Там среди зелени цветок один алеет,
И в этом есть символика своя.
Нельзя ли задержаться на земле мне,
Пока ее не разгадаю я?
Не смерть, но вечность пусть легко коснется
Всех дней моих и всех моих трудов,
И голос мой пусть навсегда проснется
Среди живущих сел и городов.
Как родились эти строки? Каким был исходный импульс? Быть может, взволнованный красотой природы, он вдруг почувствовал, что страх расставания с этим миром коснулся его души?
Он работал над стихами о возвращении в детство. И названия стихов или циклов раскрывают его замысел: «Сакральный уголок», «Волшебный город», «По дорогам вдоль рек»…
Читаю стихи, и кажется мне: вместе с ним, моим братом, поэтом Евгением Дубновым прохожу этот путь к дому, нашему дому.
Земли известное пространство
Хранит сакральный уголок,
Что огражден и залит светом
И переполнен звуковой
Игрой и болью, — это дом твой,
Родной язык, там всплеск воды
И птичьи всклики…
И возвращается что-то навсегда ушедшее, живущее лишь в памяти: дом, море, которое было так близко, лес с его вечно молодой зеленью. И те, которых уже нет со мной, но кто навсегда остался в моей душе.
А дом пустой как будто полон.
Ты чувствуешь присутствие всех тех,
Кто навсегда отсутствует…
И он, мой брат, — с ними. Так недосягаемо далеко, но порою совсем близко. Его стихи, словно листья, сорванные осенним ветром, кружат вокруг меня. Я возвращаюсь к ним снова и снова. И в эти мгновения живу его мыслями и чувствами.
Перебираю записные книжки. Торопливые, наскакивающие друг на друга буквы. Боязнь упустить мгновенье: «Сложность и трудность жизни в том, что при всей внешней похожести ни одна ситуация, ни одни отношения, ни один человек не похожи друг на друга, поэтому каждый раз нужно думать заново». И я догадываюсь, что по следам этих мыслей родилось стихотворение:
Послушайте, я вам хочу сказать,
Что жизнь дается много раз и с каждым
Ее дареньем надо выбирать,
Как дальше быть. Часть бытия, однажды
Себя узнал я, проходя в саду
Осеннем мимо яблонь, освещенных
Фонарным светом, — был я на виду
У всей вселенной перевоплощенной.
Октябрь 1983
Уже скоро два года, как я живу в мире его души. Прохожу с ним путь от детства, юности, зрелости и до последних дней внезапно оборвавшейся жизни. И как ее завершающий аккорд звучат для меня строки, написанные за месяц до его ухода:
Я спорил с тенью слов и с отраженьем
Своим в реке, когда ее вода
Была прозрачна, спорил с пораженьем
Всего живого, ныне и тогда,
Когда ушли родители. На деле
Моя аргументация была
Безрезультатна, но как птичьи трели,
Как поворот летящего крыла,
Я делал то, ради чего родился…
8 июля 2019
Он открывается мне в своих письмах, размышлениях, стихах и прозе. Был в нашей жизни период, когда она на много лет разлучила нас. Формирование его личности проходило вдали от меня: вначале нас разделяли только города, потом — страны. Он был студентом Московского университета им. М.В. Ломоносова, я жила и работала в Риге. В 1971 году он с матерью репатриировался в Израиль, а моя семья еще восемь долгих лет ждала разрешения на выезд.
В этот период брат после окончания Бар-Иланского университета по специальности психология и английская литература работал в Лондоне над диссертацией по сравнительному литературоведению, лишь время от времени наезжая в Израиль. Он свободно владел английским, преподавал английскую и американскую литературу в Лондонском университете, был членом панели преподавателей литературы этого университета. Писал стихи и прозу на английском и русском языках.
Наступил момент, когда мы оба оказались в Иерусалиме. Но и тогда каждый из нас жил в своем мире. Мы были людьми творчества. Каждый дорожил своим временем. Встречались, делились написанным. Его замечания были всегда деликатны и точны. Помню, как он фотографировал меня для моей книги, готовившейся к выходу в свет, радовался удачной фотографии. Его новую книгу стихов, опубликованную в Англии на двух языках (он переводил ее совместно с англо-американской поэтессой Энн Стивенсон), я получила с трогательной надписью: «С любовью и благодарностью от брата».
