(Заключительные главы романа)
В романе идет рассказ о жизни Ольги Чеховой, любимой актрисы Гитлера, блистательной звезды немецкого кино первой половины двадцатого века, которая предположительно была тайным советским агентом.
29 апреля 1945 года, за неделю до того, как советские войска взяли Берлин, к дому Оленьки в пригороде Берлина Глинеке подъехал советский джип и увез Оленьку в Позен, откуда самолет доставил ее в Москву.
В Москве ее не посадили в камеру на Лубянке, а поселили в однокомнатной квартире на верхнем этаже дома на Никитской. Измученная долгой дорогой она тут же уснула.
Проснулась она на рассвете и прошлась по квартире, изучая ее устройство. Комната выходила в тихий дворик, а кухня на шумную улицу. Покончив с квартирой, Оленька вышла на лестничную площадку. Ее сразу же удивило, что ей удалось без помех выйти из спецквартиры КГБ. Потом все оказалось ужасно просто — на той же лестничной площадке была другая квартира, двухкомнатная. В этой квартире проживала внештатная сотрудница того же отдела по имени Таня, которой было поручено наблюдать и ухаживать за жильцами однокомнатной квартиры. А вот лестничная площадка, соединяющая обе квартиры, была загорожена металлической дверью, ключ от которой хранился у Тани.
Каждый день к Оленьке приходили разные следователи, задающие одни и те же вопросы, — о Гитлере, о Геббельсе, о Геринге. А последнюю неделю к ней зачастил сам министр КГБ Виктор Абакумов.
Лева — Лев Книппер, родной брат Оленьки. Известный советский композитор, агент КГБ высокого ранга.
——————
В тот день Таня не дождалась и разбудила Оленьку раньше, чем обычно.
«Вставайте, Ольга Константиновна, у нас сегодня гость к завтраку».
Оленька едва успела принять душ, как дверь распахнулась без стука и в комнату влетел Лева.
«Ты здесь, в Москве! А я за тобой ездил в Берлин».
«И видел там моих?»
«Видел всех — и внучку, и дочку, и дружка. Они там, как ни удивительно, в полном порядке, чего нельзя сказать о тебе. Твою судьбу мы еще не устроили!»
«А есть шанс устроить?»
Лева помолчал. А помолчав, спросил:
«А балкон здесь есть?»
Услыхав про балкон в квартире Тани, Лева не допив какао, выскочил на лестничную площадку. Далеко ходить не пришлось, — Таня была тут как тут, подслушивала под дверью. Оленька не слышала, о чем Лева с ней говорил, но после завтрака Таня позволила ей с Левой выйти на свой балкон. Лева не стал терять время, а сразу взял быка за рога.
«Я слышал, тебя допрашивает сам Абакумов. И как он тебе?»
«Интересный мужчина, интеллигентный, особенно для начальника СМЕРШа.»
«Так я и думал! Он тебя уже очаровал!»
«Не преувеличивай! Ничуть не очаровал!»
«Ой, Олька, я тебя я знаю, знаю твою склонность к молодым и красивым мужикам! Но на этот раз остерегись. Он очень опасный человек. И никому никогда не повторяй то, что я тебе скажу. Он не любит оставлять в живых женщин, которых он соблазнил. А власть его безгранична».
«А что он с этими женщинами делает?»
«Кому как повезет. Некоторые пропали без вести, некоторые попали в автокатастрофу, некоторые умерли в больнице от острого аппендицита. Что тебя больше устраивает?»
«Но ведь и оттолкнуть его опасно! А он явно положил на меня глаз, я на этот счет не ошибаюсь. Я уверена, что он опять придет меня допрашивать, хоть ему по статусу это не положено».
«Олька, ты же всегда была мудрой змеей, — придумай что-нибудь изысканное. Ты ведь всю нацистскую верхушку вокруг пальца обвела и осталась жива. Главное, сама им не увлекайся и помни об опасности!»
«Лева, милый мой, как мне все эти годы тебя не хватало! Но я ведь и без тебя справилась».
«Главное — помни, не позволяй себе им увлечься»
«Хорошо, пока мы на балконе, расскажи, что произошло в Берлине. Гитлера арестовали?»
«О господи, ты ничего не знаешь? Гитлер покончил с собой и Ева тоже. И Геббельс с Магдой, вместе со всеми детьми!»
«Ты хочешь сказать, что они убили своих детей?»
«Да, всех шестерых. Отравили».
«Не могу поверить — я ведь иногда бывала у них и знаю, нет знала, всех этих детей. Я помню, как каждого из них зовут».
«Звали».
«Это же дети! Зачем нужно было их убивать?»
В прорехе балконной двери показалась головка Тани.
«Дорогие, с балкона пора убираться — я слышу на лестнице шаги!»
Оленька и Лева поспешили вернуться в Оленькину квартиру, как раз вовремя, чтобы успеть сесть к столу с остатками завтрака и встретить улыбкой вошедшего Абакумова.
«О, Лев, ты такая ранняя пташка!» — вскликнул начальник СМЕРШа. Стало ясно, что он не пришел в восторг, увидев Леву в комнате Оленьки, он ведь был совсем не дурак. Но и Лева был не пальцем деланный:
«Вы же знаете, как я волновался из-за сестрички. И вот, благодаря вам наконец-то убедился, что она жива-здорова. Спасибо».
Таким образом были установлены параметры соглашения — Абакумов понял, что Лева знает о его интересе к Оленьке, и хоть Лева был как бы мелкая пешка, но благодаря своим достижениям как в разведке, так и в музыке, стал пешкой проходной, то есть вхожей к самому Лаврентию Берии. И поэтому с Оленькой следовало вести себя осторожно. Впрочем, можно ведь без насилия, ведь можно и обаянием взять, а в своем обаянии Виктор Семенович не сомневался.
Как только Лева распрощался и ушел, он объявил, что сегодняшний день для Оленьки выходной: пусть займется чисткой перышек и наведением красоты, потому что вечером он приглашает ее в ресторан.
«Меня в ресторан? Но я ведь под арестом!»
«Вы под арестом, и ваш охранник я».
«Не охранник, а тюремщик, или я не права?»
«Не цепляйтесь к словам, Ольга Константиновна. Лучше подумайте, что вам нужно для чистки перышек — маникюр, педикюр, парикмахер?»
Оленька решила не раздражать своего тюремщика и согласилась, а раз согласилась, так уже на все — на маникюр, на педикюр, на парикмахера и вдобавок на костюмера, который объяснил бы ей, какие наряды носят советские женщины, когда идут в ресторан со своим тюремщиком.
«Не хочу выглядеть там чучелом».
Приехавшая вскоре костюмерша предложила Оленьке несколько нарядов на выбор. Оленька остановилась на элегантном кремовом костюме от Шанель в сочетании с черной кружевной блузкой, выгодно открывающей знаменитые Оленькины ключицы. Костюм отлично подходил к хорошо испытанной роли баронессы. К семи вечера она была в полной боевой готовности. Таня прямо задохнулась, увидев готовую к выходу Оленьку:
«Надо же, в ресторан с самим Абакумовым!»
«Подумаешь, с Абакумовым! — отмахнулась Оленька, — с кем только я ни ходила в ресторан, даже с самим Муссолини!»
Ресторан был неплохой, особенно для Оленьки, которая последний год прожила в разоренном Берлине. Зал был небольшой, скромно убранный, скатерти белые, хорошо накрахмаленные, как и салфетки, тарелки с вензелем саксонской фарфоровой фирмы, столовое серебро из настоящего серебра. А главное — блюда были очень изысканные, словно только что не закончилась самая страшная война в истории человечества. Где-то за кулисами негромко звучала классическая музыка — то ли Моцарт, то ли Бах. Когда они вошли в зал, музыка не перестала звучать, но все же было ощущение, что все присутствующие перестали жевать, пить и разговаривать, и молча уставились на них.
Очень быстро принесли закуску и вино — вино было отличное, грузинское. Во время еды Абакумов приступил к допросу, его очень занимал вопрос об отношениях между Гитлером и отрекшимся от престола бывшим королем Великобритании, герцогом Дэвидом Виндзором. Говорят, немцы хотели его похитить, даже с применением силы. Оленька напомнила ему, что в своих донесениях она подробно описала все, что знала, или Виктор Семенович их не читал?
