ЕЩЁ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ
Многим из нас постоянно кажется, что все эти истории интересные, которые великие и самые-самые замечательные писатели написали и которыми мы с детства зачитываемся, они сами и выдумали, а потому они, эти самые писатели, и гениальные. На самом деле, в жизни все эти истории случаются: и Анны Каренины, и Мартины Идены – просто мы, даже замечая их, проходим мимо, не придавая значения.
По правде говоря, сюжетов для литературы в жизни немного: Одиссея, Илиада да весь Шекспир – пожалуй, и всё. Так вот, про современных Ромео и Джульетту, которых я лично знал, и хотелось мне рассказать. Звали их Роман и Юлька, а потому и припомнился мне Шекспир. Хотя история этих героев иногда кажется мне и комичнее, и трагичнее, чем у Шекспира.
Знаю я Романа и Юлю уже лет тридцать, и жили мы с ними когда-то в соседних домах, а значит, в одном дворе, одного из микрорайонов города, забитого панельными девятиэтажками, с вонючими подъездами, в которых выломаны перила на лестничных пролётах и забиты мусоропроводы – нормальный стандартный советский «гарлем». Правда, дом моих героев был кооперативным, строились такие в советские времена, и были они чуть-чуть поухоженнее. Но ни слова не могу сказать про какие-либо хулиганистые компании из местной шпаны в нашем дворе – не было их у нас.
А была пятнадцатилетняя девочка Юля, которая ежедневно проходила мимо моих окон, а жил я на первом этаже. Проходила она, держа за руку своего одноклассника Романа, с которым дружила. Ну, и конечно, учитывая, что мне тогда было лет тридцать и в гормональном плане организм мой был полным совершенством, могу честно сказать, что Юля как женщина уже и в пятнадцать лет была объектом очень и очень привлекательным.
Ребята жили в соседнем доме в одном подъезде, а учились в одном классе. Родители их пусть и не дружили, но хорошо знали друг друга, и принадлежали они к одной, как теперь говорят, социальной группе: отец Юли был подполковником, а папа Романа директором довольно крупного оборонного завода. И он, и она были единственными детьми у родителей, и были, что вполне естественно, в меру избалованы: не мажоры, не золотая молодёжь, но цену себе знали.
Ребята были активными в общественной жизни, занимались спортом, была у них и своя компания из школьных друзей, и звали все мою парочку и в школе, и во дворе «женатиками». Летом с теннисными ракетками, зимой на каток с коньками, и всегда – за ручку. Он – рослый, с шапкой русых кудрявых волос, а она – миниатюрная, смешливая, ну прямо Джульетта Мазина из «Ночей Кабирии», и вся из себя. Эдакий пасторально-карикатурно-позитивный образец. Свадьба планировалась, но только после окончания института.
Как и раньше, так и сейчас изредка компании одноклассников собираются на вечеринки у кого-нибудь дома – у кого-то родители уехали отдыхать, а кто-то просто разрешил детям провести такое мероприятие. Танцевали, смеялись, влюблялись когда-то под виниловую попсу, воющую с радиол, потом под магнитофонное рычание, а сейчас уже и не знаю подо что. Иногда мальчишки выпивали бутылку дешевого портвейна «Кавказ» или «Крымского», одну на троих, а то и на пятерых. Девчонки в наше время на таких вечеринках к вину не притрагивались – не знаю, как сейчас. Да, как правило, целомудренными и простенькими были все эти танцульки, потому и разрешались они родителями.
Только правила иногда рушатся. И на той вечеринке, про которую потом многие разное рассказывали, а больше отсебятину всякую несли, и выпито, видимо, было больше, чем достаточно. А с непривычки и глупость непоправимая была совершена.
Роман стоял на кухне, когда кто-то из школьных товарищей, решив подшутить, подошел к нему с женскими трусиками и, сунув под нос, сказал: «Понюхай – как чудесно пахнут! Это Юлькины, иди – она тебя в спальне ждёт!»
Не был я свидетелем той сцены и не видел деталей. Только Роман выхватил эти трусики у товарища и пошел в спальню, где действительно сидела его Юля и болтала с подружкой.
Не знаю – кто в тот вечер выпил лишнего, кто хотел этой беды, а кто нет, кричала ли Юля на весь подъезд: «Не надо! Не хочу я так! Не делай этого!» Юля вернулась домой в тот вечер вся в слезах, вся истерзанная. Папа-подполковник за руку отвел свою дочку к врачу, а потом заставил написать заявление в милицию.
