Геополитический принтер
День был трижды хорош.
Во-первых, хмельной сосед не стучал к нам и не кричал: «Я вас разбомблю!»
Во-вторых, врач-травматолог, которую две недели вызывали, твердо обещала прийти.
А в-третьих, ММ., ТТ и ПП, сговорившись по интернету, решили купить нам лазерный принтер. И вот деньги пришли из Нетании (а из Парижа и Москвы еще ранее).
Мы разнежено готовились к приходу врача: к фиалкам обратились с просьбой расцвести, по стенам набили гвозди в изысканном беспорядке и повесили картины, то есть рыб, ангелов и те же самые цветы.
- Нина, а в красной раме что за динозавр в очках?
- Не сметь! Это Бродский!
И тут влетает фотомодель с дымчато-виноградной кожей. Посмотрела на картины – и у нее сразу запотел пушок над верхней губой.
- Вячеслав Иванович, когда вы прооперированы? Почему в карточке нет копии выписки?
- В регистратуре нам не сказали, чтоб мы сделали копию.
- Я в регистратуре не работаю. Эти претензии не ко мне.
- Дело в том, что мы тоже там не работаем.
- Вдруг врач-фотомодель так начала красиво, значительно пресмыкать шеей.
- Тогда почему вы не оставили оригинал? – спросила она.
- Он нам нужен, без него в самолет не сядешь. Ведь титановый сустав – это металл.
- Вы что, на самолетах собираетесь летать? – нежно засмеялась фотомодель травматолог.
Она кидала вокруг краткие взгляды, как будто мелко клевала: как это без штор и без люстры летать? Она еще раз нежно засмеялась, а мы заспорили: да, представьте себе, собираемся летать: пен-клуб вот приглашает в Израиль, мы мечтаем ко гробу Господню…
- Как некрасиво вы себя ведете, - удивилась травматолог.
- Нет, вы некрасиво.
- Нет, вы.
- Нет, вы!
Она посмотрела на часы и скороговоркой сказала:
- Принимайте твердые сыры: в них кальций, чай подкисляйте лимоном, и мед. Ходите строго на костылях.
Как всегда после визита врача, мы окончательно разболелись. Лежали и смотрели на фиалки, а фиалочки рады бы помочь, да у них нет ни идей, ни денег – один только фиолетовый мохнатый взгляд.
Вечером пришла младшая дочь – она весь день искала работу. Устала, думала, родители поддержат, а они тут разлеглись.
- Что случилось? Папа, ты же утром был на ногах, в поисках носков бормотал: «Выходите, если вы мужчины»!
И принялись мы рассказывать ей про врача все в лицах:
-Она вся - эрос до космоса…
- И думает: зачем такие живут.
- Ну, мама, ну ты сама говорила, что врачи мало получают, поэтому тянут энергию с пациентов.
Мы замолчали. Тогда Агния решила порадовать нас письмами от друзей и открыла электронную почту.
- Вас так все любят!
- Неужели выдвинули на премию?
- Какая премия! Лучше! Опять пришло предложение купить яхт-клуб!
- О, яхт-клуб - мечта всей жизни!
Сначала врач, потом эти спамы. Конечно, правда так и полезла из нас, все сжигая.
- Напишу сейчас же всем, что не собираюсь я покупать этот принтер!
- Лучше диван купить.
- А ты, Слава, только о диване и думаешь!
- А ты носишься тут всю жизнь, не даешь мыслям собраться!
Тут судьба послала нам Р.В. с пачкой листовок и пачкой печенья. Как всегда, мы обманулись его человекоподобием и усадили пить чай. Мы знали, что он обижен на весь мир, как всякий революционер, но откуда они все, профессиональные разрушители, берут каменные лица, которые надевают на свою обиду?
Поев его печенья, мы вынуждены были его послушать. А он говорил:
- Наш антиглобалистский комитет приглашает вас на пикет. Сколько нас эта Америка может иметь.
