Холодно! Господи, как холодно!
Сегодня, тринадцатого января 2016 года у нас в Гиватайме днём плюс 20 градусов, а ночью плюс десять. Но мне холодно. Ужасно холодно! В эти дни мне всегда холодно, несмотря на действительные показания термометра. В эти несколько дней, начиная с тринадцатого января 1945 года, мне всегда холодно.
С конца ноября по двенадцатое января наша бригада блаженствовала в обороне. Никаких атак. В ночь на тринадцатое нас подняли по тревоге. Никто не сомневался в том, что тревога не учебная. Нехорошее чувство, которое ещё нельзя назвать чувством страха, по мере продвижения к танку уже начало заползать… куда? Не знаю. Не умел, и сейчас не умею сформулировать, куда заползал страх перед предстоящей атакой. Он медленно проходил по мере того, как танки вытягивались в привычную колонну.
Ещё до исходной позиции на опушке леса выстроилась двадцать одна машина нашего второго батальона. Справа — первый. Слева — третий. Мы знали, что наш батальон в голове клина знаменитой Второй отдельной гвардейской танковой бригады. Тишина. Дизели всех шестидесяти пяти тридцатьчетвёрок заглушены. Лениво снижаются снежинки. Метрах в десяти точно перед моим танком на крыше башни своей машины стояли командир бригады и его заместитель по политчасти. Гвардии полковник посмотрел на своё левое запястье.
— Гвардейцы, — закричал комбриг, — через три часа и пять минут, ровно в восемь ноль-ноль после двухчасовой артиллерийской подготовки, которая начнётся через час, наша атака. Там, где пройдёт Вторая гвардейская, чтоб двадцать лет трава не росла! — Заместитель, гвардии подполковник, что-то сказал комбригу, но тот только отмахнулся. — Брось, они и без меня знают.
Мы знали. Мы уже находились в Восточной Пруссии. Танки потянулись на исходные позиции. За полтора месяца каждый из нас досконально изучил своё место.
В шесть утра началась артиллерийская подготовка. Познакомившись с боями в июле 1941 года, пережив два ранения и ещё немало прочего, я не был новичком на войне. Но ничего подобного даже представить себе не мог. В танке экипаж общался с помощью переговорного устройства. Но сейчас в шлемофоне я не слышал даже ни одного своего слова. Посчитал, что непоправимо полностью оглох на всю жизнь. Непрерывный огонь пятисот орудий, не считая миномётов и реактивных установок, на два километра фронта. Это было нечто невероятное!
Моему взводу предстояло взять небольшую деревню Уждеген в двух километрах к западу. В бригаде каламбурили: — Уж Деген возьмёт Уждеген. Я был уверен, что при таком огне не только противник, но даже микроб не уцелеет. Думал ли я об этом именно так в ту пору? Не помню. Помню только, что десятки металлических приспособлений для пытки в миллионы децибелов раздирала мои уши, а за ними и мозг. А ещё помню холод. Именно тогда начался холод, который, как и всегда в эти дни, ощущаю сейчас.
Поверх нательного белья на мне был свитер, английская офицерская гимнастёрка и брюки и меховая безрукавка. А ещё я сменил сапоги на валенки. Шинель отдал старшине батальона. В танке в шинели не повоюешь. Пальцы прилипали к ледяной броне. Таким же был пол — снарядные чемоданы. И всё остальное в башне. В этот день возникло пока только одно желание — согреться. Потом добавится ещё одно.
В восемь часов утра мы пошли в атаку. Если бы в то время я мог смеяться, то стоило бы, наверно, посмеяться над тем, что я думал о микробах при такой артиллерийской подготовке. Дело в том, что огонь, который открыли немцы, был обычным для нас адом, хотя действительно трудно было сообразить, как после такой артиллерийской подготовке могли остаться живые немцы, да ещё в таком количестве, да ещё с такими огневыми средствами.
К концу дня с потерями мы всё же взяли Уждеген. А должны были взять Вилькупен в тринадцати километрах западнее. Вилькупен уцелевшая половина моей роты тоже взяла. Через три дня. Именно тогда, кроме желания согреться, появилось и второе желание — спать.
Кстати, об Уждеген. Где-то в шестидесятых годах мы, друзья-фронтовики, во время выпивки стали вспоминать разные географические подробности. Я упомянул, что в бригаде каламбурили — уж Деген возьмёт Уждеген. Мой друг, талантливый журналист, блестяще знавший немецкий язык, заметил: — Не может у немцев быть Уждеген. В немецком языке нет буквы Ж.
