Младший политрук Евсей Маркович Зельдин отморозил в финскую войну по четыре пальца на каждой ноге и поэтому ходил, как пингвин. Война с финнами оказалась совсем не такой, какой представлял себе её Зельдин вначале. Он был уверен, что она закончится за одну, максимум — две недели. При такой мощи, какую он видел на параде седьмого ноября, это не составит труда.
— Это даже хорошо, что финны к нам сунулись и задумали угрожать нашему Ленинграду. Теперь пусть пеняют на себя. СССР — самая сильная страна в мире, но очень добрая, и ей не к лицу бить всякую мелюзгу. Но раз они сами сунулись к нам, что ж — получат достойный отпор. Финны дураки ещё и потому, что они используют автоматическое оружие и счёт патронам не ведут. Как только они свои боекомплекты разбазарят, так сами руки кверху и подымут. А наши бойцы со своими трёхлинейками вести счёт патронам, ох как умеют: затвор передёрнул, выстрелил, значит, одного финна нет. Но ещё четыре патрона в запасе. Прицелься хорошенько, только тогда стреляй.
А финских снайперов, мы для начала в лагеря поместим, чтобы хорошенько подумали и поумнели. Можно указательные пальцы им поотрубать, как в 1918 году. А потом всех отпустим по домам, — так разъяснял предстоящие задачи личному составу бойцов-красноармейцев младший политрук Зельдин на политзанятиях.
На Финляндском вокзале во время отправки бойцов на фронт царило небывалое оживление и возбуждение. Жёны и родные подавали через окна вагонов огромные списки будущих трофеев, которые нужно было привезти из Финляндии. На перроне женщины карандашами, стоя, записывали на спинах друг друга: «Занавески тюлевые, кальсоны мужские, без завязок, с манжетами, чулки фильдеперсовые, можно фильдекосовые, но не такие дешёвые, как шёлковые, в универмаге».
— Между прочим, если сзади на ногах швы и стрелки карандашом подрисовать — для стройности, то и шёлковые сойдут, — говорили друг другу женщины.
— «Помада красная, ланолиновая, если попадётся — не зевай!!!».
Кто бы знал тогда, чем это кончится? Когда через два года началась следующая война, его жена была ещё жива, но уже была при смерти. Рак — болезнь побеждённых. Немцы стремительно наступали. Роза умерла во время бомбёжки. Он сам, ни на что не глядя и не дожидаясь повестки, пошёл в военкомат. Там было не до него. Ему предложили помогать жечь во дворе бумаги, а утром взять дочь и эвакуироваться. Так он оказался в Кемерово.
В Кемеровском военкомате на фронт его тоже не взяли, хотя, как члену партии предложили необходимую для фронта руководящую работу. Для этого нужно было срочно переехать из Кемерово в глухую, полузаброшенную деревню Манаска и организовать там артель по заготовке беличьих шкурок. В деревне только что умер старый председатель, и провести перевыборы было некому — война. Название артели было придумано в Облпотребсоюзе — артель «Красная Шория». Базироваться она должна была в полузаброшенной деревне, семьдесят с лишним километров от Кемерово. Когда-то эту деревню делили шорцы и старообрядцы, и даже шли разговоры о том, что если шорцы уйдут, а деревня вырастет и получит статус села, то жители начнут тайное строительство старообрядческой церкви. Но вышло по—другому: шорцы ушли, население уменьшилось, и произошла Революция.
Зельдин поселился в пустой избе, в которой давно уже не было даже крыс. Вместе с ним в эту избу переехала его дочь — семнадцатилетняя Руфь. Оставить её было не на кого, поскольку Зельдин недавно стал вдовцом. Жить вдвоём в комнате в Кемерово, в густо населённой коммунальной квартире, среди эвакуированных, было намного хуже, чем в деревне, даже несмотря на то, что от двенадцати дворов уже в ней осталось только восемь.
Нравы жителей умирающей деревни определял бывший старообрядец, а ныне коммунист Куракин. Он ещё помнил времена, когда дочь не могла обратиться к отцу без малого поясного поклона. Переехав, в первый же год, Зельдин проделал большую работу по ремонту печи в избе. Артель состояла из четырёх человек. Из его самого, его дочери— учётчицы Руфи и двух охотников — отца и сына Хазариных. К ним собирался присоединиться и Куракин, который пока еще работал на Леспромхоз.
Хазарин-старший был участником Гражданской войны и умел обращаться с оружием. Сын его, Артём, мускулистый, высокий сильный парень, закончил пятилетку в каком-то селе около Междуреченска, где они жили с матерью, и переехал в деревню к отцу. Отец стеснялся своей принадлежности к древнему, некогда могущественному Хазарскому роду, с лёгкой руки весёлого поэта Пушкина прозванного «неразумными хазарами», и когда Артём достиг шестнадцати лет, оба — и сын и отец начали писать свою фамилию «Казарины». Председатель артели Зельдин заказал в Кемерово для охотников две винтовки. Казарин—старший попросил Берданки, так как считал, что лучше оружия быть не может. Он знал, что на военных складах в Новосибирске были ещё и другие винтовки — Манлихеровки, оставшиеся то ли от Сибирского Чешского Легиона, то ли после взятия Порт—Артура, но какой русский человек хочет иметь винтовку с таким названием? То, что эта винтовка конструкции Фердинанда Манлихера была лучшей в мире, производилась на заводах Австрии и Германии и до сих пор находилась на вооружении самых успешных армий мира, его мало интересовало. Берданку номер один он считал истинно русским оружием, достойным настоящих русских воинов и охотников. Казарин—старший был патриотом и не знал, что Берданку тоже сконструировал американец Хайрам Бердан. Подробности об американском происхождении Берданки ему были неизвестны, потому что они были непопулярны в России, они были военным секретом и его не проходили в школе, даже до революции. На самом деле Берданка номер один была допотопным, давно устаревшим древним металлоломом, тяжелее Манлихеровки на добрый килограмм. Высокой точностью она не обладала, шум производила такой, что на расстоянии километра снег падал с веток деревьев, а огромный диаметр пули не то что «бил белку в глаз», согласно хвастливым рассказам охотников, а в лучшем случае — сносил ей всю голову. Единственным достоинством Берданки номер один было то, что в её названии не было церковно—славянского слова «хер» — слова, которое вовсе не было ругательным, оно было ничем не хуже слова «азъ», но по прихоти каких-то одичавших монахов, стало означать мужской детородный орган.