Ну, мы доели это прекрасное рассыпчатое печенье с прослойкой ежевичного варенья, а потом ответили:
- Мы сами себя каждый день губим. Где ты видишь Америку? К нам приходила травматолог и вдребезги разнесла все наши мысли и чувства и сидит теперь в наших головах и точит, точит, все превращая в труху.
Вдруг камень лица Р.В. размягчился, порозовел от счастья, что он может нас просветить:
- Ведь тот факт, что врачи мало получают и злобствуют, также обусловлен геополитическим влиянием США. Им нужно, чтобы Россия вымерла…
От этого головоломного выверта мы пришли в себя, как от нашатыря:
- Ленин дурак, и вы все такие же.
И даже не нужно было указывать на дверь, Р.В сам убежал, еще более закаменев лицом.
Затем пришла соседка, укоряя, что кто-то украл лампочку на площадке. Мы молча ждали ее ухода.
- Вы что, стыдитесь своей бедности? – оживилась соседка. – Ведь это горды-ыня.
Наша соседка всегда говорила правильно, но почему-то после ее ухода хотелось лезть на стенку.
- Зато мы с тобой лучше всех, верно?
После этого мы два часа смеялись.
После этого зять два раза подвозил свое вишневое вино, но его не хватало на разгорание любви внутри. Но чтобы стать добрее, нам хватило.
А ведь кто добрый, тот может и соврать. Напишем, что купили принтер! Зачем огорчать друзей. Вот узнать бы, что такое они пьют, что всегда всех любят, в том числе и нас уже много лет
- Давай все-таки бросим монету: врать – не врать?
- Нет, монета - это какое-то недоверие к дружбе. Друзья – они ведь все поймут.
- Зачем же врать? Правда, только правда! Там от Мишиного вина что-то осталось?
Приехала средняя дочь Даша и стала увещевать нас: сколько можно лежать, вы ведь еще не в лагере, ничего уж такого страшного не случилось!
- Случилось! Мы оба на пенсии, люстры нет…
- Так спустимся и в соседнем доме все купим! Там сейчас семь магазинов.
- Нет, уже восемь.
И мы встали, взяли принтерные деньги... Да как начали покупать мед, твердые сыры, постельное белье, люстры, шторы…
Когда пришли домой, Даша открыла электронную почту и сказала:
- Тут вам банкеты предлагают – на 400 человек.
- Маловато будет.
Октябрь 2005 г.
***
Моя страна Эроссия
Рассказ на голоса
О ком сейчас пойдет речь? Мы здесь ее называем Петровская.
Вячеслав. Позвали нас больше чем в Москву – в Переделкино. Воды там не было, пахло в нижнем регистре…
Нина. Но зато был необыкновенный доклад Фотины «Гендер и культура». Он такое сильное впечатление произвел, что я забыла суть его.
В. А меня ты не забыла?
Н. Ну что ты говоришь!
В. Значит, я все еще слабое впечатление произвожу.
Н. Когда шли к Пастернаку, то жались к заборам, потому что новые русские летели в своих потусторонних машинах. Вот вам и Переделкино! Но храм поверженный – всё храм…
В. Известный культуролог – назовем его Ночевым – шел и кланялся деревьям.
- Смотрю на корни, - шептал он, - склоняюсь. Смотрю на вершины – возношу лицо к небу. Это моя родина – Эроссия!
- Давайте не будем, - откликалась Девушка с мослом из Челябинска. – Мы куда шествуем! Вдумайтесь – к Борису Леонидовичу.
(Ночев развернулся и ушел готовить выступление. Уж слишком горячо его просили выступить, он был тронут).
В. Икарус-гармошка, поворачивая, ударил по луже так ловко, что брызги грязи попали мне прямо в губы. Не выше, ни ниже. Это был поцелуй самой Весны!
