(продолжение. Начало в №8-9/2021)
ГЕРОЙ
Госпиталь находился в бывшей гостинице «Ростов» на Буденновском.
Раненые с утра до вечера торчали в окнах, весело задирали прохожих, особенно женщин, и вообще радовались жизни — солнцу, теплу, мирным шумам тылового теперь города, а главное — тому, что живы.
Пацаны с соседних улиц были верными послами, гонцами, информаторами выздоравливающих бойцов. Они днями крутились под окнами бывшей гостиницы, громко перекликались с обитателями верхних этажей и по первому зову мчались выполнять поручения раненых. Шпагаты, шнуры, нитки тянулись из окон к асфальту. Мальчишки принимали «транспорт» с записками, деньгами, письмами, стремглав летели к почтовым ящикам или по адресам, а чаще — к ближайшим лоткам и киоскам. Возвращались, запыхавшись, вызывали «своих», привязывали папиросы, кульки и весело орали «вира!..»
Двора у гостиницы не было, раненых на улицу не выпускали, гуляли они на большой открытой веранде третьего этажа, где до войны был ресторан под открытым небом. Все общение с ранеными сводилось к этим громким переговорам, и к этим нитям, что тянулись из окон к земле, от раненых бойцов к мальчишкам.
В разговорах меж собой пацаны отчаянно врали, рассказывая о воинских доблестях «своего» бойца. Они придумывали им все, начиная с рода войск, звания и кончая наградами за невероятной смелости подвиги. Причем всё описывалось в мельчайших подробностях и даже с такими нюансами, как: «…а немец подумал, что наш убитый…», или: «… а он тогда переоделся в немца и — прямо в штаб!..». Нередко рассказы эти подозрительно смахивали на сюжеты боевых киносборников производства алма-атинской киностудии, однако никто ни у кого не уточнял — откуда такие подробности…
И вот однажды произошло невероятное. Это была наглость, которую никто вынести не мог — Женька ляпнул: «А мой лейтенант — Герой Советского Союза!..»
Среди пацанов существовало неписаное правило: ври да знай меру. «Награждали» «своих» любыми орденами, но еще никто и никогда не приписывал Героя. Женька божился, что это ему в записке написал сосед лейтенанта по палате, которому он вчера покупал «тянучку-рубль-штучка»!.. Но ему не поверили и побили. Несильно, но обидно. Чтоб не трепался. И не ставил себя выше.
Размазывая серую пыль по лицу, Женька пошел домой, сдавленно бормоча и всхлипывая: «Так, да?.. Так, да?..». Пацаны свистели вслед и кричали что-то обидное — они сильно презирали его за это вранье.
На следующий день утром Женька пришел к госпиталю пораньше, когда пацанов еще не было. Отыскав знакомое окно, он условно свистнул. Никто не выглянул. Он свистнул еще. В нескольких окнах на разных этажах показались лица.
— Кому свистишь, пацан? — спросил молоденький парень без глаза со второго этажа.
— Да я на седьмой, в сорок вторую…- ответил Женька. И, будто узнав его голос, в «его» окне появилась голова.
— Жека, ты что ли? Здорово, друг! Чего так рано?
— Да так… надо… Я спросить хотел…
— Чего спросить?
— Дядя Володя, а вы… Герой?
— А тут все герои!.. — хохотнул одноглазый со второго.
— Да нет…— мотнул головой Женька — Вы — Герой Советского Союза?
— Во-он что… А если не Герой, то что — дружба врозь?
— Не в том дело! Пацаны тут…
— Нет, дорогой, я пока не герой…
— Значит, наврал ваш друг?
— Это который с усиками?.. На грузина похож?
— Не знаю, на кого он похож… Отсюда не видать. Которому я вчера тянучку приносил…
— Ну точно! Он сейчас на перевязке. Значит, это он про меня натрепал? Так вот, друг Жека, он-то как раз и есть Герой.
— И Звезда есть? — в голосе Женьки прозвучало сомнение.
— А как же!.. Все честь по чести, как положено. А в чем дело?
— Да пацаны тут… подумали, что я наврал…
— Та-ак… — протянул дядя Володя. — Досталось тебе?
Женька шмыгнул носом, утерся тыльной стороной ладони и улыбнулся.
— Ясно. Значит, жить будешь?
— Буду — ощерился Женька до ушей. — Вам надо что-нибудь, дядь Володя?
— Нет, Жень, спасибо. К вечеру прибегай!..
— Ага!..
Часам к семи вечера под окнами госпиталя становилось людно и шумно. Собирались родные и друзья раненых, приходили знакомые, гуляли приодетые девушки, ватагами хороводились пацаны. Все говорили громко, одновременно и нисколько не стесняясь публичности разговоров.
На женькином месте стояли две причепуренные девицы и оживленно перебрасывались шутками сразу с десятком раненых из разных окон. Женька покосился на девчат, сунул пальцы в рот и залился переливчатым условным свистом. На него зашумели, но он, не обращая внимания, свистнул еще и замахал рукой.
— Здорово, Евгений! Принимай!.. — крикнул сверху усатый друг дяди Володи и стал быстро спускать на шпагате пакет.
Женька поймал небольшой коробок от лекарства и отвязал — там были деньги и записка.
«Жека, сгоняй, друг, за «Беломором». Извини, что тебе попало за мою шутку. Но ты не соврал. Я же тоже твой друг! А дядя Володя, лейтенант Гомаль — храбрый офицер, у него пять орденов. И он еще будет Героем! В субботу нас, наверно, выпишут. Приходи часов в 12. Твой друг, Герой Советского Союза, гвардии капитан Девлеканов Алим».
Женька понял, что капитан специально так подписался, чтобы можно было пацанам под нос сунуть.
— Ты что?.. Плачешь, мальчик?..
Женька зло глянул на девушку:
— Кто плачет?.. Кто плачет?.. «Ма-а-льчик…» Дура намазанная!..
— Ах ты паразит!.. К нему с лаской, а он!..
Женька ужом вывернулся у нее из-под руки и так стреканул, что дивчина только крутанулась на месте и вдогонку погрозила кулаком:
— Ну, паршивец, я тебя прищучу!..
*
В субботу, уже часов в 11, Женька прочно обосновался на ступеньках бокового, теперь единственного, входа в госпиталь.
Ближе к полудню он чуть не каждые пять минут спрашивал у прохожих время. Но было уже час дня, потом два, а их все не было.
Женька вспомнил, как до войны в левом крыле на первом этаже была парикмахерская и отец привел его туда стричься и парикмахер поцарапал Женьке за ухом, до крови. Отец страшно орал на этого парикмахера, а тот извинялся, а отец все кричал… Женьке стало даже жалко парикмахера.
Шел третий час. Женька понял, что ждет напрасно. Однако, он еще какое-то время поиграл в ножички, быстро тыкая острым лезвием между растопыренными пальцами на земле. Потом стал глядеть на мостовую перед госпиталем.
До войны вон там, на углу всегда сидела тетка с мороженым и выдавливала мороженое на вафли. Сюда они приходили с сестрой Ленкой и иногда с соседской овчаркой Урсом, на котором Женька даже катался.
Женька прислонился спиной к стене и стал смотреть на хорошо знакомый сквер возле госпиталя. Сквер назывался «Пионерский сад», был отчаянно запущен и со стороны проспекта щедро припудрен пылью. До войны в нем, в глубине, стоял цирк-шапито, там работал отец.
И как всегда, когда он вспоминал отца, Женька отчетливо чуял запах цирковой конюшни — опилок, конского навоза, духов, псины, каким-то боковым слухом ловил звуки оркестра, боковым зрением видел радугу цирковых огней, а прямо перед собой отца — в сером костюме возле барьера у манежа. Отец молча улыбался и смотрел на Женьку. Безвозвратность этого, навсегда ушедшего мира, петлей опять перехватила горло… Женька судорожно, трудно сглотнул колючую сухость….
И вздрогнул, когда услыхал:
— Жека, малец, ты, что ли? Дождался все-таки?
Он обернулся. Возле двери на верхней ступеньке стояли два офицера — капитан и лейтенант. Оба были в полной форме, с орденами, медалями, и с нашивками за ранения. И на груди у капитана была Звезда Героя Советского Союза. Оба — с вещмешками. Капитан был постарше лейтенанта, пониже ростом, похудее, глаза у него веселые, а черные усики делали его еще задорнее, озорнее.
— Здорово, дружок!
— Смотри-ка, а ты постарше выглядишь, чем сверху казался… Ну, здравствуй!
Они крепко пожали ему руку. От них пахло табаком, лекарствами и гуталином.
— Давно ждешь?
— С одиннадцати. И тетя Лиза ждет.
— Какая тетя? — капитан даже глянул по сторонам.
— Ну, мы с ней теперь живем… У ней дом разбомбило, а вся семья на фронте. И у меня никого не осталось. Вот она и живет у нас.