А в 1975 году, когда с женой и сыном я прощался с памятными местами, симпатичный майор-военком города Нестеров, бывшего прусского Эйдкунен, расстелил предо мной такую знакомую километровую карту, на которой чётко по-русски напечатано Уждеген.
После Вилькупен продолжались невыносимые страшные бои уже без всякой артиллерийской подготовки. И у меня, как, полагаю, и у остальных ещё живых, оставались всего два желания согреться и выспаться. Причём, если согреться было просто физиологической необходимостью, то постоянная бессонница была настоящей пыткой. От этой пытки впоследствии у меня не осталось никакого следа. А вот холод… господи, как мне сейчас холодно!
К восьмому дню наступления в бригаде из шестидесяти пяти тридцатьчетвёрок с орудиями восемьдесят пять миллиметров осталось шесть танков. Два из них, мой и каким-то образом оказавшаяся у нас старая тридцатьчетвёрка с пушкой семьдесят шесть миллиметров моего ведомого, гвардии старшего лейтенанта Фёдорова (а я, ведущий, был всего лишь гвардии лейтенантом), чудом выскочили из сумасшедшего рейда по немецким тылам. «На прощание» уничтожив на просеке у самой опушки немецкий артштурм, мы подъехали к длинной кирпичной конюшне, за которой оказались не только командир нашей бригады, гвардии полковник Духовный, и командир нашего второго батальона, гвардии майор Дорош, но и, что просто невероятно, командующий третьим Белорусским фронтом генерал армии Черняховский с несколькими генералами и старшими офицерами.
Я соскочил с кормы танка, как положено подошёл к командующему:
— Товарищ генерал армии, разрешите обратиться к товарищу гвардии полковнику!
— Докладывайте мне, — сказал командующий. — Докладывал. В этот момент какой-то осколок на излёте шлёпнул меня по левой руке, по плечу. Боли почти не почувствовал. Поэтому не обратил внимания на кровь.
— Вы ранены, сказал командующий. — Перевязать. — Разделся голым по пояс. День был морозным, но не знаю, не помню, было ли мне, хронически замерзающему, холодно в этот момент. Реакция на мой обнажённый торс, на торс девятнадцатилетнего тяжелоатлета, мне была привычна ещё из училища. Поэтому взгляды генералов и старших офицеров меня не удивили и не смутили. Из своего люка выглянул мой механик водитель:
— Какой командир нам сейчас достанется?
— Не дрейфь, Борька, никуда я не уйду.
Командующий посмотрел на подполковника слева от него и сказал:
— Запишите, Дегена к званию Героя Советского Союза, оба экипажа к ордену Ленина.
— Не дрейфь, Товарищ генерал армии, — сказал комбриг, — его уже раз представляли.
— На сей раз я сам прослежу.
Так до меня дошла забавная история. Об этом я уже рассказывал. О том, как командир 184 стрелковой дивизии генерал-майор Городовиков в дикой обстановке, когда драпали его артиллеристы, на наше несчастье случайно наскочил не на своих подчинённых, на трёх вышедших из боя и спокойно выпивавших с экипажами трёх гвардии лейтенантов, Антона Сердечнева, Алексея Феоктистова и меня, их командира взвода.
— Остановите танки! Всех к Герою представлю! — Не приказал, конечно, а попросил. До чего же нелепая просьба. Три тридцатьчетвёрки против тридцати пантер. И тридцатьчетвёрки уже выведены из боя, и уже появился шанс выжить, и пантеры вообще не в нашей полосе. Но плачущий невероятно смелый генерал-майор, гарцующий на тачанке под огнём немецких танков. Скажите, кто вообще в ту пору ездил на тачанке? Хотелось послать этого генерала…
Но случилось так, что мы не просто остановили танки, а разгромили. До этого момента, до двадцатого января 1945 года, до того, как наш комбриг сказал командующему, у меня вообще не было представления о том, сдержал ли генерал-майор Городовиков своё обещание о представлении к награде. Что мы, лейтенанты, знали о том, как нас награждают? За те летние бои, не только за пантеры, но и за две пантеры накануне ночью, за Германишки, Жверждайцы и ещё за немалое я получил медаль «За отвагу».
Тогда, сразу же после награждения, командир батальона, кстати, тоже награждённый медалью «За отвагу», где вы видели такое, гвардии майор, и медаль «За отвагу»! Так вот он, лёжа под ивой, придурившийся, что болен и не пошедший в строй за наградой, сказал:
— Это нам мой заместитель по политчасти майор Смирнов подосрал. — Не побоялся командир сказать такое своему подчинённому.
