Я не умею убирать, плохо я убираю, неаккуратно, неправильно, не как все люди. И тряпку держу не так, и не отжимаю, и воду не меняю, грязь, в общем, только развожу. И картошку не так чищу, толсто, не с той стороны начинаю (у русских женщин есть ‘та’ сторона у всего, у белья, у нитки, у грядки, у огурца). Овощи я режу то крупно, то мелко, но не так, как надо, и салат промываю не до конца. И подаю не то не с тем, и в тесте оставляю комочки, и пыль не вытираю. И зашиваю я крупно, через край, так что нитки торчат, и узел толстый.
Там много ещё всего, что я делаю не так. Вспомню больше, добавлю. Неравнодушные подруги бились со мной, поправляли, учили, вырывали из рук, переделывали, указывали на упущения: самоотверженно, с пониманием дела, снисходительно, покровительственно, закатывая глаза. Мне бы смотреть и учиться, наматывать на ус, перенимать опыт в искусстве выжимать, зашивать, штопать, завязывать, полоскать, окучивать, расхолаживать, обваливать, размешивать, взбалтывать и шинковать. Но я — безрукая, бестолковая, неприученная, и меня не так воспитали.
Воспитывала меня бабушка, и мы были неполная семья. За папу у меня была мама, за маму — бабушка, а за старшего брата кот Гриша. Полные семьи отличались от нашей тем, что в них водились мужчины. Последние бывали отцами, братьями или дедушками. Об этом я знала понаслышке. По выражению подруги из полной семьи, где наличествовали все три категории, в мужчинах я ничего не понимала, и понимать не могла по определению. Правда, искушённая подруга смогла мне немного поведать об их повадках, даже со звуковыми эффектами. Но об этом в другой раз.
Мама очень любила отмечать свои дни рождения. Оставив дома, ввиду их непереносимости моей мамой, своих докучливых мужей, на рождения приходили мамины подруги. Женский коллектив разбавлялся мужем моей тёти, моим единственным родственником, на которого возлагалась ответственность за моё отношение ко всем представителям мужского пола, а также все наши тяжести, чемоданы, отъезды и встречи. Кроме дяди и подружек приходили ещё поклонники. Первые были неизменны, вторые наоборот. При таком раскладе, дядя Миша — весёлый и добрый, Бусин любимец, вместо правила стал представляться мне единственным из него исключением. Мы с Бусей допускались на дни рождения как осознанная необходимость: Буся — чтобы обслуживать гостей, а я для того, чтобы все опять сказали какой я красивый ребёнок. Готовила, правда, мама: оливье, «шубу», цыплёнка табака и домашний торт. Гости тесно сидели на стульях, табуретках, диване и даже на пуфе, ели салатики, селёдочки, паштетики, огурчики, капусточку, свеколку и лучок, пили водочку, винишечко, наливочку и коньячок, передавая друг другу маслице, хлебушек, сольцу и хренок. Мама шумно веселилась во главе стола, Буся достойно молчала, за исключением фраз вроде «вы мало кушаете» или «а у Мишеньки-то рюмочка пустая», а я держала уши востро. Периодически веселье обрывалось — это моя тётя выскакивала из-за стола как ошпаренная, и, с пунцовым лицом, заливаясь слезами, и бешено жестикулируя, будто отмахиваясь от мошкары, начинала очень быстро крутиться на месте, не в силах вымолвить ни слова. Обретя дар речи, она садилась и, просветлённая, неизменно произносила: «Шикарный сегодня хрен, тётя Муся!» Хрен был Бусиным коронным номером, как и пирог с визигой. Что такое визига помнили только Буся и словарь Даля, и потому мама всегда нетерпеливо, как само собой разумеющееся, приводила неучам далевское определение: «визига — это хрящи осетровых рыб». Хрен же Буся делала сама, на кухне, когда никого не было дома. Вынести это было невозможно, Буся плакала навзрыд, а пахло чуть не с улицы. Во время войны у Буси на этот случай был противогаз, который в эвакуации по назначению не понадобился, а потом его велели, к великому Бусиному сожалению, сдать.