«Конечно, читал, даже можно сказать — изучал. Но чего-то мне там не хватает. Есть какой-то пробел, даже не пробел, а прореха».
«Чего же вам не хватает?»
«А вот роли немецкого агента Шелленберга мне не хватает. Говорят, он больше двух недель там ошивался, всех слуг в доме Виндзоров заменил на своих эсэсовцев, с десятком влиятельных персон ужинал с целью получить их помощь в похищении. И что в результате? Виндзоры уплыли на Багамы, что по их словам было страшней смерти, а агент Шелленберг улетел обратно в Берлин как ни в чем не бывало. Так скажите, зачем прилетал?»
Оленька задумчиво катала по тарелке идеально круглую печеную картофелину. Вообще-то говоря, война уже закончилась, и все начальство Шелленберга уже отправилось кто за решетку, кто на тот свет. И ни от кого не надо хранить секреты. Тем более, что чужим секретом можно окупиться от настойчивых ухаживаний начальника СМЕРШа. И Оленька решилась:
«Вообще-то я с Шелленбергом была знакома. Не близко, но мы относились друг к другу с симпатией, — он помог мне охранить от нацистов Белую Дачу моего покойного дяди в Ялте. Мы ехали из Волчьего Логова, ехали долго, это был нелегкий день, и мы оба очень устали. И разговорились. Тогда-то он мне и рассказал, как Риббентроп приказал ему отправиться в Португалию, чтобы похитить герцога Виндзора, а чтобы он не отказался, подключил к этому приказу фюрера. Виндзор тогда скрывался в Португалии от Черчилля, который хотел обвинить его в измене за его симпатии к нацистам. Риббентроп потребовал, чтобы Шелленберг попытался уговорить Виндзора добровольно уехать с ним в Германию, а если Виндзор не захочет — силой вынудить его на побег. И Шелленберг поехал в Португалию, хоть сразу решил, что он этот приказ выполнять не станет. И постепенно подвел к тому, что Виндзор отправился губернаторствовать на Багамы, а Риббентроп разжал когти и принял его оправдания. Особенно счастлив был Гейдрих, когда понял, что Шелленберг не только обвел Риббентропа вокруг пальца, но и подставил его, ловко обрушив на старика гнев фюрера за провал операции».
Абакумов пришел в восторг от рассказа Оленьки:
«Вы просто настоящий психолог, Ольга Константиновна! Вы понимали, кто кого в этом змеином гнезде ненавидит! Скажите, а как Шелленберг относился к Гейдриху? А еще лучше — как Гейдрих относился к Шелленбергу? Подумайте, прежде чем мне отвечать, а я пока закажу чай с пирожными. Что вы предпочитаете, наполеон или эклеры?»
Осмелевшая Оленка сказала, что предпочитает и то, и другое, — она уже пару лет сидела на голодной диете.
«Как они относились друг к другу я не знаю — с Гейдрихом я даже не была знакома, я видела его иногда издалека на приемах.»
«А Шелленберг вам ничего о нем не говорил?»
Стоп, подсказало Оленьке чутье, не оступись, идешь по кромке льда.
«Вы что? Это ведь был его босс! И очень опасный босс — такая шла о нем молва!»
«Но вы же сами писали о шашнях Шелленберга с женой босса!»
«Я передавала только сплетни! И вообще, отчего у вас такой интерес к Шелленбергу? Он был чиновник третьего разряда!»
«И потому вы с ним были в дружеских отношениях?»
«Дружеские отношения сильно преувеличены. Но я относилась к нему с симпатией — именно потому, что он был не их породы! И никак не пойму, почему вы на нем зациклились?»
«Я сейчас открою вам государственную тайну: потому что он умудрился сбежать! Не покончил с собой, и не был арестован, а исчез, как в воду канул».
«Да ну? Молодец! Но ведь, наверно, не он один?»
«Увы, не он один. Но мы почти всех нашли, кроме тех, кого приголубили американцы».
Оленька вспомнила танкистов, которые убежали от «Иванов» к «Джонам», оставив в ее гараже пятьдесят канистр с бензином, и поверила начальнику СМЕРШа.
«А он и от бабушки ушел, и от дедушки ушел?»
«Мы его все равно найдем — всегда отыщутся доброхоты нам помочь».
«Только не я!» — чуть не выкрикнула Оленка, но вовремя сдержалась, вспомнив предупреждение Левы. Тем более, что ее пока ни о чем не просили. Но на всякий случай предпочла прервать скользкий разговор обычной женской хитростью — объявила, что ей надо выйти в туалет, попудрить нос. Абакумов попытался ее остановить, — мол нос у нее очаровательный и пудрить его не обязательно. Но она посмотрела на него многозначительно: мне лучше знать, в чем я нуждаюсь, и он сдался. Только опять спросил, что заказать ей к чаю — наполеон или эклер. Она опять сказала «и то, и другое», и удалилась своей самой красивой походкой, все время памятуя, что спутник смотрит ей в спину.
Туалет, хоть и в роскошном советском ресторане, был обыкновенный российский туалет с нарезанной газеткой вместо туалетной бумаги. Зато на одном газетном квадратике Оленька прочла, что через неделю во МХАТе состоится торжественное пятисотое представление пьесы А. Чехова «Вишневый сад» с Ольгой Чеховой в роли Раневской. Оленька захватила с собой этот удачный квадратик, но держала его в тайне, пока чай не был выпит и пирожные не съедены.
Похвалив пирожные, Оленка предъявила свой газетный квадратик и произнесла тихо и вкрадчиво:
«Виктор Семенович, я не видела свою любимую тетю двадцать лет. Я не прошу встречи с ней, но позвольте мне анонимно пойти на этот спектакль — это моя единственная просьба».
Хорошо тренированное лицо Виктора Семеновича не то чтобы дрогнуло, но как-то незаметно изменилось, — если бы можно было сказать о лице, что оно мигнуло, и тут же вернулось в обычное состояние.
«Я подумаю», — сказал он кратко. Оленька не настаивала. Тем временем посетители ресторана начали потихоньку расходиться.
«А не закончить ли нам столь приятный вечер у меня дома? — спросил хозяин. — Там я смогу угостить вас тем, чего в советских ресторанах не подают».
Вот оно! — ужаснулась Оленька, но собрала все силы, сосредоточилась и вошла в роль баронессы.
«Милый Виктор Семенович, мы с вами взрослые люди и отлично понимаем, что вы мне предлагаете. Я отвечу вам со всей прямотой — вы мне симпатичны, и в другой ситуации я бы приняла ваше предложение. Но в роли вашей заключенной я не могу принять предложение своего тюремщика. Иначе мне пришлось бы до рассвета покончить с собой. Вот когда вы отпустите меня в Берлин, я с радостью приглашу вас к себе. Надеюсь, вы не откажетесь?»
Абакумов обиделся. Он не поехал провожать Оленьку в служебный дом на улице Герцена, а любезно посадил ее в машину и приказал водителю доставить ее к месту назначения в целости и сохранности.
«А я пройдусь пешком, — объяснил он свое поведение, — мне тут недалеко».
«Про спектакль не забудьте подумать!» — осмелилась крикнуть Оленька на прощанье. Абакумов не ответил. До того как машина завернула за угол, Оленька обернулась и посмотрела ему вслед — он шел слегка сгорбившись, спина у него была обиженная. А что бы случилось, если бы Лева ее не предупредил?
ПЕТРА
Больше Абакумов не приходил ее допрашивать. Приходили другие, тихие, вежливые, безликие и почему-то сосредоточились на Геринге, с которым Оленька была знакома меньше, чем с другими. Если не считать дружбы с Эммой, но Эмма о муже никогда ничего не рассказывала, держала язык за зубами. О ее отношениях с мужем приходилось только догадываться, но похоже было, что она была довольна положением первой леди государства, в котором оказалась на время, пока Адольф не решился жениться на Еве Браун. Но сейчас, после полного крушения нацизма, трудно было понять интерес следователей к бывшему министру безопасности несуществующего государства, тем более что он уже был арестован. Однако неожиданно после нескольких дней таких несфокусированных допросов Оленьку осенило: следователи нащупывают пути к огромной, незаконно собранной сокровищнице объектов искусства, умело спрятанной Герингом в заранее заготовленных хранилищах.