— Так она тётя тебе?
— Ну… Вобще… Да, знакомая наших соседей… А её подруга Надя с Ленкой, сестрой моей, в одной школе учились, вот в этой… — показал Женька через дорогу. Прямо напротив госпиталя стояло разбомбленное здание бывшей школы.
— А сестра где?
— А Ленку немцы в Германию угнали… — так же бойко, как о чем-то привычном и незначительном, отрапортовал Женька. — Ну, пошли! Я рассказал тете Лизе, что вас сегодня выписывают и она обед сготовила, ждет вас… Пошли1 Тут рядом!..
Капитан улыбнулся лейтенанту:
— Как сказал бы майор Давыдкин: полный камуфлет!
Лейтенант присел перед Женькой на корточки и положил ему руки на плечи:
— Ты, Женя, у нас просто золотой мужик! Ну что, капитан?
— Имеем полное право! Мы просто обязаны познакомиться с тетей Лизой и обсудить вопросы воспитания нашего друга. Верно, Евгений?
— Ага! — радостно воскликнул Женька, безоговорочно влюбляясь в капитана.
Они дошли до угла госпиталя, надо было сворачивать налево. Женька глянул вправо — перед фасадом горлопанили пацаны. «Эх, далеко… Не увидят…» — с сожалением подумал он.
Но тут капитан словно прочитал его мысли:
— А ну покажи, где ты тут нес вахту под нашими окнами?
— Пойдемте, — оживился Женька. — Ваши окна почти посередине, вон там, где пацаны…
Их заметили издали. Когда остановились, капитан обнял Женьку за плечи и попросил:
— Ну-ка, свистни, как нам свистел…
Женька задрал голову к окнам и сунул пальцы в рот…
В окне на седьмом этаже тут же появилась кудрявая голова. Капитан крикнул:
— Будь здоров, морячок! Не залеживайся тут, море ждет!
— Бывайте, братва! Счастливого плавания!
Из других окон тоже замахали:
— Будь здоров, лейтенант! Счастливо, капитан!
Женька покосился на пацанов. Те подошли совсем близко и во все глаза смотрели на Золотую Звезду капитана.
— Ну что, братцы-кролики? — обернулся лейтенант Володя к пацанам. — Жизнь идет?
— Иде-ет! — нестройно, но бойко ответили ребята.
«Вот бы сказал им пару ласковых…» — подумал Женька.
— Вы тут, пацаны, прямо как на боевом посту… От лица раненых выношу благодарность!
— Что молчите? — улыбнулся капитан. — Не знаете, как отвечать положено?
— Служу Советскому Союзу! — улыбаясь до ушей, лихо крикнул рыжий Вадька.
— Вот это по-нашему! Держи пять! — и капитан протянул Вадьке руку. Оба офицера пожали руки всем пацанам и капитан сказал:
— Ну что, друг Жека, теперь айда к тебе в гости.
И они втроем пошли в сторону Лермонтовской. Женька шагал и думал, что ему здорово повезло! И хорошо, что лейтенант сказал не «пару ласковых», а наоборот — так, по-хорошему…
*
Тетя Лиза засуетилась перед гостями, заизвинялась… Стала собирать на стол, а Женьку послала к соседям за Надей.
Когда поднимались по лестнице, Женька придирчиво косился на Надю — хорошо ли выглядит? Словно он был ответственен перед гостями за это. Тетя Надя ему понравилась — опрятная, стройная, с тяжелой короной косы, она шла легко и гордо. «Как королева!» — одобрительно подумал Женька и широко распахнул перед ней дверь.
В комнате царила легкая суматоха. Тетя Лиза раскраснелась, похорошела… Женька впервые видел ее такой — оживленной, какой-то праздничной…
Володя возле патефона перебирал пластинки. Когда Женька с Надей вошли, он вслед за капитаном осторожно пожал Наде руку, а потом сел на диван и молча, внимательно и безотрывно наблюдал, как женщины накрывали на стол.
За столом Женька устроился между капитаном и лейтенантом. Взрослые налили вина и все выпили за победу. Женька пил какую-то сладкую воду и ел наготовленную еду. Еда была хорошая — картошка, вкуснющая жареная рыбная икра, огурцы-помидоры из банки… Но тетя Лиза только из одной картошки могла наделать сто блюд… Одних разных пирожков ого сколько!..
Было уютно и весело… Все громко разговаривали, смеялись… Женька понимал причину этого веселья, и чувствовал себя заодно с ними — с офицерами, с тетей Лизой и Надей… Он взахлеб слушал военные истории, все смешные, которые рассказывал капитан, задорно перемигивался с лейтенантом дядей Володей, чокался с их стаканами и словно хмелел вместе с ними…
«А капитан в тетю Лизу влюбился…» — вдруг с радостью догадался Женька, уже куняя носом и смутно различая пары, которые танцевали под знакомую пластинку. И заснул, улыбаясь.
Утром Женька проснулся на диване в первой комнате.
— А где дядя Володя и дядя Алим?
Тетя Лиза положила руку Женьке на голову и засмотрелась в окно.
— Уехали они, Женечка. Уехали на войну.
Женьке стало холодно.
*
— Жека! Шорин!.. К тебе какой-то капитан пришел… Внизу, в вестибюле ждет… Айда скорей! — прокричал на весь коридор Васька-Лук.
Каждое появление в детдоме постороннего, особенно — военного, было событием, вызывало жгучее любопытство, общую радость — пусть сегодня не ко мне, пусть не мой отец, брат, дядя, сосед, знакомый… Завтра, может быть, так же покличут и меня! Даже тот, кто уже точно знал, что ему ждать некого, все равно зажигался общей радостью.
Женька, прыгая через три ступеньки, с грохотом пролетел лестницу… Внизу у окна стоял военный. Женька подошел ближе, усмиряя дыхание. Военный обернулся. Это был лейтенант Володя. Только теперь — капитан.
— Здорово, друг Жека!
Женька кинулся к нему… Дядя Володя подхватил его и прижал к шинели. Она была холодной и шершавой. Женьке хотелось плакать, но он увидел ребят, повисших на перилах лестницы и во все глаза глядящих на них…
— Я договорился с директором, тебя отпускают со мной на весь день… — улыбался капитан.
Пока шли к центру, дядя Володя рассказывал, что он в отпуске на две недели, домой едет, на Урал, а в Ростове пересадка, поезд ночью. Вот он и решил навестить знакомых.
— Пришел к вам, а вас никого нет.
— Так тетя Лиза в санитарный поезд пошла, медсестрой… А меня — в детдом.
— Я знаю, соседи рассказали. Они и объяснили, где тебя искать. А Надя где? Которая тогда у вас была?
— Она к родне уехала на Алтай.
— Вон что!.. Ну да, конечно… Замуж вышла?
— Нет, просто к родне… Дядь Володя, а вы с тем капитаном, дядей Алимом так вместе и воюете?
— С дядей Алимом?.. Обязательно вместе. А как же!.. Слушай, надо бы закурить разжиться…
— А вот! — Женька обрадовался, что, как местный житель, может хоть чем-то быть полезным. — Вон там, на той стороне возле горсада тётка сидит, у нее всегда рассыпные есть…
Они перешли Садовую и капитан купил пачку «Беломора».
А Женьке — здоровое яблоко. Яблоки почему-то эта тетка тоже продавала. Капитан закурил, а Женька нерасчетливо откусил большой кусок и теперь ворочал его во рту, не мог раскусить.
— Ну, Жека, куда двинем?
Женька замычал, показывая на вход в парк. Дядя Володя засмеялся и растрепал ему волосы. Женька вынул, наконец, кусок из рта:
— Пойдем в горсад, там мировая выставка трофейного оружия. Даже «Ванюша» есть!
— Что ты говоришь?!.. — притворно удивился капитан. — Ну пойдем, глянем на эти трофеи…
По центральной аллее они прошли весь горсад и у противоположного выхода на большой площадке увидели выставку. Народу было много.
Почти у каждого орудия, танка, миномета люди кучками слушали фронтовиков, которые оказывались среди посетителей и становились добровольными экскурсоводами.
— Дядя Володя, вы этого добра на фронте, наверно, до хрена повидали?
Рядом с выставкой трофеев, через аллею, стояли два старых танка. Вернее, один стоял, а другой лежал на боку. «Кто его так опрокинуть смог?..» — каждый раз думал Женька.
Это были неуклюжие, непривычного силуэта танки времен еще первой мировой войны. Высокие, со скошенным под острым углом и спереди, и сзади корпусом, без орудийных стволов. Они производили странное ощущение беспомощности, тупой мощи и какого-то высокомерия, даже наглости. Говорили, что это танки английские, остались тут после гражданской.
Капитан вместе с Женькой легко забрался на один танк, потом перепрыгнул на другой и сбацал чечетку. Потом полез внутрь.