Арестовали Романа на следующий день. А Юлю от стыда и от глупых расспросов подальше отправили, к бабушке в деревню.
Роман признался во всём, что написала Юля в своём заявлении. И получил он, как лицо пока ещё несовершеннолетнее, шесть лет колонии общего режима. На закрытом заседании суда, после объявления приговора, Юля в слезах кричала судье: «Не забирайте его от меня! Я люблю его!» «Я тебя тоже люблю, Юля!» – кричал ей в ответ Роман со скамьи подсудимых. Суд почему-то долго откладывался, и в тот момент все уже знали, что Юля беременна. И Юлины папа с мамой знали, и родители Романа знали.
А дальше – рассказ про то, как всем участникам этой истории повезло. Прошло много лет, и я потерял из виду Романа и Юлю. И вот как-то раз приехал я в гости к своему хорошему товарищу в коттеджный загородный поселок просто отдохнуть и погулять. Надо же – соседями моего товарища оказались Роман, Юля и их уже взрослая дочка Таня, и ещё двое пацанов лет десяти-двенадцати возились с велосипедом на этом соседнем участке. Своими шапками русых кудрявых волос мальчишки мне напомнили молодого Романа – не спутаешь! Я с ними со всеми довольно безразлично и почти холодно поздоровался, просто из вежливости – не были мы и раньше дружны, а теперь-то и подавно ничего нас не связывало. Хотя своему товарищу я рассказал ту тридцатилетней давности историю. И сидя на веранде и попивая пиво, мой товарищ поведал мне продолжение её.
Вот уж действительно – Шекспир!
Романа отправили в исправительную колонию в небольшой райцентр недалеко от города, от родителей, от Юли, где он в течение почти шести лет и шил рабочие голички из брезента.
В колонии с пониманием отнеслись к истории, произошедшей с Романом, и не подвергли его обычной обструкции или наказанию, положенному носителям этой позорной статьи УК, – решили, что во всем виноват подполковник.
Юля родила красивую и здоровую девочку, которую назвали Таней. А, когда через два года та стала что-то лопотать, дедушка со стороны Романа чуть не сошел с ума от радости и подарил Юле двухкомнатную квартиру. А потом даже стал оплачивать приходящую няню, чтобы полегче было Юле с девочкой управляться. А вот у папы-подполковника с дочерью отношения натянулись, и просвета не было видно.
Юля в душе винила отца за разрушенную судьбу Романа, хотя и понимала, что, как отец, он поступил правильно. Нет – он мог, конечно, взять свой наградной пистолет и пристрелить насильника, но… Мобильных телефонов ещё не было, и писали мои герои письма друг другу, полные страсти и любви, – жаль, что мы их никогда не почитаем. А ещё Юля умудрилась съездить в колонию и там зарегистрировать брак с Романом. Всё это было сделано неуклюже, без минимальных поздравлений и официоза – расписались в каких-то бумажках на колченогой грязной тумбочке в коридоре. Зато теперь Роман был и мужем, и отцом, а Юля мужней женой, а не позорной матерью-одиночкой и заочницей уголовника. Так ведь и кололи глаза – «нагуляла!»
Роман тоже в колонии время не терял, не зря он в школе отличником был: закончив заочно среднюю школу, он умудрился ещё в лагере и высшее образование получить. Пусть и непонятное – какой-то филиал Бостонского института менеджмента при Рижском университете. Благо папа за всё заплатил, а мозгами Рома и сам не был обделён.
И вот, отсидев отмеренное ему, Роман вышел на свободу. У ворот лагеря на такси встречала его Юля с дочкой. К этому времени подружиться и помириться успели все. Центром этой всеобщей любви была, конечно, девочка Таня.
Времена болтовни и перестройки кончились, и начиналась эпоха мутной воды. Отца Романа завертел большой бизнес так круто, что он, хлебнув, хоть и не своих, а чужих, но настоящих бандитских будней, поклялся сына в бизнес не пускать. А куда же его тогда продвигать? Конечно – в политику! Папа почему-то не понимал, что сын уже взрослый и сам сможет выбрать себе дорогу. Но с судимостью, да ещё с такой статьёй не то, что в политику, а и дворником ни в одну административную структуру не возьмут. А если не в политику пробиваться, то уж надо в какие-то государственные службы, которые начали спешно и мощно строиться, и укрепляться. Выход один – судимость надо снимать.