Каждое рождение одна из присутствующих дам желала маме «найти человека». Этот тост всегда произносился лукаво-доверительно, и сопровождался дружеским подмигиванием и согласными, сочувственными кивками собравшихся. Тостующая начинала с перечисления маминых достоинств, а заканчивала фальшиво-бодрым заявлением, что ценитель сих достоинств, конечно же, вскорости найдётся. Выходило, что отсутствие человека в маминой жизни было столь вопиющим нарушением порядка вещей, что её только что восхваляемые качества и достижения отменялись одним этим обстоятельством. Годы шли, человек не находился, Буся скорбно опускала белую голову, а я готова была вцепиться тостующей даме в горло.
Дело в том, что мама хотела замуж вообще, но не в частности. Частности маму не устраивали. У частностей пахло то изо рта, то ещё откуда-нибудь, у них росли на ушах волосы, не хватало передних зубов, а в ношеных сандалиях шевелились несвежие, толстые пальцы. Те, кто приносил нам неинтеллигентные торты с розочками, дешёвые кексы или, того хуже, пирожные не из Севера отвергались сразу. Те, кто вовсе ничего не приносил, застревали надолго. «Зато он всё время моется», возвещала нам мама, и возразить ей было нечего. О женщине в России говорят, что она следит за собой, а о мужчине, что он — ухоженный, и потому мытые поклонники естественно оказывались женатыми. С момента их появления у нас начиналась мучительная игра ожидания «кого он бросит», маму или жену. В этой игре наша с Бусей роль заключалась в том, чтобы делать вид, что мы не в курсе и вообще тут случайно. Эта игра давалась мне с лёгкостью, а Бусе с трудом. Ей было стыдно.
Периодически с мамой случались лирические неприятности, и она переживала. Буся мне так и говорила: «Не трогай её, она переживает». Из-под закрытой для меня двери кухни, откуда мама выставляла меня во время «взрослых разговоров», доносились нежные утешения лучшей подруги, тёти Оли, сводившиеся к «ну, Алюнь, ну, брось, Алюнь, ты плюнь». Потом всё начиналось сначала. Появлялся новый этот. За глаза Буся их всех так называла: «этот — вроде, получше», или «этот — ещё хлеще того», или «с этого толку не будет». А нам хотелось, чтобы толк был. Вопреки маминому утверждению, что мы портим ей жизнь, мы обе из кожи вон лезли, чтобы показать этим, как им у нас будет хорошо, если они останутся. Буся принимала их со всей дореволюционной петербургской любезностью и во много раз превосходившими наш жалкий бюджет обедами, а я возгоралась дочерней любовью к каждой ушанке, оседавшей в нашем коридоре. В бесконечно разыгрываемой в моей голове сценке, где ‘папа’ встречает меня в школьной раздевалке, и я, как бы между прочим, представляю его одноклассникам, ‘папой’ мог стать любой. От кандидата ничего не требовалось, кроме того, чтобы просто перестать всё время от нас уходить. У мамы требования к избраннику не сильно отличались от моих. У Буси же, настоящей русской барышни, представления о сущности поклонника были ясными и строгими. Поклонники ухаживали, делали предложения и, в случае отказа, сходили с ума. Буся рассказывала мне красочные истории об этих трёх фазах по ночам. Мама шипела на нас, что мы «нарочно никогда не спим», но это было несправедливо, так как не спали мы из-за бьющего в стеклянные двери света. Пока в кухне велись взрослые разговоры, и выпивалось припасённое Бусей на праздник вино («опять он у неё наше вино пьет!»), мы с ней честно лежали в кроватях. Буся лежала напротив дверей, и ей свет бил прямо в глаза. Не в силах уснуть, мы с ней лежали и «бубнили», как говорила мама. Буся неизменно говорила мне таинственные фразы о том, что мама не умеет обращаться с мужчинами, и что «с ними так нельзя». «Ты не будь такая, как мама», заклинала она меня в темноте. И я клялась, что не буду.