ОЛЕНЬКА
Раз он заготовил тайные хранилища заранее, — разумно заключила Оленька, — значит, уже заранее предвидел поражение, а вернее полный разгром. На что же он рассчитывал? Зная, что Геринг человек умный и предусмотрительный, приходилось только предполагать, что и он надеялся на какое-то фантастическое новое оружие, надежда на которое не оправдалась. Но поскольку, к счастью, надежда не оправдалась, сегодня во МХАТе будет представлен пятисотый спектакль «Вишневого сада», и у Оленьки есть билет в первый ряд. Непонятно, будет ли у нее охранник, должен ведь быть — по протоколу. Но это не ее забота.
Поскольку кремовый костюмчик от Шанели у нее не забрали, она решила, что может опять в него нарядится, — насколько она помнила, в России в театр одевались как на званный обед. И не ошиблась — все сидящие вокруг нее женщины выглядели роскошно и благоухали духами, в большинстве «Красной Москвой». Кресло, соседнее с Оленькиным, было свободно до последней минуты, и она заподозрила, что оно предназначено для ее охранника. И точно, в последний момент перед подъемом занавеса в соседнем кресле оказался не кто иной, как Абакумов — это был сюрприз!
Как известно, в пьесе «Вишневый сад» четыре действия, а значит три антракта, так что у Абакумова была возможность подробно обсудить с Оленькой условия ее благополучного возвращения в Берлин вне поля подслушивающих устройств.
Ей поручалось выяснить, куда Геринг рассовал исчезнувшие экземпляры своей невероятной коллекции. Она сказала, что подумает, но думать по сути было не о чем — чтобы уехать из Москвы, она должна была принять любое предложение, а это предложение было не из самых плохих. Пока она думала, пьеса Чехова дошла до последнего акта, и по окончании спектакля актеры, держась за руки, цепочкой вышли на просцениум.
Оленька не раз играла первые роли и знала, что во время спектакля актеры не различают лиц публики, но выходя на просцениум в прощальном проходе, она начинают видеть сидящих в первых рядах. И Оленька приготовилась к тому, что Ольга ее узнает. Это был волнующий момент, — ее связь с любимой тезкой никогда не прерывалась.
Главным условием ее посещения спектакля был запрет на личные контакты с актерами, но никто не мог запретить ей вызвать на себя внимание Ольги. Она знала магнетическую силу своего взгляда, и сосредоточила на нем всю свою волю. Подчиняя ее воле, Ольга перевела свой взгляд на Оленьку и лицо ее дрогнуло.
Не отрывая взгляд от Оленькиного лица, она вырвала кисти рук из ладоней своих соседей и двинулась вдоль занавеса мелкими шажками, скользя спиной по его складкам, пока не добралась до какой-то известной ей точки. Там она чуть-чуть повела плечом, занавес слегка сдвинулся, она с удивительной ловкостью протиснулась за его край и внезапно скрылась из вида.
Абакумов тоже следил за маневрами знаменитой актрисы.
«Куда она делась?» — удивился он.
«Это точка, где занавес раздвигается, — любезно объяснила Оленька, портить отношения со всемогущим начальником СМЕРШа не входило в ее планы. — Она проскользнула за занавес».
«Зачем?»
«Чтобы упасть в обморок не на глазах публики, — догадалась Оленька и взмолилась. — Виктор Семенович, миленький, позвольте мне хоть на минутку заглянуть за кулисы! Ведь я не видела ее двадцать лет, а она мне заменила мать! Вы можете пойти вместе со мной, и не дадите мне совершить какую-нибудь глупость».
Глаза Оленьки были полны слез, и Абакумов сдался:
«Ладно, но всего на минутку».
И подхватив Оленьку под руку, поднялся по лесенке на сцену Дежурный капельдинер попытался его остановить, но он сказал ему что-то свистящим шепотом, и тот почтительно отступил, давая им дорогу за кулисы. Оленька была права — Ольга и вправду потеряла сознание и костюмерша приводила ее в себя. Оленька бросилась к тете и упала на колени перед креслом, в котором та полулежала. Ольга открыла глаза и, не веря тому, что увидела, пробежала кончиками пальцев по ее лицу.
«Ты здесь! Ты жива! Ты выглядишь прекрасно! — прошептала Ольга и вдруг заметила Абакумова. — Ты что, под стражей?»
Начальник СМЕРШа был не лишен чувства юмора:
«Да, Ольга Леонардовна, вашу племянницу охраняет главный охранник нашей страны!»
Ольга притянула племянницу к себе и прошептала ей на ухо:
«Он что, за тобой приударяет?»
«Во всяком случае делает вид, что да» — ответила Оленька куда-то в ямочку между глазом и ртом.
«Ой, берегись Олька, он опасный человек!»
«О чем вы там шепчетесь, тезки?» — полюбопытствовал опасный человек.
Первой отозвалась старшая Ольга — она все-таки была главная актриса в их семье:
«Ты надолго задержишься в Москве? Я тебя еще увижу?»
На что опасный человек отозвался так, словно держал ответ наготове:
«Нет, Ольга Константиновна на днях возвращается в Берлин».
Вот это новость! Интересно, он уже и раньше это знал или только минуту назад придумал? И насколько это правда? Ведь теточку Олю и обмануть не зазорно — она уже не то что из прошлого, а из позапрошлого века! Вот и сейчас она искренне затрепыхалась от слов Абакумова — Оленьке сразу стало ясно, что ее любимая теточка не раз с ним встречалась. Хотелось бы знать, в какой обстановке, небось, вызывал на допросы?
«Сразу уже в Берлин? А к нам, на Пречистенский она не заглянет?»
Оленька решила остановить поток Ольгиных опасных вопросов, и резко сменила тему:
«Дорогая теточка Олька, я должна признать, что ты с годами играешь все лучше и лучше. Я плакала весь спектакль».
«Уж так-таки и плакала?»
«Я ведь не надеялась тебя когда-нибудь увидеть, тем более на сцене. Это были такие страшные годы!»
«Да, это были страшные годы! Но мы остались живы, и ты, и я. Боюсь, впереди нас ждут другие страшные годы».
За занавес хлынула толпа актеров, завершивших прощальные поклоны. Абакумов умело воспользовался этим:
«Мои дорогие Ольги, вам пора прощаться, пока вся труппа не бросилась выяснять, что случилось с их примадонной», — воскликнул он и быстро увел Оленьку за кулисы. Похоже было, что он отлично знаком с закулисной географией, отметила про себя Оленька. У служебного театрального выхода их поджидала служебная машина другого ведомства. Просто заранее припаркованная и без водителя, припаркованная в той зоне, где парковаться запрещено. Абакумов распахнул перед Оленькой дверцу пассажирского сиденья.
«Куда поедем, моя прекрасная пленница? Ведь нужно воспользоваться случаем!»
«Каким случаем?» — не поняла Оленька.
«Вы не заметили, что нам удалось сбежать из-под надзора преданной Тани!»
«А вы ее боитесь?»
«И еще как! Она ведь докладывает лично самому Берии!»
«Что ж, если это правда, такой случай упускать нельзя».
«И что вы предлагаете?»
«Я, как всякий зануда, повторяю свое ранее отвергнутое вами предложение — не поехать ли нам ко мне. Там я смогу угостить вас тем, чего в советских ресторанах не подают».
«Виктор Семенович, я ведь уже сказала вам…»
«Стоп, стоп, стоп! Я отлично помню, что вы сказали про заключенного и тюремщика. И потому посодействовал изменению ситуации!»
Он сел рядом с ней и вынул из бардачка длинный конверт:
«С этой минуты вы не заключенная, а я не тюремщик. Я устроил не только билет на спектакль, но и билет на самолет — на послезавтра. Москва — Познань, первый класс».
«Первый класс это хорошо. А из Познани в Берлин как, пешком?»
«Пока не знаю, но до тех пор я все устрою, не беспокойся».
Оленька повертела билет в руках:
«А это не подделка?»
«А ты загляни в конверт».
