ДАРЫ ПОРТНОГО ЯКОБСОНА
Ученик пятого класса Рижской гимназии, что в Агенскалнсе, Зигфрид Миезис подобрал отмычку к французскому замку своего соседа, портного Якобсона, которого забрали ранним утром неделю назад. Естественно, родственников у того уже не было, и теперь до раздела его имущества оставался один день. Дворник откладывал это мероприятие как мог. Но Якобсон уже целую неделю не появлялся в своей квартире, и соседи из всех остальных двенадцати квартир, расположенных на четвёртом этаже, с некоторой надеждой ждали справедливого раздела его имущества. Из самых значительных вещей в квартире портного Якобсона были почти профессиональная швейная машина «Зингер» с чугунной рамой и ножным приводом и новый велосипед «Диамант», под кожаным седлом которого были две никелированные пружины из перевитых проволок. Маленькая динамо-машина, трущаяся о колесо, вырабатывала электричество для передней фары. На заднем крыле, чуть выше резинового брызговика, рубинами переливался круглый катафот. На педалях жёлтым янтарём горели маленькие квадратные фликеры. Как же было устоять Зигфриду? Именно эти две вещи в половине первого ночи, когда весь дом уснул, пятиклассник Зигфрид перевёз в свою квартиру, что была напротив. Велосипед на резиновых шинах катился тихо, чуть слышно тикая храповиком. Но у швейной машины были маленькие чугунные колёсики. Они создавали лёгкий шум, цепляясь за неровности на цементном полу. Поэтому дверь в квартире Весмы Нагле, которая страдала бессонницей, открылась и тут же закрылась опять. Но это уже было после того, как швейная машина «Зингер» исчезла в дверном проёме квартиры Зигфрида.
Через минуту сердце Зигфрида успокоилось и перестало так сильно стучать. Он остановился. Он перестал бояться, что разбудит спящую мать.
Зигфрид не знал, что уже два дня его соседка, вечно сопливая Айна Пилиня, после школы пишет своим каллиграфическим почерком без точек и запятых на маленьких бумажных квадратиках, вырезанных из школьной тетради: «плащ габардиновый серый», «шляпа фетровая зелёная», «два одинаковых подсвечника», «зонтик», «кресло», «очки»…
Замок в квартире Якобсона для неё открывал ключом её дядя, дворник Антон Мейлунс. Он же и закрывал его, когда она заканчивала работу. Одинаковые бумажки с названием вещей она потом скатает в маленькие рулончики и положит в деревянный ящик от сливочного масла. Всю эту справедливую лотерею организовал дворник, он же отвечал за её проведение. Всего вещей было 159, по 13 на каждую квартиру. Привилегию участвовать в лотерее имели только двенадцать квартир четвёртого этажа. Дворник Мейлунс был весёлым, честным и бесхитростным человеком. Его любили все жильцы дома номер 15 по улице Акменю. Даже портной Якобсон был одним из тех, кто хранил второй ключ от своей квартиры у него.
Когда по утрам на двор привозили огромную плоскую подводу, доверху заставленную ящиками со стеклянными сифонами с сельтерской водой, он стоял рядом и терпеливо ждал, пока лошадь не опорожнит свой желудок. Он никогда не мешал лошадям. Если лошадиные «яблоки» падали мимо мешка, подвешенного для этой цели, он быстро нагибался и подставлял совок. Иначе мгновенно прилетят воробьи, начнут выклёвывать из навоза овёс и растащат всё это по двору. В такой ситуации любой дворник начал бы злословить, но не Антон Мейлунс. Он радостно говорил, обращаясь ко всем: «Lai dzivo zirga un zvirbulis un setniekam buz darba!», что означало: «пусть живут лошадь и воробей, и дворникам будет работа».
Все мужчины дома номер 15 на улице Акменю всё же тайно подумывали о новом велосипеде, а женщины — о швейной машине. И вот, всё это исчезло накануне раздела имущества Якобсона…
Когда утром, проснувшись, мать увидела «Зингер» и «Диамант» у себя в квартире, она на мгновение лишилась голоса. Зигфрид стоял посреди комнаты и улыбался идиотской улыбкой её покойного мужа.
— Велосипед — мне, а швейная машина — тебе, мама, — торжественно сказал он, и слюна капнула у него изо рта.
— Что ты опять наделал, идиот! Убирайся отсюда! И уноси эти проклятые вещи! Какой позор! Мой сын — вор! Даже твой глупый отец всегда говорил: «не кради, где живёшь!». Ты что забыл, что тебя вот-вот отчислят из гимназии за прогулы и неуспеваемость? Что ты будешь делать зимой? Опять ровнять ржавые гвозди?
— Но ты же сама говорила, что зря платишь деньги в гимназию. Значит, мы на этом сэкономим.
— Сейчас же унеси это всё отсюда! Я этого видеть не могу. Я работаю в пекарне по десять часов, стоя на ногах, но никогда ни одной булочки себе не взяла!
— Но ты же сама говорила, что у тебя крепкие ноги.
— Идиот.
— А ещё ты говорила, что если бы у тебя было чем, то ты бы сшила себе телогрейку из овечьих шкурок. Помнишь?
Сам Зигфрид помнил всё.
— Швейная машина овечьи шкурки не шьёт, нужна скорняжная. А ты что, притворяешься или не видишь, что я уже два года хожу ногами по этим шкуркам? Как ты думаешь, из чего сшит коврик около моей кровати? Уноси это всё отсюда, идиот!
— Прямо сейчас?
— Да, прямо сейчас! Хотя нет, стой! Ночью выбросишь всё на свалку, чтобы никто не видел!
— А как я покачу по ступенькам швейную машину?
— Как хочешь.
Мать прислонила велосипед к стенке, положила на него подушки, накрыла их сверху простыней, швейную машину накрыла расшитым русским полотенцем, а затем по краям поставила горшки с цветками.
— У меня нет больше времени, я ухожу на работу. Не забудь, сегодня лотерея. И смотри, не проболтайся про вещи. Тогда нам нужно будет от стыда переехать в другой район.
— Давай переедем, ты же говорила, что тебе нравится Юрмала.
— Как ты мне надоел, идиот. А теперь ты ещё и квартирный вор! Позор!