Пацаны уже давно освоили эти утюги и превратили их в туалеты. Отчего забираться в них было опасно. Женька предупредил капитана, но он все равно полез… Потом минут пять, чертыхаясь, вытирал сапоги о старую траву возле дерева, мыл у колонки, а когда снова вышли на Садовую, почистил их у старого армянина, который узнав, что капитан только что с фронта, категорически отказался брать с него плату за работу.
Они гуляли допоздна. Всякий раз, закуривая, дядя Володя покупал Женьке яблоко. Так что под конец он уже их есть не мог, аж скулы ломило…
Они побывали на «чертовом колесе», в тире, пили ситро, сходили к Дону, посмотрели кино «Неуловимый Ян» — Женька третий раз, а дядя Володя — первый. Женька был доволен, что дяде Володе картина тоже понравилась.
Когда вышли из кино, уже стало темнеть.
— Ну что, друг мой Жека?.. Пора брать курс на твой дом-детдом… Скоро мой поезд.
Женька в глубине души с первой минуты их встречи помнил, что этот счастливый день кончится, но вечер был далеко и об этом не думалось… А тут вышли из кинозала и сразу — сумерки, надо прощаться. Тоска сжала сердце, захотелось сесть, но скамейки рядом не было.
— Что приумолк, а, Евгений?
— Ничего… Пора уже, да… У нас и ужин скоро.
— Так не успеешь? Голодным останешься?
— Не!.. Я ж яблок наелся — во! А ужин, если что, пацаны срубают.
Да мы успеем! Чего тут — три квартала к Дону…
Они дружно зашагали вниз по проспекту. Возле детдома, когда шли через сквер, Женька сказал:
— Дядя Володя, вы дяде Алиму привет обязательно передавайте, ладно? А если будет, как вы, в Ростове, пусть хоть на минуточку к нам в детдом зайдет — ребята на его Звезду посмотрят. Он уже, наверно, майор?
Капитан, не сбавляя шага, резко ответил:
— Ты уже, Евгений, большой, должен уметь терпеть. Нет капитана больше. Погиб капитан.
Женька споткнулся и встал, как вкопанный. Офицер обнял его.
— Капитан Девлеканов погиб давно, год назад. Почти сразу после того, как мы вернулись из госпиталя, отсюда, от вас, из Ростова. Был тяжелый бой.
Женька пытался проглотить твердый ком, застрявший в горле и никак не мог… И стал задыхаться… Потом, наконец, судорожно вздохнул, закашлялся и горько заплакал. Он не прятал лицо, а смотрел прямо перед собой — в лицо дяди Алима, с черными озорными усиками… Дядя Володя не утешал, молчал рядом, только его руки на плечах Женьки становились все тяжелее… Так они стояли.
Совсем стемнело. Когда Женька немного успокоился и икая, глотая слезы, рывками вытер лицо рукавом, дядя Володя сказал:
— Если когда увидишь Надю, соседку вашу… Она ведь вернется все равно… Передай ей, что я искал её. И что, буду жив — обязательно заеду. Передашь?
— Я передам. Обязательно! Только ты приезжай! Живой!
— Само собой — живой… — улыбнулся капитан.
Когда они вошли в здание, пацаны, которые носились по вестибюлю, разом стихли и глядели, сбившись в стайки.
Женька покосился на них и шепнул уже как своему — на «ты»:
— Сними шинель…
Володя улыбнулся и подмигнул Женьке:
— Что-то жарковато тут у вас! — снял шинель и перекинул через руку. Нет, звезды Героя Советского Союза не было, но было столько других орденов и медалей, что по толпе прошелестело — ого-о-о!..
Капитан обнял Женьку за плечи и повел к директору — сдавать с рук на руки.
*
После отбоя в спальню к Женьке зашел главный детдомовский «бугор» Костя Чернов, присел на кровать рядом.
— Капитан, что — дядька твой? Родной?
— Родной, — серьезно приврал Женька. — Брат матери.
— Он кто, разведчик?
— Нет. Танкист. — И опять приврал: — Командир роты.
Чернов поднял кулак и потряс им:
— Вот такой у тебя дяхан! Вот такой!.. — Помолчал, поднялся с койки и добавил. — Если кто будет заедаться, мне скажи. Теперь я за тебя заступаюсь. Все слышали?.. — И вышел из спальни.
Счастливо улыбаясь, Женька закрыл глаза и сразу вырубился.
И спал мертвым сном до самого утра.
НОЧНАЯ ПРОГУЛКА
Первый раз Женька сбежал прошлым летом из детприемника с Витькой Поляковым, куда их привели, наверно, для отправки в другие детдома. Они познакомились и сразу сдружились.
Пацанов, человек десять из разных детдомов и тех, кого отловили на улицах и вокзалах, свезли в детприемник уже после обеда, и потому всех поместили в одной комнате на первом этаже, покормили и оставили до завтра. А ночью пацаны садовой скамейкой, единственной мебелью, стоявшей тут же, в этом КПЗ, выломали в окне решетку и через нее ушли в город. Витька с Женькой тоже.
Ростов жил первую осень после оккупации. И хоть город лежал в руинах, было темно на улицах и голодуха не располагала к веселью, но уже привыкли жить без светомаскировки, налаживался городской транспорт и повсюду звучала музыка — радио, патефоны, гармони, гитары, слышался смех, и на улицах было много народу — гражданского молодняка, военных и нарядных женщин. Конца войны еще не было видно, но бои шли где-то далеко и чувство свободы, уверенность в скорой победе, надежда на безусловную скорую счастливую жизнь переполняла души и выплескивались на улицы, давали силы радоваться и жить.
Женька с Витькой поболтались по шумным улицам, в горсаду и вскоре поняли, что никому они в общем-то не нужны, а надо же где-то спать, да и пожрать им никто не даст. Трезво оценив обстановку, дружки решили вернуться, снова влезли в окно и устроились на матрасах, которые были постелены на полу.
Утром их разбудили воспитатели и стали выяснять — кто, что и как разворотил решетку на окне, и куда смылись остальные. Женька с Витькой божились, что спали и ничего не слышали. Это была полная дурость, потому что бесшумно выворотить решетку было невозможно. Им никто, разумеется, не поверил, но махнули рукой, дали завтрак. А через час посадили в полуторку и привезли в спецдетдом №3 на улицу Обороны. И там началась другая жизнь.
Вот отсюда и решил Женька сорваться. Не то, что в побег, а так, в самоволку. Вместе с Чечёткиным. Почему именно с ним, Женька и сам не понял.
Всё случилось быстро, случайно и неожиданно. Была ранняя весна, пасмурная, грязная, тоскливая. Чечёткин подкатился к нему с расспросами — мол, ты ж ростовский? Где жил? Как жил? Домой, наверно, охота?.. Разворотил душу. И Женька расклеился…
Сначала стал вспоминать, как жили до войны, какая у них была квартира, как ходил в цирк с отцом, не на представления, а днем, на его работу, и смотрел репетиции разных артистов. Женька вдруг почувствовал запах цирковой конюшни — опилок, конского пота и почему-то бутербродов с белым хлебом и вкусной копченой колбасой, которые отец брал в буфете…
Чечёткин был пацан сволочной. Он, например, в обед подсаживался к пацану помельче и плевал в его тарелку с макаронами, а когда тот брезгливо отталкивал тарелку, со смехом доедал остатки. Он был здоровый, сильный и не все рисковали ввязываться с ним в драку. К Женьке и Витьке Полякову он не лез. Потому что, во-первых, они были хоть и помладше, но заодно. А во-вторых, у каждого из них был защитник из старших пацанов, с которыми они ходили на дело — на «атасе» постоять или там отвлечь внимание… Короче, их он не трогал. А к другим приставал.
Короче, что Чечёткин пацан гнилой, Женька всегда знал, но тут его развезло и он как-то к нему расположился. Похоже, и Чечёткину было тоскливо и одиноко. Женька согласился рвануть в город, в родной дом, решил наведаться к тёте Лизе. Витьке ничего не сказал. Ушли после обеда, когда было свободное время и никого сразу не хватятся.
Город был неуютен, мокр и тёмен, хотя времени было часа два дня. Тети Лизы (как потом выяснилось — на счастье…) дома не оказалось и их приютила соседка Тамара Богородская со второго крыльца.
Подъездами эти входы со двора назвать было нельзя. Крыльца тоже не было, а были общие входы на две-три квартиры с короткими лестницами и небольшими козырьками. Старый южный дом со своеобразной архитектурой, где металлическая лестница вела на большой общий балкон второго этажа, куда выходили гулять-курить-общаться жильцы второго этажа и перекрикивались с теми, кто во дворе А во время бомбежек все вместе прятались в «щели». Это были такие укрытия, вырытые и оборудованные по указанию домоуправления во всех дворах
Соседка приютила их с Чечёткиным, показала какие-то фотографии, книги, напоила чаем, правда, без еды, у самой, видать, было не густо. Тети Лизы всё не было. Чечёткин вдруг заторопился, сказал, что им куда-то надо еще (хотя куда им было надо-то?..) и они попрощались и ушли. А когда были уже далеко, почти на пристани, Чечёткин достал орден Красной Звезды, который он украл в квартире соседки.