Оленька заглянула в конверт, там лежала справка со многими печатями и с подписью Берии. Абакумов обнял ее за плечи — рука у него была сильная и уверенная. Она вспомнила предупреждение Левы и отмахнулась от него — она всегда отвечала за свою жизнь и ни в чьих советах не нуждалась. И до сих пор ни разу не просчиталась.
Она не просчиталась и на этот раз. Когда она прилетела в Познань, у трапа самолета ее поджидал вежливый молодой лейтенант.
«Госпожа Ольга Чехова? «Я — лейтенант Дмитрий Смуров. Мне поручено отвезти вас в Берлин.»
Дорога от самолета до машины была протоптана, но не залита асфальтом, и Оленьке было нелегко по ней идти — она по привычке надела в дорогу туфельки на каблуках. Машина, поджидавшая их, оказалась трофейным Оппель-кадетом, как впрочем и почти все немногие машины на стоянке.
Дорога в Берлин выглядела дорогой смерти. Хоть война вроде бы закончилась, но ее следы были всюду, насколько достигал глаз, — искореженные останки танков, обломки грузовиков и легковых машин, разбитые пушки и пулеметы громоздились среди бесконечных развалин. Можно было подумать, что в Германии не осталось ни одного неразрушенного дома. Оленька подняла с пола газету, она давно не видела немецких газет. Но эта оказалась русская, и не сегодняшняя, а полугодовой давности. На первой странице была речь советского генерала, произнесенная на границе с Германией.
«Мы шагали 2000 км и видели уничтоженными всё то, что было создано нами за предыдущие 20 лет. Теперь мы стоим перед логовом, из которого напали на нас фашистские агрессоры. Мы остановимся только тогда, когда выкурим их из своего логова. Мы никому не должны давать пощады, так же как они не давали пощады и нам. Страна фашистов должна стать пустыней, как наша страна, которую они сделали пустыней».
Сердце Оленки стиснулось, — что она делает в этой машине, которую прислал за ней начальник СМЕРШа Советской страны, поклявшейся сделать пустыню из Германии? Но разве у нее был выход? И разве она желала нацистам выиграть эту войну? И не лучше ли сегодня оказаться на стороне победителя? Она в первую очередь всегда делала все, чтобы выжить и обеспечить свою семью, — с этой точки зрения ответ был ясен! И получив от себя этот успокоительный ответ, Оленька позволила усталости победить и задремала.
Проснулась она от того, что машина свернула с большого шоссе и двинулась куда-то вправо по незнакомой узкой дороге. Здесь воздух не так насыщенно дышал гарью и разрушения были не такие чудовищные, один дом из трех.
«Куда мы едем? — взволновалась Оленька. — Разве не в Глинеке?
«А вам разве не сказали? — удивился Дима. — Вам предоставили дом в Фридрихсхагене».
«Что значит — предоставили? У меня есть свой дом в Глинеке».
«У вас был дом в Глинеке, но теперь он уже не ваш. Там ведь американская зона, и вам предоставили дом в Советской зоне, в Фридрихсхагене».
«Что такое Фридрихсхаген? Где он, этот Фридрихсхаген?»
«Пригород Берлина, где-то в Брауншвейге. Я там никогда не был, но говорят, это чудное место на берегу озера».
«Но у меня же семья и все вещи в Глинеке!»
«Не беспокойтесь, все должно быть доставлено в Фридрихсхаген, а может быть, уже там».
«Если вы там никогда не были, как вы туда доедете?»
«У меня карта — вот, посмотрите», — и он протянул Оленьке карту.
«Ничего не понимаю! Как вы разбираетесь в этой путанице?»
«Я привык, и сразу вижу, куда надо ехать».
«А адрес вы знаете?»
«Конечно. Шпрее штрассе 2».
Оленька не успела решить, этот Фридрихсхаген награда или наказание, как они туда доехали. Улицы городка, по которым они проезжали, были разрушены меньше других, и выглядели даже мирно, словно война прошла мимо. Дома стояли нарядные, хорошо ухоженные, окруженные деревьями. Дом, предписанный Оленьке, был не хуже соседних, а кое-чем даже лучше — лужайка перед ним так удачно сбегала к озеру, что переходила в уютный песчаный пляж. Оленька быстро оббежала дом — он был гораздо больше и благоустроенней ее дачной виллы в Глинеке. Так что можно было рассматривать его как награду.
Кроме того, дом был меблированный, причем мебель во всех комнатах стояла дорогая, частично античная, что заставило Оленьку задуматься.
«А где хозяева этого дома? На каких условиях они его сдали?» — спросила она Диму.
«Они его не сдали, его у них конфисковали. Глава семьи был крупный нацистский преступник, он арестован и его имущество конфисковано».
«А его семья?»
«Я не знаю, что происходит с семьями крупных нацистских преступников, но вряд ли их жизнь устлана розами».
«Ладно, Бог с ними, но я бы хотела знать, где моя семья и мои вещи? Вы же обещали их сюда доставить».
«Они вот-вот должны быть здесь! — Дима выглянул в окно и закричал. — Да вот они, подъезжают!»
Действительно, к дому подъехали два воинских грузовика с вещами, а за ними очередной трофейный оппель-кадет, из окна которого выглядывали дорогие личики Адочки и Веры. И, к своему удовольствию, Оленька увидела, как из кабины одного из грузовиков выпрыгнул ее новый друг Альберт. У него в руке была большая корзина, в которой были аккуратно уложены любимые горшочки ее оранжереи.
ОЛЕНЬКА
Весь вечер после возвращения из Москвы Оленька ловила на себе вопросительный взгляд дочери — мол, что все это значит, этот переезд, этот дом, этот переезд в этот дом? Она умудрилась дать понять Адочке, что объяснит ей все, но не сейчас, сейчас не к месту и не ко времени. И наутро попросила ее отставить все дела и пройтись с ней по дорожке над озером. Пейзаж им открылся восхитительный — все вокруг переливалось из зеленого цвета в голубой, превращаясь в бирюзовый. Дома вокруг озера были не чета домам в Глинеке, и не оставалось сомнения, что перемена жизненной декорации была со знаком плюс.
Вот об этом знаке плюс и намеревалась Оленька говорить с дочерью. Было нелегко, но необходимо открыть ей то, что все годы нацизма хранилось в высочайшей тайне — никто не должен был знать, что Оленька была тайным агентом Советов. Нужно сказать, что Адочка не очень удивилась — за два месяца отсутствия матери при снисходительном отношении советского командования она сама кое о чем догадалась. Но вслед за этим признанием последовала вторая часть — о кусочке сыра в мышеловке.
«Мои покровители очень страшные люди, — сказала Оленька, — ничуть не лучше наших бывших. Я бы сказала хуже, но хуже не бывает.»
«Они там, в Москве, плохо с тобой обращались?»
«В том-то и дело, что обращались так хорошо, как они умеют, но от этого мне еще страшней. И я хочу уберечь от них тебя с Верочкой. Их любовь может превратиться в ненависть в один миг, и мы должны быть к этому мигу готовы».
«Что ты имеешь в виду?»
«Мы должны выработать условный язык и условные места встреч и укрытий. Я все продумала. Сначала я помогу тебе вытащить Вилли из лагеря для военнопленных, я уже узнала, где он. А как только он вернется, вы должны уехать в западный сектор, чтобы вас не могли сделать заложниками».
«До такой степени?»
«Ты даже не можешь себе представить, до какой степени! Человек, вчера всесильный, назавтра может исчезнуть навсегда и его изувеченный труп даже жена не сможет опознать!»
«Но это страшно! И никуда от них нельзя сбежать?»
«Тебе, я надеюсь, можно, а мне нельзя! Пока, во всяком случае. Давай договоримся — если я звоню тебе и говорю, что моя собака заболела и я хочу, чтобы ты отвезла ее к ветеринару, — не удивляйся. Значит, я хочу срочно с тобой встретиться. А о месте встречи я тебе скажу через какое-то время, как только осмотрюсь».
«Ты хочешь сказать, что они прослушивают наш телефон?»
«И телефон, и дом, и машину».
«Какую машину? Машины же нет!»
«Пока нет, но скоро будет, и надеюсь, даже две — у меня, и у тебя».
«Ты же говоришь, что ты их боишься!»
«Чем больше боюсь, тем больше постараюсь с них получить, пока у меня есть какая-то власть!»