Из Бусиных рассказов начал вырисовываться список того, чего с ними делать нельзя: нельзя доверять, нельзя рассчитывать, нельзя жаловаться, нельзя «сразу раскрывать все карты», нельзя потакать, нельзя, чтобы он был в тебе слишком уверен… Бусины ночные советы однако резко противоречили её же собственным дневным наставлениям по поводу того, как надо быть образцовой женой с «крахмальным полотенцем через плечо» и его тапочками в руках; как, если я не буду уметь выжимать, зашивать, полоскать, окучивать, расхолаживать, обваливать, штопать, размешивать, взбалтывать, шинковать и закручивать, меня либо замуж совсем не возьмут, либо, если возьмут, то сразу бросят. С Бусиных слов выходило, что как только он увидит, что я не так выжимаю бельё, сразу и бросит. Одним этим потенциальный он вызывал у меня острую классовую ненависть. А рассказы моей подруги из полной семьи примешивали к ненависти отвращение.
Только много позже я сообразила, что никакого противоречия между дневными и полуночными бусиными наставлениями не было. Просто Буся меня учила вековому семейному лицемерию, на котором только и стоит традиционная семья. Женщина, нежная жена и мать, обслуживает, блюдёт, заботится, греет очаг, но внутри продолжает жить совершенно отдельной жизнью. Всегда в обороне, всегда начеку, она сохраняет внутреннюю независимость и свободу. «Надо гордость иметь», повторяла Буся таинственную фразу. Мол, с полотенцем-то ты стой в дверях, встречай мужа чин по чину, но внутри ты — сама по себе, внутри власти над тобой у него нет. В мире строго разделённых ролей только так и можно было жить, и сохранить себя. По крайней мере, раньше, кроме полотенца, то есть внешнего поведения, ничего особо не требовалось, и обязанности были ясно оговорены. В новые же времена истинно совместной жизни, просто стоять с полотенцем стало мало, потребовалось его ещё и понимать. Направление при этом не изменилось: требовалось всё также ему, для него, во имя него. Руками полагалось всё также резать, чистить, обваливать, взбалтывать, шинковать, замешивать и скрести, но все мысли при этом должны быть заняты исключительно им. Мол, выжимай, но понимай. Вся её жизнь должна деликатно и ненавязчиво заполнять пространство и время, незанятые на данный момент им, всё её бытие должно организовываться по остаточному признаку: остатки еды, денег, места, внимания, досуга. Но и эти остаточные пространство и время могли, по первому зову или, чаще, окрику, в любой момент сузиться до точки, до нетерпеливого телефонного звонка, после которого мамины подруги срывались, на полуслове, посреди обеда, поминок или юбилея, и бежали, «как настёганные», домой, к нему, чтобы накормить, успокоить, или просто потому что «мой не любит, когда меня дома нет».
Стоя в одном сапоге в коридоре, судорожно застёгивая пуговицы пальто, убегающие в семейное счастье подруги ощущали, тем не менее, острую необходимость объясниться. Список причин, почему его нужно было «понять и простить», включал: трудное детство, счастливое детство, еврейское воспитание, нееврейское воспитание, сильную мать, слабую мать, бывших жён, теперешних товарищей, наследственность, усталость, состояние здоровья, требования карьерного роста, а также его ум, талант и высокий творческий потенциал. Он ничего не может с собой поделать, сущий, знаете, ребёнок, в то время как она может прямо-таки переродиться по первому его требованию. Жалость к таким неприспособленным, одиноким, и, в общем, «беспомощным» мужьям, переполняла сердобольные души маминых подруг, и они сами, сперва нам же всласть нажаловавшись, бросались, растроганные собственными доводами, защищать «своего», горячо доказывая, что он «всё же не всегда пьяный», «иногда отпускает в гости», «на прошлой неделе дал денег на еду», и вообще, «дерётся только когда выпьет». Случаи же, когда случалось невероятное, и он соглашался пойти в с ней театр, делал ей подарок, вспоминал о её дне рождения, оповещал за более чем пять минут о приходе на обед семи приятелей, или выражал удовлетворённость чем-либо, кроме себя самого, бережно хранились в благодарной памяти подруг как редкие сокровища, которые можно было достать в трудную минуту, протереть, посмотреть на свет, полюбоваться, потешиться, а, главное, предъявить себе, и особенно другим, начиная оправдательную речь с обязательного «Зато». Мудрая Буся выслушивала такие излияния молча. Мама кипела праведным гневом, а на столе оставались недопитый чай и надкушенная домашняя корзиночка, шедевр Бусиного кондитерского искусства.