Судимость можно снять единственным путем – Юля должна написать заявление, что она оклеветала Романа, и изнасилования не было. То есть сама Юля совершила преступление в виде заведомо ложного обвинения в совершении преступления Романом. И если у военных преступлений и преступлений против человечества срока давности нет, то у всяких других более мелких прегрешений есть счастливый срок давности. И Юлю если и не посадят в тюрьму, то судимость у неё точно будет, если…
Срок давности за Юлин проступок, если такой и был (клевета на Романа), – шесть лет. Через год после выхода из лагеря после Юлиного заявления с Романа была снята судимость, и он прямиком направился работать помощником к какому-то невзрачному депутату городской думы, которому помог избираться его папа-бизнесмен. Конечно, Роман пошел работать помощником депутата с прицелом вскоре занять место начальника кадастровой палаты области. И занял он это место. А потом и ещё какие-то места занимал.
Я не про то! Меня очень волнует вопрос: где и как Роман и Юля отмечали «серебряную свадьбу», и кого они приглашали в гости на неё? Не удалось спросить – постеснялся.
АГДАМ
Водка была холодной и сладкой. Можно было даже не закусывать. Она маслянисто ложилась на нёбо, заполняла всю полость и текла тонкой горячей струйкой по пищеводу куда-то в центр. Мы с Белкиным пили водку маленькими глотками в ожидании ухи и нашего друга Николая, сидя на открытой деревянной веранде ресторана.
Это было давно.
Это было в Городце.
Это сейчас Городец похож на глазурованный пряник, а тогда это был покрытый пылью веков и легенд настоящий русский провинциальный город, не претендующий ни на что, кроме своей истории. Самоуверенные замшелые полукаменные купеческие особняки и скособоченные лачуги, сползающие по оврагам вниз, чтобы там раствориться в вечности. Мы любили раза два-три за лето приезжать сюда просто погулять. И уж непременно ездили, когда к нам из Питера приезжал в гости наш друг Николай.
В «Чайной» на местном рынке дождаться первого пива, бочкового, лысковского разлива. Посмотреть, как мастерски, выбранный из толпы самой буфетчицей, счастливчик берёт ручной насос для слива и с одного удара загоняет его вместе с пробкой в крышку двухсотлитровой дубовой бочки. Две первых кружки утреннего пива – ему, бесплатно: это приз.
Здесь же на рынке, в магазинчике потребкооперации, можно было купить сухое вино Джанкойского винзавода по шестьдесят семь копеек за бутылку. Бутылки были полулитровые, с сургучом залитыми крышечками, маленькие, их приходилось брать много. Зато как приятно сидеть, попивая «сухарь», в каком-нибудь глухом заросшем овраге среди полыни, смотреть на красное солнце и говорить о вечном.
В этом же магазинчике продавались шкатулки и брошки самых лучших палехских и мстёрских мастеров. Как они сюда попадали – непонятно! Считалось, что все работы палешан уходят за границу. Я в обязательном порядке покупал себе на память что-нибудь из этих чудесных изделий. А Николай каждый раз умудрялся делать какое-нибудь открытие: то разыскивал место, где умер Александр Невский, то находил домик, где жила Татьяна Маврина.
На этот раз ехали за галошами одиннадцатого размера для Николая. В те годы их уже нигде не продавали, кроме Городца. У Николая были совершенно фантастические американские ботинки с широкими рантами, прошитыми суровой дратвой, и ему хотелось подольше сохранить их благодаря галошам – святое желание! В магазине галош не оказалось, Николай пошёл на какую-то базу, а мы с Белкиным остались в прибрежном ресторане пить водку и дожидаться его.
К ухе Николай не опоздал. Он вошёл на веранду в своей чёрной широкополой шляпе, огромных чёрных галошах и пробормотал официанту что-то невнятое, вроде: «Ходил звонить своим друзьям в Атлантик-сити!»
Официант выслушал это с полным пониманием или непониманием и ушел к себе на кухню. А Николай уверенно развалился на табуретке, облокотившись на перила.
– Коля, осторожно – перила живые! Как бы того – не туда! – заметил я ему.
– Да-да! Спасибо! Я обратил внимание на это, когда шёл сюда. Там, под верандой, по определённым признакам можно понять, что кто-то регулярно падает отсюда. Так что мы будем есть после водки?
– Уху! А потом поедем домой! На «Метеоре»!