«Ну мать, я всегда знала, что ты королева экрана, а ты настоящая королева в жизни!»
Чтобы выразить свое удовлетворение, Оленька нередко наведывалась в Карлхорст, где размещалось командование контрразведки германского отдела СМЕРШ. Входила, постучавшись, но без доклада, и сразу приступала к делу — требовала посодействовать в освобождении из плена адочкиного мужа, гинеколога Вилли Руста. Он не был военным врачом, но в последние месяцы войны был мобилизован, как все мужское население Германии от 16 до 60 лет, и оказался в плену у англичан. Между советскими и английскими отделами разведки были сложные отношения взаимных услуг, и в конце концов Вилли Руста перевели в лагерь военнопленных в советской зоне, где он стал врачом в лагерной больнице.
И в один прекрасный день он в машине скорой помощи подъехал к дому на Шпрее штрассе 2.
Ах, какой пассаж!
ПЕТРА
В ночной тишине, когда закончился вечер, полный поцелуев, объятий, слез и эмоциональных рассказов, Оленька не могла заснуть. Хорошо было чувствовать на своем плече руку спящего Альберта, но разумный механизм выживания, разработанный ею до совершенства, подсказывал опасные мысли. Несомненно, предписанный — а не подаренный — ей дом прекрасен и полон комфорта, но не напоминает ли он ей кусочек сыра в мышеловке? Зачем понадобилось перевозить ее из американского сектора в советский? Чтобы защитить или чтобы заключить под стражу?
Постепенно становилось ясно, от чего была избавлена Оленька и ее дочь. Тысячи немецких женщин, мужья которых были убиты или взяты в плен, были согнаны на развалины немецких городов, лежащих в руинах. Иногда лопатами и кирками, а зачастую просто руками они расковыривали запекшиеся обломки домов. По возвращении домой — куда они могли вернуться, если большинство домов были разрушены? — их не ожидал сытный ужин. В стране царил жестокий голод, мало кто выпекал хлеб, картофельные поля были вытоптаны танками, выживший в тотальной войне скот был реквизирован на нужды победивших армий, самой распространенной женской профессией стала проституция. И ясно было, кого в этом ужасе винить, но возникал вопрос, как дружно этих виновных поддерживал весь немецкий народ.
Похоже, Оленька и ее семья были от этого ограждены. Правда, она сама в своей книге «Мои часы идут иначе» в пандан со своими часами пишет об этом времени иначе.
«ЯГОДКИ» ПОСЛЕВОЕННОГО ВРЕМЕНИ
29 июня 1945 года меня привезли в Берлин. Я живу в своем дачном домике в Глинеке со своей дочкой Адочкой и внучкой Верой.
Я часто обращалась к советскому начальству и требовала посодействовать в освобождении из плена адочкиного мужа, гинеколога Вилли Руста. Он не был военным врачом, но в последние месяцы войны был мобилизован, как все мужское население Германии от 16 до 60 лет, и оказался в плену у англичан. В конце концов Вилли Руста перевели в лагерь военнопленных в советской зоне, где он стал врачом в лагерной больнице.
И в один прекрасный день он в машине скорой помощи подъехал к нашему дому.
Как только он вернулся из английского плена домой мы буквально из ничего каким-то чудом соорудили ему маленькую клинику. Аде и ее мужу нужны новые источники средств к существованию, а больных, к сожалению, было больше, нежели здоровых.
Мы вспарываем перины и делаем из них подушки, собираем одеяла — все это на обмен, потому что от денег никакого толку, они ничего не стоят. Посылки, которые шлют друзья из Америки, идут туда же.
Наши драгоценности все еще зарыты в саду, в котором садовник вместо цветов теперь выращивает капусту и свеклу.
Проходящие оккупационные части застрелили двух моих собак, остался лишь сеттер Шнуте. Но очень скоро наш маленький зверинец пополняется: благодарные пациенты дарят своему доктору ягненка, поросенка, а затем козочку, индюка, двух уток и кролика.
По мысли наших добрых дарителей, эти звери когда-нибудь должны быть забиты, чтобы наполнить наши опустевшие кастрюли и сковороды, вот только кто забьет их?..
Каждый раз, когда у нас снова подводит животы, мы украдкой смотрим на ягненка, или утку, или петуха и потом испуганно встречаемся взглядами: кто решится? Никто. Думаю, и сегодня большая часть животных доживала бы до старости, если б каждый сам должен был убивать тех телят, кур и так далее, которых он вознамерился съесть.
Во всяком случае, наш зверинец растет и множится. Время от времени животные умирают естественной смертью от старости. В основном же опять подтверждается истина: в тяжелые времена выгодно быть известным. Солдаты и служащие оккупационной администрации, с которыми приходится сталкиваться, предупредительны со мной. Более того: некоторые просят фотографию — за это я иногда получаю от французов белый хлеб или вино, от русских — водку, сахар или перловку, а от американцев в большинстве случаев — сигареты. Блок сигарет на черном рынке, где есть почти все, дороже золота…
Тем временем, несмотря на некоторое улучшение, жизнь складывается так, что спустя двадцать пять лет мне снова приходится начинать все сначала. И вновь возникают параллели с временами русской революции, когда молодые актеры создали гастролирующую труппу «Сороконожка»; сегодня мы тоже из ничего собираем ансамбль и ездим по стране.
Мы играем один из моих спектаклей, «Чернобурая лиcа». Муфта, прославившаяся в этой постановке, все еще хранится у меня…
Подъезжаем к пропускному пункту границы оккупационной зоны у Хельмштадта. Обыскивают грузовик с реквизитом и мой маленький «фиат». Солдаты ищут беглецов, драгоценности и валюту.
На грузовике, помимо сценических декораций, деревянный ящик с аксессуарами, динамо-машина для освещения сцены, софиты и костюмы для двух рабочих сцены.
В качестве костюмерши едет моя личная портниха, живущая в русском секторе в Берлине, у которой по какой-то причине нет пропуска. Она использует нашу «колонну», чтобы уехать «на Запад».
Мы прячем фройляйн Эрику вместо реквизита в этот деревянный ящик с тяжелым амбарным замком.
Осмотр затягивается, мы беспокоимся о фройляйн Эрике — ведь в ящике нечем дышать, однако изображаем невозмутимость. Солдаты тянут время, мы переглядываемся. Я размышляю, стоит ли мне заговорить с постовыми по-русски. Это может ускорить дело, а может и нет… Наконец все вроде бы в порядке. И тут один молоденький советский солдат спрашивает меня:
— Ты играешь «Чернобурую лису» — а где же лиса?
Обескураживающая логика этого вопроса вдруг поражает воображение и его товарищей: черт, как это им сразу не пришло в голову, где же лиса?.. Я объясняю, что мы — цирк и наши лисы, голодные и свирепые, заперты в багажнике. Мне почему-то верят.
Результат моего диалога с молодым русским великолепен: несколько его товарищей волокут большой мешок яблок и закидывают его на наш грузовик — для лис.
Можно ехать дальше. Через несколько сотен метров мы вызволяем из ящика фройляйн Эрику. С трудом отдышавшись на воздухе и обретя дар речи, она признаётся, что уже прощалась с жизнью…
Сумрачное время — во всех отношениях. Великое время для темных личностей, которые выныривают, становятся сенсацией или наживают сказочные состояния и вновь исчезают — за решеткой или в безвестности…
Однажды вечером объявляется один американец, или, правильнее сказать, человек, который представляется американцем. Я только начала стирать грим, а американец уже стоит в моей уборной. В изысканных выражениях представившись как мистер Джордж Кайзер, он сражает меня сообщением, что в качестве представителя американской компании «Парамаунт» хотел бы заключить со мной договор для Голливуда.
Я несколько раз сглатываю. Голливуд…
Это означает: никаких карточек, пайков, голода, поисков одежды, вообще никаких забот, короче говоря — это рай на земле…
Тогда, в конце двадцатых, я не смогла вынести этого рая, это точно, но в те годы у нас в Германии было что есть, что надеть, чем обогреться и было достойное человека жилье. Сейчас же здесь нет ничего, кроме нужды и страданий…
ПЕТРА
Но есть и другой вариант, и каждый может сам решить, чему верить.