Зигфрид вздрогнул, слёзы навернулись у него на глаза. Стыд душил его.
— Я — не вор! — закричал он и в бессилии стукнул ногой по старому дивану. — Я зарабатываю деньги!
У Зигфрида были светло-голубые глаза и редкие белёсые волосы, всегда аккуратно причёсанные «на пробор». Все это «было расположено» на довольно крупной для его возраста голове.
Зигфрид не был идиотом, скорее — он был несколько наивным. Он уже имел постоянную летнюю работу, она досталась ему от покойного отца. Недалеко от Понтонного моста на левом берегу Даугавы была маленькая бухта — стоящая неподвижно вода с грязной пеной, заваленный гнилыми щепками и пустыми коробками от сигарет берег, старый вросший в песок буксир и несколько, наполовину затопленных древних лодок и шведских барж. Одна из них почти полностью лежала на песке. Гнилые доски от обшивки этих судёнышек когда-то были накрепко прибиты шведскими гвоздями к деревянным шпангоутам, но теперь едва держались. Вот эти гвозди и нужны были Зигфриду. Это были не круглые и не квадратные гвозди, а плоские. Такие гвозди давно были в Латвии редкостью, как, впрочем, и сами дощатые баржи. Но некоторые перевозчики грузов в Риге и в Болдерае не желали избавляться от этих древних судёнышек и по-прежнему пользовались ими. Они постоянно требовали ремонта, протекали, раздражали хозяев, вызывали смех у стоящих на берегу, но работу свою делали исправно. Плоские шведские гвозди упрямо не хотели сдаваться. Потребность в гвоздях была невелика и падала с каждым годом. Казалось, они могли быть легко заменены дешёвыми круглыми гвоздями, но это было не так. Круглые почему-то быстро пропускали воду, расшатывались и ржавели.
Ответ на это явление лежал, наверное, где-то в физике, но это не интересовало Зигфрида, он этого не знал, хотя замечал, что и копыта у лошадей тоже подковывают почему-то плоскими гвоздями. Раз или два в неделю он брал молоток, плотницкие клещи, маленький ломик и отправлялся в бухту за гвоздями. Он приносил гвозди в свой сарай и ровнял их медным молотком на чугунном колоснике от паровоза, принесенном откуда-то ещё отцом, затем уже прямые гвозди клал в прочный дубовый ящик и посыпал их песком. Зелёный ящик от патронов Первой Мировой Войны был подвешен за верёвку к стропилам сарая. Потом он несильно раскачивал его и ударял о столб в углу сарая. «Сотрясение песка очищает гвозди от ржавчины», — так говорил его покойный отец. Иногда Зигфрид менял песок. Когда плоские гвозди приобретали товарный вид, Зигфрид связывал их вместе по пятнадцать штук.
В Латвийское время отец продавал гвозди на Агенскалнском рынке по субботам, стоя, чтобы не платить за место. Он просил двадцать сантимов за связку, иногда он уступал. Но Зигфрид не мог сосчитать, сколько это будет в пересчете на новые деньги, это менялось каждый день, поэтому он был доволен тем, что ему заплатят. Покупатели уже узнавали его.
Сегодня была суббота, он хотел пойти на базар. Он совсем забыл, что должна была состояться лотерея, потому что после того, что утром сказала ему мать, это было уже не таким важным для Зигфрида событием. Он вышел в коридор, прислонился к стенке и стал внимательно слушать, о чём говорят соседи. Соседи толпились у дверей квартиры Якобсона. Они уже знали о пропаже. В их глазах был вопрос: куда девались «Зингер» и «Диамант»?
Дворник, честный Антон Мейлунс, был просто раздавлен ужасным ночным происшествием. Айна со слабой надеждой и жалостью смотрела на своего дядю.
Немного ненормальная, со своей вечно обострённой честностью, Весма Нагле предлагала зайти к ней в квартиру и убедиться, что вещей там нет. Она предлагала это каждому соседу по отдельности:
— Прошу!
И указывала на свои двери. Кто-то сказал:
— Какой смысл заглядывать в квартиры в десять утра, если ЭТО произошло ночью? Кроме того, это унизительно.
Старичок, оркестровый музыкант из угловой квартиры, едва шевеля губами шептал:
— Какое ужасное происшествие, какой позор… У нас в доме этого не было уже пятнадцать лет. С 1926 года…
— Вы имеете ввиду русскую старушку Мельникову с первого этажа или кого-то другого? —вмешалась толстопятая соседка-хозяйка рыбной лавки.
— А что сделала старушка Мельникова!? А что сделала старушка Мельникова?! — возбуждённо наперебой заверещали две квартирантки с другого этажа, непонятно что искавшие среди соседей.
— Когда в начале холодной зимы 1926 года господину Аболтыньшу привезли и сгрузили около его сарая отопительный уголь, она в сумерках приходила туда с кошёлкой и носила его к себе. Если бы её не заметил хозяин, неизвестно сколько кошёлок с углём унесла бы эта «старушка Мельникова», — сказала толстопятая соседка.
— Да, но когда её назвали воровкой, она пришла домой и повесилась.
— Она была русская? — спросили обе квартирантки одновременно. Кто-то сказал:
— Русская бы не повесилась.
— Да нет, она была русская, учительница, но потом она заболела, а дети её бросили, — сказал старичок-музыкант.
— Болезнь никогда не оправдывала воровства, — назидательно сказал школьный учитель географии. — Кто знал, как жил покойный Аболтыньш, у которого старуха Мельникова крала уголь?
Тот, кто этой ночью украл «Зингер» и «Диамант», скорее всего, был не латышом, и он украл эти вещи у Латышей! Да, да — у Латышей! Мы, Латыши — жестокий, но очень справедливый народ. Поэтому воровство среди нас — это отвратительная случайность.
Это был камень в огород единственного на этаже цыгана. Но сказанное учителем понравилось всем, и все с ним согласились.
Мудрее всех оказался электрик Калныньш:
— Тот, кто украл велосипед и швейную машину, плохо читал библию: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным», — сказал он. — Что может сделать с нашими вещами воришка? Использовать эти вещи в доме нельзя. Если он попытается их продать, тут мы его и накроем. Как это произойдёт, я не знаю. Возможно, он попадётся, когда будет их перевозить на другое место или когда будет расклеивать объявления о продаже. А может быть его опознают на базаре?