– Отлично! Пока они ловят нашу стерлядь, я вас немного удивлю, – с этими словами Николай вытащил из кармана наган и протянул его мне.
Наган был настоящий: с деревянными ореховыми щёчками, шомполом и даже с серебряной накладкой «Комиссару В. Генкину от председателя РВС СССР К. Е. Ворошилова», правда, не хватало барабана и изрядно ржавым он был. Но это был настоящий наган, и я спросил у Николая
– А зачем ты его купил? У кого?
– Купил я его у местного антиквара Серёжи. Сейчас я всё расскажу.
Николай поудобнее устроился на своей табуретке и потребовал у официанта ещё триста граммов водки и солёных рыжиков.
– Это случилось лет пять или шесть назад, когда я ещё жил в Кузнечихе, в панельной девятиэтажке на первом этаже. Тогда в соседях у меня был известный по городским меркам спортивный журналист Жора Первухин – вы его должны знать. У нас с ним были хорошие дружеские отношения, мы нередко вместе ходили на какие-то спортивные мероприятия, или выставки, или на концерты. Могли и в ресторан сходить, могли и выпить вместе: или у него на кухне, или у меня.
Жена его Татьяна было солидной женщиной: ну, чтобы ничего не объяснять, – при росте сто шестьдесят вес сто двадцать. Работала она в облсовпрофе, не знаю кем, но связи у неё были отменные. И вот с некоторых пор стала Танька приревновывать своего ненаглядного к каким-то неопределённым мифическим дамам, которые у него могут где-то быть.
Получилось так, что, уезжая летом в свою деревню к родителям, она очень забеспокоилась за Жоркину судьбу. Жора должен был к ней, в её деревню, приехать через неделю, но, как он проведёт эту неделю без неё дома, ей было непонятно. Естественно, она сходила у участковому и велела тому следить, чтобы Жора не сделал пожара или не привёл к себе какую-нибудь шмару. Но добрая Танькина подружайка из соседнего подъезда объяснила ей, что наш участковый может сам сделать пожар и сам же приведёт к Жорке девок.
Решение, как часто это бывает, подсказал случай. Производили в те годы на нашем винзаводе такие страшные напитки, как «Волжское» и «Солнцедар». Изготавливали их из алжирского красного сухого вина, которое привозилось на завод вагонами в алюминиевых бочках. И вот однажды кто-то где-то что-то перепутал, и в таких же бочках на завод пришёл прекрасный азербайджанский портвейн «Агдам». Танькин острый женский ум решил проблему сразу, и в тот же день, как она узнала об ошибке снабженцев с винзавода, у неё в квартире ванна была заполнена прекрасным креплёным вином.
Ванна «Агдама». Вы понимаете, что это! Весть об этом уникальном явлении немедленно расползлась по окрестностям. Не успела Татьяна уехать, а к Первухину уже стали подтягиваться самые близкие друзья, хотя они никак не могли спасти создавшееся положение, учитывая объем Жориной ванны. На следующее утро Жора зашёл ко мне и обрисовал ситуацию.
Я был тогда в неопределённом творческом или вынужденном отпуске и решил помочь соседу. Надев штаны, я пошел проведать, так ли это страшно, как описывает Жора. Да, ванна, полная «Агдама», с плавающем в ней пластмассовым ковшиком – это страшно. Конечно, я пригубил и оценил, что напиток настоящий и вкусный.
В этот момент обстановка разрешилась сама собой: раздался звонок в дверь, и вот в сенях у Жоры уже стоял Сеня Птицын, местный авторитет, державший шишку во всём микрорайоне. Он был неплохим мужиком, но повышенное чувство справедливости за сорок лет трижды приводило его на скамью подсудимых и четырежды заставляло сбегать из мест заключения. Жизнь у Сени складывалась так, что на его пути чаще всего несправедливые поступки совершали менты.
Результатом такой активной жизненной позиции стала необходимость даже в самые жаркие июльские дни ходить в рубашке с длинными рукавами. Застёгнутые ворот и обшлага не могли скрыть обильные и выползающие наружу узоры тюремных росписей. Однако в квартире у Жоры Птица, как его все звали, продегустировав содержимое ванны, очень быстро раскрепостился и, оказавшись босиком и без рубашки, в одних тренировочных штанах с болтающимися тесёмками, уверенно принял бразды правления на себя. Он понял, что эта точка на некоторое время станет центром притяжения всего мужского населения нашего дома.