И все же сейчас многое в нем открылось мне по-новому. Порой казалось, что я по-настоящему приблизилась к нему, лишь разбирая его архив, все эти бережно сохраненные письма, стихи, иногда просто наброски, юношеские рассказы, написанные в годы московского студенчества. Все то, что по времени было так далеко от меня, вдруг словно приблизилось.
Папки, папки, папки… Во всем, что я нахожу в них, впечатление его присутствия, биение его сердца. Как будто он только отложил ручку, задумался и вот-вот вернется к написанному. И вместе с этим рождается грустное ощущение сиротства, какое бывает в доме, оставшемся вдруг без хозяина. Он был полон творческих планов, работал над прозой и поэзией, одновременно на русском и английском языках. За пару недель до смерти отослал в Лондон литературному агенту роман, написанный им на английском, “It Alters All Appearances” («Это все меняет»), об участи которого я безуспешно пытаюсь узнать. Неопубликованной осталась и вторая часть его мемуаров, продолжение книги “Never Out of Reach” («На расстоянии вытянутой руки»), вышедшей в 2015 году на английском в Клемсонском университете в США и Ливерпульском университете в Англии. Много новых стихов на двух языках.
Но особенно тяжело мне видеть неизданную антологию русской поэзии. Вспоминаю, какая боль читалась в его глазах, когда он говорил о работе над ней, о том, сколько душевных сил вложил в переводы русских поэтов на английский язык. Он переводил их совместно с Джоном Хит-Стаббсом (John Heath-Stubbs), лауреатом Королевской золотой медали в области поэзии за 1974 год, и другими английскими поэтами. Тянущийся длинным столбиком список поэтов от Ломоносова до Набокова. И о каждом из них — подготовленное им вступление на английском. В автобиографии он пишет, что занимался переводами для антологии и ее подготовкой к изданию на протяжении более чем двадцати лет, между 1985 и 2006 годами.
В его архиве я нашла копию письма о судьбе антологии, адресованного, по-видимому, близкому человеку.
«Дорогой Дмитрий Михайлович!
В первую очередь — благодарность за совет: заинтересовался я им и посылаю ксерокопии.
Я тем временем покопался и набрел еще на переписку с Зинаидой Шаховской и несколькими ныне покойными английскими поэтами, общение и переписка с которыми были тогда частью повседневности, а для меня еще и мальчишеским энтузиазмом, с которым я открывал возможность творчества в другом языке. Сейчас это архив.
Я все пытаюсь найти издателя для антологии русской поэзии и отдельных томов Пастернака, Мандельштама, Хлебникова и Крылова, которые мы с недавно скончавшимся Джоном Хит-Стаббсом, королевским золотым медалистом и лауреатом поэзии Британии перевели, в большинстве случаев сохраняя просодию оригинала.
Его агенты искали несколько лет, но британские издательства не заинтересовались. Я сам обращался к целому ряду американских — с тем же результатом.
Мода очень жестоко «политкорректна»: все, в чем есть размер и рифма, старомодно. От этого бегут, как черт от креста.
Огульно отказываться от рифмы, да еще вместе с метрической структурой, — это ведь самоубийство, не правда ли?
Желаю Вам всего наилучшего в Новом году, в первую очередь здоровья. Ваш».
Сегодня это уже далёкое прошлое.
Но вот недавний номер альманаха «Связь времен», издающегося в Калифорнии, от редактора Раисы Резник. Одновременно с короткой биографической справкой о Е. Дубнове и подборкой его стихов, она пишет:
«Осталась фейсбучная письменная беседа. К сожалению, последняя. Привожу окончание диалога дословно, в оригинальном виде».
…И может быть, оттого что диалог в оригинальном виде, создается образ её собеседника: немногословен, в нем нет рисовки, но невольно ощущаешь чувство собственного достоинства и внутреннюю углубленность, то, что характерно для стихов Е. Дубнова. Она обратилась к нему с просьбой написать что-то связанное с литературоведением, и он ей ответил:
«— Я уже много лет литературоведением не занимаюсь, Рая, а сейчас тем более, потому что готовлю третий русскоязычный сборник стихов. Кроме того, прозу пишу только на английском (пару лет тому назад у меня вышла английская автобиография в американских и британских ун-тах, и сейчас я пишу второй том: финансовая ситуация, с тех пор как я вышел из академических рамок, очень поджимает).
— А эссеистика?
— Я могу написать о моих встречах с Бродским. Он мне подарил и подписал 2 своих сборника.
— Как он себя вёл?
— Нормально. Я был на 10 лет моложе и ему не соперник. Он скорее опекал меня. Но это были только несколько довольно непродолжительных встреч в Лондоне.