ВОТ СПИСОК УСЛУГ, КОТОРЫЕ ОЛЕНьКА ПОЛУЧИЛА В ВИДЕ СЫРА В МЫШЕЛОВКЕ
Список составлен генералом Вадисом, начальником СМЕРШа в оккупированной Германии, для Виктора Абакумова.
«Согласно вашей инструкции 30 июня 1945 года мы перевезли семью Ольги Чеховой из Гросс-Глинеке в Фридрихснаген в восточной части Берлина. Для этого были задействованы ресурсы контрразведки отдела СМЕРШ.
После переезда мы выполнили следующие требования Чеховой:
Уборку и частичный ремонт дома.
Ей были возвращены и отремонтированы обе ее машины.
Выданы продуктовые карточки всем членам ее семьи.
Организовано снабжение ее семьи молоком.
Организовано снабжение ее семьи углем.
Ей был выдан запас продуктов питания на два месяца.
Ей было выдано 5000 марок наличными.
У ворот ее дома постоянно дежурит караул из трех солдат Красной Армии.
Список завершался сообщением, что госпожа Чехова выразила полное удовлетворение выполнением ее требований.
Похоже было, что Оленка неплохо смазала маслом кусочек сыра в своей мышеловке. Особенно отличилась она, когда русский солдат попытался украсть ее машину — она увидела это из окна и выстрелила в него из пистолета, хоть по инструкции частным лицам владеть огнестрельным оружием не разрешалось. Очевидно, для Ольги Константиновны было сделано исключение.
ОЛЕНЬКА
Устроив судьбу своей дочери, Оленька задумалась о том, как устроить свою. Ее жизнь в роскошном доме, реквизированном у бывших нацистских преступников, вызвала много слухов и неприязненных толков. Однажды, когда Оленька шла по улице, к ней подбежала молодая девушка и плюнула ей в лицо. Но одна несдержанная девушка, верная идеалам нацизма, погоды не делает, зато мировая пресса создает международное настроение.
В октябре 1945года в лондонской газете «Пипл» была напечатана сенсационная статья Вилли Фришхауэра «Шпионка, которая вертела Гитлером». В статье были собраны все одиозные слухи о Ольге Чеховой. «Знаменитая актриса живет теперь в замке в восточном пригороде Берлина, на полном содержании русских. А при нацистском режиме она так очаровала Гитлера, что генералы обращались к ней, когда хотели получить для своего полка или дивизии какое-нибудь новое оружие». Фришхауэр представил Оленьку неким симбиозом Маты Хари и мадам Помпадур, которая своим карандашиком, усыпанным бриллиантами, записывала военные тайны, чтобы при помощи своего шофера отправлять их в Москву. Очень быстро статья была перепечатана берлинской газетой «Курьер».
Узнавши о статье, Оленька помчалась в Карлхорст к сменившему Вадиса генералу Зеленину и потребовала опубликовать ее ответ на клеветническую статью. Особенно возмутило ее заявление, что генералиссимус Сталин лично наградил ее орденом Ленина. Ложь состояла в том, что Сталин действительно наградил орденом Ленина тетю-тезку Оленьки Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову в честь ее семидесяти пятилетия.
«Я никогда не имела чести лично видеть генералиссимуса Сталина, а мое влияние на Гитлера сводилось к тому, что я посещала его вместе с другими актерами во время официальных приемов. Шофера у меня не было последние шесть лет, потому что министр пропаганды Геббельс отобрал у меня машину, чтобы я ходила пешком, как все простые люди».
«Курьер» напечатал это опровержение с припиской, что газета уважает любимую актрису Ольгу Чехову.
Хоть начальник НКВД Германии отправил всю эту переписку Берии и Абакумову, никаких указаний по этому поводу от них не последовало.
А годы шли, и нужно было как-то организовывать свою жизнь, что было непросто при полном отсутствии кинопромышленности. В 1948 году на экраны Германии вышел один единственный фильм «Храм Венеры», снятый и смонтированный в начале 1945 года. Чтобы поддерживать профессиональную форму и вообще, чтобы продолжать жить, Оленька стала ставить маленькие спектакли, в основном из русской классической литературы, и даже открыла собственный театр, в котором главные роли играла ее дочь Адочка. Не совсем ясно, куда исчез ее молодой друг Альберт, но в дальнейших довольно отчаянных сценариях он очевидно не участвовал. Зато время от времени приезжал из Москвы ее приятель Виктор Семенович, которого она по давнему обещанию всякий раз приглашала к себе в гости.
Так прошло несколько лет — жизнь как бы текла по привычному руслу, не обещая ничего хорошего, но и ничего плохого. И даже перестала беспокоить уверенность, что симпатичная русская горничная Настя приставлена к ней конторой и сообщает своему начальству обо всех подробностях ее жизни. И все-таки на душе было неспокойно, то ли атмосфера была напряженная, то ли грозовые тучи бросали мутную тень с ясного неба. В конце 1949 года отношения между советской и американской администрацией заметно обострились, стало больше советских солдат на улицах и на подземных переходах между зонами. И настал день, когда Оленьку не пропустили в западный сектор на репетицию, несмотря на то, что она предъявила свой до сих пор безотказный пропуск. Не оставалось ничего другого, как ехать в Карлхорст выяснять отношения.
Ей показалось немного странным, что ее появлению в Карлхорсте словно бы не удивились, хотя она не договаривалась заранее о своем приезде. Правда, к генералу Зеленину ее не впустили, сославшись на то, что он занят на срочном совещании, зато предложили пройти к полковнику Задорожному. Это имя она слышала впервые и потому даже с некоторым интересом постучала в указанную дверь и вошла. А войдя потеряла дар речи — перед ней за столом полковника Задорожного сидел Курт Вернер!
«Курт? Ты!? — прошептала она. — Жив?»
«Сам удивляюсь», — ответил Курт, и тут она заметила, что на его руке недостает двух пальцев, а его левая щека изуродована кривым шрамом. Не успела она выдохнуть естественный вопрос, Курт прижал палец к губам и поправил:
«Теперь уже не Курт, а Сергей Николаевич Задорожный, прошу любить и жаловать. А зачем ты примчалась сюда?»
«Да вот меня на репетицию не пропустили, в Шарлоттенбург».
«А, в западный сектор! У нас там некоторые осложнения. Но это не надолго».
И с этими словами он протянул Оленьке заранее заготовленную записку, пальцем указывая спрятать ее в карман. Оленька так и сделала, — она доверяла Курту, ведь ее связывали с ним несколько лет тайных отношений под носом нацистского режима.
«И все опять наладится?»
«Да, день-другой и все наладится. Так что можете спокойно ехать домой».
«Только моих актеров предупредить надо. Можно, я позвоню с вашего телефона?»
У Оленки хватило выдержки не вынимать из кармана записку Курта, пока она не доехала до своего дома во Фридрихсхагене, да и там она сначала прошла по дорожке к озеру и достала из кармана носовой платок вместе с запиской. Ее предосторожности были не напрасны — в записке была только одна фраза:
«Завтра в 16.00 в парикмахерской «Жозефин» на площади возле метро Осткройц».
Войдя в дом, Оленька закрылась в туалете и раскрошила мелко разорванную записку Курта в унитаз. Она всей кожей чувствовала, как Настя бродит под дверью туалета, надеясь что-нибудь подсмотреть, поэтому выйдя, пожаловалась на понос и потребовав стакан чая, легла в постель. Всю ночь она не могла уснуть, перебирая в уме всевозможные несчастья, и приехала к метро Осткройц раньше назначенного срока. Там она неспеша припарковала машину как можно дальше от парикмахерской «Жозефин», и прошлась по площади, рассеянно разглядывая витрины немногочисленных магазинов.
Без десяти минут четыре она вошла в парикмахерскую и, к своему облегчению обнаружив, что оба мастера были заняты с клиентами, села в кресло в маленьком зале ожидания. Пока она бездумно листала какой-то прошлогодний модный журнал, в парикмахерскую вошел Курт, прошел мимо нее не оборачиваясь, сказал по-немецки: «Иди за мной» и вошел в незаметную за плюшевой занавеской дверь. Она пошла за ним по узкой лестнице, которая привела их к миниатюрной кухоньке со столом и двумя стульями. На столе стоял готовый к употреблению кофейный автомат и две пустых чашки.