Но даже использование неправильного «охотничьего инструментария», как называл Берданку старообрядец, а ныне коммунист Куракин, не мешало охотникам добывать до двухсот белок за неделю.
Артельщики и жители Манаски были уверены, что заготовляли пушнину для пошива нижней одежды полярников и военных лётчиков, которые будут сражаться с врагами в небе дальнего Севера. Об этом заботился председатель Зельдин. Но на самом деле беличья парка была доступна только таким лётчикам, как в прошлом был Чкалов, Байдуков и Беляков, самым высшим авиакомандирам и, может быть, любимцу Зельдина, полярнику радисту Кренкелю. Он не знал, что радист Теодор Кренкель был немцем.
Учётчица Руфь была молодой стройной, уже оформившейся, красавицей с густыми, чуть рыжеватыми волосами, и переезд Зельдина в глухую, полузаброшенную деревню, отчасти можно было объяснить этим обстоятельством. Правда, Руфь сильно косила на один глаз и всегда разговаривала с людьми, стоя к ним вполоборота, но это её совсем не портило, а наоборот— придавало ещё больше женской загадочности и таинственности. Её зелёный, казалось, дьявольский, немигающий глаз, на самом деле — был открытым тоннелем, ведущим в её добрую, почти детскую душу.
Но Артём Казарин всего этого не замечал. Он был влюблён в охоту на белок, его стихией был лес, он обожал оружие, и его лучшей подругой была Берданка номер один.
В 1943 году его призвали в армию, и после короткой службы под Орлом он попал в Белоруссию, где прослужил в полковой разведке до самого разгрома 4-й немецкой армии. Потом, когда остатки этой армии с боями отступили в Восточную Пруссию, Артём Казарин был легко ранен и отдыхал после ранения в своём полку, валяясь на опушке леса, уже где-то недалеко от Кёнигсберга. Командир полка, подполковник Загорулько не только знал Артёма лично, но и был почти влюблён в своего молодого разведчика. Он понимал, что Артём был ужасно глуп, не прочитал ни одной книги, ничего не знал о правилах приличия и сморкался в рукав гимнастёрки, как только слышал команду «вольно». Но что требуется от полкового разведчика? Неслышно и незаметно подкрасться сзади, оглушить и «взять языка»? Этим он владел прекрасно, поэтому знать ни о чём другом ему не полагалось. Да и вообще, в чём заключается роль солдата на войне? Подобраться незаметно сзади и оглушить. Ведь в любой войне, это и тактика, и стратегия.
А теперь от скуки, однообразия и безделья, в ожидании настоящих дел Артём лежал на траве около полевых кухонь и наблюдал украдкой за тем, как старший повар сержант Клочков черпаком раскладывал горячую кашу с говяжьей тушёнкой в котелки и бидоны. Артём знал, что каша в бидонах — только для командиров. Поэтому он очень удивился, когда старший повар Клочков взял небольшой эмалированный бидон и понёс его в лес. Артём стал наблюдать за бидоном и увидел, что старший повар поставил его на низенький пенёк от спиленной осины и тут же вернулся к котелкам. Артём заинтересовался этим обстоятельством и через несколько минут увидел, как из леса вышла молоденькая девочка—немка с двумя сестричками, ещё детьми. Они взяли бидон и ушли в лес. Он повернул пилотку красной звёздочкой назад и по-пластунски пополз за ними. Они уселись на маленькой поляне, и старшая сестра начала большой складной немецкой ложкой по очереди кормить детей из жестянки от немецких консервов. Когда дети наелись, отвалились на траву и стали засыпать, она поела сама, закрыла бидон и поставила его в корзинку, а сама пописала, одёрнула платье, посмотрелась в воронку от авиабомбы, наполненную дождевой водой, и направилась к осиновому пеньку. Повар Клочков был уже там. О чём они говорили, Артем не слушал, но вдруг повар спустил брюки—галифе, а немка уселась на пенёк. Такую мерзость, какую совершила немка, разведчик Артём Казарин видел только в немецких журналах, которые командиры тут же отбирали у личного состава. Всё это ему крепко не нравилось, да он и не очень верил тому, что видел, ведь офицеры объясняли солдатам, что это подделка и при помощи этих журналов Геббельс со своим министерством пропаганды пытается разлагать бойцов Красной Армии.
Потом старший повар поднял спущенные штаны, сказал «Danke» и быстро исчез. Разведчик Артём Казарин не спал всю ночь. Он очень не любил, когда солдаты рассказывали о своих похождениях с женщинами. Он просто уходил от такого общества. В деревне у них это очень осуждалось. То, что он увидел впервые, потрясло его. О таком способе отношений в деревне Манаска было известно, но говорить об этом открыто могли только трое самых уважаемых мужчин. Женщины и остальные мужчины в таких случаях удалялись.
После того, на другой день всё повторилось, с той разницей, что немка оказалась без трусов и обслужила повара довольно проворно, смело и профессионально. Программа их отношений была расширена и заняла больше времени. Артём был потрясён синхронными поступательными движениями ягодиц участников этого великого таинства. До этого он не знал, что процесс, который он наблюдал, кроме проникновения, требовал ещё каких-то движений. Его информация об интимной жизни, почерпнутая из сельского хозяйства, дополнилась очень важной подробностью.
