этом целиком и полностью заслуга Березовского. Все три года моей МИИТовской аспирантуры Борис готовил для этого почву. Это было время, когда евреев не брали в ИПУ ни под каким видом и для того, чтобы убедить директора ИПУ В.А. Трапезникова сделать для меня исключение, нужно было быть Борисом Березовским. И Боря сделал это. Правда, Трапезников потребовал к этому еще и гарантию моей благонадежности, которая была дана ему на весьма высоком уровне и прозвучала так: «Я гарантирую, что он не уедет в Израиль будучи работником института».
Прошло восемь лет, и я таки собрался в Израиль. Времена на дворе уже настали новые и вихри веяли перестроечные, и уже без всякого скандала уезжали из Института люди, и Трапезников уже ушел на пенсию… Но Боря сказал: «Мы же обещали Трапу, что ты не уедешь из Института, так что давай сдержим слово. Переходи ко мне в ЛогоВАЗ, и оттуда подавай заявление.»
Так и сделали. В ЛогоВАЗе я временами что-то делал для Миши Гафта… который тоже, к сожалению, уже не с нами…
Но вернемся к началу восьмидесятых. К тому времени, когда я оказался в ИПУ, группа Березовского несколько расширилась, потом она превратилось в сектор, и, наконец! — в отдельную лабораторию. Термин «мальчики Березовского» прочно вошел в ИАТовский лексикон и довольно часто произносился в кулуарных беседах. Иногда с завистью.
Чем занимались мы в группе Березовского? Борис старался обеспечить нам микроклимат по формуле развитого коммунизма — с каждого по способностям, каждому — по потребностям. Способности у каждого были разные и все шли в дело. Кто-то писал статьи по математике, кто-то — по кибернетике, кто-то занимался наукой, кто-то — теорией выбора, кто-то — философией принятия решений… Но над всем этим витал дух Диалоговой Автоматизированной Системы Многокритериального Проектирования (в простонародье — ДАМП), которую, по официальным данным разрабатывала Борина группа.
Вышеупомянутой автоматизированной системе предназначалась, как я считал, роль вывески над нашей группой для запудривания мозгов институтскому начальству. Но оказалось, что я недальновиден, и что это верно лишь отчасти. В один прекрасный день Березовский сообщил мне, что нашу систему придет инспектировать лично Директор Института Вадим Александрович Трапезников и потому я в полной боевой готовности должен дежурить в вычислительном центре. К приходу В.А. все было готово, и я начал демонстрацию системы, выбиравшей с помощью Лица Принимающего Решения (в простонародье — ЛПР) наиболее подходящую ему марку автомобиля. В какой-то момент Трапезников остановил меня и спросил: «Сколько времени занимает весь процесс принятия системой решения?» «Минут пять, — ответил я, — Диалог, выбор коэффициентов… берет время.» «Не пойдет, — сказал Трап, — Слишком долго. На следующей неделе приезжает зам. министра, будет смотреть систему. Надо сделать за 20 секунд.» «Так, — подумал я, — это кто же тут кого накалывает?»
Подумавши, решил привести выдержки из моей, можно сказать, поэмы, написанной в честь защиты Бориса в мае 1983 года (тридцать лет тому назад!). Пусть и графоманщина, но она дает некоторое представление об атмосфере тех лет и о самом Березовском. Добавил комментарии кое-где.
Воле Г-сподней послушно внимая,
Создал ты сектор и живет,
Что-то тихонько себе выбирает,
А иногда под гитару поет…
No comments.
Ах, почему наша жизнь повсеместно
Это не жизнь, а сплошная борьба?
Не оставляйте стараний маэстро,
Не убирайте ладони со лба…
Действительно, была у него такая манера — виски сжимать во время раздумий. Поэтому, наверное, и сассоциировалось с «Моцартом». А вместо слова «борьба», как показали более поздние события, уместнее было бы оставить оригинальную «пальбу».
Как-нибудь в Нобелевском комитете
Произнесешь ты такие слова:
— Я отдаю эту премию детям,
— — —
В последней строчке рифма у меня тогда не сложилась, так что придется пояснять прозой. Речь, естественно, идет не о каких-то там голодающих Поволжья, а о двух его дочках, Лизе и Кате, которых он очень любил.
Продолжаем.