Н. Петровской с нами еще не было. Но мы предвкушали вымечтанную встречу. Так, размечтавшись о встрече, я нечаянно села в гостиной на место Пастернака, экскурсовод три раза сказала: «Вот он – показав на аравийский профиль на стене – на этом самом месте, где вы сидите, говорит тост за великую русскую литературу, после получения Нобелевской премии…»
В. Экскурсовод была подобрана как раз такая, в духе любимых женщин Бориса Леонидовича, - пышная. С нею могла соперничать только Лифчик - автор «Записок на комбинашке».
Н. Прожив за два часа жизнь Пастернака, все были истощены, хоть и бодры. Не шутка – жизнь гения, хоть и в фрагментах, через себя пропустить! Побежали-поползли в столовую. Поели, и довольство разлилось по всем организмам, украшая их. Последние силы всегда оказываются предпоследними! А почему с нами до сих пор нет Петровской - когда же грянет встреча? Фотина (между нами Фотка) сказала, что скоро. А кто-то из мужчин добавил:
- Да что вы все спрашиваете про Петровскую? Еще наплачетесь от нее!
У нас переняло дух:
- Плакать от веющего свежего ветра? Да ее «Три бабушки в голубом» в годы застоя… О москвичи! Когда вы отучитесь поедом есть друг друга!
В. На другой день, умывшись минералкой из бутылки и придя на завтрак, узнаем, что утром будет Ночев, а в четыре часа – психодрама. То есть Петровская приближалась.
Ночев резко вздрогнул, согрел нас всех проснувшимся взором, раскинул в стороны экстатические кости свои и сказал громовым голосом:
- Равенство полов – это, конечно, хорошо. Но женщины перестали рожать, трепетно формируя свою личность. Человечество теряет энергию! Раньше фаллос твердо смотрел в будущее, потому что бесконечная цепь поколений открывалась перед ним!
Н. Его слушали разнообразно. Москвичи смотрели на Ночева с лицом гордости: это наш переделкинский чудак, ни у кого такого нет.
В. Членкор Ночев применял ухватки ослабевшего мачо: он резко выпрямлялся и окидывал феминисток таким взором: «Упади передо мной! Чего тебе мучиться!» И на мгновение он верил, что все вот-вот повалятся в волшебную груду, а потом не торопясь в ней ройся и выбирай себе.
Н. Да Лифчик могла бы одна всю груду заменить. Потом спохватывалась и накладывала сеть хмурости на свое свежее лицо: я ведь сюда пришла для умных отправлений.
В. У Девушки же с мослом во всем облике чувствовалось, что она в укромном уголке иногда себя жует тайком. Других же использует в качестве специй! А здесь, взбодрившись от чрезмерной остроты и терпкости Ночева, она взяла тон львиного рыка:
- У вас ни одной новой мысли! Фаллоцентризм!
Н. Между тем Переделкино, умащиваясь солнечными кварталами посреди мохнатого леса, довольно шумело. Ему, видевшему самоубийства, аресты и предательства, все протекающее в нем сейчас казалось очень нормальным. Милые, продолжайте, журчите речами!
Все разом почуяли веяние гения места, что выразились в виде необыкновенного аппетита. Пообедав, разбрелись по номерам – набраться сил перед психодрамой.
В. Там десятым планом в каждой комнате был даже и альков, так что в мучительно-сладкую послеобеденную дрему проникали призраки каких-то мушкетеров и королев.
Н. После чего - помятые торопливым сном, но довольные - сползлись мы вокруг стола на психодраму. Тут Петровская и образовалась, стряхивая остатки стремительных пролетов. Вся свежая, вся в бежевом! Ну, в бежево-голубом слегка. Свои шестьдесят четыре она подавала как сорок четыре, и так оно и было.
- Ничего себе бабушка в голубом, - завистливо сказала я.
- Мы тоже не стареем, а только все четче проявляемся, - стал оправдываться ты.