Отец Фабиан Адамсон, католический священник, живший в собственном доме в Межапарке, всё это внимательно слушал. В доме на Акменю 15 у него жила сестра, и это было его второе место проживания, потому что Католическая церковь, где он уже двадцать лет окормлял своих прихожан, была недалеко. Он считал, что с точки зрения простых христиан, толпящихся у дверей портного Якобсона, их претензии очень обоснованы и справедливы, ведь совесть их открыта и совершенно чиста. Соседи были справедливо возмущены поступком ночного вора, и это было очень естественно для них.
Однако, как это сочетались с тем, что все они прекрасно знали о том, что Якобсона расстреляли в Румбульском лесу такие же, как они, латыши? Это несколько смущало католического священника. Но соседи дружно молчали об этом.
Священник отец Фабиан Адамсон немного устал и хотел поскорей прекратить этот балаган, который уже начинал действовать ему на нервы, поскольку приобретал национальную окраску. В квартире рядом с ним жил племянник цыганского барона со странным именем, Август-Вильгельм. Никто, кроме католического священника и, конечно, самого цыгана, не знал о том, что со дня на день шуцманы увезут его в Румбульский лес и с дыркой в голове закопают вместе с евреями. Идти Августу-Вильгельму было некуда, поэтому он просто обреченно ждал своей участи. Священник же хотел быстрее покончить с этим болтливым сборищем еще и потому, что его уже интересовало, кто будет новым жильцом рядом с ним в освобождённой квартире.
Вдруг толпа соседей расступилась, увеличившись на ещё одного уважаемого человека. Появился бывший редактор журнала «Перконкрустс для детей» — доктор Екумс. Бывшим редактор был потому, что Имперское министерство народного просвещения и пропаганды Германии недавно, по приказу самого Геббельса, нациста №3, закрыло его журнал из-за крайнего Латвийского национализма. Это был национальный парадокс! Журнал был создан в конце июня 1941 года, прожил без году неделю и стал библиографической редкостью.
Доктор Екумс поздоровался с отцом Фабианом, взял его под руку и увёл в другой конец коридора.
— Обратите внимание на наших соседей, дорогой отец Фабиан. Где их Христианская Добродетель? Сейчас они собираются делить вещи покойного Якобсона. Они все знают о его смерти, но ни слова об этом не говорят.
Что они хотят найти в его квартире? Ведь в ней уже побывали ребята Виктора Арайса.
— Что поделаешь, дорогой доктор, таковы сегодня нравы секулярного мира. Толпа слепа, подла и глупа. Нравственность толпы всегда гораздо ниже нравственности одного индивидуума. Вам не приходилось знакомится с работами Густафа Лебона о психологии толпы?
— Как же не приходилось? На втором курсе читал. Его мысль можно сформулировать просто: «один человек всегда умнее толпы людей».
Надеюсь, дорогой сосед, вы не причисляете себя к толпе?
— Хвала творцу, Вы абсолютно правы, я себя не причисляю к толпе, дорогой доктор.
— Тогда что же вы делаете у дверей квартиры еврея Якобсона?
Это был удар ниже пояса.
— А вы? — ответил обиженный священник.
— Хм-м… Да, да, конечно. Все мы…
— Однако пора начинать, — сказал священник и посмотрел на карманные часы. Он опустил голову и глубоко вздохнув, хорошо поставленным, скорбным голосом, произнёс смиренно и глухо:
— Начнем лотерею, господа, проходите в квартиру Якобсона.
Всё это время Зигфрид внимательно слушал разговоры соседей, боясь пропустить самое главное. Он первым вошёл в квартиру Якобсона и постепенно, по одной, вытащил все тринадцать свёрнутых Айной бумажек, которые ему причитались, и получил тумбочку, эмалированный умывальник, синий шерстяной отрез, пачку шаблонов и лекал для раскроя материала, кухонный нож, коробку со свечами, маслёнку с маслом — наверное, для смазки велосипеда или швейной машины, резной стул, одеяло, крохотную серебряную рюмку и несколько простынь. Всё это он перенёс в свою квартиру и положил на пол у дверей. К этому прибавилась зелёная фетровая шляпа и чайник из вещей, которые по непонятной Зигфриду причине раздавал всем сосед Август-Вильгельм.
То, что Зигфрид узнал сегодня о своём поступке, сводило его с ума. Оказывается, он единственный латыш-вор, который украл у своих же честных соседей их собственность. Что делать? Как дождаться мамы? Пойти в понедельник в Лютеранскую церковь и поговорить с Лютеранским священником, отцом Маркусом Шварцбахом и всё ему рассказать? А может сначала всё рассказать дворнику? Нужно было как можно скорей поделиться с кем-то более умным. «Вор, вор, вор…» — стучало у него в голове. Он не мог дождаться матери. Вдруг в дверь позвонили. Его сердце ёкнуло. Зигфрид втянул голову в плечи и открыл двери. Но на пороге стояла девочка Айна. Зигфрид знал, что она была влюблена в него.
— Входи, Айна.
— Нет, я ненадолго, — сказала Айна и вошла. — Вот тут две чёрные бархатные шапочки. Их никто не взял, возьми их, может пригодятся…
— Послушай, Айна, я хочу доверить тебе очень важную тайну, но сначала ты должна поклясться мне кровью Иисуса Христа, что никто эту тайну от тебя не узнает. Даже твой дядя.
— Нет, кровью Иисуса Христа — не могу. И не проси больше.
— Хорошо, тогда поклянись, что примешь смерть, если проговоришься.
— Клянусь, — сказала Айна и подняла правую руку, — только говори поскорее, мне надо идти.
— Айна, велосипед и швейную машину взял я. Они стоят здесь, вот они.
— Ты взял! — вскрикнула Айна и крепко зажала рот ладонью, как бы боясь этим ртом проговориться или вообще выпустить из него какие-то слова. — Зачем ты это сделал?
— Сам не понимаю…
— Знаешь, Зигфрид, если бы я не поклялась тебе страшной клятвой, я бы сейчас пошла и всё рассказала дяде Антону.