Произойдут перемены в ИАТе,
Но неизменны пребудут всегда
Чудные командировки в Тольятти,
Рыжий портфель, телефон, суета…
Все точно. И портфель рыжий был, и телефон звонящий постоянно… И перемены в ИАТе произошли…
Теперь еще несколько слов о Бориной защите. Снова (лиха беда начало) приведу собственные вирши тех времен. Борис выглядел совершенно уставшим перед защитой…
— Я страшно устал, расшаталися нервы мои,
Чего же мне делать, скажите мне, будьте добры,
— Ступай до реки, моя радость, до Волги-реки,
Авось добредешь, моя радость, врагам вопреки.
— Смогу ль там внедренья найти, их ищу битый год,
Ужель не найду?! Что прикажешь мне делать тогда?
— Езжай на завод, моя радость, на Волжский Завод,
Езжай на Завод, моя радость, найдешь без труда.
Все приводить — читателя не жалеть. Но без самого последнего куплета, который пришлось дописать уже после защиты, нам не обойтись:
— А чем же закончится все, посмотри мне в глаза,
Поведай — какое решение примет Совет?
— Четырнадцать — за, моя радость, четырнадцать — за,
А дальше, голуба — как чёрный решит оппонент…
Черный оппонент решил вопрос положительно. Но сколько Борисом сил на это было положено — невозможно представить. По видимой части айсберга можно было только догадываться о той невидимой борьбе, которую пришлось вести Березовскому. Одна из проблем, например, состояла в том, что черный оппонент грешил научными изысканиями. В частности, он доказал Великую Теорему Ферма. Но прежде, чем обращаться в Нобелевский комитет, решил приватно посоветоваться со специалистами. Борис вызвался (был у него другой выход??) помочь. Проблема требовала вдумчивого и творческого подхода. Сразу заявить человеку то, что принято было заявлять доморощенным ученым, доказавшим теорему Ферма или изобретателям вечного двигателя, в данном случае было бы недальновидно. Поэтому выглядело это так: черный оппонент присылал к Институту черную «Волгу» (хотя иногда — белую) которая увозила одного из «мальчиков Березовского», в обязанность которого входило в непринужденной беседе с оппонентом найти очередную неточность (Б-же упаси — ошибку!) в его доказательстве. После чего «мальчик» уезжал, ошибка «исправлялась», высылалась новая «Волга» и т.д. В результате этой гибкой политики все остались довольны: Березовский был утвержден, черный оппонент вволю пообщался с умным человеком, умный человек вволю накатался на черно-белых «Волгах», а сама Великая Теорема Ферма простояла недоказанной еще более десяти лет.
Как завершающий аккорд диссертационной эпопеи — такой эпизод. Уже после утверждения ВАКом. Телефонный звонок в 341-й комнате. Березовский поднимает трубку, какое-то время усиленно пытается вникнуть в смысл слов говорящего, потом вдруг рассыпается благодарностями, как будто ему пообещали миллион. Потом объяснил. Оказывается, звонил какой-то чиновник из ВАКа и сообщил, что он закончил регистрацию (или что-то типа) Бориной диссертации и передает ее в другой отдел для дальнейшего рассмотрения, о ходе которого его поставят в известность в установленный срок. То есть, где-то там остался какой-то экземпляр диссертации, который (уже после утверждения!) неторопливо продолжал движение по ВАКовскому бюрократическому лабиринту…
На этом кончаются мои воспоминания о Борисе, написанные восемь лет назад. Время перейти к обещанным дополнениям.
История одной фотографии
Так получилось, что у меня не оказалось (или не осталось) ни одной Бориной фотографии. Но спасибо Жоре Ремизову (который, к сожалению, тоже уже не с нами), снабдившему меня таковой в свой очередной заезд в Израиль. Очень хороший Борис и ещё четверо из группы: Бозя, Жора, Саня Гнедин и стоящий за ними Андрей Кутьин. И напечатана на очень хорошей, вечно хранящейся, фотобумаге. Это фото я хотел тогда поставить в своё эссе. Но случилась загвоздка. Оказалось, что не все присутствующие на ней так уж стремятся быть засвеченными в своих иных былых связях. Пришлось пойти навстречу и резать по живому, оставив на Борином фото Андрюшину руку, плавно переходящую в Санину, а также левое ухо последнего. (Нелишне уведомить читателя, что через несколько лет это же урезанное фото с подписью «Из личного архива» появится на сайте snob.ru на странице берущего тогда разгон Авенского проекта)
Но времена прошли и, как говаривал Лесли Гровс — теперь об этом можно рассказать и вернуть отсутствующие части тел персонажей.