Артём решил доложить обо всём этом командиру дивизионного особого отдела майору Молодых.
С незапамятных времён от профессии доносчика требовалось подслушать, подсмотреть и доложить, то же самое, что и от хорошего разведчика, каким был Артём. Он не видел большой разницы между этими двумя человеческими профессиями. Нравственность не входила в число его понятий.
Особист хорошо понимал, что подглядывать, подслушивать и доносить — это часть психологии примитивного простого парня, выросшего в старообрядческой деревне. Бесхитростную душу, склонную к доносам, он приметил в нём давно и просил его не стесняться и докладывать, если заметит что-нибудь подозрительное.
Артём знал, что в военное время 3-й отдел может приказать особистам расстрелять Клочкова. Но Артём твёрдо решил подавать заявление в партию, поэтому он взял тетрадь и написал на листке: «Таварищ майор внутрених дел, это письмо от развечика сержанта Казарина. Повор Клачков продаёт солдацкую кашу с говяжей тушонкой немчуре, за что она ему, с…т. Сами понимаете, что она делает. (см. схему)».
К этому прилагался рисунок стоящего повара и сидящей перед ним на пеньке девочки. На оборотной стороне тетрадного листа был план местности с названиями: «Пень асиновый», «палевая кухня», «бидон с кашей». Осталось только вырвать листок, сложить его треугольником и подсунуть под двери блиндажа особого отдела. Но в это время пришёл вестовой и сообщил, что Артема срочно вызывает командир полка подполковник Загорулько.
В штабе генерал-лейтенанта Любарского хотели знать, получили ли немцы солярку и горюче-смазочные материалы для своей артиллерии. Если да — это означает, что противостояние и сопротивление будут продолжаться. Если нет — значит скоро они отступят. Всего один вопрос, но очень важный. Сколько жизней он будет стоить? Чтобы «взять языка» в офицерском чине, нужно было сначала перейти оборонительную линию фронта, траншеи и оказаться на немецкой территории. Потом нужно найти офицерский блиндаж, зайти с тыла, найти выгребную яму, где оправляются офицеры и устроить там засаду… Немец, даже голодный, один раз в сутки всё равно придёт к этой яме. Артём хорошо знал повадки немцев. Они никогда не оправлялись в различных местах, как бойцы Красной Армии, и этим допускали большую ошибку. Их непонятно зачем вырытые в лесу выгребные ямы можно было узнать всегда. Вдоль них лежали две строганые доски, справа стоял фанерный ящичек, накрытый куском еловой коры, с туалетной бумагой и мылом, столбик с рукомойником на нём и рядом запасное ведро с водой. Туалетная бумага у немцев существовала для того, чтобы не было утечки информации из документов и писем солдат. Но этого не понимал даже опытный разведчик Артём Казарин. Сухие пучки травы были милее его красноармейскому сердцу. «Взять языка» было половиной дела. Но как проделать весь путь обратно с ним вместе и вернуться живым? Поэтому в штабе полка решили на этот раз не рисковать людьми, а допросить языка на месте, пообещав ему жизнь, потом взять у него документы, а самого уничтожить. Если возникнут какие-либо трудности, то уничтожить сразу, но взять документы обязательно.
На этот раз Артём Казарин пойдёт вместе с переводчиком, лейтенантом Баркановым, который и допросит языка. Приступить к началу операции завтра, в 2. 00 утра.
Потом подполковник Загорулько обнял Артёма, как сына, и сказал:
— Знаю, что всё исполнишь и вернёшься живым. В награду поедешь в отпуск на родину на пятнадцать дней.
Большей благодарностью и наградой, чем поездка домой, было только установление на родине героя бюста из гипса, с последующей его заменой после войны на бронзу. Это начали практиковать в конце 1943 года.
Артём с лейтенантом Баркановым были одеты в старые немецкие рубашки времён Первой мировой, рваные пиджаки и стоптанные удобные ботинки на шнурках. В карманах у них были на всякий случай справки «остарбайтеров» из Кёнигберга и старые складные немецкие ножи, а в руках Артём нёс узелок с верёвками, пистолетами ТТ и запасными патронами. В случае непредвиденной встречи с немцами нужно было всё это выбросить в кусты. Они прошли два километра или больше в сторону цепи оборонительных траншей, а потом ещё с километр, вдоль траншей и пушек, покрытых маскировочными сетями и еловыми ветками, пока в предутреннем тумане, они не наткнулась на ручей или речушку. Это был подходящий проход. Они прошли около ста метров вдоль берега прямо по воде и, оказавшись на вражеской территории Восточной Пруссии, углубились в тыл. Артём подобрал в потухшем костре среди обугленных дров тяжёлую обгоревшую с одной стороны дубовую головешку. В красивом чистом лесу, больше похожем на парк, были разбросаны палатки и блиндажи. Разведчики обошли их стороной. Дальше стояли зелёные ящики с патронами и аккуратно покрытые брезентом орудия. Немцы ещё спали. В двух местах прогуливались вооружённые часовые в касках, с примкнутыми штыками и тихо, без звука, украдкой «играли» на губных гармошках. Тренировались.
Разведчики нашли офицерский командный блиндаж, разыскали уборную метрах в пятидесяти от него, отошли ещё метров на пятьдесят и, найдя удобную, не очень глубокую яму, улеглись отдыхать. Артёму до рассвета ещё предстояло большая работа. Нужно было протоптать и хорошо очистить от сухих веток и сучков тропинку — от них до выгребной ямы. Это нужно было для того, чтобы, когда немец выйдет «до ветру» и усядется на доски, тихо, без шума и треска сухих веток, подобраться к нему сзади. Но перед тем, как начать работу, нужно определить в какую сторону офицеры предпочитают обращать свой зад, и только потом начать расчистку тропинки. Времени впереди было много.