Из Бусиных наставлений, маминых расстройств, а также многочисленных подслушанных взрослых разговоров, я заключила, что замужем ничего хорошего нет, но мне туда непременно надо. Вывод неоригинальный, даже традиционный, но дошла я до него самостоятельно и ещё в начальной школе. Причём я догадалась, что первая часть этой нехитрой установки отражает внутреннюю сущность замужества, а вторая внешнюю. Мамина фиксация на замужестве дала толчок моим пристальным и неустанным, при всяком удобном случае, наблюдениям за брачными отношениями. Тщательный социологический анализ широкой базы данных из жизни маминых подруг, их подруг, соседок, бабушек во дворе, мам одноклассниц и одноклассников, а также романов Мопассана, выявил, что весь успех замужества заключается в степени актёрского мастерства исполнителя главной женской роли: в умении делать вид, что он тебя удовлетворяет, что тебе интересно, что он говорит, что ты рада его друзьям и родственникам, что ты хочешь ехать на дачу, в поход или к его маме, что ты не устала, что тебе не больно, не противно, не скучно, когда тебе как раз наоборот. Что его нужно выслушивать, утешать, вдохновлять, хвалить, не расстраивать, не раздражать, и, главное, верить в него беззаветно. О своих проблемах лучше совсем не стоит, но уж если приспичило, то не сразу, не резко, не наскоком, а главное, не когда тебе плохо, а когда ему хорошо, когда поймаешь у него подходящее расположение, то есть когда он не спросонья, не с похмелья, не с работы, не перед сном, не не с той ноги, не на пустой желудок. И только тогда, но и тут исподволь, нежно, украдкой, ненавязчиво, воркуя.
Главное, учила Буся, это чтобы он не догадался, что ты умнее его. Женский ум должен быть тайным, ведь самое лучшее оружие — оружие секретное. «Если ты уже столько знаешь, чем он сможет тебя удивить?» резонно учила Буся. Поэтому удивляться следовало всему и заранее. Лучше всего срабатывает слушать его самовлюблённый вздор, преданно глядя ему в глаза и периодически издавая восхищённые стоны. Перед этим не устоит ни один. Сиди себе, думай о своём, кивай, молчи, время от времени восторженно повторяй последние слова его последней фразы, и успех обеспечен. Работает безотказно как в браке, так и до него. Проверено. Главное — это не выдать себя, заблаговременно подперев голову рукой. Если не лезть к счастливцу с совершенно лишней ему информацией, можно не опасаться раскрытия своей тайны. Очарованный собственным голосом, он не спросит тебя ни о чём.