Может быть, действительно к следующему номеру напишу вам о своих контактах с Корнеем Чуковским и Давидом Бурлюком (мальчиком) и Бродским (юношей). Страниц 10.
— Можно, между прочим, и о живых. О поэтах желательно.
— Живых никого крупных русских не знаю.
Я вообще не люблю тусовок. Мои друзья — англо-американские писатели. Я так лучше себя чувствую.
— Вот об этом надо написать. Обязательно.
— Бродский спас меня своим советом, мимоходным. Я думаю, что его совет спас мне жизнь.
— Представляю. Он же был умнющий.
— Он был многозначным. Да, очень умным и реалистичным. Мог быть грубым и высокомерным, но не подлым. По крайней мере, я в нем почувствовал доброту.
— В следующий номер. Это интересная история.
— Напишу вам о троих: Чуковском, Бурлюке и Бродском, через год.
— Договорились!
— Договорились!
— P.S. Если вам понравится мой мини-цикл СТУПЕНЬКИ ПТИЧЬИХ ПЕСЕН, то м. б. назвать его (или дать под-название) ПАМЯТИ РОДИТЕЛЕЙ.
— Хорошо. Я обязательно поставлю посвящение.
Сделала так, как он просил, и вся публикация получила заглавие «Памяти родителей».
Светлая память и ему, светлому человеку, поэту Евгению Дубнову!»
Первые свои переводы он сделал еще в школьные годы. В его стихах есть упоминания национального эстонского эпоса «Калевипоэг», но, когда семья из Таллина переехала в Ригу, Евгений переводил стихи латышского народного поэта Яниса Райниса. Среди его первых переводов были Р.М. Рильке, П. Валери, Ф.Г. Лорка…
В одном из ранних рассказов Е. Дубнов вспоминает эстонского мальчика, своего друга, который помогал ему «отрабатывать» произношение, учил точному выражению мысли на эстонском языке. Работая над переводом, он всегда стремился проникнуть в фонетику чужого языка, понять его основу. И все же особое место в его творчестве занял английский язык. По-видимому, он не раз и сам задумывался над этим и в одном из интервью объяснил это так:
«Я стал писать стихи на английском, когда понял, что многие эмоции и мысли мне по-русски не выразить. Но и от русского я не отказался — по той же причине — не все можно сказать и выразить по-английски. Причины тут и эмоциональные, и лингвистические, и фонетические…»
Когда-то два известных израильских поэта Авраам Шлёнский и Эзра Зусман убеждали его, что он может стать ивритским поэтом, ссылаясь на собственный путь в ивритскую литературу. Он выбрал другую дорогу, но очень гордился своим переводом с иврита на русский стихов израильского национального поэта Ури Цви Гринберга, почувствовав красоту и величие его поэзии.
На тыльной стороне обложки книги «За пределами» профессор Лондонского университета Дональд Рейфилд, среди прочего, пишет:
«Я впервые прочитал его стихи тридцать лет тому назад и был поражен, что такой большой талант занимается исследованием другого таланта».
Диссертация, посвященная сравнительному анализу творчества двух крупнейших поэтов ХХ века, — Осипа Мандельштама и американо-британского Томаса Стернза Элиота — осталась незащищенной. И когда я думаю об этом, понимаю, насколько сильна была его тяга к поэзии, насколько он жил ею.
…как птичьи трели,
Как поворот летящего крыла,
Я делал то, ради чего родился…
Он был поэтом. И чувствовал, что это его земное предназначение. Первые свои стихи написал в шесть лет, но однажды, перечитав их, порвал без сожаления. И вновь вернулся к стихам десять лет спустя. Одно из ранних стихотворений я хорошо помню.
Голубя ударило машиной.
Не взлети он — мог бы уцелеть.
Было непростительной ошибкой
Потерять доверие к земле…
<…>
Вот ты и взлетела к небу, птица,
Кровью искупая слепоту.
Жизнь твоя пускай тебе простится —
Ты погибла все же на лету.
Он включил стихотворение в свою первую книгу «Рыжие монеты», вышедшую в Лондоне в 1978 году и сразу обратившую на себя внимание. Наиболее значительным был отклик специалиста по русской литературе профессора Дональда Рейфилда, отметившего самобытный талант автора, продолжающего традиции Осипа Мандельштама.
Память… Она живет в тебе и хранит так много в своих собственных архивах, но порой нужно совсем немного, чтобы оживить ушедшие мгновения… Напомнить.