Женьку охватил ужас… Он понял, что — всё!.. Прошлое отрублено!.. Оборвано!.. Что теперь никогда он не сможет вернуться в свой родной дом, посмотреть в глаза этим людям! Что эта сволочь «чечётка» отнял у него родное прошлое, его дом, его семью, отнял всё, что связывало его с матерью, отцом, со всем, что было до войны… У него буквально потемнело в глазах… Женька почувствовал себя на краю гибели, ему стало всё так… конченно!..
Он вдруг понял, что так чувствуют себя в бою, когда о себе уже не думаешь, не помнишь, когда хочешь одного — мстить!.. И он кинулся на Чечёткина с яростью, которой никогда не испытывал ни до того, ни после… Он схватил «чечётку» за плечи и «взял на кумпол», т.е. ударил, что есть силы, головой в морду, хотя никогда так не дрался, только видел, как другие…У «чечетки» сразу пошла юшка… Он упал, а Женька остервенело стал бить его ногами, норовя попасть именно в морду, разбить эту жирную, подлую харю!.. и ребра!.. и живот!.. и жопу!.. Убить этого гада, фашиста этого!.. Бил зло, жестоко, не помня себя!.. И главное — «чечётка» даже не пытался отвечать… Он только защищался руками и скулил, выл, падла, как собака…
А Женька бил, бил, бил!.. Пока его кто-то не оттащил от лежавшего в крови «чечётки»… А Женька всё кричал: «Убью!.. Убью гада!..»
Как он оказался снова в детдоме, Женька не помнил. Чечёткина он больше никогда не видел. Никто его ни о чем не спрашивал.
Прошел год-полтора и Женька всё же пришел к тете Лизе, в бывший родной дом, который продолжал считать своим (и, как выяснилось, это осталось с ним на всю жизнь, это грело его в дальних далях, когда уже у него был другой, свой дом). Тетя Лиза ничего ему не говорила. Может, ничего и не знала. Соседке он старался на глаза не попадаться. И она его никогда не видела.
Шли года, множились события и Женька стал забывать этот случай.
Много лет спустя, в очередной приезд в Ростов он подошел к дому и встретился с пожилой уже женщиной, соседкой Тамарой Богородской. И она напомнила ему тот случай. Рассказала, как они переживали всей семьей утрату ордена их отца, как потом выхлопотали право сделать дубликат. Рассказала, что она сразу поняла, кто украл орден. Женька объяснил, что это не он, что узнал о краже потом, что из-за этого «дружка» всю жизнь носил на душе чувство вины.
«Да-да, конечно…— сказала Богородская. — Чувство вины… Да-да, конечно…»
ЧИПИЗДИКИ
«Чипиздики»… Так новая директорша в первый же день своего появления в детдоме назвала пацанов, которых застала в коридоре на втором этаже, игравших в «жоску». Это была азартная игра, охватившая поголовно всех — и пацанов, и девок. Она была удобна тем, что была предельно примитивна и в нее можно было играть всякую свободную минуту, не требовала никаких особых условий и позволяла любому проявить свою ловкость и мастерство. Нужна была только сама «жоска» и всё. «Жоска» представляла собой небольшой кусочек любой кожи с мехом, к которой было прикручено проволокой любое грузило, лучше всего лепешка свинца или, на худой конец, плоский чугунный кусочек от батареи отопления. Некоторые цепляли гайки, но это считалось западло. Лучше всё же — свинец.
И вот это изделие нужно было подбрасывать внутренней стороной ноги. Всё. Цель — настучать как можно большее количество раз. Уронил — проиграл кон, отдай «жоску» сопернику, он будет продолжать свой счет. Договаривались по-разному — до ста, двухсот… Зависело от уровня мастерства и финансовых возможностей. В ходу была мера — кепка. Насыпалась полная кепка мелочи серебра, медяки были не в счет. На эту шапку и играли. Впрочем, малыши играли и на медные.
Понятно, что в любую свободную минуту можно было начинать и продолжать игру в любом месте. Бывало, на протяжении длинного общего коридора по пять-шесть групп азартно и с завистью болели за «своего».
Вот на такую группу и наткнулась директорша в первом же обходе своих владений. И мы впервые услышали от нее это слово. Она назвала «чипиздиками» сначала игроков. А потом и всю толпу болельщиков. «Жоску» отобрала и, приказала все «жоски» сдать ей лично, что, разумеется, было требованием, которое никто и не подумал выполнять. И предупредила, что все, замеченные в этой игре, будут сурово наказаны. Позже, на общем построении объяснили, что это игрой они зарабатывают себе паховую грыжу и к тому же игра наносит вред имуществу воспитанников. Последнее было справедливым, потому что на «жоски» шли воротники зимних пальто, изуродованные вырезанными кусками. Причем, особенно ценились пушистые и красивые, т.е. варварскому уродству подвергались наиболее привлекательные воротники пальто девчонок.
Поскольку никому из пацанов не было необходимости общаться непосредственно с директрисой, то дети долго не знали даже ее имени-отчества. Потом, конечно, выучили, но вскоре, после её ухода из детдома (слава богу, она была недолго!) быстро забыли. А спустя годы Женька, как ни пытался, не мог вспомнить, как её звали. Но всю жизнь вспоминал, как она, грузная, пышногрудая, на «рояльных» ногах, припечатывала его к стене коридора, тыкала толстым указательным пальцем в лоб так, что при каждом тычке он затылком долбил стену, и громкоголосо чеканила: — Чипиздик!.. Чипиздик!.. Чипиздик!..
И все в детдоме звали её за глаза «Чипиздяйка» и «Чипиздюха». И это единственная память, которую она оставила в их сердцах на всю жизнь.
Нужно заметить, что этимологию этого слова ни тогда, ни потом, уже будучи взрослым, Женька так и не выяснил. Как ни странно, несмотря на военное лихолетье и опрощение нравов, мат в детдоме особенно распространен не был. Вообще ни воровской, никакой другой жаргон особенно не процветал. Так… отдельные слова. То ли умелая тактика воспитателей, то ли инстинктивное нежелание опускаться в грязь спасали ребят от мата. И что характерно, за почти девять лет Женька прошел через четыре различных детдома — и везде особенно не матерились. Да и жаргон в ходу был самый примитивный.
Были попытки «создать» свой язык — строили слова, меняя слоги, произнося вторую часть слова, а потом первую, но все это как-то тоже не привилось, хотя были виртуозы, лихо коверкавшие слова и при этом понимавшие друг друга. Были странные замены слов… Скажем, «хлеб» почему-то назывался «мандро». Почему? Что это значило? Неизвестно.
А в шахтерском городке Новошахтинске хлеб называли «кардиф». Это уже имело объяснение: кардиф — по-английски «уголь». И понятно, черный хлеб — «кардиф». К тому же и город шахтеров где-то в Англии — Кардиф. Тут все сходилось. А откуда вылез вдруг английский язык?
В школе тогда учили вражеский немецкий. Ненависть к нему распространилась на учительницу немецкого, которую за глаза, естественно, звали Шлёмой, лихо распевали дурацкую дразнилку:
Их бина-дубина,
полено, бревно!
Мы знаем, что Шлёма
дура давно!
Учительница была, видимо, еврейкой, отсюда и Шлёма. Но Женька ничего про это не знал, как, скорее всего, и другие пацаны. Пели себе и пели, мало чего соображая. Это уж потом, взрослым, он чувствовал двойной стыд, ибо узнал, что и сам был евреем-полукровкой.
Так вот. Учили немецкий, а уважали американский, который английский. Потому что в столовой нередко появлялись блюда из американского яичного порошка и консервированная колбаса. Но главное — весь детдом носил замечательные темно-синие американские штаны. Самыми фартовыми считались те штаны, на которых было больше карманов. Виха, Готя, Мими, Боров — самые старшие, главные пацаны детдома первыми отбирали себе на складе эти штаны. А потом уже их выдавали другим. И пацаны выменивали их друг у друга с различной приплатой. Но Женьке с Витькой повезло — на их рост были как раз штаны с десятью карманами и конкурентов у них не было. Старшие пацаны разглядывали и цокали языками, жалея, что таких джынов их размеров американцы не прислали. Вот как их звали, эти штаны — джыны. Что это означало, пацаны не знали, но носили с шиком. Вообще, американскую помощь детдом ощущал хорошо. Однако, это шел уже последний год войны и скоро посылки с американской помощью приходить перестали.