Моя подготовка к семейной жизни включала также этнические нюансы. У меня был, например, реальный выбор, которые озвучивался Бусей так: «русский пьёт, еврей гуляет.» О значении глагола «пьёт» я, конечно, знала. Вокруг меня часто повторялись глубочайшие по своей социологической значимости наблюдения вроде «он рабочий, а не пьёт!», «пьяница — золотые руки», или вечное «зато он не пьёт». Бусин любимый брат пропил после войны всё, что ещё оставалось в доме после революции и двух войн. О переносном же значении глагола «гулять» я не догадывалась. Поэтому вторая альтернатива представлялась мне значительно привлекательней. Почему Буся всегда произносила это «гуляет» с неизменно трагической интонацией долго оставалось для меня загадкой. Ну, гуляет и гуляет, туда-сюда. Пусть себе. Тем более, что Буся прибавляла две другие сентенции, призванные прояснить значение первых: «пьяный пьёт-пьёт, а домой ползёт», и «еврей гуляет-гуляет, да всё в дом несёт». Перспектива ползущего домой мужа вызывала гадливость. Российская терпимость, даже нежность, к такому типу падшим мне всегда была чужда. Пусть уж ползёт к кому-нибудь другому, думала я. А вот перспектива еврейского мужа, который, погуляв, по всей очевидности, по магазинам или по рынку, тащит полный дом продуктов, меня вполне устраивала, и мой выбор был предопределен. Других этнических различий Буся не знала, и когда судьба сталкивала её с более экзотическими народами, их представители автоматически зачислялись в те же две категории, согласно тому же самому, пьюще-непьющему или скорее спивающемуся-не спивающемуся признаку. Так, все братья славяне, украинцы, белорусы или поляки, попадали в первую, а, скажем, армяне, татары или иностранные студенты из третьего мира, во вторую. Бусино предубеждение против одноплеменников распространялось даже на внешность. Сдержанная славянская красота, якобы нравившаяся, уже после моего отца, моей маме (видимо, из протеста), не имела в Бусиных глазах никакого веса. Она млела исключительно от знойных кудрей и жгучих очей, которые и получила, в конце концов, в моём, так сказать, лице.
С мамой Буся вековой мудростью не делилась. Происходило это по двум причинам. Во-первых, потому, что Буся сочинила или, скорее, вспомнила, инструкции по нахождению и удержанию мужей только после развода дочери. До того, очарованная её блестящими математическими способностями и энциклопедическими знаниями, Буся наивно полагала, что такой умнице подобные допотопные советы пригодиться не могут. Мамин развод её потряс и унизил, и потому со мной она решила пойти иным путем. Во-вторых, она считала, вполне справедливо, что романтически настроенная мама её всё равно не послушает, и берегла заветный арсенал для меня.
Арсеналом я воспользовалась не сразу и не сразу всем. Изначально дневные наставления взяли верх над полуночными. В результате, роль безупречной жены удалась мне настолько, что Буся вскоре не узнала ни своего воспитания, ни меня, и я в этой роли ей резко не понравилась. Она никак не ожидала, что та, которой, как ей всегда казалось, что ни говори, «всё как об стенку горох», воспримет хоть долю её нравоучений. Плод собственных усилий застал её врасплох, ей стало обидно за свою внучку с «адовым характером», и она заявила, что ошиблась и воспитала меня не так. Опять, заметьте, не так! Мне предложено было «не терпеть» и немедленно взбунтоваться. Что я и сделала.
В дальнейшем, ночным наставлениям стало отдаваться предпочтение, и дела мои пошли куда лучше. В фазе соблазнения мои успехи превзошли все ожидания, а в фазе удержания превзошли и самые мои возможности. Желающие не только сами лезли в небрежно заброшенные мною сети, но и наотрез отказывались от них освобождаться, создавая этим очередь и ненужные драмы. Знание перешло в умение, умение в привычку, привычка в скуку, скука в покой. Предсказуемость результата освободила от необходимости побед. Как сладостна свобода! К чёрту независимость. Независимость — это ещё отрицание. Быть против, делать назло, значит всё ещё глубоко зависеть. Назло пойти одной в ресторан — бравура. Обедать одной с наслаждением — момент истины, достигнув которого можно и придвинуть стул, и освободить около себя место, и пригласить, и выслушать, и постараться понять, и, может быть, чем чёрт не шутит, даже поверить.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer11/matusevich/