В это время пришла с работы мать Зигфрида. Айна поздоровалась с ней и тихонько ушла. Приход Айны облегчения Зигфриду не принёс. Чтобы разбавить обстановку Зигфрид спросил у матери:
— Мама, а почему повесилась старуха Мельникова?
— Потому, что у неё была совесть, — ответила мать. — А зачем тебе это? Ты лучше расскажи, как прошла лотерея.
Зигфрид начал рассказывать. Мать в это время перебирала вещи портного Якобсона. Потом она сказала, что решение пойти к священнику — самое правильное:
— Нужно пойти к отцу Маркусу, он в молодости был школьным учителем и знает, как нужно говорить с такими, как ты.
Зигфрид с трудом дождался понедельника и в половине восьмого утра уже был у входа в Лютеранскую церковь. Богослужение ещё не началось, и священник только поднимался по ступеням.
— Что тебе здесь так рано нужно, мальчик? Почему ты не в школе?
— Я украл велосипед и швейную машину, — сказал Зигфрид.
— Ты поступил очень плохо. Ты должен первым делом вернуть эти вещи их хозяину, а потом возьмёшь Библию, откроешь «Второзаконие», пятую главу и прочтёшь параграфы 17,18, 19 и 20. Сделаешь это 50 раз. Только читай с чувством, не спеша, и думай, о чём ты читаешь. Теперь иди.
Да, где ты живёшь? Я должен поговорить с твоими родителями, пусть они придут.
— Но у этих вещей нет хозяина.
— Так не бывает. А где он?
— Соседи говорят, что его отвезли в Румбулу, положили в яму и закопали.
— Как закопали? А-а-а, понимаю. — Священник замолчал, потом достал платок, и начал медленно протирать запотевшие очки. — Как тебя зовут, мальчик?
— Зигфрид.
— Зигфрид, придёшь завтра, в это же время. Сейчас я занят. Я должен подумать.
Зигфрид ушёл.
— Да, попал ты в историю, — сказала вечером мать.
Утром Зигфрид опять был в церкви. В половине восьмого у ступенек остановился автомобиль и из него вышел отец Маркус. Зигфрид пошёл ему навстречу.
— Что тебе здесь так рано нужно, мальчик? Почему ты не в школе? — опять спросил у него священник.
— Вы у меня вчера это уже спрашивали, — сказал Зигфрид.
— Ах да, велосипед и швейная машина. Их некому вернуть… Послушай, мальчик, с кем ты живёшь?
— С матерью.
— Сколько она зарабатывает?
— Я не знаю. Но раньше она зарабатывала два лата и пятнадцать сантимов.
— Слушай меня внимательно: никому ничего не говори, оставь эти вещи себе. И молись за упокой души хозяина этих вещей. Я забыл, как его зовут.
— Я вам его имени не называл, но его зовут Тоби Якобсон.
— Тогда, как хочешь, можешь не молиться, кажется, он еврей.
***
Прошло семьдесят лет. Мама давно умерла. Сорок пять лет пенсионер Зигфрид Миезис проработал истопником на фабрике «Текстилиана». Жениться не пришлось. Айна с мужем умерли около двадцати лет назад. Потом умерла её дочь. Из всех жильцов, которые могли знать про «Зингер» и «Диамант», оставалась только одна, её внучка. Но и она скончалась два дня назад. Вещи по-прежнему стояли на том же месте, где их когда-то оставила мать Зигфрида. Он достал альбом с фотографиями матери, раскрыл его и погладил фотографии своей старческой рукой с синими жилами. На последней странице лежала сложенная вчетверо пожелтевшая газета «Rigas Balss» от 29 февраля 1996 года. Там должно было быть объявление, обведенное карандашом, о том, что кто-то для театрального реквизита покупает у населения старые велосипеды и швейные машины. Там же был телефон. Он не понимал, что это уловка и что театр никогда не получит этих вещей, потому что за старые велосипеды «Диамант» и за швейные машины «Зингер» коллекционеры антиквариата платят очень высокие цены.
Хотя объявление было помещено в газету много лет назад, но он всё же позвонил из телефона-автомата и со свойственной ему прямотой и бесцеремонностью недалёкого человека, сразу сказал:
— У меня есть один велосипед «Диамант» и одна швейная машина «Зингер», а это театр?
— Нет, вы случайно попали в банк. Но мы покупаем и такие вещи, торопливо ответил женский молодой голосок. — Сколько вы хотите?
— Я отдам бесплатно.
— А где вы живёте?
Зигфрид объяснил.
— Мы приедем быстро.
Через час во двор въехал старенький «пикап», а ещё через минуту в дверь позвонила молодая пара. Когда всё было уложено в автомобиль, девушка опять поднялась в квартиру Зигфрида.
—Где у вас щётка? — спросила она и, увидев у дверей щётку, не дожидаясь ответа, взяла её, быстро замела пыль с пола на газету и спросила: — Куда это всё?
На стёртом и вылинявшем от времени дубовом полу остались два тёмных пятна. Последняя память о портном Якобсоне. Зигфрид Миезис остался один в огромной пустой комнате. Он опустился на старый диван, вытянул ноги, сердце его билось всё медленней и медленней. Он, как в детстве, безмятежно погрузился в сон. Во сне к нему уже спешил худой седобородый старик с чёрной бархатной ермолкой на голове и со связкой отмычек на верёвочном поясе. Зигфрид узнал портного Якобсона.
— Нет, я не Якобсон, — прочёл его мысли старик. — Просто я похож на него. Меня зовут Симон Зилот. Я ревнитель иудейской веры. По-вашему — апостол Пётр.
© Copyright Джейкоб Левин
Нью-Йорк 2015 год
УБИТЬ ЧУДОВИЩЕ С ЗЕЛЁНЫМИ ГЛАЗАМИ
У Валери Фортенски, тридцативосьмилетней жительницы Нью-Йорка, миловидной женщины с красивыми ногами, произошло несчастье. После пятнадцати лет совместной жизни от неё неожиданно ушёл муж. Они жили дружно, между ними как будто не было особых конфликтов, выяснения отношений или ссор. Просто так — однажды утром он взял бритвенный прибор, увеличительное зеркальце на подставке и пинцет для выдёргивания волос из носа и ушёл неизвестно куда.