Скоро появился первый немец в сером расстёгнутом кителе с ремнём, уже висящим на шее. Он подошёл, спустил брюки и присел на корточки. Разведчики точно определили направление его зада. Они не спешили. До полного рассвета ещё оставалось время. Ведь сидеть в яме всё равно придётся весь следующий день, пока опять не стемнеет, и Артём решил, что после расчистки тропинки они по очереди могут поспать. Большой опасности в этом он не видел. Одетые легко, без тяжёлого оружия, они всегда смогут убежать сначала в тыл, а потом повернуть в сторону фронтовой полосы. Немцы ни за что не рискнут гнаться за ними в сторону фронта.
Вечером следующего дня, когда стемнело и немцы стали отходить ко сну Артём, немного сонный сказал: «Готовься, лейтенант» — и развязал узелок с оружием. Он ещё раз проверил протоптанную тропинку к офицерской уборной. Всё как—будто было в полном порядке. Звезды в небе стали ярче, и из блиндажа появился очередной немец.
— «До ветру» или мимо, — загадал Артём. На плечах у немца были плетённые погоны. — Если немец «до ветру», то этот будет наш, — прошептал он. Он дождался, пока немец повесит на гвоздь портупею, и взял в руки дубину. — Ну, с Богом! За Сталина! — и стал бесшумно красться по тропинке. Когда офицер закончил «отвал» и потянулся за бумажкой, он со всего размаха ударил его сзади дубиной по голове. Этого показалось ему мало, и он стал бить немца ещё и ещё. Немец, сверкнув при лунном свете голым задом, вяло протянул руку за портупеей с пистолетом, но свалился, потеряв сознание. Испуганный Барканов, стоял позади и шёпотом просил Артёма: —— Хватит! Ты убьёшь его! Пропадёт вся наша работа.
— Так надо. Не убью,— сказал Артём и продолжал дубасить немца по чём попало. Когда он остановился, чтобы перевести дух, немец вдруг открыл глаза и прошептал:
— Хлопцы, буде пиздить, бо штарбануся я .
— Заходэнец, — сказал Артём.
— Нет, он – белорус, — сказал Барканов. — Ты кем раньше был? Учителем?
— Ich bin Feldscherer, дохтур я, — прошептал полумёртвый немец.
Артём взял портупею немца, они подхватили его подмышки и поволокли в свою яму. Артём вернулся, ногами загреб пожухлые сосновые иголки и набросал на тропинку сухие ветки.
— Жить хочешь? — спросил офицера лейтенант Барканов.
— …ххОчу.
— Тогда говори правду. Масла для орудий хватает? Солярки для тягачей достаточно?
— Занадта масла, нема салярки ни хера.
Он принимал мат за основы русского языка. — Мittwoch, morgen (В среду утром — нем., прим. ред.) пряма сюды, Drei Zisternen салярки привезут. Не забивай мяне дарагой партызанен.
— А зачем Гитлеру служишь, «дохтур»?
— Я руски, in Deutschland радзивился, я дохтур там став. Жонка мая беларуская. Не забивай мяне дарагой партызанен.
— Он правду говорит, кончай его, — сказал лейтенант Барканов. Артём достал из кармана складной нож, раскрыл его и обхватил голову доктора. Доктор хотел что—то сказать, но было поздно. Из его глотки от уха и до уха пузырями шла кровь, а изо рта был слышен только храп. Он слабо засучил сапогами и затих. Артём достал из принесенной портупеи доктора красивый «Вальтер», потом вытащил из внутреннего кармана кителя бумажник с документами, сорвал с окровавленной шеи цепочку с биркой, и они, не теряя времени, ушли. Ночь коротка, нужно было успеть дойти.
Подполковник Загорулько сидел за самодельным столом и встретил их, как родных.
— Докладывайте, соколики.
Когда лейтенант Барканов закончил доклад, подполковник сказал:
— Тебя, лейтенант — к награде, а ты, сокол — поедешь на побывку домой на пятнадцать дней. Я слово держу. Кемеровская область, деревня Манаски, — прочитал он.
— Манаска, товарищ подполковник, — поправил Артём.
— Манаска, — согласился подполковник.
— Служу Советскому Союзу! — громко шлёпнули мокрыми ботинками оба разведчика. Барканов спросил:
— Разрешите идти переобуваться?
— Идите.
— Просить можно о вашей милости? — спросил косноязычный Артём.
— Нет, нельзя. Только пятнадцать дней. Дорога в оба конца ещё столько, же займёт. У меня воевать некому.
— Нет, я не про то. «Вальтер» можно забрать?
— Нельзя, сокол. Порядок…А знаешь? Бери, чёрт с тобой. Ты ж его добыл. Но ты ничего не просил, а я ничего не давал. Понял?
— Понял, товарищ подполковник. Когда можно ехать?
— Ишь, какой ты быстрый! Погоди до среды, наши лётчики разбомбят немецкие цистерны с соляркой, тогда и поедешь. А то он мне «аусвайс» принёс и пусти его в отпуск! Откуда нам знать, кто такой капитан Лотар фон Гюстрофф? — подполковник заглянул в «аусвайс». — И что там со страху он наобещал…
— Доктор, да ещё белорус, врать не будет, товарищ подполковник.
— Какой он доктор? Какой он белорус? Он капитан артиллерии, обыкновенная немчура, пруссак. Эх, простофили! Просто он умирать не хотел.
— Где же он белорусский язык выучил, товарищ подполковник?
— Где? В 4-й армии Фридриха Хоссбаха. Пока их белорусы били.