В 341-ой комнате
Свое фото в этот триптих я добавил, скорее из зависти к сидящим в обнимку и наконец-то засветившимся присутствующим. Может быть, кто-то скоропалительно решит, что в руках у меня фотокамера и что фотография в 341-ой комнате сделана мной? Не возражаю. Хоть какая, но причастность…
Продолжаем. Следующее дополнение мы назовем так:
Лодочный мотор «Москва» как зеркало Бориного обаяния
Этот пункт органично вытекает из окончания предыдущего — там, на «Снобе», на Петиной странице, сразу за этим Бориным фото идёт интервью с Лёней Богуславским, в котором я зацепился за историю о том, как они с Борей «занимались починкой» лодочного мотора.
В результате все пошли купаться, загорать, а мы вдвоем пошли чинить мотор. Я понимал, что его нельзя починить, но Боря оказывал такое давление — вот это отсутствие слова «нет», — что я поддался, вместе с ним потерял три-четыре часа.
И, немного выше, хотя и о другом, но на ту же тему — про то, как он «испытал на себе совершенно фантастическую силу Бориного убеждения — чередующего теплоту, обаяние, уговоры и аргументы.»
Прочитав это, я задумался и попытался припомнить — а были ли случаи, когда Березовский что‑то не просил, а требовал? (Ведь в конце концов, я долгое время был его подчиненным!) И не припомнил ничего. И никогда не был свидетелем такого по отношению к другим. Да, Боря умел просить — именно так, как предельно точно определил Лёня, он строил свои отношения с людьми — без различия на друзей и подчиненных. (Один пример из своего опыта. Вырвавшись в декабре 1979, наконец, из ЦИАМа и став аспирантом МИИТа, я предвкушал, что наконец-то смогу составить компанию друзьям в традиционной зимней поездке в эстонский Отепя, но Боря сделал большие глаза: «А как же книга?» Я совсем не был уверен, что двухнедельная задержка может оказаться для нашей будущей книжки сколько‑нибудь критичной, но, в результате, я не поехал — только потому, что не мог ему отказать.)
Коль скоро я упомянул отношения субординации, расскажу один случай, который лично мне не очень приятно вспоминать, но, думаю, что он может что-то добавить о Борисе. Дело было в нашей 341-й комнате. Боря за что-то выговаривал одному сотруднику. За что именно и что именно выговаривал — абсолютно не помню. Но мне почему-то показалось, что Боря тут не справедлив (возможно, потому что столкнулся я с таким явлением впервые). Мой протест вылился в следующую реакцию. Я вскочил, что-то прокричал в Борином направлении, схватил ближайший стул, грохнул его об пол и выскочил из комнаты… Потом мне рассказали про Борину реакцию на моё клиническое поведение. Он молчал несколько секунд, задумавшись и, по своему обыкновению, обхватив виски руками, а потом произнёс: «Ребята, скажите, я что-то сделал не так?»
О читателях и о писателях…
Последний раз мы виделись с Борей в ЛогоВАЗе, куда я пришел попрощаться уже перед самым отъездом в Израиль. Вид у него был жутко усталый. Он вручил мне своё рекомендательное письмо, мы попрощались, и больше нам не суждено было увидеться…
Наши книжки и Борина рекомендация
Конечно, очень горько было, что так оно получилось, закончилось, разорвалось, чего уже не вернешь. И порой возникало острое желание узнать — что же происходит с остальными жителями квартиры №5, в которой я проводил в те годы немало времени. Листал интернет, наталкивался на какие-то публикации, якобы претендующие на описание жизни членов Бориной семьи, но, прочитав несколько строк из бесконечных перепевов самозванных Бориных биографов, откладывал. И очень надеялся, что мои воспоминания о Борисе в ЖЖ не вызовут желания быть отложенными и окажутся кем-то прочитаны.