Он только успел сказать ей:
— Прости меня, но я никогда к тебе не вернусь, не ищи меня. Я встретил другую спутницу жизни. Я приду через три дня, когда «жара спадёт», и обо всём тогда поговорим. Я всё объясню.
Она сразу поняла — это всерьёз.
Двенадцатилетняя дочь Германика, сев за стол завтракать, сказала Валери:
— Когда папа меня поцеловал, я ещё спала и не смогла проснуться.
— Да, да, конечно, — рассеянно сказала Валери. — Ты не забыла, что завтра ты возвратишься в Спрингфилд к бабушке? Возьми с собой несколько пар носков и десять пар трусиков. Остальное я постираю и привезу потом.
— Когда, мама?
— Ещё не знаю.
Стуча зубами от озноба, Валери позвонила в редакцию, где она проработала дизайнером тринадцать лет, и срочно попросилась в отпуск за свой счёт. На три недели. Хозяин удивился и спросил:
— У тебя всё в порядке?
— Да, да, всё в порядке, просто я хочу поработать дома. Всё что надо закончить, я сделаю дома.
Как она проживёт следующие три дня, она ещё не знала. Мысли ходили по кругу и замыкались на одном: «чем лучше меня та, к которой он ушёл?»
Она позвонила по объявлению, наняла частного детектива и, уплатив за двадцать четыре часа почти тысячу долларов, снабдила его фотографией мужа. Это было дорого для неё, но выхода не было: она хотела узнать, куда и к кому ушёл её супруг.
Было ещё рано, когда детектив устроился в фургоне напротив дома Валери и стал ждать мужа.
Всё, что она смогла придумать за три дня, это было: «Ведь должен же он где-то спать? Если он где-то спит, то непременно у него в кармане плаща будут ключи от этого жилища». Муж всегда осенью и весной держал ключи в кармане плаща.
Всё было логично. Ведь совсем не спать человек не может.
Вскоре, предварительно позвонив, появился муж. Он привычно повесил плащ на вешалку, спросил, уехала ли дочь в Спрингфилд, и прошёл в гостиную. Она хорошо знала своего мужа, потому первый вопрос, который задала ему Валери, был:
— Что же такого она тебе делает, чего не делала я?
— Разговор между нами коснётся только алиментов, нашей квартиры, дачного домика, машины и совместного счёта в банке.
— Да, да, конечно, — сказала Валери. — Но на совместном счету у нас осталось только сто пятьдесят долларов. Ты об этом уже успел позаботиться. Теперь всё на твоём персональном счету, не так ли?
— Не скрою, я решил развестись с тобой не вчера.
— И всё это время молчал?
Слезы брызнули из глаз Валери, и она бросилась на мужа со слабо сжатыми кулаками, но тут же выдохлась и горько заплакала.
— К сожалению, как я и предполагал, сегодня разговора не получится, — сказал муж, расстегнул «молнию» на брюках и пошёл в туалет. Валери бросилась проверять карманы его плаща.
В левом кармане лежала знакомая ей связка, где были ключи от машины, от дачи, от рабочего кабинета и брелок в виде ирландского трилистника. Но в правом кармане было два незнакомых ключа. Один, по-видимому, от наружной двери и один ключ от французского замка, с короткой цепочкой и брелоком в виде «Микки Мауса». Вот их Валери и взяла.
— Пусть теперь заказывает для себя другие ключи, — со слабым злорадством подумала она. Это была её маленькая беззубая месть.
Муж собрался уходить.
Уже вслед ему она сказала:
— Запомни: ревновать молча я ещё не научилась. Жди неприятностей.
Какими неприятностями она угрожала мужу, она пока не знала.
Почему она решила завладеть его ключами, она ещё толком тоже не понимала. Возможно, где-то так и поступают… Но у нее на вопрос, зачем она это сделала, ответа не было.
Вечером позвонил детектив и сообщил, что всё известно. Её муж живёт в Манхэттене, в одном квартале от 96-ой улицы, напротив закусочной, в старинном угловом коричневом односемейном доме, теперь разделённом на четыре квартиры. Одна квартира на первом этаже имеет вход на уровне земли, под ступенями лестницы, её занимает полисмен, две другие — на втором и ещё одна большая, хозяйская, на третьем этаже. Её муж живёт в одной из квартир на втором этаже с высокой брюнеткой, лет двадцати восьми – тридцати. Её зовут Гленда. Она ходит на высоких каблуках, держит голову прямо, довольно вызывающе смотрит прохожим в глаза, беззастенчиво их разглядывает и пользуется яркой помадой. У неё дорогая кожаная сумка, эффектная причёска и лёгкая пружинящая походка.
— Возможно, кто-то бы назвал её красивой, но не я, — сказал детектив. — Они вместе с подругой владеют небольшой картинной галереей на Гринвич Вилледж. Дела у них идут не очень.
И коротышка-детектив опять добавил, что женщины такого типа ему не нравятся.
— И вообще, с вашим мужем она не пара, — попытался успокоить он. — Фотографий её я не делал, потому что мы не договаривались. К тому же фотографии стоят ещё сто долларов. Но вы её легко узнаете по её спутнику, с которым вы знакомы уже пятнадцать лет, и по её изысканной одежде. Я для вас её опишу. Кроме того, в их доме всего несколько жильцов. Дом находится прямо напротив закусочной, где высокие окна… А теперь, пожалуйста, возьмите карандаш или ручку и записывайте их точный адрес.
При словах «у неё дорогая кожаная сумка, эффектная причёска и лёгкая пружинящая походка» у Валери начался новый озноб. Теперь это уже был страх перед тем, что она не сможет выдержать конкуренции…
На другое утро, после кошмарной ночи, ноги сами понесли её на 96-ую улицу. Было очень рано и довольно прохладно.
Когда она проходила вдоль Центрального Парка, мимо здания Метрополитен музея, она вспомнила, что когда-то видела здесь впечатливший её музейный экспонат. Мраморное античное надгробие из раздела древнегреческих скульптур. Полулежащий на одном боку мужчина обнимал жену. Мужчина из белого мрамора был очень красив, но у жены не было ни головы, ни лица. То есть голова и лицо были, но сильно обезображенные ударами какого-то твёрдого предмета и больше напоминали просто кусок камня. Было понятно, что это могла сделать только ревнивая любовница мужа.