С того дня, с двадцатого января 1945 года отношусь к этой медали с невероятным уважением, как к самой большой моей награде. И, когда на следующий день тяжело раненый с головы до ног лежал на снегу слева от гусеницы моего подбитого танка, когда, слыша немецкую речь, представлял себе, что будет со мной, если попаду в их лапы с орденами и гвардейским значком на правой стороне груди и с единственной наградой, медаль. «За отвагу» на левой, понимал, что самоубийство единственный способ спасения от пыток.
Прошло чуть меньше месяца после ранения. 19-го февраля, ещё очень недалёкий от состояния, в котором был 21-го января, но, уже соображая, что нахожусь в госпитале, и что госпиталь в городе Кирове, услышал печальную весть. Погиб командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Черняховский. Помню, подумал тогда, не удивительно. Ведь я увидел его в трёхстах метрах от только что подбитой немецкой самоходки. Понимаете? Даже старшего лейтенанта, командира стрелковой роты нечасто увидишь на таком расстоянии. Правда, стояли рядом с ним и другие генералы и старшие офицеры. Но куда они могли деться, если здесь сам командующий? И вспомнил ещё одного отважного генерала, Басана Городовикова на его тачанке. Нет, связи с наградами у меня тогда не возникли.
Возникли они спустя три или четыре дня, когда в палату вошёл начальник госпиталя и поздравил меня с награждением орденом Красного знамени. Ну, что ж, подумал я, неплохо. После звания Героя самая высокая боевая награда. Это тебе не то, что, что медаль «За отвагу».
Не проследил генерал армии Черняховский, как пообещал? Забыл, или не захотел, или не успел? Кто знает? Я, во всяком случае, забыл. И не вспоминал об этом больше. Даже в дни, когда непонятный холод приникает в меня.
В нашей студенческой группе мой друг Сенька (виноват, сейчас не подобает так называть почтенного профессора хирурга, с которым и сегодня мы остаёмся ближайшими друзьями) постоянно разыгрывал меня. Поэтому, когда утром восьмого сентября 1948 года, как только я появился в институте, он начал очередной розыгрыш, отвлёкся и не захотел его слушать. А он продолжал:
— Так вот сегодня, в День танкистов по московскому радио передали, что мы никогда не забудем нашего погибшего друга, Героя Советского Союза, гвардии лейтенанта Иона Дегена. — Как я, живой, должен был реагировать на этот бред?
После занятий дома на столе нашёл телеграмму. Меня вызывали на переговорный пункт в двадцать часов. У нас не было телефона. Вечером пришёл. Из Киева звонил мой племянник, физик-теоретик Михаил Дейген, в будущем членкор АН:
— Дядюшка, скромность, конечно, украшает человека. Но родному брату не сказать, что ты Герой Советского Союза? Сегодня мы случайно узнали об этом благодаря московскому радио.
— Миша, это какая-то ошибка. Понятия ни о чём не имею.
На следующий день тоже мой однокурсник, тоже бывший танкист Захар Коган потащил меня в областной военкомат. Не успели мы открыть дверь кабинета, как полковник обнял меня:
— Знаю! Знаю! Слышал! Уже послали запрос.
Примерно через месяц встретил военкома на улице. Он тут же сообщил, что получен ответ из наградотдела: «Ждите Указа Президиума Верховного Совета». Меня это крайне удивило. Награду ведь я уже получил. Пусть не Героя, чуть меньше, орден Красного знамени. Тоже неплохо. Как же может такое быть? Ещё одна награда после уже полученной?
Окончил институт. Навсегда покинул город. Снова перестал об этом вспоминать и думать. Тем более, что уже давно отменили льготы, которые были связаны с орденами и медалями. Пусть малюсенькие деньги, но и эти перестал получать за них.
А в мае 1965 года, по-видимому, в связи с двадцатилетием Победы был вызван в Киевский областной военкомат. Интеллигентного вида симпатичный полковник, начальник политотдела, любезно принял меня и показал внушительного вида официальный документ. «На ваш запрос отвечаем. В связи с тем, что у Дегена Иона Лазаревича большое количество наград, есть мнение звание Героя Советского Союза ему не присваивать». Я улыбнулся. Полковник, в отличие от меня, не улыбался. Похоже, он чувствовал себя не в своей тарелке. Вот и всё. Жирная точка.