Трудно сказать сколько людей действительно их прочитало за эти восемь лет, мой ЖЖ не даёт такой статистики. Но люди такие были, и это главное. Одной из прочитавших мои воспоминания, была некая Elizabeth Birch, сообщение от которой потрудился доставить мне Messenger. Этой Elizabeth Birch оказалась Лиза Березовская, чему я был несказанно рад. Дело в том, что незадолго до этого я прочитал Лизино интервью Дмитрию Гордону, замечательное и искреннее. Наконец я увидел Бориса таким каким помнил, фотографии тех лет, истории тех лет (некоторые из них я слышал от него самого). И радостно, и грустно. И вот, оказалось, что можно пообщаться и не заочно — Лиза со всеми своими сыновьями как раз оказалась в Иерусалиме. Встретились, обнялись, выпили за память, повспоминали, поспорили, поделились И на кое-что из упомянутого интервью мне захотелось отреагировать, хотя бы и заочно.
Лиза: — Папа в какой-то момент начал говорить, что бизнес у него лучше, чем наука, получается…и что, если бы он сразу жил при какой-то другой системе, не занимался бы наукой.
Но у меня есть и собственное свидетельство:
Борис: — Если в Союзе что-нибудь изменится, хотя это и маловероятно, я, наверное, займусь бизнесом. Чувствую, что есть у меня к этому способности.
Фраза была произнесена в вагоне СВ поезда «Москва — Тольятти» в самом начале 80-х годов.
И тут возникает деликатный вопрос определения авторства и первоисточника. Чьё свидетельство более раннее? Кому на кого ссылаться?
Но, знаете, пусть вопросами охраны авторских прав занимаются агенты ВААПа, а мы в очередной раз восхитимся Бориным умением предвидения даже в случае бесконечно малой вероятности события.
Следующая цитата — из интервью самого Бориса — тоже Дмитрию Гордону — о неудавшемся на него покушении:
— Все произошло мгновенно: рядом автомобиль с управляемой противотанковой кумулятивной гранатой взорвался, тепловой удар последовал, температура резко повысилась, и я начал гореть. Соображал, между прочим, несмотря на шок, стремительно… мой водитель сам погиб, а меня спас, потому что забыл раз дверь на замок закрыть — я ее просто открыл и вышел…
Я думаю, восемь лет назад мне было бы не до ассоциаций, но сегодня, прочитав эти строки, я вдруг вспомнил, как Борис рассказал, что однажды, поднимаясь на лифте к знакомому, он почувствовал запах дыма — в подъезде что-то горело, возможно начинался пожар. После остановки лифта на нужном этаже Борис решил спуститься, дабы сообщить о происшествии куда следует, и автоматически нажал на кнопку первого этажа. По дороге вниз лифт застрял, а запах дыма становился все сильнее. Но провидению, видимо, довелось оказаться неподалеку, и лифт, среагировав на повторное нажатие кнопки, хоть и нехотя, возобновил спуск…
Возможно, что и в том, также очень далеком 94-м году, то же самое провидение побеспокоилось, чтобы дверь автомобиля в этот раз не оказалась заблокированной.
И ещё. Из того же интервью Бориса.
— Вообще-то, к деньгам и к проблеме «деньги — дети» я пережил разные стадии отношения… все более склоняюсь к тому, что ребенку надо дать образование и пустить его в свободное плавание… Сквозь стены проходить нужно самому научиться — ничто собственного опыта тут не заменит…
Интересно сравнить это утверждение со сделанным в восьмидесятые, также содержащим ключевые слова «деньги» и «дети» и, скорее всего, относящимся к первой стадии Бориного отношения к проблеме «Деньги и дети»:
— В этой стране невозможно передать своим детям то, чего ты сумел достичь. Ибо капитал твой здесь это не деньги, а твои знакомства, твое положение, люди тебя окружающие… Такое не передается, такое приходится каждый раз строить с нуля…»
Конечно, эти утверждения несравнимы, ибо сделаны в разные эпохи. Невозможно пустить ребенка в свободное плавание в отсутствие водоёма, подходящего для такого плаванья. То же и про прохождение через стены — где-то этому надо много учиться, а где-то магическое «яотиванываныча» способно было растопить любой железобетон. Так что, если резюмировать, думаю, что разные стадии отношения Бориса к воспитанию детей просто соответствовали разным окружающим условиям и ограничениям с ними связанным, а Борис, как специалист в области многокритериальной оптимизации, в каждом случае выбирал наиболее оптимальное решение.
Офф-топ от М. Веллера
Написав предыдущую фразу, понял не смогу не сказать комплимент Михаилу Веллеру. В своём рассказе «День рождения Гайдара» он развивает версию, согласно которой Ельцин, напуганный ростом влияния компартии перед грядущими выборами, собирается объявить её вне закона. Сему всеми мысленными и не мысленными способами пытаются противостоять Чубайс с Гайдаром. В частности, они заручаются поддержкой ведущих российских олигархов: Потанина, Гусинского и, конечно же, Березовского.