Валери поёжилась, ускорила шаг и быстро прошла мимо музея.
Повернув на 96-ю улицу, где теперь жил её муж, она нашла нужный номер дома и растерялась, потому что не знала, что же делать дальше.
Чтобы не встретиться с мужем, Валери зашла в закусочную и села у окна. Оттуда хорошо была видна дверь дома, который разлучил её с мужем. Дверь казалась неприступной, холодной и уже успела приобрести и другие отталкивающие черты. Симметричные, однообразные, пустые и скучные окна домов влд этом квартале были совсем не такими, как на картинах художника Каналетто. Они враждебно и нагло смотрели на Валери.
Было восемь часов утра. Валери заказала кофе без сахара. Горечь кофе соответствовала её настроению. От его запаха у неё закружилась голова. Она вспомнила, что уже три дня ничего не ела, кроме давно засохшего куска пиццы.
И вот теперь она сидела здесь в ожидании появления своего собственного мужа с его любовницей. Какое странное занятие! А что будет, если вдруг двери откроются два раза, и они появятся не вместе, а по одному и пойдут на работу?
Нет, они должны появиться вместе, одновременно, и идти они будут, держа друг друга за руки, как когда-то ходила с мужем она. Ведь именно для того, чтобы ходить так, эта потаскуха и сманила его.
Вдруг, в момент этих тяжких раздумий, она увидала, что на другой стороне улицы, почти напротив, неожиданно материализовалась, как будто из воздуха, красивая, стройная, крупная женщина, высотой с трёхэтажный дом, и заполнила собой всю улицу. Их разделяло стекло закусочной, приблизительно сто ярдов и изредка проезжающие, крохотные по сравнению с ней автомобили. Валери, не отрывая глаз, как зачарованная смотрела на неё.
Однако, какое счастье, что это оказалась не «та»!
Только Валери с облегчением вздохнула и попыталась успокоить сердцебиение, как её ужалила следующая мысль: кто этот мужчина рядом с ней?
Вдруг где-то недалеко с треском ударил гром и сверкнула молния. Она вздрогнула: это был её муж! Пара повернула за угол и исчезла.
Значит это была «та»… Валери почувствовала приступ слабости и тошноты, а сердце забилось ещё сильнее прежнего. Она заплатила за кофе и, так и недопив его, вышла…
Она стояла напротив дома своей супостатки, сжимала в руке ключи и пыталась представить: что же делается там, за враждебными дверьми этого дома?
Жаль, что она должна стать участницей этой собственной драмы. Но другого выхода нет. Уклониться не удастся. Теперь для этого нужно перейти дорогу и войти в этот злой, колдовской дом.
И только теперь Валери поняла, зачем ей были нужны его ключи. Она перешла дорогу, поднялась по ступеням на уровень второго этажа и ключом открыла входные двери.
Жильё любовницы её мужа начиналось прямо за входными дверьми. Красивая ковровая дорожка, тропические растения в кадках, мягкие диваны, клетка с попугаем в декоративных зарослях бамбука, огромный телевизор на стене — на всем были видны следы ежедневных уборок и забот хозяев дома. Но это ещё была не квартира. Справа и слева расположены две двери. А посередине были ступеньки лестницы, ведущие на третий этаж. Валери совершенно бездумно подошла к двери, нажала кнопку звонка, подождала с минуту, которая показалась десятью, потом взяла ключ с подвеской в виде Микки Мауса и с трудом вставила его в скважину. Но когда она попыталась провернуть ключ, он не поддался. Она очень нервничала. Ей поскорее хотелось убраться из этого холла. Она даже хотела совсем уйти, в холле могла быть камера слежения, но вспомнила, что это был малообитаемый, очень небольшой дом. Правда, её мог увидеть не жилец, а кто-то другой, случайный. Она довольно энергично и нервно несколько раз толкнула дверь. Неожиданно дверь открылась сама. Возможно, она и не была заперта. Валери сделала первый шаг и прямо перед собой на стене увидела большой цветной портрет с немигающими глазами. Была ли это хозяйка квартиры или нет? Супостатка застывшим взглядом смотрела на Валери.
Валери обернулась и притворила за собой дверь. Курок замка щёлкнул, и она осталась одна, наедине с портретом. От немигающего взгляда супостатки у Валери опять начался лёгкий озноб.
На полу лежал поролоновый коврик для занятий йогой, а на подоконнике ручные гантели. Валери на цыпочках осторожно обошла коврик и стала рассматривать школьную фотографию любовницы мужа, висящую на стене.
— Обыкновенная девка, — отметила про себя Валери. Но её любопытство нарастало, и она машинально прошла в другую комнату, которая оказалась спальней. Постель на кровати не была застелена. Одеяло свисало чуть ли не до самого пола, а на чистой белой простыне лежали чёрные женские чулки. На прикроватной тумбочке стоял будильник, лежали использованные ушные ватные палочки, очки, журнал «ELLE», стояли две чашечки с недопитым утренним кофе, а на полу лежал использованный презерватив. Сердце Валери куда-то провалилась. Она не ожидала такой быстрой и неожиданной развязки и поэтому поспешила укрыться в ванной, чтобы перевести дыхание и не думать о находке. Но и там её воображение не нашло покоя.
На полу ванной лежало непросохшее махровое полотенце. Расчёска с пучком спутанных каштановых волос лежала перед зеркалом. У неё закружилась голова, и она без сил уселась на крышку от унитаза.