Я со спокойной совестью покинул соседа, поняв, что ванна с «Агдамом» в надёжных руках. Мне надо было сделать кое-какие свои дела, и, вернувшись после обеда домой, я обратил внимание, что процесс идет без нарушения определённого регламента. Птица очень верно распределял подтягивающийся контингент и моментально решал: кому кружку, кому ковшик, кому в дверь, кому в окно, а кого допустить до Жоркиного тела. Жора в процесс почти не вникал: он понимал, что может всё испортить.
Ночь прошла спокойно. Я даже ни разу не проснулся. На другой день ко мне в гости из Москвы приехал известный поэт-песенник Володя. Он проезжал на теплоходе по Волге с какой-то агитбригадой и, оказавшись в нашем городе, позвонил по телефону, и мы встретились. Он впервые был в Горьком, и ему хотелось посмотреть наши достопримечательности. То, что я ему показал, было покруче, чем кремль и нижегородский Откос.
Когда я соседу Жоре представил моего гостя и сказал ему, что это знаменитый поэт-песенник, чьи тексты поют Кобзон, Караченцов, Гурченко и Кикабидзе, а «Послевоенное танго» в исполнении Аллы Иошпе и Стахана Рахимова мы каждый день слушаем по радио, Жора обнял моего гостя и повел его прямо в ванную комнату. Я пошёл к себе сменить рубашку и надеть ботинки. Через пять минут я вернулся: мой друг с моим соседом сидели на кафельном полу в ванной и тихонько пели.
Увидев меня, мой московский друг произнёс задумчиво: «Жаль, Кобзона не взял. Он ведь не поверит. А впрочем, может, наоборот – хорошо!» Володя на теплоход больше не попал, теплоход ушёл без него.
Вторая ночь тоже прошла спокойно. За стенкой всю ночь пели, правда, тихо. И песни были хорошие, душевные: «Вот солдаты идут…», «Вернулся я на Родину…», «Далеко-далеко, где кочуют туманы…» Пело послевоенное поколение, оно понимало толк в душевных песнях.
Птица пришел ко мне на четвёртый день. Глаза его были белые, зрачки маленькие-маленькие, как мушиные какашки, в микроскоп надо искать. Лицо его, да и весь он был синим-синим, как самое синее июльское небо, таким синим, что даже его многочисленные татуировки поблекли и чуть проглядывались: и портреты, и церкви, и русалки, и буквенные аббревиатуры, которые мог расшифровать лишь знаток. Но сам Птица был лёгок, уверен и чуть улыбался уголками рта.
– Старик, – обратился он ко мне, – у тебя есть топор? Я у Жоры обыскался, но не нашёл.
– Нет. А зачем тебе?
– Да мне тут друзья сейчас цинканули, что в соседнем дому отдыхает судейский один, мой крестник, которому я задолжал. Хочу поболтать.
Я понял, что наступает финал, и сказал:
– Пойдем к Жорке – я найду.
Мы прошли в квартиру, где четвёртый день продолжался праздник. Три человека дремали на диване, Жора спал в ванной на кафельном полу. Я подошёл к письменному столу с печатной машинкой, за которым обычно работал мой сосед, и в верхнем ящике нашел вот этот наган, ржавый и без барабана. Мне Первухин показывал его раньше, и я знал, что он нашел его ещё в детстве на свалке, хотя всем рассказывал, что его вручил деду какой-то комиссар Генкин.
– Я дам тебе револьвер, – сказал я Птице, – тебя устроит?
– Вполне, – ответил Птица и с наганом в руке, как был босиком и в штопаных тренировочных штанах, вышел на улицу. Тесёмки его штанов волочились по земле. Больше я их не видел: ни Птицу, ни нагана.
Сам я прошёл в ванную – там, на дне ещё плескалось литров десять замечательного азербайджанского портвейна, которым буквально провоняла вся квартира. Я открыл пробку и услышал, как он зажурчал. А Танька приехала к вечеру – я думаю, что сердцем почувствовала, что наделала чего-то не то.
– А куда делся поэт Володя? – спросил я.
– Володя? Его увёл кто-то из местных показывать оставшиеся достопримечательности нашего древнего города. Он умер через несколько лет от сердечного приступа прямо в самолёте, возвращаясь из Афганистана, куда летал вместе с Кобзоном выступать перед нашими пацанами. Так что купил я за пятёрку этот наган только для того, чтобы рассказать вам эту историю.