Когда тридцать лет спустя весь СССР «гонялся» за джинсами и был рад всяким поделкам «с Малой Арнаутской», Женька и, наверно, все бывшие детдомовцы, разбросанные по Союзу, с ностальгической гордостью вспоминали, что первые настоящие американские джинсы они носили еще аж зимой 45-го года.
ГЛАВНОЕ — НЕ БЗДЕТЬ
Васька Дронов появился в детдоме как-то незаметно. Потому что сразу угодил с чесоткой в изолятор и пробыл там недели две. За эти дни в изоляторе перебывало все с той же чесоткой человек тридцать из разных групп, в том числе и из той, в которую Ваську потом определили. Перемазанные чуть ли не с головы до ног серо-ртутной мазью, они одинаково воняли, были вынужденно неразлучны, одинаково чувствовали себя отверженными и потому быстро сходились, сдруживались.
И когда Дронова, наконец, выписали в группу, он был уже вроде как свой не только с ребятами-сверстниками, а и с теми, кто постарше. Но Женька встретился с ним в первый раз.
Дронов пришел в группу к ужину. Его посадили с краю длинного стола, сбитого как топчан, рядом с Женькой.
— Чё сегодня на ужин? — спросил новенький.
— Макароны по-флотски и чай с хлебом-маслом. — ответил Женька.
— Люблю макароны! А ты?
— Хы!..— отозвался Женька, что должно было означать: покажите дурака, который откажется хоть от какой еды — хоть макарон, хоть перловки, чечевицы, да хоть от чего!..
Пока ждали дежурного с мисками, Женька приглядывался к новенькому. Он был покрупнее Женьки, длиннорукий, не худой, а такой… жилистый. На скулах жестко перекатывались желваки, он то и дело машинально проводил пятерней по стриженой голове от лба к макушке, глаза глядели спокойно, доброжелательно. Женьке он понравился.
Хлеб дали привычный — желтый, кукурузный. И это было хорошо, потому что его давали больше. Кусок сразу крошился, даже рассыпался, и поэтому его брали осторожно двумя руками и ели над тарелкой, чтобы не потерять ни крошки. Масла на нем было совсем чуток, его намазывали тонким-тонким слоем, даже не слоем, а так… смазывали…
— Ты неправильно ешь. — покосился Женька на нового соседа.
— Чё? — не понял тот.
— Так — ничего и не почувствуешь… Ты сначала верхними зубами масло сдвинь дальше по куску… — Женька ощерился, аккуратно сдвинул масло по хлебу и откусил маленький кусочек. — Вот. А хлеб не жуй, а соси. Как конфету.
— Зачем? — не понял новенький.
— А когда последний кусочек останется, на нем будет все масло, тогда и ешь его нормально. Весь вкус будет сразу… Как до войны.
— А-а!.. — понятливо протянул Дронов и последовал совету Женьки.
Они стали вместе, не спеша дожевывать-досасывать свои куски.
Дронов сказал:
— А я его и до войны не ел.
— Чего? — не понял Женька.
— Масло не ел. Даже не пробовал.
— Как? — не понял Женька. — Совсем?
— Совсем.
Женька уже знал, что многим и не снилось жить так, как ему посчастливилось в детстве. Они все разделяли свою жизнь: до войны — это было в детстве, а детдом — это уже было не детство. Женька не стал дальше расспрашивать Дронова про его довоенную жизнь. Они принялись за чуть теплые макароны и чай.
Вот тут к их столу и подсел Чечёткин. С той стороны, где сидел Витька Поляков. Витька считался в группе самым младшим, хотя это было не так, он был ровней многим, просто росточком не вышел. К тому же, щуплый, худенький, при своих большущих голубых глазах и длинных пушистых ресницах он был кукольно красив. Девчонки из старшей группы опекали его, звали Ангелочком. Если б они знали, как его ангельская внешность хорошо «работала» на рынке или на улице, куда они ходили на дело со старшими пацанами!.. Женька с Витькой наивно хлопали глазками и спрашивали у тетенек какую-нибудь ерунду и пока те отвлекались на миленьких несчастных сироток, старшие подкрадывались сзади и тырили всякие продукты или что подвернется. Иногда тетки спохватывались и тогда спасали ноги. Но ребята каждый день выходили на охоту. Тем более, что и главный базар был рядом, и до Садовой — рукой подать. И там, и там было чем поживиться.
Чечеткин был мордастый, крутолобый, с маленькими, глубоко посаженными глазами, весь какой-то литой, он казался среди второклассников чужаком. Да так оно и было — ему бы уже учиться классе в четвертом, но он на год позже пошел в первый, а теперь второй год сидел во втором. Поэтому водился он с теми, что постарше, а в свою группу ходил только на занятия да жрать и спать. Само собой, был Чечёткин в группе всех сильнее, а потому и боговал над всеми. Но это было б ладно!.. Он был подлый. И боялись его не потому, что побьет, а что как-нибудь надсмеется, выставит дураком, наплетет всякую гадость про тебя, что не отмоешься. Поэтому, если Чечеткин подкатывался к кому со своей противной медовой улыбочкой, у того сразу портилось настроение — жди пакости.
Витька Поляков, как увидел перед собой Чечеткина, так сразу набрал полную ложку макарон и отправил в рот, торопливо запивая чаем. Черт его знает — отберет еще…
— О! Во как жрет, видали?!. — громко и возмущенно гаркнул Чечеткин. — А меня обжорой зовете?.. Чего молчишь? Да подожди ты жрать!.. — Чечеткин выхватил витькину миску, где оставалось еще с полпорции макарон. — Ну?.. Обжорой меня называл? А сам?.. Хочешь, чтоб тебя теперь обжорой звали? Хочешь?.. Не, но ты ж не обжора, ты ж уже наелся?.. Наелся, да?..
Поляков, глядя на свою миску в лапах Чечеткина, молча мотнул головой — дескать, да, не хочу…
— Да-а?.. — вроде как даже удивился Чечеткин, — ну, тогда я тебе маленько подмогну, ага? Я ж побольше тебя, вот и не наедаюсь… Мне ж больше надо… — с этими словами он принялся за витькины макароны, и прямо руками отправил пригоршню в рот.
И вдруг — ни Женька, ни другие ребята, кто еще торопливо заканчивал ужин, не успели ничего понять… — раздался глухой, тупой шлепок и Чечеткин поперхнулся и закашлялся.
— Забери свою миску! — негромко скомандовал Полякову Дронов. Он стоял уже перед Чечеткиным и глядел на него исподлобья, сжимая ложку, которой только что съездил по лбу Чечеткину. — Забери миску!
Витька выхватил миску у Чечеткина, ожидая, что сейчас будет… Чечеткин прокашлялся, сплюнул на пол, поднял налитые слезами злые глаза, медленно достал из кармана «писочку» — обломанное бритвенное лезвие, и привычно зажимая его между пальцами, хрипло сказал:
— Ну, сука, щас я тебя попишу…
У Женьки мелькнуло: надо его вдарить, прямо сейчас вдарить…
И Дронов в ту же секунду взмахнул ложкой и снова врезал Чечеткину по его крутому лбу раз и второй!..
А Витька Поляков, уже не думая, автоматически — со страху, что ли!.. — плеснул из стакану чаем в ненавистную морду Чечеткина… Жаль, чай был чуть теплый…
Тот выронил бритву и схватился за лицо. Тоже, наверно, с перепугу, думал — кипяток… Кто был в столовке, перестали есть, молча и напряженно ждали — что дальше…
— Что ж вы, падлы!.. Я ж вас по одиночке до крови отметелю, гады!.. — заорал Чечеткин.
— Слушай, ты… Полицай! — яростно и страшно крикнул Васька.
От этих слов Дронова Чечеткин дернулся и со страхом (Женька ясно видел — со страхом!..) глянул на новенького. И все, кто были, замерли, глядя в белое лицо Дронова. Полицай — было самое страшное оскорбление, за него не было прощения, если не докажешь…. Этим пригвождали намертво.
— Слушай, ты, полицай, — повторил Дронов, — если ты еще хоть раз кого здесь тронешь!.. Я драться не умею, я тебя удавлю. Понял? Одного такого вот этими самыми я уже… — он протянул вперед руки с растопыренными пальцами. — Ты меня понял, паскуда?
Тишина длилась бесконечно. Молчал Чечеткин. Замерли пацаны.
Набычившись, готовый к бою, молчал Дронов.
— Что здесь происходит? — раздался от двери встревоженный голос вошедшей воспитательницы.
Чечеткин, опрокинув лавку, рванул к двери и скрылся.
— Я спрашиваю: что происходит?
— Ничего, Вера Петровна, — отозвался за всех Губин, — заканчиваем ужин.
Все дружно застучали ложками, громко прихлебывая, стали допивать чай.
Дронов и Женька вышли из-за стола вместе. Витька Поляков тут же подтянулся к ним:
— Меня Витька зовут, Поляков.
— Кто ж тебя не знает?.. — улыбнулся Женька.