В. Из бежевой-голубой красоты неожиданно раздался голос какой-то едкой кислоты:
- Пациенты! Все сядем поближе! Я не должна напрасно связки напрягать. – Руки у нее жесткие – даже на взгляд.
Н. Этот ее голос и жесты сразу воссоздали во мне образ Ядвиги - из университета – человека с трудной судьбой, которая хотела, чтобы все вокруг разделили с нею все трудности.
В. Помню, излагала она тяжелую судьбу «г» фрикативного в южнорусских говорах, написала на доске греческую «гамму», а потом как запустит тряпкой прямо в рот студенту со второго ряда: «Что вы зеваете! Смотрите сюда!»
Н. Так вот оно, наше трудное счастье – эта встреча!
В. В общем, у нас была драма еще до психодрамы. Как только мы увидели Петровскую, похожую на Ядвигу…
Н. Все послушно пересели и стали обдумывать вопрос Петровской: «С кем человек может разговаривать, когда он один?» Посыпалось:
- С телевизором.
- С супом.
- С умершими близкими.
- С иными мирами.
Последнее сказала Лена из Вологды. И тут же увесисто огребла от Петровской:
- Вам нужно к психиатру, а у нас здесь – психодрама.
Лена не смутилась:
- А фантасты пишут про иные миры.
В. Бежать, бежать, трусливо думали мы. Но есть же терпеливые, мужественные люди. Попали в капкан – достойно себя ведут, не обгрызают лапу. Вот Лена начала лепить иную психическую сущность:
- Ты поужинал?.. Ну, пиджак снимай. Я с краешку лягу. В общем, так: сверху я худенькая, а внизу я в теле. Что, ты этого не любишь? Пусть будет наоборот. Что значит – неумелая? Да, все когда-то в первый раз. Почему-почему – деньги нужны, вот и почему. Слушай, я кладу трубку, и ты больше по этому номеру никогда не звони, понял? Что мне эти вонючие деньги? (Пауза) Ну вот что: минут через пятнадцать перезвони. Может, я успокоюсь и приду в себя.
- Это уже лучше, - прохладно сказала Петровская. – Но вы ничем не подчеркнули, что телефонный секс потребляют только мужики. Насколько женщины выше мужчин!
Н. Время изменило свой ход. Раньше время – это был неслышный ветерок, который подталкивает тебя в спину. А тут вдруг ледяной поток, который сносит все живое!
В. Напротив нас сидела Арина Пацевич, она показывала соседке рисунки своего сына, а нас звала своим взглядом и мыком своим: «Давай улетим, то есть удерем отсюда к чертовой матери!»
Н. Мы согнулись, скорчились, показывая собравшимся всем видом: душою мы с вами, но сейчас нам срочно нужно по делам… А если есть такой волшебный подарок, как вода в трубе, то и помыться перед отвальной.
В. Арина удивленно проводила нас завистливым взглядом: «Я не могу уйти, я отвечаю здесь за все, а вы что - не знали, что все гении такие, как Петровская?»
Н. Где мы? И где та волшебница, что тешила нас весь конец прошлого тысячелетия своими рассказами? Может, эта в бежевом держит ту волшебницу в коморке и кормит сухарями: сухарь – рассказ, сухарь – рассказ.
В. И собаки переделкинские набежали, участвуя в нашей жалости к затворнице, стали подвывать, провожая от одного корпуса к другому. А мы замкнулись в телефонную будку и стали кричать в потную трубку московским друзьям:
- Таня! Сережа! Ужас! Приезжайте! Пропадаем! Отвальная начнется в шесть. Машина на ходу? Значит, успеете!
Н. Мимо нас, освеживших в очередной раз свою кожу минералкой, возвращался с пробежки Ночев. Мощно дыша. Мы поделились с ним недоумением о психодраме.
На отвальной все спешили сказать хорошие слова.