Старая газетная публикация, посвященная встрече Е. Дубнова с читателями в Израиле. Ловлю себя на том, как мне дорого каждое воспоминание о нем, как дорогá каждая о нем строчка. Это его прошлое, короткий отрезок жизни. Говоря о его необыкновенной манере чтения, автор статьи цитирует критика газеты «Франкфуртер альгемайне цайтунг»:
«…виртуозная работа полости рта и всего речевого аппарата, большой диапазон звука и резонанс тела. Совершенно блестящее выступление».
Может быть, это и было то самое выступление на Международном фестивале музыки и театра футуризма, куда его пригласили читать стихи русских поэтов-футуристов Маяковского и Хлебникова, о котором он мне рассказывал, когда я, журналист радиостанции «Кол Исраэль» («Голос Израиля»), готовила с ним свое интервью.
И я вдруг вспоминаю, как он читал свое стихотворение «Царь Давид». Сколько было в его чтении эмоциональной силы… Казалось, что он видит царя Давида, страдающего от своего бессилия рядом с той, чья молодость должна была пробудить в нем силу желания. Прошлое возвращалось к нему. И в нем он был по-прежнему молод и полон сил. И, может быть, от этого становилось еще больнее.
Всю свою жизнь — тому Творец свидетель! —
Он мужем был до мякоти костей
Всегда и всюду — на любовном ложе,
На поле брани, или же когда
У камня Азель он следил стрелу
И вслушивался в речь Ионатана…
О мужестве его неслась молва
Быстрей, чем меч вершит свой взмах во имя
Большого Бога…
«Царь Давид» — одно из ранних стихотворений Евгения Дубнова, написанное вскоре после репатриации в Израиль. И возвращаясь к нему, я каждый раз заново поражаюсь, откуда в молодом человеке, еще не успевшем познать жизнь, была эта глубина, это понимание страдания мятущейся души стареющего Давида, способность с такой художественной силой воссоздать его образ. Стихотворение вошло в первый сборник «Рыжие монеты», вышедший в Англии в 1978 году и получивший высокую оценку английских литераторов, владеющих русским языком. Брат включил в него немало стихов, написанных в годы студенчества в Московском университете, куда он, еврейский мальчик, был послан учиться как представитель Латвии.
В том же интервью он говорит:
«Искусство — это борьба человека со смертью, попытка отстоять себя перед ее лицом. Так я подходил к проблеме своего творчества на протяжении многих лет. И лишь после того, как я начал копаться в первоисточниках, заниматься Библией, комментариями к ней, Талмудом, еврейской философией, почувствовал внутреннее освобождение: страх перед смертью стал постепенно пропадать».
Но мысли о жизни и смерти не ушли из его творчества. Это «подводное течение» чувствуется постоянно. Словно за увиденным открывается ему нечто глубоко сокрытое. Словно он все время в раздумье о таинстве жизни: «Нам судьбы не дано объясненье…» В нем всегда была сильна память. И потому он так часто возвращается в детство. Вот строки, посвященные отцу, который подарил нам всем любовь к музыке.
И ты, мой отец, перешедший
Во враждебное пространство, что
Бесцветно и безголосо, ты
Возникаешь передо мной
На зеленом горизонте детства,
Полного звуков и запахов,
Чтоб занять свое место,
Свою точку на карте,
До сих пор светящуюся музыкой.
Его стихи — как рвущаяся из сердца музыка. В них все краски природы, ее задумчивая тишина, ее восходы и закаты. В них неутоленная жажда поэта проникнуть к истоку, понять всю глубину сокрытого и выразить словом. В них два пространства — жизни и смерти — идут параллельно.
Мой взгляд вновь задержался на четверостишии.
Вспоминать, как медленно домой
По уснувшим улицам идешь
С телеграфа смерти, и пустой
Город гулок…
Таллин был тих и пуст, и лишь мы с ним вдвоем шли по спящему городу с телеграфа, принесшего весть о смерти старшего брата. И я держала в своей руке его худенькую руку. Он был самый младший в семье. Мы называли его уменьшительно-ласкательно Золик — от его еврейского имени Залман, в память об отце нашей матери, умершем в годы эвакуации.
Для нас он так навсегда и остался Золик…
Потеря брата пробудила в нем много беспокойных вопросов о жизни и смерти, оставила в душе неутихающую боль. Свой второй сборник стихов он посвятил его памяти. И назвал «Небом и землею». В нем выстраданные им строки:
В полумраке света и теней
И зеркал обманчивых природы
Жизнь и смерть увидеть так посмей,
Чтоб земля открылась небосводу.