— Он не знает, — мотнул Витька головой на Дронова. — Я здесь уже полгода. Нас вот вместе с Жекой из детприемника привезли. А Чечеткина недавно сюда… Из Гундоровки, там тоже спецдетдом есть.
— А почему он в спецдетдоме? У него отец на фронте? Или погиб?
— Не знаем, — ответил Женька, — он никогда про отца не рассказывал.
Детдома в войну были простые и специальные. Если ты просто сирота или потерянный, то тебя определяли в простой детдом, а если отец на фронте или вообще погиб — тогда в спецдетдом. Там и кормежка была чуть получше, и одежка тоже. И хотя разница была небольшая, но те, кто из спецдетдома, форсили — этот факт как бы узаконивал их причастность к фронту.
*
Из столовой, не сговариваясь, все шли уже одной гурьбой — Дронов, Женька, Витька Поляков, а за ними еще человек семь-восемь. Молча, будто меж ними было условлено, они поднялись на второй этаж, зашли в общий зал. Свет еще не зажигали, но вечер уже надвигался. Посреди зала кувыркались первоклашки. Ребята прошли в дальний угол и устроились возле круглой печки-голландки, кто на стулья, а кто прямо на полу, между двух больших пальм в деревянных кадках. Конечно, это были не пальмы, но их так все называли.
Первым не утерпел Губин.
— Слышь, Васька… Он же в два раза тебя сильнее… не боялся?
— Дерьма-то!.. — криво усмехнулся Дронов. — Он и богует потому, что боятся. Не на того нарвался. Понял, небось, теперь, что получить может … Теперь заткнется.
— Он здоровых приведет, старших… За него Кисляк заступается.
— Поглядим… Мы тоже найдем, кого привести.
— У тебя уже есть кто-то из старших?
— Нет никого. А не будет и не надо. Сам отвечу. И Кисляку — тоже.
— Ты что-о?.. Он, знаешь, какой здоровый?.. И мигнуть не успеешь…
— Да чего вы все бздите?.. — раздраженно ответил Васька. — Подумаешь, Кисляк какой-то!.. Да если он поймет, что я, если что — на всё пойду, что и пырнуть могу… Так на кой хер ему эта вонючка Чечетка нужен?..
— А ты что… В самом деле пырнуть можешь?.. Насмерть?..
Дронов помолчал. А потом не вызывающе, не бахвалясь, а как-то буднично, словно про какую ерунду спросили, негромко ответил:
— Могу.
И Женька сразу поверил — может. И почувствовал — все поверили. И понял, что никакой Кисляк, тем более — Чечеткин, ему не страшны. И что отступятся они от него, не тронут.
— Ты там сказал… — Женька посмотрел на его руки, — что этими самыми руками уже кого-то… — он не договорил и искоса глянул в васькино лицо, боясь обидеть.
Дронов сидел, закрыв глаза, прислонясь затылком к панели, расписанной когда-то масляными красками под мрамор. Не отвечал.
Поляков поглядел на Губина. Тот дернулся, обжегшись и выронив цигарку. Потом поднял ее и протянул Дронову:
— Будешь?
Васька взял охнарик, затянулся.
— А чего ты его полицаем обозвал?
Дронов «дернул» еще пару раз и задавил окурок в кадке с пальмой.
— Похож. У нас в поселке был такой. Из своих. Тоже боговал над всеми… А чего там? Одни старики да детишки малые. Кто ему ответит?.. Он матку мою… и сестру Верку сам к фрицам отвел, гад.
— А потом? — почему-то шепотом спросил Женька, уже зная ответ.
— А потом больше я их не видел. Люди сказали, поубивали их. Их держали в сарае, человек двадцать. Когда партизаны напали, сарай гранатой подорвали… Кто сумел спастись, убежали. Мои не успели. — Дронов снова закрыл глаза и привалился к панели стены. — Вот тогда я его…
— Как же ты сумел? — Губин облизнул пересохший рот. — Ты ж пацан, а он…
Васька, не открывая глаз, спокойно пояснил:
— Он пьяный был. Готовенький.
Все замолчали. Каждый думал о том, что рассказал новый товарищ. И каждый понимал — не врет. Так и было.
Множество разных случаев знали эти пацаны, сами побывали в таких переделках, что спустя годы даже наедине с собой удивлялись — неужто это со мной было? Правда, убивать, да еще так осознанно, намеренно, не приходилось, но, пожалуй, доведись — смогли бы. Они были достаточно ожесточены, циничны и заряжены на подлинную кровную месть, готовы к ней. Вот почему никто не сомневался в правдивости дроновской истории.
— А потом?
— А потом я утёк в лес. Там народу много пряталось. А скоро и наши пришли.
— В партизанах-то что делал?
— А что скажут, то и делал — коней чистил, связным ходил, макароны варил. Мы у фрицев целый обоз с макаронами взяли. С тех пор я их и люблю, макароны.
— Стрелять приходилось? — глядя, как на взрослого, с завистью спросил Женька.
Дронов усмехнулся детскому вопросу:
— У нас старухи, когда припекало, и то отстреливались… А я чего?.. Здоровый уже… Почти мужик… У меня и пистолет был. Вальтер. Костя-лизун подарил. Когда я его из деревни от немцев вывел.
— Расскажешь?
— Расскажу. — Опять буднично пообещал Дронов.
Вечерний сумрак натек в помещение, плотно забил пространство зала. Малыши давно выкатились, шумели уже где-то за окнами. Оставались считаные минуты до отбоя. Губин и Скорятин снова закурили самокрутки, по последней, пустили по кругу. Лиц ребят не было видно, угадывались только силуэты. Каждый молчал про свое. Вдруг Ленька Зубанов сказал:
— А давайте Чечетку теперь звать Полицаем!..
— Не, этого не надо, — уверенно беря на себя роль атамана, твердо сказал Дронов. — Это ж я его в горячке так… Может, у него отец на фронте воюет… А ответить ему, если что, всегда можно. Главное — не бздеть.
ТЕНЬ НА СТЕНЕ
Ужин закончился. Наступало самое золотое времечко — полтора часа до отбоя. Полтора часа вольницы и сумасшествия, лихие, неуправляемые полтора часа безвластия, анархии, свободы!.. Воспитатели, администрация и даже нянечки уходили домой. На весь детдом, на всех 120 пацанов и девок в возрасте с первого по восьмой класс оставалось четыре человека взрослых: сторожиха у запертой входной двери парадного, повариха (она с дежурными на кухне делала заготовки на завтра — чистили картошку и прочее), одна воспитательница и одна уборщица, которую все почему-то звали нянечка. Это на три-то этажа с десятками комнат, коридоров, лестниц, закоулков!.. А если к тому же, что бывало нередко, гас свет — город, только-только освобожденный от немцев, электроэнергию экономил — детдом превращался в сумасшедший дом. Попробуй, усмири эту распоясавшуюся ораву, которая носится по этажам, пугает всех подряд и чувствует себя абсолютно неуправляемой… Так оно и было.
Во всяком случае прохожие иначе думать и не могли, оказавшись случайно рядом у здания еще дореволюционной постройки на улице Обороны, из-за темных окон которого доносился невообразимый гвалт, визг, вопли, грохот опрокидываемой мебели, топот сотен ног, хохот, плач, пение!.. Одно слово — сумасшедший детский дом…
Дежурные воспитательницы, давно осознав полную безнадежность любого вмешательства в это столпотворение, благоразумно скрывались в кабинете директора или на кухне, справедливо полагая, что только так можно было спасти собственную репутацию, а то и голову — по лестницам, коридорам и комнатам пройти было невозможно — сбивали с ног, обрушивали пирамиды стульев и табуреток, обливали водой… И не всегда случайно…
С год назад, когда молоденькая Раиса Сергеевна тут только появилась, она в первое же свое дежурство попыталась установить законный порядок. Прикрывая посреди коридора ладошкой трепещущий огонек свечи, Раиса строгим голосом прикрикнула на клубящийся вокруг нее кошмар… И тут же кто-то сбил подушкой свечку, десятки рук быстро и аккуратно уложили её на ковровую дорожку, недвусмысленно обшарили за пазухой, а кто-то, явно постарше, смачно поцеловал её прямо в губы…
Она думала, что на следующий день сгорит со стыда. Но все воспитанники были с ней в меру любезны и почтительны, послушны. И она усвоила первый урок: эти «бандиты» были прекрасные актеры. Об этом случае она, естественно, никому ни словом не обмолвилась и в полной мере оценила предупреждение директрисы: «Будьте с ними всегда начеку!» А на старшеклассников стала вообще смотреть, как на ровесников. И поняла: эти-то — уже не дети.
И то сказать, все — переростки, в седьмом классе учились с опозданием на два-три года. В свои 16-17, да при том горьком жизненном опыте, что был у большинства за плечами, они меньше всего походили на детей. Что поделаешь — война…
Фронт катился на запад. И все оставалось по-старому — приходили похоронки, жилось трудно, всего не хватало, но уже была твердая уверенность, что война идет к концу и что «победа будет за нами!», как и обещал великий Сталин.
