СИМФОНИЯ ДЛЯ ФЛЕЙТЫ
Allegro
За спиной остались портовые терминалы Туапсе, шум и суета Большого Сочи, казавшиеся заброшенными ампирные здания бывших ведомственных санаториев. За окнами автомобиля проплывали одинокие домики, заросли лавровишни, одичавшие веерные пальмы. Высокий сезон закончился, близилась середина осени, отпестрели разноцветными купальными костюмами и зонтиками песчаные пляжи, откричали свое аттракционные зазывалы, отплавали в короткие морские путешествия катерки, переполненные туристами. Море отдыхало, подсчитывали доходы мелкие и крупные коммерсанты, скучали чайки без легкого корма, привычно слоняясь по пустынному побережью. Мотор деловито урчал, вращались колеса, глотая последние километры до цели. В четвертом часу пополудни порядком запылившийся «Форд» свернул с трассы вправо на гравийную дорогу, ведущую мимо магнолиевой рощи к неизвестно как уцелевшему одноэтажному кирпичному домику с белыми ставнями.
Прижавшийся к скале вдалеке от благ цивилизации, выходящий фасадом на неприметный узкий галечный пляж с полуразрушенными волнорезами, он не привлекал внимания ни землевладельцев, расширяющих владения, ни отдыхающих, ищущих дешевого жилья. Оставив автомобиль поодаль, Суслов по пояс окунулся в багажник, то и дело извлекая на свет принадлежности, некоторые из которых выдавали в нем человека близкого к живописи. Вскоре содержимое багажника перекочевало в дом. Разложив немногочисленный скарб, Суслов заправил генератор и поменял газовый баллон, немного подремал на кресле в кухне, поставил на плиту чайник, наполнив его привезенной с собой питьевой водой. Дом заполнился легким гудением закипающей воды.
За несколько лет регулярных приездов, Суслов сроднился с этим маленьким домом, его дощатым полом, стенами неопределенного цвета, вероятно бывшим когда-то голубым, потрескавшейся побелкой, с неимоверно маленькой спальней, которая сразу напомнила о спальне в Арле. Он привык к спокойствию этого странно уединенного места, к тому, что в этом доме он жил один несколько дней в году, и в эти дни с ним происходили события, которые он не мог и не хотел рационально объяснить, посещали мысли и чувства, которыми он не собирался ни с кем делиться. Сознание Суслова приходило в состояние, когда, не пытаясь уловить причинно-следственные связи, выхватывало из окружающего образы, картины, запахи, звуки, их сочетания, заставляя не познавать, а ощущать окружающее.
Кипящая вода, шорох сухих чайных листьев, звук наполняемой кружки, теплая ручка в одной руке и обжигающее дно чашки на ладони другой, запах заваривающегося чая, медленно становящийся насыщенным, первый обжигающий глоток, и каждый последующий – все более мягкий, всепроникающий зябкий ветер, перестук камней под ногами, шум моря.
Суслов заварил черный чай в старой фарфоровой кружке и вышел к берегу. Вечер он провел сидя на валуне у кромки воды, в том месте, где возвышались над ее поверхностью, уходя в море подточенные, а где-то разрушившиеся, блоки волнореза и вглядываясь в горизонт. Солнце медленно садилось, багровея и размываясь в мареве над горизонтом. Соленый запах побережья, теплые при прикосновении камни, отдающие дневное тепло, тихий плеск воды, перекатывающейся через крупные камни, прикосновение воды к ступням, редкие далекие вскрики чаек. Сегодня он ничего не планировал, ничего не ждал. Опыт подсказывал ему, что все начнется завтра…
Andante
Наутро Суслова разбудили далекие, казалось, еле слышные звуки флейты, тонко примешивающиеся к шуму прибоя. Открыв глаза, он обнаружил, что вещи его распакованы и аккуратно разложены по местам. Мольберт с натянутым холстом стоял левее распахнутого окна, тюбики с краской были приведены в порядок, стеклянная палитра, набор кистей и мастихинов – разложены на столе. Банка с растворителем на подоконнике источала безошибочно распознаваемый запах. Холст был покрыт грунтом, придававшим ему голубой оттенок. Ничто не удивило его – ни далекие звуки флейты, ни порядок, царивший в доме, ни полностью готовый к работе инструмент. То, что показалось чудом несколько лет назад, стало необходимым, как потребность мыслить, дышать, принимать пищу.