Я уже был полностью в гражданском. Только один раз в году, девятого мая, в День Победы надевал свою гимнастёрку. Ту самую. Английскую. В которой был ранен. С заплатами на местах ранений. Причём, заплаты были хлопчатобумажные, советские. Зашивавшие-ремонтирующие гимнастёрку не нашли английского сукна. Не прислали англичане. На правой половине груди всё оставалось таким же, как в день ранения. На левой к медали «За отвагу» добавился орден Красного знамени, медали за оборону, за взятие, юбилейные. Стал формироваться иконостас. В таком виде гимнастёрка предстала в чемодане перед офицером пограничником на таможне железнодорожной станции Чоп, когда мы покидали Советский Союз. Он тщательно свинчивал ордена и сличал номер на каждом с записью в орденской книжке. В Израиле всё это имущество переместил на пиджак, который тоже надевал только один раз в году. А гимнастёрка продолжает зачем-то храниться.
Да, чуть не забыл. И в Киеве однажды был в таком пиджачном виде. Из Москвы перед отъездом в Израиль приехал проститься со мной Мотя Тверской, мой самый большой институтский друг, бывший во время войны капитаном, командиром стрелкового батальона. Мы ещё не знали, что военные награды можно вывезти официально. Мотя предложил пойти сфотографироваться с ним при полном параде. Вот, собственно говоря, и всё. Январский холод — особая статья. Кажется, он не имеет отношения к этому.
Но в 1994 году. Стоп! Это, можно сказать, продолжение требует особого внимания. К тому времени продолжалась моя дружба с Аркадием Тимором, незаурядным журналистом, неплохим поэтом и хорошим художником, но главное, с человеком невероятной доброты и порядочности. Войну этот отважный танкист закончил в Берлине командиром полка самоходных орудий. Затем в мирной жизни успел стать умелым инженером, но, главное — быть зеком. Именно из заключения репатриирован в Израиль, в котором ушёл в запас в звании подполковника Армии Обороны Израиля. В начале восьмидесятых годов Аркадий председатель Союза ветеранов, а я каким-то образом его заместитель. С этого началась наша дружба. И какая!
Так вот где-то в 1994 году Аркадий пришёл к нам и принёс мне необыкновенный подарок, который он в свою очередь получил от друга из Москвы. Друг его Фёдор Свердлов, преподаватель какой-то военной академии, полковник, профессор-историк, по и сейчас непонятной мне причине во время работы над своей книгой заинтересовался каким-то лейтенантом, одним из сотен тысяч советских лейтенантов.
Настоящий учёный не может писать, тщательно не изучив описываемого. Где же можно что-либо узнать о каком-то лейтенанте? Разумеется, в архиве Советской армии, в Подольске. Ха! Только у наивных людей могут быть такие представления. Дело в том, что полковник профессор Свердлов не имел свободного доступа в этот архив. Военная и государственная тайна. Но недаром профессор Свердлов был к тому же ещё полковником. А полковник знал, как обходят препятствия. И профессор Свердлов приехал в Подольск с отмычкой. Какая-то девица в архиве, получив коробку конфет, нарушила государственную и военную тайну, и вынесла полковнику четыре наградных листа этого самого лейтенанта Дегена, заинтересовавшего историка. Так я получил свои наградные листы, о которых, разумеется, не мог иметь ни малейшего представления. Получил. Прочитал. И прочно погрузился в шок.
Начну по порядку, с последнего наградного листа, на орден Красного знамени. Оказалось, что представление не имеет ничего общего с представлением генерала армии Черняховского за сумасшедший рейд двух танков. Это было обычное представление нашей бригады за январские бои, подписанное сначала до всех генералов командиром нашего батальона гвардии майором Дорошем. Со всеми ошибками. Например, оказалось, что в июле 1941 года я в возрасте шестнадцать лет и один месяц был призван в Красную армию Могилёв-Подольским городским военкоматом. Как известно, в таком возрасте никто не мог быть призван. Тем более, военкоматом города, который уже был оккупирован. И призывать меня не было необходимости, так как в ту пору я уже был командиром взвода в 130-й стрелковой дивизии Юго-Западного фронта. А сколько ещё подобных ляпов во всех наградных листах!
Но не это главное. До меня, наконец, дошла истина. Орденом Красного знамени я награждён по конкретному представлению именно на этот орден. Откуда же гулявшие по свету сведения московского радио, наград отдела Верховного Совета, Киевского облвоенкомата? Получается, представление генерала армии Черняховского было не только на словах? Но, не будь эти слова каким-нибудь образом оформлены, на них не существовала бы реакция.