Оттого все пережитое было пережито и отошло в прошлое. Сводки Совинформбюро ежедневно сообщали о больших и малых победах, о взятых городах и трофеях. Все твердо знали — впереди не смерть, а жизнь! Светлая, сытая, прекрасная! Что после всего пережитого иной она быть не могла! От этого каждый день, полуголодный и холодный, в любую погоду был окрашен радостью надежды и дышалось как-то легче. Вообще настроение постоянно было приподнятое, словно живешь и ждешь чуда!..
Вот почему этот случай не отпугнул Раису Сергеевну, не отшатнул от детдома, от воспитанников. Твердо веря в свое педагогическое призвание, она решила остаться с ними, войти в их трудную, сложную, крепкую семью, стать им своей. Как ни банально, но именно Макаренко помог ей что-то понять в этих покалеченных войной душах, найти верный тон в отношениях, без фальши быть близкой, чуть ли не подругой, сохраняя при этом свой воспитательский авторитет. И следующий год прошел для нее не зря — её полюбили, стали доверять, а значит — и слушаться.
И все же, когда выпадало ночное дежурство, эти полтора часа до отбоя, она отсиживалась в кабинете или помогала на кухне. Нет, она не думала, что с ней повторится то, что в тот памятный вечер. Просто поняла, что строго регламентированная жизнь, которой «архаровцы» ежедневно с трудом подчинялись, должна чем-то компенсироваться. И чтобы их хватало на завтра, этот вечерний клапан нужно было открывать.
Впрочем, не все одинаково проводили эти вольные часы. Сегодня еще за ужином ей было понятно, что большеглазая стройная девушка, в которую уже оформилась Элла Котлярская, будет опять стоять у дальнего окна в конце коридора и смотреть на огни Дона с молчаливой охраной в лице Сережи Кучеренко и его верного адъютанта Вани Шемилова.
Догадалась, что Чубарь опять намылился за пределы дома и явно подбивает других рвануть с ним. Вполне возможно, что на пристань — поживиться чем-либо при погрузке-разгрузке. Но это недоказуемо. А не пойман — не вор. Ловить, честно говоря, и не хотелось… Во-первых, сами не маленькие, знают, что почем. А во-вторых, что уж там — паек был скудноват, а ребята постарше тянулись в рост, и добавку добывали себе сами. Бывало, и попадались, случались скандалы, с приводами, с милицией. Разговор был коротким, порой грозил и перевод в простой детдом. А там жизнь была похуже, никто туда не хотел. Это было, как разжалование в рядовые или отчисление из гвардии — в спецдетдомах воспитывались дети фронтовиков или погибших на фронте.
«Надо будет Чубаря зазвать на кухню, на помощь…» Ребята охотно шли помогать на кухне, там всегда что-нибудь перепадало, особое лакомство — печеная тыква… И вкусно, и сытно!
Раиса с тревогой отметила нетерпеливую возбужденность Лолы Брусовой и опять подумала, что кончится это печально — роддомом или того хуже — больницей… «Додержаться бы ей до весны, до трудоустройства…»
Как всегда, теплая волна нежности прихлынула к сердцу, когда ужинали младшие — первый и второй классы. Шустрые и задумчивые, ладные и увальни, сопливые и аккуратные, тихие и шебутные, нахалы и простодушные… Все они прошли через оккупацию — голодали, испытали страх и ненависть, равнодушие к смерти, видели героизм и разврат… Иные выползали к своим по трупам, иные сами были вольными или невольными виновниками смерти других… Все хлебнули горя, но, как ни странно, не ожесточились. Были по-детски открыты, наивны и ранимы.
Хотя нет, было два-три пацана и восьмилетняя, седая, как старушка, Катенька Губина, которые никогда не смеялись и не хотели говорить о своих родных.
В сердце Раисы с первого дня поселилась и застряла навсегда щемящая тоска и нежность к этим малышам, отцы которых (кто был жив) продолжали воевать за них — умирать и убивать.
Особая духовная связь установилась у неё с Валькой, малышом из группы первоклассников. Когда она вошла в группу, то сразу словно споткнулась о его взгляд. Он смотрел так, будто она сошла с небес, будто в эту секунду свершилось сказочное чудо — рот приоткрыт, ноздри трепетали, а в глазах… В глазах она увидела ожидание, надежду, трепет и… страх… Раиса невольно задержала на нем взгляд, а потом, представившись и поговорив со всеми вместе, она подошла к нему. Но ожидание чуда уже погасло в нем.
— Тебя как зовут?
— Валька.
— А мы с тобой знакомы?
— Нет.
— Ну, теперь будем знакомы.
У Вальки была счастливая фамилия — Соколок. Все звали его по фамилии и долго, кто не знал, думали, что это такая ласкательная кличка от «Соколов» или «Соколенко». И поэтому клички у него никогда не было, никто и не придумывал. Однажды, правда, сволочной Чечёткин пытался переделать в «осколок», но это не прижилось.
Потому что Валька Соколок был симпатяга и свой в доску. Не заедался, не лез, куда не зван, был ловок в деле. А «дела» были не только на пристани, на вокзале и на базаре… В общем, его любили.
С того первого дня с Раисой Сергеевной они тоже подружились. Она понимала, что его симпатии к ней питает что-то очень личное. Но, конечно, не могла знать, что как две капли воды похожа на старшую валькину сестру, которую немцы угнали в Германию. Как две капли!..
*
Вечернее сумасшествие подходило к концу, когда дверь в кабинет директора приоткрылась и в тусклом свете каганца Раиса увидела валькину мордашку.
— Заходи, Соколок…
— Да не-е… Я так… А вы сегодня до утра дежурите?
— Да, Ольга Петровна после отбоя уйдет домой, а я остаюсь. А что?
— Да ничё… Я это… Вы по спальням долго ходить будете? Вы нас положите, а сами спать идите…
— Да? А что у вас сегодня намечается? — стараясь не выдать тревоги, как можно спокойнее спросила Раиса Сергеевна.
— Не, вы не волнуйтесь! — понял её Валька. — Ничего такого… Просто, если вы долго будете ходить, ребята на вас обижаться будут….
— Да за что?..
— Ну, мы это… Сегодня гадать будем. Так чтоб вы не мешали…
— Гадать?.. — растерянно переспросила Раиса Сергеевна. — Она хотела спросить, как они собираются это делать, но поняла, что Соколок и так сделал для нее, что мог, он ведь заботился о ней и верил ей. — А на что вы гадать будете?
— На пап, — коротко ответил Валька.
Раисе сдавило горло. Она помолчала, а потом сказала:
— Иди, Соколок. Я не буду вам мешать.
*
К отбою детдом дружно успокаивался. Кое-где по спальням возбуждение еще клокотало — какое-то время взлетали подушки, доносились последние крики, иногда слезы, чаще — смех, но это были уже отдельные вспышки, которые, как круги по воде, расходились, гасли, стихали.
Раиса Сергеевна с керосиновой лампой совершала обход. В группе старших мальчишек полный порядок — Чубарь рассказывает очередную страшную историю в полной внимательной тишине. Правда, рассказ пришлось прервать для изгнания в свою спальню компании из средней группы.
У «середнячков» тоже тихо, непривычно спокойно — перебесились, устали. Утихомирились и младшие.
Старшие девочки вели тихие, степенные разговоры (в этот раз — об артистах из кинокартины, на которую их водили днем), младшие девчонки уже почти спали.
Как всегда, сложнее было с девочками средней группы. Они больше походили на мальчишек — кто-то никак не мог остановиться в дикой пляске, а группа человек в десять сплотилась возле горячей грубы и вела секретную задушевную беседу. Здесь пришлось задержаться. Тут мало просто присутствовать пока не улягутся. Нужен разговор, причем особенный.
Всякий человек, тем более, подросток — мечтатель. А в это трудное военное время лучше всего успокаивали, настраивали на мечтания мысли о будущем, о том прекрасном, светлом, скором «после войны».
— Не спится, девчонки? Я вот тоже — как ни устану, а лягу, так сразу заснуть не могу. Всякие мысли в голову лезут… Эх, вот кончится война — и заживем мы с вами-и!.. — Раиса замолчала, и в самом деле вдруг задумавшись. На фронте у нее из родных не было никого — ни отца, ни брата, ни жениха. Отец умер перед самой войной, брат уехал на заработки и пропал, дядьку посадили непонятно за что, а женихом обзавестись Раиса не успела.