В среду утром три цистерны немецкой солярки и бензина были сожжены авиацией при помощи зажигательных бомб. Подполковник Загорулько был представлен к полковничьему званию, а Артём Казарин отправился в Кемерово хоть и с радостью, но с чувством невыполненного долга. Письмо в особый отдел он так и не успел отнести.
С железнодорожного вокзала в Кемерово он отправился в Леспромхоз, чтобы узнать, когда пойдёт машина в деревню Манаска. Может повезёт, и это окажется скоро.
В коридоре Леспромхоза Артём встретил земляка из их деревни и узнал, что в артели произошли большие перемены. Артель «Красная Шория» переименована в кооператив. В деревне Манаска прибавилось ещё две семьи. Они заняли и отремонтировали заброшенные дома, и в деревне стало десять дворов. В самой большой избе теперь клуб. Там Евсей Маркович обклеил все стены грамотами от Кемеровского областного потребсоюза. Жители деревни, все до одного, подались в охотники. В кооперативе даже две женщины. За беличью шкурку теперь платят шестьдесят копеек, а за соболью в пять раз больше. Тушка белки, уже без содранной шкурки, шла приманкой в капкан для добычи соболя. Но не брезговали обжаренной беличьей тушкой в сухарях с толчёными кедровыми орешками и деревенские жители. А с кислыми огурцами и морковкой — это была пища Богов… Теперь жители деревни на белку охотятся мелкокалиберкой, ТОЗ—8. Её больше не берегли на складах для народного ополчения. Исход войны был почти решён. Но главная новость состояла в том, что кооператив получил машину ЗИС—5 с газогенераторным двигателем, и водителем этой машины стала Руфь Зельдина.
Земляк Артёма рассказал, что приехал сюда за щенком лайки на попутке, а назад его повезёт Руфь.
— Так и я с вами,— обрадовался Артём.
— Конечно, только ты сядешь с ней в кабину. Нехорошо водителя оставлять, ей ведь поговорить тоже хочется. А со мной крупный щенок будет. Мне надо быть в кузове. Там и генератор дровами подтоплю.
Было короткое сибирское лето, и Артём очень не хотел ехать в кабине с Руфью, но ничего не поделаешь. А она, когда Артём залез в тесную кабину ЗИСа, даже не смогла скрыть своей радости. Это можно было понять, ведь вся деревня давно знала правду, хоть это запрещалось писать в письмах: и что Артём — герой, сержант, служит в полковой разведке, и что командир полка — его друг. По дороге Артём рассказывал Руфи, как устроен фаустпатрон — новейшее немецкое противотанковое оружие страшной разрушительной силы, какие знаки отличия носят немецкие офицеры и какие благоустроенные уборные у немцев в Восточной Пруссии, и что говорят, что они устроены прямо в квартирах.
— Но несмотря на то, что у них уборные в доме, мы будем бить проклятую немчуру, — заверил и успокоил он Руфь.
Руфь хотела знать всё, ей было всё интересно. И как устроен детонатор у лимонки, и как Артём ходит в разведку зимой, и как летом. И какие смешные американские фильмы показывает немцам Геббельс, чтобы отвлечь их от наступления Красной Армии. А Руфь честно призналась, что давно думает о нём, как он там воюет, а сейчас очень гордится, что везёт его в Манаску.
Артём не любил таких разговоров и спросил:
— Как малина в этом году?
— Малины много.
— Ох, отъемся!
Руфь рассказала Артёму, что в таёжном посёлке Качаново дети собирали в малиннике ягоды и не заметили медведя. Он стоял там во весь рост в кустах и тоже ел малину. Он зарычал и хотел задрать детей. Позавидовал, что ли? Или ягод им пожалел, но в это время где—то далеко по рельсам прошёл поезд, и медведь убежал в чащу.
— Я бы его не испугался, — сказал Артём и вытащил из мешка «Вальтер». Руфь остановила машину.
— Немецкий? Дашь подержать?
— Держи, только не нажимай на курок.
— Что я дура?
Она нравилась ему. Он только сейчас разглядел, что её глаз косит.
— Хочешь в малиннике дам пострелять?
— А кто ж не хочет, — отвечала она. Только вот если медведь придёт, то куда скроемся? Пойдём-ка лучше в кедрач. Там охотничья избушка.
— Так он и туда придёт. Но ты не бойся, с пистолетом медведь нам не страшен.
— Нет, на медведя с пистолетом не ходят, убойной силы в нём не хватает, резонно заметила осторожная Руфь.
— Ты его только разозлишь. А тебе, когда в военкомат отмечаться?
— А ты откуда про это знаешь?
— Знаю. Хочешь я тебя в военкомат отвезу? — сказала Руфь.
— Хочу, только это будет через три дня.
Когда Руфь привезла Артёма, в деревне никто не поверил, что она подобрала его случайно. Люди снисходительно улыбались и говорили:
— Тайная переписка у них была. Теперь поженятся.
Даже сам Зельдин не поверил своей дочери и спросил у собакаря:
— Она Артёма случайно в Кемерово встретила?
Собакарь сказал, что случайно ничего не бывает. Всё предсказал Будда Шакьямуни.
— Так я и знал, — думал Зельдин. — Если он ехал в кабине вместе с ней, значит, решили пожениться. Если решили, то так тому и быть. Парень почти не пьёт, воюет хорошо, герой, старших уважает, самостоятельный. Даже, когда раньше выпивал — никогда не ругался. Сибиряки евреев не обижают. Народ они хороший, людей судят по делам, а не по рассказам. Кончится война — внуки будут. Не поеду в Беларусь, останусь в Сибири.
К вечеру, вся деревня уже любила молодых. У Зельдина спрашивали:
— Когда свадьба, Маркович?
— Это пусть они сами решают, — сдерживая восторг, важно говорил Зельдин.