Она села на стул напротив Курта, он налил кофе в чашки и сказал:
«Выпьем за встречу! Я уже не надеялся встретиться с тобой на этом свете».
«Где ты был все эти годы?»
«Лучше тебе не знать. Из меня пытались вытрясти имена моих агентов, сотрудничавших с нацистами».
«Зачем?»
«Затем, что всеми этими разведывательными конторами управляют безумцы, которые считают всех своих агентов предателями. Но я вызвал тебя сюда не для того, чтобы говорить о себе, а чтобы тебя предупредить. Тебя не случайно не выпустили в западную зону. Там, наверху, зреет переворот, и кто-то слетит. А там слетают только в застенок».
«Кто именно слетит?»
«Это еще неясно. Есть несколько кандидатур, но первый — твой покровитель. Некоторые его сотрудники наперегонки пишут на него доносы, а в нашей конторе в таком случае человек ненадолго занимает свой пост. Два последних предшественника твоего покровителя уже расстреляны в награду за усердную службу, и все готовятся к новой жертве. Проблема в том, что высокий начальник никогда не низвергается вниз один, за ним следует его окружение и его друзья, и последствия для них самые печальные»,
«Ты хочешь сказать, что мне угрожает опасность?»
«Оленька, у меня немного времени, и я буду краток. Да, тебе угрожает опасность, и тебе нужно срочно уехать из советской зоны, хоть уже спущен приказ тебя не выпускать. Срочно придумай, кто может тебя отсюда вывезти, но так, чтобы никто не знал, что это ты. — Он протянул ей картонный квадратик с двумя печатями. — Вот тебе одноразовый пропуск из нашего сектора на чужое имя. Я надеюсь, что нам еще предстоит встретиться в лучшее время».
«Один вопрос — это ты самолично решил меня спасать ради нашей старой дружбы?»
«Я не могу открыть тебе имя того, кто попросил меня это сделать. Для тебя же лучше это не знать».
Глаза Оленьки наполнились слезами:
«Это так страшно?»
«Страшней, чем ты можешь себе представить. А теперь — бегом отсюда и забудь о нашем разговоре. Помни только о том, что твоя жизнь зависит от того, как скоро ты сможешь отсюда сбежать».
Оленька поднялась со стула и прежде, чем выйти, наклонилась и поцеловала Курта. Не видя перед собой улицы, она добралась до своей машины и поехала в сторону дома. Мысли ее лихорадочно крутились вокруг вопроса, кто может спасти ее с риском для себя. С младых ногтей она была специалисткой по выживанию, и вот она снова стоит перед проблемой, как спасти свою жизнь. Она сформулировала себе первое правило — эту тайну можно доверить только самым близким, то есть своей семье.
И тут она поняла, что надо делать, поспешила домой и позвонила дочери. Адочка не дала ей и слово сказать:
«Мама, что случилось? Почему ты не приехала на репетицию?»
Отвечая, Оленька ни на секунду не забывала, что ее телефон прослушивается:
«Случилось ужасное несчастье — Джулька заболела!»
«Джулька? — опешила Адочка. — Какая Джулька? А-а, твоя собака! — и тут что-то в ее головке стало проясняться. — Серьезно заболела?»
«Настолько серьезно, что тебе придется сегодня за ней приехать и отвезти к ветеринару!»
«Как сегодня? Я сегодня не могу, у меня билеты…»
«Отдай билеты подружкам, если ты хочешь меня еще разок увидеть».
«Прямо так, сегодня?» — попробовала поторговаться дочь.
«Много раз я просила тебя немедленно приехать за больной собакой?»
До Адочки наконец дошло:
«Ясно. Буду через час».
Войдя в дом, она спросила: «Что с собакой?»
«Я привязала ее в саду. Идем, пройдемся, сама увидишь».
По дороге к озеру Оленька сказала:
«Дома ни слова. Имей в виду — горничная Настя приставлена НКВД следить за мной»,
И она пересказала дочери все, что сказал Курт.
«Я придумала, что можно сделать. Меня может спасти твой Вилли. Если он сможет ждать меня с машиной скорой помощи на площади возле входа в метро Осткройц в любое время, которое сам назначит. Пусть приготовит носилки и перевязочные материалы. Время ты сообщишь мне по телефону, называя адрес ветеринара — номер его дома».
«Мама, ты веришь, что все это так ужасно?»
«Ты бы тоже поверила, если бы увидела Курта — у него нет нескольких пальцев на руке, он сильно хромает и на щеке у него уродливый шрам. А он был лихой парень».
«Ладно, убедила. Но что же это выходит — ты для них рисковала жизнью, а они могут с тобой так поступить?»
«Курт рисковал гораздо больше, чем я, и его спасло только чудо. Чудо, правда, обыкновенное — его следователя расстреляли раньше, чем тот расстрелял его!»
«Так я поспешу домой — будет не просто объяснить Вилли ваши русские дела».
«Подожди, возьми с собой кое-какие мои вещички, без которых мне будет трудно обойтись. И пару горшочков из оранжереи».
Когда хорошо нагруженная Адочка уходила, Оленька спохватилась:
«Господи, а Джульку забыли! Ты же везешь ее к ветеринару!»
Руки дочери были полностью загружены, и Оленька пошла провожать ее к машине, неся на руках испуганную Джульку
«Куда вы собачку несете?» — полюбопытствовала Настя.
«К моему знакомому ветеринару».
«А что с ней? Я ничего не заметила!»
«Это семейная тайна!» — засмеялась Адочка.
Глядя вслед уезжающей машине, Оленька прикрыла глаза и задумалась — кончалась еще одна полоса ее жизни, какая будет следующая? И будет ли?
Ее привел в сознание неожиданно громкий рев мотора, словно кто-то поспешно завел мотоцикл. Он поглядела в сторону резкого звука и обнаружила, что это именно мотоцикл и что этот мотоцикл мчится по тротуару прямо на нее на полной скорости. Тротуар, на котором она стояла, был узкий, огражденный с одной стороны витым забором, а с другой густым кустарником. Все это пронеслось в ее сознании за считанные доли секунды, пока она безрезультатно пыталась протиснуться сквозь жесткие ветки кустарника, и вдруг пальцы ее нащупали крышку мусорного ящика, спрятанного в кустах, и не думая, она вытолкнула ящик на тротуар. Он вылетел туда в точности в тот миг, когда туда же вылетел мотоцикл, и оба дружно перевернулись. Из ящика вылетел мусор, а с мотоцикла слетел здоровенный парень, который быстро вскочил и сочно обругал Оленьку на чистом русском языке:
«Сука, блин!»
И попытался переступить через опрокинутый ящик, протягивая к ней руку. Но Оленька не стала ждать, когда он до нее дотянется, а, вспомнив молодость, вынула из кармана свой верный пистолет и выстрелила ему в колено. Парень взвыл, как минуту назад его мотоцикл, и упал носом в рассыпавшийся мусор, а Оленька спокойно отвернулась и пошла вдоль забора к своему дому. Едва она подошла к подъезду, как входная дверь открылась и навстречу ей выскочила испуганная Настя с криком:
«Что случилось?»
Слышала ли она выстрел или ожидала увидеть окровавленную Оленьку, на которую сама навела мотоциклиста?
«Ничего. А что должно было случиться?» — пожала плечами Оленька. Хоть сердце ее колотилось отчаянно, она все еще была звездой экрана и могла сыграть любую роль.
Опасаясь, что Настя может выбежать на улицу в надежде разведать, что случилось, она протянула той руку и попросила:
«Помоги мне подняться по лестнице — я, наверно, повредила спину, поднимая Джульку.»
«А что с ней?» — попыталась Настя хоть тут что-нибудь выведать, но Оленька отмела ее вопрос, словно не слышала, и только тяжелее оперлась на ее руку, прикидывая в уме, как скоро мотоциклист уберется прочь. Ведь не ворвется же он в частный дом, обвиняя хозяйку в попытке его застрелить. Ведь тогда ему пришлось бы объяснить, как его мотоцикл оказался на тротуаре, а значит, ему лучше взобраться на мотоцикл и уехать в медицинскую часть — рана в колене это не шутка. Черт, ведь если его рана не шутка, то он может захотеть с Оленькой посчитаться. Но пути назад нет, и слава Богу, — она не сомневалась, что он пытался ее убить. Ладно, до сих пор этот фокус с пистолетом сходил ей с рук, небось, сойдет и на этот раз. Вот только Настю нужно задержать в доме подольше, что бы такое ей поручить?