Вдруг ей на глаза попался флакон дорогих духов «Sisley». Она преодолела слабость в ногах, взяла его и побрызгала за ушами. Потом накрасила губы «её» помадой. Но этого Валери показалось мало. Она стала выдвигать один за другим ящики рядом с умывальником, набитые косметикой. Она перепробовала все кремы и дезодоранты, понюхала шампуни. Почувствовав острый голод и преодолев волнение, она пошла на кухню. В холодильнике она нашла зелёный сок, то ли сельдерея, то ли шпината, и пригубила его. Она открыла баночку с густым греческим йогуртом, погрузила в него свой указательный палец и облизала его. Потом оторвала от грозди несколько крупных виноградин, положила их за щеку, закрыла дверь холодильника и вышла из кухни. Но её непреодолимо тянуло опять в спальню. Наверно потому, что спальня была местом их преступления. В спальне она подошла к прикроватной тумбочке и допила остатки кофе мужа и его любовницы. Её взгляд упал на огромный одёжный шкаф. Там она увидела норковую шубу. Она пахла дорогой косметикой и пришлась ей впору. Она покрутилась около зеркала и вспомнила, что мечтала о такой же. Это вызвало в ней обиду. Теперь её муж будет обнимать эту чужую норковую радость, — подумала она. Но тот мокрый презерватив, который лежал в спальне на полу, цепко завладел её воображением.
Как жаль, что она увидала его.
Однако, сегодня она узнала очень много волнующего о своём муже и его любовнице. Конечно, теперь её жизнь распалась, — тоскливо думала Валери, — но деваться ей некуда, всё это надо переварить и пережить. Она аккуратно повесила на место норковую шубу, одела своё серое пальто, закрыла шкаф, ещё раз проверила всё ли она оставила в порядке и вышла из квартиры.
Уже по дороге домой она решила зайти к своей лучшей подруге и открыться ей. Столько всего держать в себе ей было просто страшно.
Валери была неглупа и понимала: то, что с ней происходит, — только начало и может обернуться для неё той сумасшедшей, патологической ревностью, избавиться от которой она уже не сумеет.
Увидев её, подруга пришла в ужас.
— Какие у тебя чёрные провалы вокруг глаз! Ты похожа на панду из китайского зоопарка. Почему у тебя на ногах разноцветные сникерсы? Где нижняя пуговица от твоего пальто?
— От меня ушёл муж, — сказала Валери и тихо заплакала. — Моя голова не в состоянии больше контролировать мои поступки.
И она рассказала подруге обо всём, что с ней произошло.
— Завтра же, не иди, а беги бегом к «шринку»[1].
Её подруга была типичным продуктом города Нью-Йорка и другого развития событий не предполагала.
Придя домой, Валери обнаружила, что пока она была у подруги, муж унёс два больших кожаных чемодана своих вещей. Она легла на диван и от избытка волнений тотчас же уснула.
На другое утро, в 9.00, Валери приняла решение больше никогда не ходить на 96-ю улицу.
Но выдержала только до десяти часов утра. Какая-то непреодолимая сила толкала её туда.
В одиннадцать часов она уже опять была в квартире мужа и его любовницы и рылась в её дорогом нестиранном белье. Что она там искала, ей самой было непонятно. Наверное, она искала подтверждения того, что было известно даже школьникам старших классов.
Чемоданов с вещами мужа она в квартире не нашла, но зато случайно наступила на педаль мусорного бачка. Крышка взлетела вверх, и Валери обнаружила в бачке кучу бытового мусора. Это была удача. Наконец-то она узнает всю правду о том, чем они здесь занимаются! От неё не ускользнёт ничего! Она вытащила из бачка верхний слой его содержимого: окурки с ободком яркой помады, бумажные полотенца, разбитые рюмки, упаковки от лекарств и несколько вожделенных презервативов. Она сложила это всё в пластиковый мешок и почти удовлетворённой отправилась домой. Дома она разложила находки на столе и, едва сдерживая волнение, внимательно изучила их. Более всего её интересовало то, что касалось интимных отношений её мужа.
Она понимала, что теперь она будет каждое утро проверять содержимое мусорного бачка. Не то что ей это будет нравится, но поиски артефактов неминуемо превратятся в азарт и очень сильно будут волновать её. Этот адреналин будет посильнее, чем тот, который она когда-то испытала в казино.
Как-то вечером, когда Валери, отброшенная обстоятельствами в дальний угол мира онанизма, лёжа на диване, ясно ощущала свою ненужность, одиночество и тоску и предавалась одной единственной мысли, идущей по кругу: о процессе наполнения презерватива биологическим материалом, ей позвонила подруга.
Когда она услыхала, что Валери до сих пор не нашла времени посетить «шринка», она разозлилась.
— Тебе хочется «загреметь» в психиатрическую больницу? — спросила она.
Психиатр Олаф Сверинген прослужил десять лет на военно-морской базе в Окинаве. Теперь служба была в прошлом, и он принимал пациентов в своей клинике в Манхэттене, неподалёку от Юнион-Сквер. Поскольку его прежняя жизнь была тесно связана с военной службой, он был прямой, как лом. Чувство юмора было не самой сильной его стороной.
Самое ужасное состояло в том, что он не был настоящим «шринком», хотя почти все его клиенты были жителями этого сумасшедшего города.
Он сказал:
— Благодарю вас за откровенный рассказ. С тех пор, как вы узнали о том, что муж ушёл к другой, прошло всего несколько дней, но вы уже успели за эти несколько дней украсть ключи у мужа, выследить его новое место жительства, проникнуть в его жилище и примерить весь гардероб его сожительницы. Это так? Я правильно говорю?
— Да.
— А вам известно, что ревность в тяжёлой форме полностью не излечивается, и её последствия остаются в памяти на всю жизнь? Зачем же вы подстёгиваете её своими действиями?
— Как! Значит это состояние у меня никогда не пройдёт?
— Обострение пройдёт, но ненадолго. Последствия в виде сексуального фетишизма и других отклонений могут остаться на всю жизнь.
— Фетишизм — это опасно?
— Насколько это опасно, судите сами, ведь вы никогда раньше не проявляли повышенный интерес к чужому белью, к использованным презервативам с их содержимым и прочим вещам, не так ли? А теперь всё это стало частью вашей жизни.
— Да, я помню, что у нас в детстве ко всему запретному было любопытство, мы подслушивали и подсматривали за взрослыми, но ведь не до такой же степени как сейчас… Тогда это было нормальным для детей приобретением жизненного опыта… Как же это со мной сейчас стряслось?
— Ревность — это чудовище с зелёными глазами. Она никого не украшает. Вы утратили внимание супруга, но в вашей жизни появились неодушевлённые предметы, принадлежавшие ему и его любовнице. Это и есть фетишизм. Всё это теперь возбуждает ваше сексуальное влечение… Это же так просто…
— И нет никакого лекарства?