Шесть лет, прошедших после выхода «Рыжих монет», были годами его творческого взлета. Он много путешествует, выступает на международном фестивале поэзии и музыки в Лондоне, поэзии, театра и музыки в Кёльне, современной музыки в Зальцбурге. Рождаются стихи. Вернувшись из Парижа, он буквально за месяц написал «Парижский путеводитель» — цикл из сорока стихотворений.
О Париж,
ты кому-то о чем-то напомнил бульваром твоим,
Блеском крыш,
растеканьем палитры огней по ночным мостовым.
Под дождем
кто-то быстро шагает куда-то, будя тротуар.
«Подождем», —
кто-то скажет кому-то и сердца услышит удар.
Он умеет видеть и передавать детали, но это Париж Евгения Дубнова, и его лирические наблюдения глубоки, как всё, что он пишет:
Смотри, как свечка оплывает, облака
Как белые плывут по темно-голубому
Ночному небу, вслушивайся в стук
Неровный сердца музыки — друг мой,
Друг мой далекий, вспомни обо мне,
Когда меня не будет…
Годы, прошедшие после выхода «Рыжих монет», принесли ему известность. Его стихи публикуются в «Гранях», «Континенте», «Новом русском слове», «Русской мысли»… Стихи в переводе на английский и написанные по-английски — в самых престижных английских, американских, канадских журналах, рассказы, литературоведческие статьи, стихи звучат по «Би-Би-Си», «Кол Исраэль», западногерманскому радио…
На его вторую книгу отозвались литературоведы, уже знакомые с его первым сборником стихов. Профессор Бристольского университета Генри Гиффорд написал:
«Я восхищен сборником, стихи в котором, как мне кажется, непрерывно растут по глубине и силе. Хотя и самые ранние произведения представляют собой достижение для 17-18-летнего юноши… Особенно интересует меня Ваше обращение с языком — то, как Вы учились у таких поэтов, как Пастернак, Мандельштам и, быть может, Бродский, но говорите своим собственным, ни на кого не похожим голосом».
Признанный авторитет в области русской поэзии ХХ века профессор Джеральд Смит отозвался о Е. Дубнове как «о значительном поэте третьей эмиграции».
В 2013 году ноттингемское издательство Shoestring Press выпускает его третью книгу — «Тысячелетние минуты». На этот раз стихи с параллельным английским переводом. Ее английское название «The Thousand-Year Minutes». Над переводом он работал совместно с известной англо-американской поэтессой Энн Стивенсон. Над последней, четвертой книгой, — «За пределами» («Beyond the Boundaries») — они вновь работают вместе. Книга увидела свет в 2017 году, тоже в издательстве Shoestring Press.
Когда брата не стало, я написала ей об этом. И тут же получила от нее письмо, в котором она с теплом вспоминает об их совместной работе. И о том, как это начиналось:
«Он предложил мне помочь ему, уже успев поработать с рядом английских поэтов, среди них очень известные: John Heath—Stubbs, Peter Porter и Carol Rumens. Когда я попыталась объяснить ему, что мое полное незнание русского языка помешает нашему сотрудничеству, Евгений отмахнулся от моих возражений, напомнив, что Heath—Stubbs и Peter Porter тоже не владеют русским, но это не умерило их энтузиазма, — они просто использовали подготовленные им подстрочники. И я согласилась».
И заканчивает письмо цитатой из своего предисловия:
«В предисловии к его последней книге я написала:
“Для людей верующих, творческих и вообще всех, тонко чувствующих природу, захватывающие религиозные искания в этих стихах свидетельствуют, что Евгению Дубнову принадлежит достойное место в русле возвышенной традиции, возвещенной такими поэтами как Данте Алигьери, Уильям Блейк, Джордж Герберт, Дж.М. Хопкинс и Уильям Б. Йейтс. <…> Его стихи — это фиксация человечным и мужественным художником того, что Д.Г. Лоуренс называл “проникновением”».
В этот период брат уже вернулся в Израиль. Но связь с Англией не прекращалась. И последние его книги тоже были опубликованы в британских издательствах.