Но прошлой зимой она познакомилась с раненым лейтенантом в подшефном госпитале, где они давали концерт от института. Потом она несколько раз навещала его, а когда он выписался и пришел к ней в гости, решительно оставила у себя. Сергей был её первый мужчина, и она полюбила его страстно и бездумно. Выше среднего роста, крепкий, ладный, горбоносый, сероглазый, улыбчивый… Кривой шрам на лице не портил его, а наоборот — украшал. Знала она и еще несколько шрамов на его плотном теле…
Раиса снова услышала резкий крик паровоза, почувствовала его ладони на своем заплаканном лице. Он обещал непременно писать, но как в воду канул. Весь этот год она ждала его писем и верила, что они обязательно будут. Просто виновата военная почта.
— А вы за какого-нибудь генерала замуж выйдите… — вдруг услышала она.
— А почему это за генерала? — улыбнулась Раиса.
— Потому что вы молодая, красивая, умная…
Раиса усмехнулась и провела ладонью по стриженой девчоночьей голове:
— Спасибо тебе, Оленька!.. Не такая уж я красивая и умная… Таких много, генералов на всех не хватит… Вернулись бы только домой живыми наши мужчины… — она осеклась, ни к чему девчонкам эти мысли.
— Да-а, — грустно протянула двенадцатилетняя Наташа Неделько, — Мужчин на фронте много погибло… А сколько поранено…
— Да, — серьёзно согласилась Раиса Сергеевна, потом тряхнула головой и бодро продолжила, — но многие вернутся! С победой! Мы с вами без мужчин не останемся! А там и мальчишки подрастут!.. Не пропадем!.. Так, Оленька?
— Так, Раиса Сергеевна! — ответило сразу несколько голосов — всем хотелось верить в лучшее.
— Тем более, что ваши-то будущие мужчины еще вон рогатки не повыбрасывали… Так что растите себе спокойно! К тому времени жизнь совсем наладится… Будете ходить в красивых платьях… Наташа будет носить большую шляпу с пером… А Люся будет на танцплощадке в центре внимания!..
— А я, Раиса Сергеевна?..
— А я?.. А я?..- раздались из разных углов голоса.
— А ты, Катюша, будешь скромная и очень ученая девушка. Но тоже красивая. Все вы, девочки, будете по-своему прекрасны! Счастливые некрасивыми не бывают! А вы будете обязательно счастливы! Обязательно! Всё! Спокойной ночи! Мне еще надо к мальчишкам заглянуть. Спите.
— Спокойной ночи! — нестройно, но дружно ответил в темноте девчачий хор.
Она прикрутила фитиль, тихо прикрыла дверь, прислушалась… В комнате стояла тишина. Задумались…
Раиса Сергеевна шла длинным коридором мимо спален. Кое-где еще слышались приглушенные голоса, однако ночь уже вошла в детдомовские покои, обволокла постели, коснулась ребячьих лиц теплым сонным дыханием.
У двери в спальню младших мальчишек она остановилась. Ей послышался женский голос… Так и есть… Это был грубоватый голос сторожихи бабы Грипы, как звал её весь детдом, хотя ей было лет за пятьдесят, не больше. Сначала слов было не разобрать… Раиса прикрутила фитиль, поставила лампу на пол, осторожно приоткрыла дверь и попыталась что-то разглядеть через эту щель.
Комната была большая, на сорок с лишним коек, в ней размещались малыши из двух групп, первый и второй класс. Но сейчас народу тут было гораздо больше — Раиса поняла, что из средних групп гостей набежало.
Рискуя быть застуканной, но сгорая от любопытства, Раиса Сергеевна во тьме вошла незамеченной и стала в уголок, возле круглой печной грубы.
Дети плотной группой тесно устроились у дальней стены на нескольких кроватях, на дверь никто внимания не обращал. В глубокой тишине звучал голос бабы Грипы:
—… А вот видишь — дым из трубы… Пожар, значит… А это вон крылечко. И гляко-сь — идет кто-то… От крыльца… Видишь?
— Вижу… — раздался дрогнувший голос Вани Шкуренко. — Это мама, наверно… Видите, у нее коромысло на плече… По воду пошла…
— Узнал?.. — удовлетворенно сказала баба Грипа. — Значит, живая твоя мама!.. Вот скоро освободят вашу Первомайку, напишешь письмо — она вскорости, глядишь, и приедет…
— Баба Грипа, покрутите назад, я еще хочу маму увидеть!..
— Назад, Ванечка, уже нельзя… Блюдце назад правильно не покажет… Я ж рассказывала — пепел одну картинку не держит, он опадает, картинка меняется… Ну давай попробуем, еще раз глянем…
Баба Грипа продолжила вертеть перевернутое блюдце, на котором корёжился, тлел, дымился сожженный клок газеты. Свет керосиновой лампы, которую держал Васька Дронов, отбрасывал на стену тень от пепла, который шевелился, как живой… С каждым движением блюдца тень причудливо меняла форму, словно оживала… К ней и были прикованы напряженные взгляды детей.
— Ну, вот видишь, милок, твоя картинка уже не такая… Домик еще видно. А мама уже ушла… Ну, стало быть, дом ваш уцелел.
— У нас дом крепкий, — с гордостью сказал Ваня, — в самом центре станицы, возле церкви.
— Баба Грипа, теперь мне давайте!.. Мне!.. Я за ним занимал!..
— Давай тебе, Петруха… — Раиса уловила, как улыбнулась баба Грипа. — Опять на папу погадаем?
— Ага!
— Ну давай… — Она сбросила старый пепел в ведерко. — Где у нас бумага?
Женька поднес комок газеты к лампе, а когда он воспламенился, быстро положил его на блюдце. Маленький костерок освещал задумчивые, отрешенные лица ребят, которые относились к действу серьезно, с абсолютной верой в происходящее.
Раиса Сергеевна вжалась в угол — только бы никто не заметил!..
— Ох, разбойники вы мои… — вздохнула сторожиха. — Ну как узнают, что мы тут с вами творим?.. Завтра ж меня отсель и попрут… Как пить дать! Последнего куска лишусь…
— Никто, баба Грипа, не узнает, — твердо заверил Дронов. — Тут все свои.
— А если что, так Раиса тоже своя! — заверил Соколок.
— Мы вас в обиду не дадим, все пойдем за вас! — заявил Женька Шорин.
— Во-во! Не хватало, чтоб вы еще бунт учинили! — как бы недовольно повысила шепот баба Грипа.
— Да не, это ж мы так… Вообще!..
— Ладно. Знайте одно: роток на замок…
И все хором шепотом закончили сторожихино присловье:
— … и молчок…
— Тот-то! Ну давай, Петруха, посмотрим, как твой батька воюет… — и она стала поворачивать блюдце.
Все впились взглядами в стену. Бесформенная тень ворочалась, дымилась, опадала…И вдруг ликующий петькин голос прорвал тишину:
— Вон! Смотрите! Танк! Видите — дуло! Пушка!..
— Ага! И я вижу! Стреляет!..
— А раз стреляет, значит живой, — вступил спокойный голос бабы Грипы — значит, воюет твой отец, живой. К тому ж видишь — треугольник… Жди письма, Петруха!
Петька повернулся к соседу:
— И в прошлый раз так было — сначала пушка, а потом — письмо…
«Господи, что ж это она им головы морочит!.. Обнадеживает, обещает… Какие письма?!. И вообще — что за мистика такая!.. Верующих нам еще воспитывать не хватало!.. — Мысли проносились в голове сумбурно, обрывочно… — Ложь во спасение?.. — вдруг подумала Раиса. — А может, и хорошо? Им так, с надеждой жить легче…»
— Смотри! — вдруг раздался чей-то голос. — Кто-то ползет… Наперерез…
— Тихо вы! Вижу! — голос Соколка прозвучал резко, властно.
Все замерли, глядя на стену.
Раиса Сергеевна, почти не дыша, боком-боком дошла до двери и осторожно выскользнула в коридор. Подняв лампу, она торопливо дошла до лестницы, оглянулась… Слава богу, её не видели.
Войдя в кабинет, она поставила лампу, села на краешек старого дивана, покрытого дерматином, и засмотрелась на трепетавший огонек.
«Нет, все же нельзя это… Может, и хорошо, что она с ними так… Но нельзя. Завтра же поговорю с бабой Грипой».
Она посидела так еще какое-то время, потом взяла с окна старую газету, оторвала полстраницы и, глядя в огонь, медленно и долго сжимала её в комок. Потом вынула из-под цветочного горшка тарелку с отбитым краем, положила на него комок бумаги и подожгла. Пока газета горела, она пристроила лампу на табурет возле беленой известью печки и поднесла тарелку к стене.
— Ну, мой дорогой лейтенант ненаглядный, как ты там воюешь?.. — вслух сказала Раиса и стала медленно вращать тарелку.
Пепел мерцал угасающими искрами, с тихим шорохом ломался, корчился, изгибался, тень на стене причудливо изменялась… Но Рая ничего разглядеть не могла — ни пушек, ни танков, ни людей… Только руины, от которых поднимался и растворялся в темноте легкий дым.
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer10/bogdanovich/