На следующее утро слухи дошли и до Казарина-старшего. Он запросто пришёл к Зельдину в кооператив и сходу сказал:
— Ну что, Маркович, скоро война кончается, а внуков у нас всё нет?
— А ты хорошо подумал, Казарин? Мы ж не христиане.
— А кто же вы? Животные? Если не животные, значит христиане. Евреи что, в Бога не верят?
— Они верят, но я — коммунист.
— Ну вот и всё. Не животные, значит — христиане. Вы зайчатину едите?
— Нет не едим. Хотя, сейчас война, мы всё едим. А так — нет.
— Ну и мы зайчатину не едим. Значит, вы подчиняетесь нашему Богу.
В то утро было пасмурно и недалеко от деревни Манаска, в кедраче, Артём учил Руфь стрелять из трофейного «Вальтера». Вся деревня считала выстрелы и ждала, когда у «Вальтера» кончатся патроны, и влюблённые пойдут в охотничью избушку целоваться. После четырёх выстрелов стало тихо, и жители деревни Манаска понимающе переглянулись.
Но они ошибались. Укрывшись от дождика, Артём и Руфь в это время, лёжа на полу в охотничьей избушке, играли в крестики—нолики. Он чертил кусочком мела на досках и объяснял, как нужно начинать игру, чтобы непременно выиграть. Что бы ни делал Артём, Руфь была счастлива. Ведь она уже два года тайно любила его. Она была ему благодарна решительно за всё. И за то, что учил её играть в «трубочиста», и за то, что он не замечал её косоглазия, за то, что терпеливо объяснял ей, как работает детонатор у лимонки, как взрывается противотанковая мина нажимного действия в 220 килограмм, а главное — она любила его за то, что Артём был ранен, защищая Родину от врага.
В газете «Красная Звезда» Руфь прочитала стихи о том, что если девушка верна и любит по-настоящему, то пусть никому этого не говорит, а молча вышьет фронтовику бисером кисет для махорки. С оказией она заказала купить у китайцев в Таштаголе синего бархата и бисера и вышила Артёму кисет. Она не подумала, что не все фронтовики обязательно курят махорку, и теперь кисет придётся придержать до подходящего случая.
Собакарь — Бодьма Наранович Кожегутов был по матери казак, а по отцу из древней семьи шаманов, его дед побывал у монахов Далай-Ламы и Бодьма Наранович стал буддистом. Но казаком он был больше. Он был большим знатоком в вопросах всех религий.
— Старообрядчество берёт свои истоки из дохристианской Руси, — говорил он, — и научились ему славяне, бывшие язычниками, у хазар, из колена Манассии, которые исповедовали жидовскую религию. Но сначала хазары были тенгрианцами, как все. Это потом они стали жидами, а когда Хазарское ханство распалось, у славян осталась от них Тора, они стали исповедовать её и стали они зваться сТАРОобрядцами. Слово «Таро» взялось от слова «Тора». Ведь раньше такого слова не было. Пользовались словом «издревле, древность». Потом, когда жиды начали крестить всех подряд, старообрядцы тоже стали христианами. Но обряды свои не забыли. Поэтому браку между Артёмом и Руфью препятствий нет.
Это во многом не совпадало с мнением Куракина, ему не нравилось, что евреев Бодьма зовёт жидами, но в целом, политически соответствовало ситуации, возникшей в деревне Манаска. И у молодожёнов появился ещё один сторонник.
Всего этого ни Руфь, ни Артём, ни сном, ни духом не знали. Дождаться поцелуя от Артёма Руфь так и не смогла. Этим движениям души он не был обучен. А время шло, и со дня приезда Артёма на побывку уже прошло два дня. Оставалось только тринадцать дней. Руфь, поскольку она была рассудительной и ничего необдуманного старалась не делать, решилась сама поцеловать Артёма по дороге в военкомат. Когда они были приблизительно на полдороги от Кемерово, она спросила Артёма:
— Спас бы ты меня, если бы клуб загорелся, а я была в нём?
— Да, — ответил ничего не подозревающий Артём.
— А ты можешь дать слово, что не перестанешь меня уважать, если я сейчас, что—то сделаю?
— Я всех уважаю, кроме фашистов, — сказал Артём. Тогда Руфь поцеловала его в щеку. Артём вытер щеку рукой и спросил:
— А сколько всего белок добыл Бодьма Наранович? Он с собакой охотится или без?
— Пятьсот двадцать две белки и девятнадцать соболей, — ответила учётчица Руфь без запинки. Артём на момент задумался, потом спросил:
— Далеко ещё?
Вечером все жители деревни со своими скамейками собрались в большой избе, именуемой клубом. Евсей Маркович Зельдин должен был делать доклад о положении на фронтах. После доклада обычно задавали вопросы. Первый вопрос задал охотник Егор Веригин:
— А когда война кончится и наши лётчики перестанут сбивать немцев над Севером, беличьи шкурки больше не понадобятся?
Но этот вопрос врасплох Зельдина не застал:
— Беличий мех всегда считался ценным продуктом у трудящихся Англии и Северной Америки. Возможно, товарищ Сталин, партия и правительство примут решение возвращать ленд—лиз беличьими шкурками, — ответил он. Такое чёткое и тонкое понимание экономики страны удовлетворило Веригина и других охотников, и он спросил:
— А второй вопрос можно, Маркович?
— Можно, только быстро, у других тоже вопросы будут.
— А свадьба у молодых до конца побывки будет?
— Это вы у молодых спросите, — с хитрой улыбкой отвечал счастливый Зельдин. Руфь насторожилась. Артём в это время возился под скамейкой со щенком сибирской лайки и ничего этого не слышал.
— А вдруг это сюрприз, — думала Руфь, и её девичье сердце радостно билось. Она по-прежнему не верила своему счастью.