Он любил Англию и, живя в Израиле, тосковал по ней. С Англией его связывали и любовь к языку, и друзья, и воспоминания о прожитых там годах жизни. Связь с ней не прерывалась. И хотя он получил английское гражданство, его домом был и оставался Израиль. Он любил Иерусалим и не раз возвращался к нему в своих стихах. В одном, совсем раннем, он написал:
Я без конца возвращаюсь к тебе, пилигрим,
Нижнюю кромку одежды твоей теребя,
Ерусалим, я бы мог умереть за тебя.
…Эта книга рождалась с автором и без автора. С моим братом и без него. Я рассталась с ним 5 августа 2019 года, но порой у меня возникает странное, почти мистическое чувство, что он мне помогает, что он со мной. И вот я вновь расстаюсь с ним. Уже нет той боли, которая долго меня не оставляла, — работа над книгой принесла душе облегчение.
Он ушел. Мы все уходим, но он оставил себя в том, что написал…
В любой жизни непросто найти путеводную нить. И особенно, когда нет того, о ком ты пишешь. И потому так дорога́ была мне поддержка тех, кого объединяло со мной чувство потери, желание оставить память о моем брате, прежде всего, — Елены Лейбзон-Дубновой, моей младшей сестры. Мы были с ней едины в том, чтобы подготовить и издать книгу, вобравшую в себя его творчество. Я бесконечно благодарна за помощь поэту Юрию Колкеру. Нас разделяли страны, но мне казалось, что он со мной рядом. Благодаря ему имя Е. Дубнова появилось в Википедии на русском и английском языках. Ни один мой вопрос к нему не остался без ответа. Оглядываясь назад, возвращаясь к началу работы над книгой, понимаю, как много значило для меня неравнодушие моих друзей, их участие в процессе создания книги. Надежда Кушелевич, Изабелла Победина, Элеонора Шифрина (ז»ל) — каждый из них внес свою лепту в то, чтобы творчество Е. Дубнова обрело вторую жизнь.
У истоков книги стоит не только автор, но и тот, кто готовит ее к выходу в свет.
Моей большой удачей была совместная работа с Юрием Вайсом, издателем и редактором многих книг, глубоко чувствующим и прозу, и поэзию. Мне было дорого его отношение к стихам брата. Я нашла в нем единомышленника.
И я вновь возвращаюсь к его стихам:
Не смерть, но вечность пусть легко коснется
Всех дней моих и всех моих трудов,
И голос мой пусть навсегда проснется
Среди живущих сел и городов.
Для публикации я выбрала поэму Евгения Дубнова «Весенняя песнь».
Весенняя песнь[1]
— Ты пришел издалека, пришел сюда…
— Да, я пришел, как и ты.
Из прозы Пауля Целана
«Я спою вам цикл страшных песен…
Они стоили мне столько крови,
сколько не стоили никакие другие песни».
Из разговора Франца Шуберта с друзьями
(Последней, предсмертной работой Шуберта
была корректура второй части цикла
“Winterrise” — «Зимний путь».)
«Ты не обманывай себя: эта последняя лампа не дает больше света —
тьма всего лишь еще больше углубилась в себя».
1.
Мы выбирать не можем
Места и времена
Для путешествий наших
В край ледяного сна.
Земля внизу и небо
Вознесшихся путей
Однажды вышлют снега
За нами суховей.
И каждый бренный странник
Тогда пойдет в страну
Свою, что у буранов
Забвения в плену.
2.
Пред мерзлотою ночи,
За робой облаков
Нам виден свет: пророчит
Он обогрев и кров.
3.
Рядом с печкою
Огонек горит,
И становится
Ночь светлей.
В этом домике
Старичок один
Учит азбуке
Малышей.
Разгорается
Красным заревом
Над Европой тьма —
В поздний час
Все согласные
Вместе с гласными
Мы прочтем за ним
Много раз.
4.
Путем ручьев журчащих
Пролег весны маршрут,
Вдоль соловьиной рощи,
Где спуск полог и крут.
Был в направленье тучи,
Застлавшей горизонт,
Наш поиск, быстротечным
Чтоб стал тяжелый сон.
Кому-то странствий наших
Труды могли помочь,
Так окрыляя пеший
Поход ушедших в ночь.
И лишь открылась трасса
Сквозь призрачность огней,
Мы приступили к розным
Путям своим по ней.
5.
Мне снятся майские цветы,
А снегом все лицо
Истерзано, — так освети
Мне лучиком крыльцо.
Я вижу ночью на стене
Детей рисунки: там,
Во сне, в неведомой стране
Легко расцвесть цветам
Цветных мелков — но души те
Уже в ночном пути
Меж снежных скал: там в темноте
Для них цветам цвести.