«Настенька, пожалуйста, достань из верхнего ящика комода сиреневый флакон, и разотри мне спину».
Насте ничего не осталось, как выполнить просьбу хозяйки, хоть жидкость в сиреневом флаконе не имела никакого отношения к боли в спине — это был лосьон для смягчения кожи на пятках.
Пока недовольная Настя растирала хозяйкину спину лосьоном для смягчения кожи на пятках, а потом заворачивала ее в махровую простыню и облачала в махровый халат, прошло достаточно времени, чтобы Адочка доехала домой и поговорила с Вилли. Как только Настя завершила облачение Оленьки в халат, внизу в гостиной раздался телефонный звонок — предусмотрительная Оленька умудрилась не только выключить телефонный аппарат в спальне, но и затолкать шнур под матрац, на котором лежала. Таким образом она исключила возможность для Насти подслушать ее разговор с дочерью по параллельному телефону.
«Быстренько, принеси мне трубку снизу», — скомандовала она.
«Лучше я поищу шнур здесь», — сквозь зубы отпарировала Настя.
«Лучше ты сделаешь то, что я велю! Ты ведь знаешь, что есть много желающих занять твое место», — прошипела Оленька. Такая грубость была ей несвойственна, но сегодня терять ей было нечего, кроме жизни.
Настя нехотя сбежала в гостиную и вернулась с трубкой. Оленька заметила, что она по дороге попыталась поговорить с тем, кто был на другом конце трубки, но, похоже, не получила ответ.
«Мама, это ты?» — спросила Адочка.
«Я, я! Как там моя собачка?»
«Все в порядке — прием назначен на завтра рано утром».
«А что это за ветеринар? Где он находится?»
«В самом центре, Курфюрстенштрассе 11».
«Умоляю, держи меня в курсе. Ты же знаешь, как мне дорога моя Джулька!»
«Так же, как мне дорога моя Олька!»
Наспех проглотив ужин, Оленька через час объявила, что должна отдохнуть, и заперлась в своей комнате. Она должна была серьезно подготовиться к завтрашней авантюре — ей предстояло прорваться из советского сектора в американский, зная, что выдан приказ задержать ее любой ценой. Сегодняшний случай с летящим на нее мотоциклом подтверждал меру поджидающей ее опасности. Так и останется неизвестным, кто хотел ее убрать.
Она точно знала, что она должна завтра надеть, но задача оказалась непростая, — ведь нужно было эти вещи найти без помощи Насти, а Оленька давно разучилась рыться в своих вещах. Была минута, когда она просто отчаялась и готова была изменить свой первоначальный план, а ведь в ее жизни бывали не только минуты, но даже дни и месяцы отчаяния, и она справлялась, так что сейчас нужно было всего-то стиснуть зубы и продолжать поиски. И в конце концов в дальнем уголке шкафа нашелся давно не ношенный красный плащ и при нем нелепая красная шляпка, которую она неизвестно зачем купила и неизвестно почему не выбросила.
С одеждой, которую она намеревалась надеть под плащ, было проще, но и ее нужно было подобрать вдумчиво, — смешно, но именно главное достоинство Оленьки, ее умение всегда выглядеть элегантно, затрудняло выбор этих вещей. Вконец измучившись, она признала, что подготовку к завтрашнему бегству можно считать завершенной, и пришла пора лечь в постель и попытаться заснуть. Проблема состояла в том, что категорически нельзя было принять снотворное — ее охватывал ужас при одной только мысли об опасности проспать.
Всенощная борьба с бессонницей меж смятых простыней довела ее до того, что перед самым утром она заснула и вскочила в холодном поту, уверенная что проспала. Действительно, за окном уже было светло, но часы показывали только половину восьмого. Так что она смогла спокойно принять ванну, позавтракать и к десяти часам выпорхнуть из дому яркой бабочкой в красном плаще и в нелепой красной шляпке.
«Куда вы в такую рань?» — удивилась Настя.
Оленька понимала, что нельзя оставлять Настю в неведении, и ответила:
«Я к врачу, всю ночь промаялась со спиной».
«Может, мне поехать с вами, если вам ходить трудно?»
«Спасибо, Настенька, но мне легче нести свой крестец наедине с собой».
С этими словами Оленька захлопнула дверцу машины и умчалась. Не очень поняв, что ее хозяйка имела в виду, Настя поняла главное — что та ее с собой не берет. И поспешила к телефону, сообщить, что хозяйка уехала куда-то ни свет, ни заря, сказала, что к врачу, но вряд ли, уж больно расфуфырилась, вся в красном!
ПЕТРА
Дальше все прошло, как по маслу. Оленька, не скрываясь, поехала на восток в Лихтерфельде, где без труда нашла местную больницу. Не очень утруждая себя выяснением, следят ли за ней или нет, она аккуратно припарковала машину на стоянке и не спеша вошла в больницу через парадный вход. Стоявшему в дверях швейцару сказала, что идет на консультацию к ортопеду, а для убедительности — поскольку ее имени не было в книге консультаций, — спросила швейцара, узнает ли он ее. Швейцар ахнул: «Мелузина!» и больше вопросов не задавал.
Оленька беспрепятственно поднялась в лифте на пятый этаж и прошла через дверь с надписью «Гинекология», быстро пройдя по коридору, вошла в уборную и оттуда уже не выходила. Через какое-то время из уборной вышла женщина средних лет в коротеньком сером пальтишке и в не совсем подходящей голубой шляпке и, пройдя мимо лифта, спустилась вниз по лестнице. Дойдя до бельэтажа, она свернула в коридор и открыла стеклянную дверь, ведущую на лестницу, которая спускалась в сад. Сад пересекала дорожка, ведущая ко входу в метро.
Дальше все было еще проще — на станции метро было пусто, в это время пассажиров бывает мало. Женщина в голубой шляпке дождалась поезда, идущего на запад, и в хорошо продуманное время доехала до станции метро Осткройц. На площади в двух шагах от выхода из метро ее поджидала машина скорой помощи, за рулем сидел ее любимый зять Вилли, который сделал для нее исключение: обычно он за рулем не сидел. Он осторожно уложил Оленьку на носилки, перевязал ей голову и накрыл ее белым покрывалом. Подъезжая к проходному пункту, Вилли непринужденно показал охранникам оба пропуска, свой и пациентки Елены Скворцовой. Не проявив никакого интереса, охранники впустили в западный Берлин и водителя, и пассажирку
ОЛЕНЬКА
На всякий случай Вилли Руст поместил Оленьку на ночь в своем кабинете — он был главным врачом гинекологической клиники в Шарлоттенбурге. Адочка прислала ей вкусный обед, который она съела в одиночестве, запивая его прямо из бутылки душистым рейнским вином.
Потом она легла на больничную койку и закрыла глаза, пытаясь представить себе следующий виток своей удивительной жизни.
И уже засыпая она услышала почти забытый голос своей русской няни:
«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…»
ПЕТРА
11 июля 1951 года принято постановление ЦК «О неблагополучном положении дел в МГБ», а 12 июля 1951 года Виктор Семёнович Абакумов был арестован, и ему были выдвинуты обвинения в государственной измене, сионистском заговоре в МГБ, в попытках воспрепятствовать разработке дела врачей. Причиной ареста послужил донос Сталину от начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковника М.Д. Рюмина. В доносе Абакумов обвинялся в различных преступлениях, главным образом в том, что он тормозил расследование дел о группе врачей и молодёжной еврейской организации, якобы готовивших покушения против вождей страны. По некоторым данным, ход доносу дал Г.М. Маленков. Политбюро ЦК ВКП(б) признало донос М.Д. Рюмина объективным, постановило снять Абакумова с должности и передать его дело в суд. Бывший министр был заключён в Лефортовскую тюрьму. Абакумова пытали, держали на морозе и в конце концов превратили в инвалида.
По мнению ряда историков, обвинения, выдвинутые против Абакумова, были явно надуманными.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer11/nvoronel/