Чем же, по Веллеру, охмуряет президента каждый из них?
— Мы располагаем фактически неограниченными средствами для проведения предвыборной кампании, — сказал Потанин.
Деньги, короче.
— Мы контролируем практически сто процентов средств массовой информации, — заверил Гусинский.
Короче — тоже деньги.
— Они не в силах противостоять мировой банковской системе, — успокоил Ходорковский.
В ту же степь… А что же веллеровский Борис?
— Мы за неделю разработаем предвыборные технологии, которым ничего нельзя будет противопоставить, — сообщил Березовский.
Деньги, конечно, тут тоже присутствуют (как же без них?), но главное Веллером указано точно — МОЗГИ И НАУЧНЫЙ ПОДХОД.
Между мартом и апрелем
На этом можно было бы закончить мои дополнения к моим же воспоминаниям о Борисе. Но не забудем, с чего начали. Ведь у нас остался недоисследованным вопрос — как мог Березовский, пусть даже будучи школьником, так проколоться с Мартом, проиграв сражение за поцелуй в истории с постановкой «Двенадцати Месяцев», рассказанной Евгений Берковичем?! (Я надеюсь — вы уже прочитали это эссе, а если нет, то сейчас — самое время.) Как мог Борис так ошибиться, решив, что право поцеловать падчерицу принадлежит не Апрелю, а Марту??
Попробуем логически восстановить ситуацию, привлекши для этого известную долю воображения. В соответствии с которой, нет и не было в мире вещи, которая могла бы ускользнуть от внимания Бориса или оказаться ему недостижимой по какой-либо объективной причине. Поэтому не сомневаюсь, что Борис смог достать оба варианта сказки, и, вот — они лежат перед ним. Борис перелистывает их до кульминационного момента и внимательно вглядывается в тексты сказки.
Вглядимся вместе с ним. Слева — прозаический её вариант, справа — пьеса.
Март и Апрель
Разницы, вроде бы, никакой, но Борис выбирает левый. Почему? Попробуем проследить за ходом его мысли.
Нет сомнения, что Березовский, как будущий ученый, не мог пройти мимо такого, принятого в научном мире объективного показателя значимости произведения, как индекс цитирования. Пройдем и мы по его стопам, призвав в помощь Google:
Индекс цитирования
Формально, счет 79:75 в пользу Марта, но преимущество слишком уж мизерное.
Попробуем зайти с другой стороны. Автор обоих — С.Я. Маршак. Маршак-прозаик, и Маршак — автор пьесы. Кто же из них ошибается? Может быть, википедия нам поможет?
М-да… и википедия нам не в помощь, по википедии правы все. Может быть, стоит заручиться ученым мнением Профессора из пьесы?
Звучит убедительно, но нас с Березовским не проведешь. Профессор, конечно, профессор, но, как ни посмотри, он тут заинтересованная сторона, что сильно снижает достоверность его показаний.
Попробуем копнуть вглубь. Ведь многие сказки основаны на легендах. Так может быть нам поможет первоисточник? Может быть, ментальность, обычаи народа, его сочинившего, помогут нам?
Еще раз — м-да… Конечно, словаки, они же — западные славяне, но… Может быть, нам поможет сам автор? Который пишет в письме литературоведу С.Б. Рассадину:
И в третий раз — м-да… К славяно-словацкому направлению добавилось еще и чешско-богемское. Но нас не смущает. Ибо главное — то, что финал выполнен в духе русских народных сказок! А что говорит дух русских народных сказок? Он говорит, что в финале падчерица обязана выйти замуж. За принца, за короля, за богатыря или просто за молодого и хорошего персонажа. А молодых и хороших у нас ровно два. Март и Апрель.
Кому же из них собирался дать предпочтение С.Я. Маршак?
Читаем черным по белому:
Здесь, по-видимому, и зарыта истина. Коль скоро, по мнению автора, Апрель не может стать мужем падчерицы, он автоматически лишается и права на первый поцелуй! Кто же тогда остается? Только Март!
Так, строго и логично, видимо, и рассуждал Березовский. И не его вина, что Самуил Яковлевич оказался столь непоследовательным…
11 Августа 2021 г.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer10/kempner/