Скрип кровати, деревянный пол под ногами, чуть податливый, немного живой, звуки воды в металлическом умывальнике, застоявшийся ее запах, влага на коже лица, полысевшее махровое полотенце, старые разношенные сандалии, стук щеколды, дверь на улицу открывается с сопротивлением, крупная галька под ногами, звук прибоя, музыка, флейта, едва различима, едва понятна незатейливая мелодия, и еще… Встав с постели и наскоро умывшись, Суслов как был в пижамных брюках и потрепанной майке выбежал наружу.
Звуки флейты стали слышны лучше, лишь иногда легкие порывы ветра приглушали их, унося прочь, в открытое море. Он медленно шел к морю, туда, где провел вчера весь день. Осторожно, боясь разрушить момент, он приближался к волнорезу, на котором в свете утреннего солнца стояла она.
Мелодия флейты яснее, серые камни над поверхностью воды, запах моря, легкий ветер, она, легкая, словно парящая, в пол-оборота, чуть опустив голову, прикасаясь губами к мундштуку, волосы, золотые в лучах солнца, чуть колеблемы ветром, тело воздушное, чуть прозрачное, неразделимо с легкими одеждами, манящее, прекрасно-неидеальное, движения, словно венец тонкости. Суслов опустился на камни, наблюдая за прекрасным видением появившейся из ниоткуда девушки. Стоя на волнорезе, она наигрывала простенькую мелодию на деревянной блокфлейте, будто не замечая одинокого зрителя, будто и не существовало никогда на земле ни Суслова ни его домика на побережье, ни автомобиля, смешно раскорячившегося на камнях рядом с ним, ни, может, вообще иных живых людей кроме нее самой.
Музыка, плеск волн, шум ветра, тонкие руки, полу невидимая флейта, спирающее чувство в груди, сумбур из далеких воспоминаний, бессильно сжатые кулаки, горячая влага на щеках, неконтролируемые рыдания, влажные прибрежные камни, соленая морская вода на губах.
Сев на камни, опершись на левую руку, Суслов умылся морской водой. Музыка продолжала звучать, порождая неосознанную тоску в его душе, выуживая невидимым крючком из памяти разрозненные картины прошлого, задавая неслышные вопросы, на которые нельзя найти ответы, даже если перелопатить библиотеку МГУ. Суслов медленно побрел к дому, продолжая слышать звуки флейты, продолжая спиной ощущать воздушный образ, развеваемый ветром. Скрип входной двери, неподвижный воздух помещения, одинокий звук шагов в пустом доме, запах старой древесины и пыли, стук ставень, округлая ручка кисти, игра красок на палитре, тишина. Звуки флейты стихли, за окном оставалось лишь море, ни фигуры на волнорезе, ни следов чьего бы то ни было пребывания на берегу. Суслов продолжал писать, не замечая ни исчезновения девушки, ни отсутствия музыки, ни того что время медленно перевалило за полдень, а он ни разу не отошел от холста.
Под его кистью рождался сюжет, не содержащий ни моря, ни фигуры девушки, ни скал. На картине за тонкой пеленой облаков проплывал осененный радугой город, воздушные контуры зданий которого причудливо растворялись в синеве полуденного неба. Робкие шаги по улице, ненавязчивый аромат незнакомых цветов, тихий шелест листьев, мостовая в тени, причудливый изгиб улицы, неожиданный простор между расступившимися строениями и обрамленный деревьями, уходящий вдаль водоем, сливающийся у горизонта с бескрайним небом. Поднявшийся ветер хлопнул входной дверью, море возмутилось высокими волнами, вода его приобрела гневный грязно-зеленый цвет. Суслов бессильно сел на старую кровать в спальне своего Арля.