Был конец короткого сибирского лета. На другой день они пошли купаться на местное озеро без названия. Это был естественный водоём с крутыми берегами. Старики говорили, что когда-то, когда деревня была большой, водоём назывался Чичаговским.
Вокруг было море цветов. Накупавшись вдоволь, Артём выбрался на берег, повалился на спину, рядом с Руфью и блаженно закрыл глаза. Она сорвала травинку и щекотала его ноздри. Он уклонялся, мотал головой, и её счастью не было предела. Понемногу Артём впал в короткий летний сон. Руфь любовалась его ловким мускулистым телом, покрытым прохладной гусиной кожей от долгого купания. Вдруг из-под его просторных мокрых солдатских трусов с чёрным квадратным штампом воинской части, выкатилось наружу нечто, что вначале испугало её. Но, когда Руфь внимательно рассмотрела это, она умилилась. Ей вдруг непреодолимо захотелось всё это поцеловать. Она нагнулась, прикоснулась к этому губами и ощутила неведомое раньше волнение.
Но Артём не спал. Это был только «волчий сон» опытного разведчика, которому он научился в бесчисленных засадах, ожидая появления «языка». От увиденного его ум помутился. Он вскочил, резким движением схватил «Вальтер» и раздельно отчеканил:
— Русской каши с мясной тушёнкой захотелось, немчура!?
Руфь подняла голову и удивлённо посмотрела на Артёма своим широко раскрытым зелёным глазом. В этот миг пуля разведчика вошла между её выгнутыми чёрными бровями.
Сначала ему показалось, что это сон, но из-под затылка Руфи поползла по низкой траве чёрная кровь. Солнце стало сначала тусклым, потом синим, потом фиолетовым и, наконец, красным и яростным. Он понял, что его жизнь уже никогда не будет прежней. Он оделся и спрятал «Вальтер». Ему было необходимо срочно рапортовать кому-нибудь всё, что произошло. Рапортовать тому, кто поймёт, кем на самом деле оказалась Руфь. По дороге в деревню первым ему попался мужик из новых охотников. Он внимательно выслушал Артёма и сказал сочувственно:
— Кто ж мог подумать? На вид была, как все, фигура хорошая, правда, глаз немного косил. Где же она теперь лежит?
— У озера, — ответил Артём и, оставив мужика стоять на дороге, побрёл дальше.
Отец чинил забор и, когда увидел сына, сразу почуял: случилось что-то нехорошее. Он выслушал и понял всё. Сел на крыльцо, оторвал кусок сухой газеты, насыпал в неё махорки, скрутил большую «козью ножку» и сказал:
— Ты знаешь, Тёмка, что теперь тебя ждёт трибунал? Там не посмотрят, что она жидовка.
Просто, чтобы куда-то пойти, Артём пошёл к соседу Куракину. Куракин выслушал и сказал, что дело серьёзное, тут не про то, что она развратница нужно думать, а как из этого дела выпутываться:
— Да побыстрее, пока наши деревенские «архаровцы» не донесли в Кемерово. Просто прикопать её уже не выйдет. Поздно. Ты уже двоим рассказал. Поспешил. Дай подумать. Вот бляха, Зельдина жалко.
К вечеру жители деревни уже вовсю ненавидели семью развратников. Но всё же, одна глупая и ехидная баба, Степанова, которая день и ночь ругалась со своим мужем, раскрыла один странный случай. Она прилюдно рассказала, что в 1935 году, когда во время посещения ВДНХ их повели в зверинец, то её муж Николай из обезьянника не выходил. Всё смотрел, как обезьяны делали то, что делала бесстыжая дочь Зельдина.
— Так-то обезьяны, они же не Православные, дурья голова. А тут люди, — сказал Николай.
— И то правда,— согласилась Степанова.
Не знал о произошедшем только Зельдин. В избе кооператива поздно горел свет. Он ждал дочь. Когда Зельдин через окно увидел, что и у Казариных горит свет и Артём уже дома, он встревожился не на шутку. Он постучался к ним и спросил у Казарина старшего:
— Где Руфь?
— Беда случилась, Маркович. Доигрались наши дети… Приставала Руфина к Артёму, приставала, давай говорит я тебя ниже пояса поцелую, а он же фронтовик, на страже, так сказать, Родины. Нервы у него не выдержали и…— Казарин—старший рубанул рукой по воздуху.
— Что он сделал? — вскричал Зельдин.
— Ну сколько ж ему терпеть? Он её и так и сяк упрашивал, прекрати, говорит, разврат, а она на своём. Нет, говорит, всё равно буду… Ну, он и пальнул в неё из трофейного «Вальтера». Теперь ему на Дальний Восток, в Магадан, а ей уже ничем не поможешь.
— А где она? —прошептал вдруг обессилевший Зельдин.
— Она возле озера лежит. ЗИС-5 без неё не на ходу, трактор на ремонте, а наша лошадь только жеребёночка родила.
Зельдин бросился к озеру…
Всю ночь он просидел рядом с Руфью. Мысли его беспорядочно скакали: преподавал в Ликбезе, был политруком, командовал людьми, всю жизнь боялся за дочь, хотел уберечь от разврата, но не смог…
А утром на тропинке показались четыре щенка и сходу бросились лизать лицо покойной Руфи. За ними следом показался Бодьма Наранович Кожегутов, который вдруг ни с того, ни с сего стал Зельдину самым близким человеком.
— Лошадь с телегой скоро приедет. Отвезём в клуб и поставим гроб на стулья. Я его из горбылей наскоро сколотил. Ты не обращай внимания на проволоку, у меня гвоздей не хватило. Ты, Маркович, собери побольше веток можжевельника. Сейчас жара, всё быстро портится…
Вся деревенская общественность бросилась спасать Артёма от правосудия и беды, в которой он оказался не по своей воле. Русской мятежной душе преступник всегда дороже суда и прокурора.