В. И только Девушка с мослом свое: «Букур, зачем ты говорил про орешник, когда мы шли к Пастернаку! Всегда ты все не к месту… орешник – орешник…». Но это она уже просто так – надо же израсходовать боеприпасы до конца.
Н. А что ты говорил про орешник?
В. Что раньше видели орешник и думали: орешник. А сейчас видим орешник и думаем: Тарковский.
Н. На отвальной метрессы-психодрамессы не было.
В. И мы жадно и нетехнично выпивали, чтобы навсегда забыть психодраму. Но все вздрогнули, когда дверь банкетного зала открылась. Однако это вошли вызвоненные наши друзья Таня и Сережа.
Н. Арина Пацевич кинулась тебе навстречу своими голыми красивыми плечами:
- Вот ты где, наш общий муж! Букур, пойдем, и эту свою жену прихвати. Сейчас будем дегустировать новый психококтейль «Три бабушки в голубом».
Ингредиенты: вино «Медвежья кровь», водка, минералка, и все это смешивается рукой Лены из Вологды, потому что эту руку жала Петровская. И что особенно удивительно, все лица так же комкались после приема напитка, как после встречи с кумиром русской литературы.
В. Дегустация коктейля «Три бабушки в голубом» стала переломным моментом: монолит сборища стал растрескиваться по кружкам. Фотка призывала всех собрать со столов оставшееся, и мы зашуршали пакетами, мечтая допить, доесть и доболтать по номерам. Нас, вместе с Таней и Сережей, увлекла за собой Таня Ж. Мы уже полюбили ее голос и ее гитару, похожие на чай с диковатыми травами...
Н. …горчащими, целебными… И тут распахнулись банкетные двери, и в самый центр общения – изнеженный, беззащитный – ворвалась бронзовой походкой Петровская.
В. Подрагивая породистой статью, она вскричала:
- Как хорошо, что я успела!
Н. Фотина затрясла меня за руки и катастрофическим шепотом: « Нина, тост! Скорее тост!»
В. Это вроде как капитан, который наслаждается ромом, а потом как заорет:
- Рифы! Налетим!! Спасите!!!
Петровская повела вокруг цепким угрюмым взглядом психодраматурга: вовремя ли я пришла, у всех ли растворились в вине и в водке все мои острые справедливости в ваш адрес.
Н. Но при первых словах тоста глина угрюмства треснула и стала обваливаться неправильными кусками.
В. Ты сказала про солнце что-то…
Н. Не что-то, а вот что: «Меня упрекали… такие умные люди, что многое у меня написано под Петровскую. Но она была наше солнце многие годы, и невозможно жить под солнцем юга и не загореть. Я предлагаю тост за наше солнце!»
В. Тут Девушка с мослом зашептала, одновременно пиля локтем твое ребро: «Стерва! Ну и стерва ты! Перехватила мой тост! Я про это хотела сказать!»
Н. Дальше последовало от Петровской такое аллаверды: «Сегодня я сдавала в «Библиоглобус» пять пачек своих пьес и одну пачку стихов моего друга поэта Ч. Мои-то взяли, а тоненький сборник Ч. завернули, сказали – он не стоит. Я была поражена: оказывается, продавцам нужно, чтобы книжка стояла. В буквальном смысле – на прилавке. Так выпьем же за то, чтобы у нас у всех все стояло!»
Н. Петровская поставила жесткой рукой недопитый бокал, и эта крюковатая рука преобразилась пластилиново в сторону, грудь поднялась и песня полилась. Голос у нее оказался мощный, на грани истошности, но четко отслеживающий границу и ни разу ее не перешедший.
Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит прощальная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
В. Я тоже вместе со всеми вкрапил свой неотесанный бас, и, плывя в песне, вспомнил арабов. Я им в мединституте русский прививал, в том числе и с помощью этой песни. Но для пылких арабов многие русские слова были очень длинными, и они незаметно заменяли. Получалось все гораздо трагичнее:
А доктор не спешит, а доктор понимает…
Н. Дальше последовали хореические песнопения, и Девушка с мослом пустилась в пляс.