Scherzo
Проснувшись наутро, Суслов успел умыться, побриться, позавтракать разогретой тушенкой с галетами и выпить чаю. Побродив из кухни в спальню и обратно, он попытался совершить пробежку по берегу, однако его попытки не увенчались успехом, в-основном потому, что бегать по крупной гальке было невозможно, и уже через две минуты упражнений, Суслов сам удивился, каким образом в его голову могла прийти эта странная идея. Тогда, он подобрал высохшую палку и принялся разгуливать по окрестностям, распугивая редких чаек, однако и это занятие вскоре надоело ему. Тогда Суслов, порывшись в недрах перчаточного ящика автомобиля, извлек на свет «Мир Ван Гога» Роберта Уоллэйса. Расположившись в ободранном кресле в углу кухни, Суслов принялся за чтение, но по прошествии получаса его начало предательски клонить в сон. Кофе, кофе, кофе, – проносилось в голове Суслова, пока он обыскивал кухонные ящики. Итогом поисков оказалась запылившаяся банка с растворимым кофе, оставшаяся с прошлого года. К несчастью, вслед за ней в шкафу над плитой была найдена початая бутылка коньяка. Заварив горячей водой содержимое банки, Суслов откупорил бутылку и со словами «Добавим закрепитель…», плеснул в кружку с кофе значительную порцию коньяка. Заняв в кресле удобное положение, он положил перед собой книгу, и принялся за напиток.
Разбудили Суслова звуки флейты со стороны моря. Он долго рассматривал потолок над собой, пытаясь вспомнить момент, когда уснул. В голову не шло ровным счетом ничего. Звуки флейты стали настойчивее и ближе, и когда Суслов выглянул из входной двери, обнаружилось, что милая девушка в развевающихся на ветру легких одеждах играет на своей флейте, чуть пританцовывая в нескольких метрах от дома. В смятении, он несколько раз открыл и закрыл дверь, ущипнул себя, убедился что не спит и бросился в спальню. Времени на сборы было немного, Суслов судорожно вытащил из-под кровати сумку с вещами и, покопавшись, обнаружил в ней заготовленный заранее, но изрядно помятый черный костюм-тройку, рубашку и пару туфлей. Через несколько минут, при всем возможном в данной ситуации параде, он пулей выскочил из дому и немедленно смутился своей помятости и отсутствию носков. Она ждала. В свете солнца лицо ее сложно было разглядеть, густые вьющиеся волосы с выгоревшими прядями задорно развевались на ветру, и Суслову чувствовалось, не виделось, а именно чувствовалось, что девушка улыбается ему. Неуверенным шагом он двинулся к ней, она же, не прекращая играть что-то веселое, двинулась к морю. Идти по камням в туфлях оказалось не самым легким занятием, но Суслов стоически терпел. Оказавшись у воды, девушка отняла от губ флейту и ступила на первый блок волнореза, дойдя до его середины, она протянула руку в сторону Суслова, приглашая его следовать за собой. Он неуклюже взобрался на скользкий камень и двинулся в сторону незнакомки. Туфли предательски скользили. Несколько шагов, и расстояние между ними было преодолено.
Она продолжала стоять спиной к нему, и он с волнением прикоснулся кончиками пальцев к спине. Девушка повернулась, чуть наклонив голову, так, что разглядеть лица ее у Суслова вновь не получилось, и положила руки на его грудь, он наклонил лицо к ее голове, приблизился губами ко лбу, но очередной порыв ветра разметал непослушные волосы девушки, среди прочего набив их в рот неудачливому кавалеру. Стараясь не выглядеть комично, Суслов протер лицо и освободился от приставших волос.
Легкий запах волос, прикосновения ладоней, почти объятия, волнение, спирающее дыхание, стук сердца в висках, невольное движение, ускользающая из-под ног опора, неловкие движения в попытке схватиться за воздух, сохранить равновесие, удивление, досада, перевернутое небо, плеск воды. Лаковая туфля сверкнула белой стелькой в серо-голубых водах и пошла ко дну.
Отплевываясь, неловко поскальзываясь, смущаясь и злясь на себя, Суслов выбрался из воды под заливистый смех незнакомки. Та, не скрывая веселья, сидела на волнорезе и просто покатывалась, наблюдая за мужчиной. Не оглядываясь, он побрел в сторону дома, оставляя за собой тонкий мокрый след. Каждый шаг заставлял Суслова морщиться: неприятные ощущения от камней под босой правой ступней сменялись шумным чавканьем сохранившейся, но набравшей воды левой туфли. На полпути к дому, Суслов снял единственную туфлю, вылил из нее воду, пристально изучил и отбросил в сторону, о чем немедленно пожалел. Идти по камням босиком было крайне неудобно. Вдали слышался женский смех.