Естественно, меня не мог немедленно не заинтересовать лист с представлением на медаль «За отвагу». Она ведь тоже имела отношение к первому представлению к званию Героя. Ну, тут глухо. Представление, как и предыдущее, подписано командиром батальона Дорошем, тогда ещё гвардии капитаном. Правда, представил он меня к ордену Красная звезда. Это уже командир бригады за что-то наказал меня и снизил достоинство награды. О том, что решили и решили ли что-нибудь в отношении Антона Сердечнева, Лёши Феоктистова и меня в 184-й стрелковой дивизии даже подумать не могу. Ну, как могу я знать такое?
Но наградной лист сам по себе удивительно интересный. Самый интересный из всех моих наградных листов. О том, что сделали три гвардии лейтенанта, уже выведенные из боя, ни буквы. А ведь это легко и просто установить. Намного легче, чем всё остальное. Дело в том, что за каждый подбитый танк я получал пятьсот рублей. За всю войну получил восемь тысяч пятьсот рублей. Пятьсот — даже не за уничтоженный, а за целенькую захваченную пантеру, на которой успел немного погарцевать, пока меня не извлекли из неё со скандалом. Ведь начфин отчитывался за каждую копейку. В своих документах он не мог написать, что уплатил кому-то, а не мне. Другое дело наградной лист. Не сомневаюсь в том, что вписанное в ведомость начфином отличается от написанного батальонным писарем в наградном листе.
А что же в этом конкретном наградном листе? Постарался заместитель командира батальона по политчасти товарищ Смирнов! Исчезло на меньше двух третьих сделанного моим танком. Понимаю, что сделанное надо было разделить с не сделавшими, чтобы и они могли получить свои большие награды, не медали «За отвагу». Но уже в Израиле специалисты указали на то, что это очень странное представление. Даже оставшееся в этом листе по статусу тянет не на Красную звезду, тем более, не на «За отвагу», а на звание Героя. Но это уже совсем другая история, не имеющая ничего общего с моим рассказом.
И снова забыл обо всём. Забыл до восемнадцатого декабря 2014 года. В этот вечер в Московском музее толерантности с женой и сыном присутствовали на презентации документального фильма Михаила Дегтяря обо мне. Тёплые чувства вызвал не столько фильм (грешен), сколько изумительная аудитория и её реакция. Да, в Москве ещё есть достойная русская интеллигенция! Вопросы. Выступления. Цветы. И вдруг подошёл ко мне очень симпатичный мужчина значительно моложе меня и вручил красную папку с моими наградными листами. Сказал, что он один из создателей портала «Подвиг народа». Совершенно изумительного портала, в котором хранятся абсолютно все наградные листы, всех принимавших участие в Великой Отечественной войне. Сказал, что из многих мест России поступили рекомендации и требования восстановить справедливость и присвоить мне звание Героя. Они стали разыскивать представления, но ничего не нашли.
Ну, скажите, какое звание Героя? Героя чего? Российской федерации? Но я ведь не был воином Российской федерации. Я был воином Красной армии Советского Союза. Есть сейчас такое звание? Другого мне не надо.
Уже ночью в гостинице вдруг подумал: стали разыскивать представления, но ничего не нашли. В иудаизме есть такое понятие — стереть память. Но ведь официальный ответ наградотдела двум областным военкоматам существовал. Один из них я лично видел. А передачу московского радио? Как просто её найти. Стёрли? Стёрли память? В Советском Союзе я прожил пятьдесят два года. Сколько мне пришлось увидеть и узнать. Россия правопреемница Советского Союза. Чему же удивляться?
Ничему не удивляюсь. Ни удивляться ни помнить не желаю. С удивлением всё просто. Но вот память… Когда в эти дни приходит ко мне непонятный холод, я вспоминаю, что двадцать первого января выпью за свой день рождения, хотя во всех официальных документах совсем другая истинная дата.
Атеисты говорят, что это вы болтаете о каких-то чудесах? Мол, были какие-то чудеса в библейские времена. Почему же их нет сейчас? Кто сказал, что нет? Вот два чуда, двадцать первого января 1945 года, военное и медицинское, которым я достоверный свидетель. И я праздную и благодарю Его за эти два чуда.
Вечером из морозильника извлеку графинчик с очень хорошей водкой и, закусывая селёдкой, выпью с женой, с моей гордостью, сыном, с любимыми внучками, и в очередной раз поблагодарю Его за чудеса, продемонстрированные Им. Придёт ли внук, ещё одна гордость моя? И не только моя. Это зависит от того, сумеет ли он освободиться от службы. Сможет ли лейтенант Армии Обороны Израиля в этот вечер лично поздравить бывшего лейтенанта с его удивительным днём рождения? С чудом.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer10/degen/