6.
Мягко-жесткая земля:
О добре тебя моля,
Как спускались на краю
Мы однажды в глубь твою…
Путь земной, весенний путь,
Зимний путь, стеснивший грудь;
Путешествующих сон
Видит воздух и вагон…
Здесь дорога их лежит —
Явь, и майский лист дрожит.
Здесь всего конкретней сны
Жизни, осени, весны…
И опять, своим путем,
Мы проедем и пройдем
Рубежи добра и зла,
Чтоб унять колокола,
Где тропа, стезя и гать,
Человечность воссоздать,
Воскресить, вернуть весне
Искры, плавящие снег.
7.
Много слез из глаз упало
Путников в дорожный снег,
Много образов предстало
Перед нами в зимнем сне.
Там поток один широкий
Назначения достиг,
Там поплакал одинокий
Голос эха да затих.
За двусмысленную землю
День и ночь идут бои,
И поют, немоте внемля,
Неуемней соловьи.
8.
Напрасно, путник, ищешь
Ты чей-то след в снегу:
Забвенья ветер свищет
На этом берегу.
То меты заметает,
То вехи снежный вихрь,
В забытие вплетает
Небытие живых.
Ты белым утром рано
Отправился пешком
В далекий путь за странным
Разутым стариком.
И сам ты, странник, скоро,
Взгляд бросив на часы,
Родной покинув город,
Куда-то шел босым.
И чем быстрее мимо
Шли за ночами дни,
Тем жгло невыносимей
В снегу твои ступни.
И встали у потока
Вы оба, коркой льда
Покрытого до срока
Открытия следа.
И как в забвенье канул
Шарманщик за рекой,
Ты поднял над веками
Скорбящий голос свой.
9.
Ты знаешь горный кряж — путь в облаках,
Страну, где все цветет? Недалека
Она, за пропастью и за рекой,
В теснинах до нее подать рукой.
Ты знаешь ли ее? Туда, туда
Из этих мест уйдем мы навсегда.
В пещерах на пути ты знаешь тьму,
Драконьи зевы страшные в дыму?
Ты знаешь дом, где всюду яркий свет,
Где с болью на меня посмотрит свод
Высокий и сапфирно-голубой:
Что сделали, дитя мое, с тобой?
…
Когда сумрак окутал Германию.
10.
Я на холме, весной разбуженном, лежу
И за парящей птицею слежу,
И облака
Мне крыльями становятся. Легко здесь,
Волнуясь, грезить: в сумерках река,
Зелено-золотые ветви, дальний поезд…
Весна, весна, когда я успокоюсь?
…
Когда полночь подступит к Германии.
11.
Я тоже в книжках для детей искал
Картинки. Я землей и небом стал.
Я был когда-то здесь самим собой —
Комочек праха под твоей стопой.
Рассвета нарастанье видел я
И свет считал основой бытия.
Тень палача приблизилась ко мне
Затмением на солнечной стене.
12.
Теней игру я наблюдал и света
В реке немецкой — и она была
Такой, как все, и не было ответа
Мне о природе ни добра, ни зла.
13.
Вид на зеленую долину
Открылся вдруг, и паутина
Уже качалась и плыла
На водах воздуха, и зла
Как будто не существовало
От жизни самого начала…
Но мы спешили в путь — и вот
Шоссе нас встретил разворот.
Боюсь я этих перекрестков
В Германии, боюсь отростков
Уродливых истории, дорожных
Всех этих указателей, возможность
Дающих вдруг свернуть в иную даль,
К Дахау, по пути на фестиваль.
14.
В этом переулке дом
был, я слышал, где всегда
Музыка звучала, — нет ныне от него следа.
Что ж остановился ты,
дверь ища незримую, —
Уж не хочешь ли ты встретить здесь свою любимую?
Соберись-ка лучше с духом,
вспомни все слова
И начни — а мы подтянем —
раз и два.
Ты сыграй, поведай нам
голосом и скрипкою,
Ножки стройные какие и фигурка гибкая
Были у нее и как
у ее крылечка вы,
Друг на друга долго глядя, расставались вечером.
О своей невесте песню
спой и повтори,
С этим темпом и размером:
раз, два, три.
Громче рельсы — и быстрей —
над оркестром рей, зола,
Каблучки ее заслышав, воссоздайте Рейзеле,
Что бежит домой, тропу
к вам найдя окольную,
Что влетает в сновиденья ваши птицей вольною.