Промокший костюм был брошен на пороге кухни, хозяин его, вытершись полотенцем, отправился в спальню. Суслов критически изучил написанное вчера, отошел к дальней стене комнаты, медленно приблизился, вновь отошел, наконец, разобрал инструменты и начал править. Неспешные шаги по уже знакомому маршруту, водоем, открытые пространства, полуденное небо и еле ощутимая тревога в каждом предмете, страх, таящийся на дне сознания, медленно поднимающаяся к поверхности мысль о мимолетности запечатленного беззаботного мгновения, о хрупкости идеала, о вечном движении времени, боязнь разрушения и прозрачный парус созидающей надежды на линии горизонта. Суслова разбудил стук, изданный кистью при падении. За окном посвистывал ветер, садилось за горизонт большое тусклое солнце, пахло надвигающимся дождем.
Finale
Вечером был дождь. Ужин Суслова составили остатки галет, сыр, джем и чай, принятые в сумраке кухни под свет небольшого фонаря. Медленно приходило осознание, что работа его окончена, картина завершена в неимоверно короткие сроки. Все что следовало доделать, отточить, довести до ума, можно было сделать и в более комфортных условиях. Назавтра Суслов назначил день сборов и отъезда. Захватив старую кружку с чаем, он приоткрыл входную дверь и переместился в кресло. Из дверного проема повеяло прохладой, отчетливей стали слышны звуки дождя, вплыл в помещение сонм запахов, среди которых угадывались соленый запах моря, терпкий – старой намокшей древесины, горьковатый – влажной приморской гальки, свежие запахи ожившей под дождем южной растительности. В этот момент Суслову отчего-то захотелось, чтобы напротив него сидел кто-то из его старинных друзей или знакомых, да хоть кто-нибудь, кому можно было бы рассказать о событиях прошедших дней. Суслов зажмурился, сделал большой глоток теплого чая, открыл глаза. Кухня была пуста, собеседников в ней не появилось.
Это ощущение пустой кухни, бездейственного одиночества он привезет с собой в душный город, где ждут его жена, друзья, родители, знакомые. Это ощущение непонятости, не той юношеской непонятости, преумноженное, преувеличенное, что кричит о себе каждому встречному, а зрелой, сформировавшейся, забившейся в дальний угол сознания, смятой, скомканной в попытках не замечать, будет смотреть в глаза за поздним ужином дома. Это ощущение невысказанности будет бродить по улицам города, сидеть на пассажирском сидении автомобиля, толкаться на вокзалах и в аэропортах до следующего приезда сюда, когда оно выльется на холст очередной картиной, которой никто никогда не заинтересуется.
Было девять часов вечера, когда, устав без дела слоняться по двум комнатам своего домика, Суслов лег спать. Тихий скрип половиц под чьими-то шагами встревожил Суслова, он приоткрыл глаза, но никого не увидел. Дверь в спальню не была закрыта, в ее проем скользнула бесформенная тень, сопровождаемая легким ветром, она бесшумно проплыла по стене и нависла над кроватью. В этот момент перед перепуганным Сусловым возник мужчина с неправильным и недобрым угловатым лицом, в правой его руке мелькнула опасная бритва, которую он немедленно поднес к правому уху лежащего на кровати человека. Суслов попытался схватить руку с бритвой, одновременно отталкивая неизвестного, но руки его словно отказывались подчиняться, движения были медленными, как будто тело было погружено в сгущенное молоко. Ощутив полную свою беспомощность, Суслов проснулся. Сердце отчаянно колотилось, удары его гулко отзывались в голове, дыхание было учащенным, нутро сдавило невидимой рукой.