В деревне покойную Руфь и её отца уже открыто презирали все. Возбуждение передалось и собакам. Теперь даже они глухо рычали при виде Зельдина. Только глупые щенки, по—прежнему, путались под ногами.
Деревня Манаска решила писать защитное письмо трибуналу. Казарин-старший ходил от двора ко двору и собирал подписи. В письме к трибуналу среди прочего было написано: «…Дорогой трибунал, наш земляк Артём Казарин проявил себя мужественным защитником Родины на полях сражений Восточной Пруссии. Но как же низко смогла докатиться комсомолка, учётчица Р. Зельдина, что совершила свой развратный поступок, чем вызвала возмущение Отважного Советского разведчика и вынудила его совершить преступление. Однако, мы верим, что наш суд, это самый гуманный суд в мире, поэтому мы, охотники и жители населённого пункта Манаска, просим суд ограничится самым малым наказанием. Ведь наш, Советский суд всегда хочет не только наказать, но ему главное воспитать Советского человека. Мы понимаем, что совсем без наказания оставить это дело нельзя, поэтому просим суд привлечь Артёма Казарина, разведчика Красной Армии, рождения 1922 года, августа месяца, третьего дня, к одному(1) году лишения свободы. Если можно, то условно. К сему прилагаем подписи в количестве…».
Количество было пропущено. Потом шли подписи. Когда очередь дошла до Бодьмы Нарановича, он вдруг неожиданно заявил, что документ составлен неправильно, и он подписывать его не будет. Нужно было написать, что комсомолка, учётчица Р. Зельдина, 1924 года рождения, гражданка еврейского происхождения, и эвакуирована она из города Гомеля… Первым согласился с ним Куракин, а за ним согласились все остальные. Только глупая баба Степанова сказала:
— Где вы видели, чтобы в документах писалась национальность? Это же не паспорт…
— Молчи, дура, — сказал ей Куракин.
Несмотря на то, что был август месяц и земля была не мёрзлой, копать яму для развратницы возмущённые жители деревни Манаска отказались. Пришлось за землекопами послать мальчика в Качаново.
В помещении клуба была жара, бегали щенки, пахло хвоей и можжевельником. Одинокий Зельдин сидел у гроба и ждал землекопов:
— Как такое могло произойти? Ведь она была, как все — и пионерка, и комсомолка. Ходила в дом пионеров на курсы кройки и шитья. Уважала и Розу, и меня. Где же, в какой момент мы её проглядели?
Познакомился Зельдин с Розой, когда они оба преподавали в Ликбезе. Страна погружалась в НЭП. Сутенёры приставали на улицах. Понюшка кокаина стоила гривенник. Кабаки и трактиры тонули в папиросном дыму и глохли от громкой фортепианной музыки. Но Зельдины понимали, что этот сумасшедший период нужно пережить. Супругам Зельдиным была противна эта чуждая им, детям пролетариев, сытая нэпманская жизнь и мораль. Они избегали распущенности, ненавидели сальные шутки и никогда не употребляли арго злачных мест. Они тяжело трудились на пользу молодой Советской власти. Революция, начатая Лениным, продолжалась.
Поздно вечером уставшая после двух смен преподавания Роза возвращалась из Ликбеза и, поев холодного супа, едва в состоянии бороться со сном, спрашивала его:
— Не хочешь ли дровишек в топку подбросить?
Так на их секретном языке называлась интимная близость. Он стыдливо замолкал, тушил керосиновую лампу, и они в темноте обнимались и целовались. Иногда это переходило в нечто большее — то, что они оба называли «кругленькое дело». Роза была весёлой и озорной бессарабской еврейкой. Ей не очень нравилось верноподданничество и чрезмерная готовность её мужа служить большевистской власти. Иногда со злости она называла его «партийным пуделем». Но и она никогда не переходила границ нравственности и чистоты, установленных товарищем Луначарским 14 марта 1921 года, на Х съезде РКП(б). Поэтому—то они и осуждали заблуждения В.И. Ленина по его чрезмерной критике «Теории стакана воды». Откуда же взялась тяга к разврату у их дочери?
Зельдин вспомнил, что когда Руфи было всего два годика, Роза любила говорить ей:
— Доченька, покорми отца обедом.
Девочка брала из хлебницы небольшой кусочек хлеба, посыпала его солью, перцем, сахарной пудрой и подавала ему. Все смеялись. Ну как, ну как они могли её проглядеть?
Вдруг Зельдин отчётливо понял, что довольно мучить себя, и в низком развратном поступке дочери их вины нет. Это вина её самой и больше ничья. Они с Розой сделали всё, что могли. Но позор, которым теперь будут покрыта деревня Манаска, из-за неё — это навсегда. Коллектив кооператива этого никогда не простит ему и никогда этого не забудет. А трибунал, конечно, осудит героя—разведчика из—за неё, развратницы. Им только дай!
Во время этих тяжёлых размышлений дверь избы отворилась, и на пороге возник Казарин-старший.
– Мы тут собираем подписи против разврата, в защиту Артёма. Письмо, так сказать, в трибунал.
Зельдин опять ощутил сильный прилив ненависти к тому, что сделала его дочь. Чувства боролись в нём. Умом он понимал: тому, что сделала его дочь, оправдания нет. Но перед ним лежала его мёртвая Руфь.
— Так ты подписывать будешь?
Внезапно Зельдин вспомнил статью революционного доктора-психиатра А. Залкинда от 10 января 1924 года «12 половых заповедей революционного пролетариата». Параграф №11.
— Давай бумагу— подпишу, глухо сказал Зельдин.
— Ну и правильно, — ответил Казарин, подавая Зельдину бумагу и химический карандаш, обильно послюнявив его.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer11/djlevin/