— К сожалению, нет. Фома Аквинский считал ревность способом расчистить дорогу настоящей любви. Кстати, вы считаете себя ревнивой или просто хотели бы вернуть своего мужа домой? Чего у вас больше? — спросил психиатр.
— Вернуть мужа домой? Нет. Пожалуй, теперь нет. Теперь это уже невозможно. Но мне бы хотелось узнать, когда прекратится это сумасшествие. Когда я перестану навещать эту квартиру в их отсутствие?
— А зачем вы её навещаете? Что вы ищете там? Ведь то, что там происходит, это обыкновенный банальный секс. То, что случается в мире каждую секунду. Вы не согласны со мной?
— Согласна. Понимаю, но ничего с собой поделать не могу.
— Видите ли, если бы ваш супруг был пустым, бездарным человеком, ничтожеством без всякой морали и перспективы, то излечить вас от ревности было бы несложно. Но вы мне сказали, что он известный и талантливый журналист, и вам рядом с ним жить было интересно. Значит, муж вам будет нужен до тех пор, пока над вами доминирует идея сверхценности.
— Значит, это надолго?
— Буду откровенен: боюсь, что да. Мне вас жаль, но я доктор, а не «шринк», и как доктор я не могу вам больше ничего сказать. Исключение для ревнивцев составляют случаи, когда объект их ревности уходит в «мир иной». Но, как мы знаем, это крайность. Вы меня понимаете?
Валери на миг задумалась.
— Понимаю, — сказала она.
На другой день после визита к психиатру, который облегчения ей не принёс, она проснулась разбитой. Было довольно поздно. Она оделась и без всяких эмоций и настроения поплелась на 96-ю улицу. Там она, как всегда очень тихо, на цыпочках, вошла в квартиру мужа и его любовницы.
Уже полмесяца она приходила в эту квартиру. Страх быть пойманной за своим занятием у неё постепенно исчез. Допустим, муж её обнаружит. И что? Он, хоть и человек настойчивый, но мягкий, что он ей сделает? В конце концов, это его вина в том, что она потеряла голову и не знает, что теперь с ней происходит. Другое дело, если появится «она»…
С этой потаскухой у Валери будет другой разговор…
Валери вошла и изнутри заперла за собой дверь. Первым делом она проверила постель, нет ли на ней каких-либо новых пятен или других следов прелюбодеяния. Потом она допила остатки кофе из двух кофейных чашек на кухне и достала из своей сумки фотографию, украденную у супостатки. Она положила её на разделочную доску для мяса и привычным взмахом воткнула ей меж глаз огромный кухонный нож. Когда Валери покончила с этим ежеутренним ритуалом, она пошла в ванную и сняла с себя всё, что было на ней. Она открыла ящик с нижним бельём, выбрала себе трусики супостатки, одела на себя и понемногу возбудилась. На дверях ванной висел новый халат её мужа. Правда, этот халат был бы для него несколько тесен, но для Валери он оказался в самый раз. Валери решила, что супостатка наконец стала покупать вещи её мужу. Ну что ж, значит уже пора…
Она одела его халат, запахнула полы и завязала пояс. Потом она открыла мусорный бачок и стала рыться в нём. Два использованных презерватива были ей наградой.
— Ого! — подумала Валери. — Похоже, что вчера эта сука неплохо повеселилась.
Она вышла в своём наряде из ванной комнаты и направилась к напольному зеркалу. По пути её взгляд упал на большую картонную коробку. Она открыла её. В коробке лежало роскошное белое боа из каких-то диковинных «экзотических» перьев. Валери накинула его на плечи поверх халата и обернула вокруг шеи. Синтетический пух волнующе щекотал её ноздри. Она долго крутилась в нём перед зеркалом. Потом она танцевала с воображаемым мужем, нежно обнимая его, гримасничала, подмигивала каким-то воображаемым мужчинам, кокетливо наклоняла голову, закрывала то один, то другой глаз и принимала всевозможные томные позы. При этом она закидывала боа то на одно, то на другое плечо. Наконец, это занятие утомило её. Она села в кресло и мгновенно уснула. Она давно не спала так сладко…
— Кто вы? Что вы здесь делаете? Я вижу, что вам понравилось моё боа? — сквозь раскаты грома услышала Валери. Это спрашивала женщина, стоящая перед ней.
— А ты кто?
— Я здесь живу.
— Ты живёшь здесь с моим мужем? — уточнила Валери, и окончательно проснулась. Внутренне она давно была готова к этому разговору. Она встала с кресла, подошла к окну и взяла с подоконника гантель.
— Что вы хотите сделать? Ни с кем я не живу! Иногда ко мне приходит мой друг…— испуганно пролепетала женщина и, отступив, прикрыла лицо руками…
В это время тяжёлая гантель опустилась на её голову. Валери била свою супостатку до тех пор, пока она не села на пол. Какое-то время она сидела на полу, молча, пытаясь что-то сказать и удивлённо смотрела на Валери. Кровь стекала по лбу, по кончику её носа и капала на пол. Потом она вытянулась и затихла.
Валери сбросила с себя окровавленный халат мужа на пол, оделась, осторожно открыла дверь и вышла в холл.
Она затворила за собой дверь и обмерла. Навстречу ей по лестнице поднимались двое — её муж с какой-то незнакомой женщиной…
— Что ты здесь делаешь, в этой квартире, Валери? — удивлённо спросил он. — Познакомься Гленда, это Валери, — сказал он, обернувшись к своей спутнице.
Валери обмякла, низко опустила голову и безразлично сказала ни к кому не обращаясь:
— Я ошиблась дверьми. Это была не ваша квартира…
Она медленно, ссутулившись, шла по улице. В воздухе, где-то высоко над ней, хохотало, свистело, хрипело, улюлюкало, щёлкало пальцами, подмигивало и стонало чудовище с зелёными глазами…
© Copyright Джейкоб Левин
Рига — Нью-Йорк, Манхэттен.
Примечание
[1] «shrink» — психиатр, англ. жаргонное от глагола «to shrink» — уменьшить. В данном случае — уменьшить заботы, от которых пухнет голова (прим. ред.).
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer10/djlevin/