В. И мы увидели, что она – не Девушка с мослом, а просто сама Древняя Греция.
Н. И я тебя обняла.
В. Это я тебя обнял.
Н. А Сережа – Таню. А Ночев приобнял наше нынешнее солнце - Петровскую.
В. Никаких не было компаний, а только все люди.
Н. Вот тут-то ты и заорал, подумав, что ты дома, что ли: «Вы являете собой разные типы женской красоты! А я сейчас изображу разные типы мужской красоты!» Сначала ты вышел на полусогнутых с хищным перекосом рта. Потом жадно потянулся скрюченными пальцами к лифчику Лифчика.
В. А когда Арина Пацевич повела своими невинными свежими плечами, Ночев упал перед ней на донкихотские колени и то ли поцеловал край ее платья, то ли шептал: «Женщина-деревце, женщина – недра плодородные». Потом рывком вскочил и заухал как леший:
Феминиста полюбила,
Феминисту отдалась.
Ощущенье получила,
Будто грантом разжилась!
Н. И тут - все сметающий взрыв одобрения. Лена из Вологды бросилась к Ночеву с лобызаниями и с шалью – вся в варварских серебряных розах – и закрыла ею его и себя.
В. Будто удалилась с членкором за волшебные кулисы.
Н. Художник с глиняной книгой, сияя терпко-горчичной красой, выступил под лучи всеобщего внимания: каким-то чудом он соорудил из трех кресел трон для Петровской.
В. Но через секунду она себя свергла с него, схватила наших блаженно полуобморочных Таню с Сережей, еще и волхвованием руки создав из всех два отряда.
Н. Первый отряд грозно двинулся: «А мы просо сеяли, сеяли».
В. Художник с глиняной книгой со счастливым лицом стал врастать в ряды супротивного отряда: «А мы просо вытопчем-вытопчем!»
Н. И все включились в древние сельхоззаботы, выражаемые притопами, горделивой статью. Таня Ж. сбегала за гитарой, но зря: сторожиха окончательным голосом протрубила: «Закрываю! Одиннадцать часов!»
В. Я пошел провожать Ночева на его дачу. Членкор после выпивки стал хрупок и трепетен - непредсказуемо клонился в разные стороны. Но тут же бодро продолжал искать различия между российским и американским мирочувствованиями. Я подхватывал то его самого, то его мысли. Хорошо было! И приблизился забор их дачи. Ночев сказал:
- Дальше меня не провожайте. Я должен сам огрести свои семейные радости. Да, вот так: их разбеганье, и слиянье, и поединок роковой.
Он скрылся за дверью, а я еще постоял и послушал: вроде криков не было. Пойду спасать жену от Петровской. Захожу – а вы уже целуетесь. Видимо, уже не спасти!
Н. Я сказала ей: «Счастлива была с вами познакомиться». И она сияла ответным счастьем. Но это не означало, что если бы она встретила нас с утра, ей бы не захотелось нас улучшать сильными талантливыми словами, вроде тех, что были раньше: диагноз, пациент.
В. Но назавтра пространство между нами с помощью поезда начинает расти и расти. И вот мы в Перми! И нас не достать!
Н. А сейчас я сяду и напишу письмо, что доехали и с какими приключениями.
В. Зачем ты хочешь огорчить Ночева?
Н. Нет, это я Тане Ж. Ночеву я так быстро не могу, надо подумать.
В. Ну да, ему ведь надо писать про мать сыру землю и про Эроссию…
***
Нина Горланова
КТО ТАК ДЕЛАЕТ!
Жили-были два соседа: человек и антисемит.
Последний был главным редактором одного журнала, а фамилия его заканчивалась на «ко». И фамилия его жены была на «их», и дети были русоволосые, голубоглазые, про них гости говорили:
- Приятно взглянуть на чисто славянского ребенка!