Музыканты пепелищ
и вы, певцы путей,
Гряньте реквием и кадиш:
эйнс ун цвей.
15.
Вечером у ратуши “Sieg Halle”
уличный флейтист
Брамса исполнял. Грядой стояли
Облака над городом и чист
Был немецкой флейты звук в немецком
Воздухе весеннем; тень и свет
Сонмов неба делали пометки —
Словно тайнопись — на синеве.
16.
Брат мой, коснувшийся здесь метафизики зла,
Правишь ты ноты на смертном одре добела,
В темно-студеную прыгаешь воду с моста —
Встретит ли губы — мои и твои — пустота?
Больше, огромней, чем смерть, мы стоим на земле,
Сны наши вечную жизнь исходили, и след
Их протянулся до врат сострадания, до
Боли последних вершков над плывущей грядой.
Ты, мой двойник, что все время блуждаешь со мной
Рядом, по вереску, мху, сквозь цветенье и зной,
По заболоченной местности, в дождь, в снегопад,
Берегом моря, вдоль рек и озер, наугад,
По деревням, в городах, восходя на пути,
Где искуплением время и нас начинает трясти.
17.
Упругими толчками время шло
По волноводу — чем спускались ниже
Его слои, тем медленней несло
Оно свой вес и тем звучало тише.
И остановки времени боясь,
И уповая на нее, мы громко,
Гортанью всею пели эту связь
Меж преходящей и недвижной кромкой.
А наверху стояли корабли,
Флотилии, армады — и лагуны,
Фарватеры, моря их в дрейф легли,
Чтоб голос рос и креп ежесекундно.
18.
Ты ли, скрытый Бог,
Приближаешь срок
Светом потрясти
Смертные пути?
Тут готов сверкнуть
Откровенья путь,
Делает гроза
Ясными глаза.
Будет словом свет,
Яркий силуэт,
Продиктуешь Ты
Тайные черты.
Явится сюда
Явь — сквозь ночь звезда,
Чтоб исчезло зло,
Пролетит светло.
19.
Из окна вагона
Виден темный лес,
Где уходят кроны
В край ночных небес.
За стеклом недвижным
Парохода — свет;
Я смотрю и вижу
Порта силуэт.
Так поется тайна
Виденья и сна,
Перелетной стаи,
Временнóго дна.
Языка соцветья
Так цветут опять,
Виноград созвездья
Время покупать.
Траекторий звука
И небесных тел
Так идет наука
К тем, кто захотел.
Я родился в эти
Годы на краю,
И поймали сети
Жизни песнь мою.
И с тех пор, как сталось
Это, я вставал,
И что диктовалось
Мне, я создавал.
20.
Будто бы горит
Куст и не сгорает,
Будто серебрит
Полночь крылья стаи.
Так, должно быть, явь
Видится из яви —
Кто пустился вплавь
По небесной славе?
Кто подземных рек
Пробудил сознанье,
Вызвал костный бег
К центру мирозданья?
Сделал так, чтоб звук
Бросил на весы я, —
Как его зовут,
Кто идет? Мессия.
21.
Удлинились тени в чистом поле
И почуял вышедший на волю
Чью-то настороженную близость,
Будто чайки чуткой белокрылость…
Бело-черно-синим океаном
Плыли мы однажды утром рано,
Поднимался над волненьем вод
И светлел сапфирный небосвод.
Кёльн–Мюнxен–Зальцбург–Мюнxен–
Кёльн–Льеж–Остенде–Дувр,
9–20 мая 1983
Примечания
[1] Части 9 и 10 цикла представляют собой вольное переложение соответственно «Миньоны» Гёте и «Весною» Мерике; следующая за ними строка — аллюзия на «Фугу смерти» Целана.
Части 3 и 14 берут за основу еврейские песни соответственно «Ойфун припечек» и «Рейзеле» (автор — Мордехай Гебиртиг, 1877–1942, знаменитый «соловей Польши», погибший в Катастрофе).
Цикл использует также реминисценции песен Шуберта на слова В. Мюллера “Winterrise” («Зимний путь»), а также, в 16-й части, аллюзии на книги стихов Целана “Schneerpart” («Часть снега») и “Zeitgehöft” («Двор времени»).
Цикл публиковался в серии «Евреи в культуре Русского Зарубежья», выпуск 3, Иерусалим, 1994. (Примечание Е. Дубнова.)
[2] “Sieg Halle” (нем.) — «Зал Победы».
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer10/alon/