Суслов сел и немедленно обнаружил, что, хоть предыдущие события и были сном, в спальне он все же не один. На краешке кровати, опершись на руку, чуть склонившись к нему, сидела девушка, та самая, с берега моря. Сомнений быть не могло – она, лицо ее, правда, было неразличимо в темноте. Она наклонилась ближе, непослушные волосы окутали Суслова и в следующий момент он ощутил поцелуй. «Я и предположить не мог», - начал было он, но был остановлен пальцем девушки, приложенным к губам в однозначном жесте. Тогда Суслов обнял девушку, ощущая руками тонкое тело, нежную кожу, вдыхая запах ее волос…
Утро было хмурым, в оставленную открытой входную дверь задувал прохладный ветер. Суслов поднялся и, обернувшись в одеяло, словно римский патриций вышел в кухню. Казалось, девушка совсем недавно вышла из дома. На плите в сковородке покоилась еще горячая яичница, на столе в кружке заваривался чай. Суслов выглянул наружу, но там было холодно, сыро и пусто, никаких следов, ни намека на ночную гостью. Не пытаясь продолжить тщетные поиски, он вернулся в дом, погрузился в кресло, закрыл глаза и поднес к лицу ладони. В нос штопором вкрутился запах, словно квинтэссенция прошедшей ночи, содержавший в одном вдохе все события, чувства, прикосновения, слова и звуки, удивление, страсть, жадное, всепоглощающее обладание и теплые объятия в полусне.
Суслов убирал ладони и снова возвращал их к лицу, проводил пальцами по эфемерным волосам, прикасался к шее, целовал несуществующие губы, снова обладая ее образом и не обладая ничем. Ее удивительные глаза снова смотрели на него, то ли с укором, то ли с иронией, ее пальцы прикасались к нему со стыдливым любопытством. Суслов вскочил с кресла, стряхнул с себя это наваждение и принялся собираться в дорогу.
Словно назло кому-то невидимому, смотрящему на него со стороны, оценивающему его действия, знающему все предшествующие события, нервно и неаккуратно складывал он вещи, утрамбовывал в сумку и закидывал в багажник автомобиля, разбрасывал по заднему сиденью, словно второпях, тратя время на то, чтобы вновь и вновь, чертыхаясь, поднимать упавшее и перекладывать уложенное неудачно. Последним предметом, уложенным в багаж, был холст с утопическим городом в полуденной дымке. Дважды проверил спальню и кухню на наличие оставленных вещей, непогашенного огня и невесть чего еще, дважды проверил замок на двери, трижды обошел со всех сторон дом, сел в автомобиль и, словно пытаясь продемонстрировать кому-то свою внезапную нервозность, нажал на педаль газа, заставив колеса выбросить в разные стороны округлые камни.
Coda
Из приоткрытого окна доносились звуки утреннего города, запахи осени вперемешку с всегдашним смогом и дымом с балкона через этаж, где, сидя на табурете в дырявой майке мучился похмельем сосед.
Что же она говорила. Нельзя было слышать это без сожаления о совместно прожитых годах и пережитом счастье, без всепоглощающей и бессильной злобы, захлестывающей и сжимающей горло при взгляде на свежую землю на могиле друга. Ни слова неправды, ни одного необоснованного упрека, ни одной лишней фразы. Она говорила, и просачивался в квартиру терпкий запах гниющих в октябрьской траве яблок, так недавно висевших неподъемным грузом на изогнувшихся ветвях, ненужных как плоды, ввиду своего нетоварного вида и вызывающих сожаление в полуразложившемся состоянии. Поднимешь с холодной земли спелый плод, красиво блестящий налитым боком, а с обратной стороны – коричневая, смятая фруктовая плоть с венчиком плесени, и всполох запаха уходящей зрелости под пасмурным небом, и лишь предчувствие весны и нового цветения спасает от ненужных сравнений.
Широкими, неестественно громкими шагами Суслов направился к выходу, словно подчеркивая однонаправленность и однозначность своего движения, воткнул ступни в новые туфли и вышел в подъезд, громко хлопнув дверью. Чуть помедлив, он приоткрыл входную дверь и бросил взгляд в пустой коридор – не вышли ли его проводить. Дура б..! – Выкрикнул Суслов в образовавшуюся щель, еще раз хлопнул дверью, пнул подвернувшегося соседского кота и громко покатился по лестнице навстречу новому рабочему дню.
Оглушенный гневом, он не услышал, как звонко щелкнула об закрывшуюся дверь, брошенная вслед ему тонкой рукой деревянная флейта.