Сосед-человек пришел сюда не в гости, а за делом:
- Дай мне пьесы Володина.
- У меня нет. А зачем? Ведь Володин - еврей.
- А почему ты Шагала повесил? Он кто, по-твоему, русский или француз?
Ляля сидела в кресле и жадно впитывала все эти разговоры. И главный редактор решил поставить-таки соседа на место:
- У меня гостья, а ты... В литературе должно быть что-то светлое! А то таких мерзавцев я через себя каждый день пропускаю…
Ляля видела, что сосед как бы русский: глаза зеленые, морда широкая, волосы пшеничные. Она с удовольствием мысленно оглядела себя - пышную блондинку с серыми глазами. В то же время она чувствовала, как шеф ее напряжен против своего соседа, поэтому обрадовалась, когда тот ушел. Потом она взяла «свою» рукопись и попрощалась.
- Сын заболел, вот и пришлось просить вас, - оправдывался главный редактор. – Владельцу холдинга нравится эта пьеса… хочет в театры разослать.
- Да постараюсь сегодня сделать.
Дома Ляля показала мужу рукопись: мол, шеф просил как можно скорее. Толик скис - они вечером собирались в гости.
- Ну и сходим в гости. Я быстро напишу рецензию. А чего напрягаться-то - одноактная комедия.
- Ну, это ведь надо препарировать, - ныл Толик, листая рукопись и зачитывая реплики из нее: «Но об этом никто не знает, значит, этого как бы не было! Ремарка: в зале несколько минут запах малинового варенья (варят прямо на сцене)».
Толик потрогал свои почки и махнул рукой. Ляля знала, что даже запах малинового варенья не мог он переносить из-за болезни почек, а уж само варенье даже и не попробовал никогда.
Она села читать пьесу.
Странная это была вещь.
Один друг позвал другого на поминки. Отсюда и название: «Годины». И хотя никто из близких не умер, но… «он мне все равно нужен для одного дела. Пойду».
Пришел, а там стол накрыт, запах малинового варенья, и такая встреча:
- Я не мог тебя не позвать на эти поминки, ведь год назад умерла твоя душа.
А друг-то уже привык к странностям своего однокашника, да и очень он был ему нужен. Решил сидеть... Главным действующим лицом была душа, то умирающая, то воскресающая; автор писал, что ее роль должна играть девушка, запеленатая широкой белой лентой, как на древнерусских иконах.
Эти иконы сбили Лялю - она стала искать что-то славянофильское, но пьеса оказалась типичным перевертышем, когда плохой в конце оказывается хорошим и наоборот, прием, выдающий автора-новичка.
Ляля выписала несколько цитат, потом приняла позу кучера и расслабилась - нужно отдохнуть перед работой.
Она задремала, и во сне пьеса представилась ей как кусок загустевшего воздуха. Вот так и только так можно взять его в руки, а по-другому уже нельзя - промахнешься! И с одной стороны на самом деле оно больше, чем с другой, притом синее. С той же стороны, где оно меньше, пахнет мылом. И сказать-то больше нечего...
Она проснулась. Ах, все эти символы!..
И вдруг она вчиталась в фамилию автора. Феликс Смирин!
Вот, значит, что: еврейские штучки. Сразу стало понятно содержание пьесы, ее издевательский характерный, между прочим юмор.
Ее проверяют? Ее, Лялю?
Нужно… разгромную рецензию.
Ляля напечатала первую фразу: «Эстетические категории определяются из соотношения идеала и действительности. Комическое предполагает...»
Про себя она в это время думала так: «Я совсем не против евреев, но нужно процентаж соблюдать». Эти слова она слышала недавно на дне рождения шефа. Еще тогда его сын получил три телеграммы-молнии! Ужасно интересный вечер получился. Сын Игорь был подработчиком, тоже рецензировал, на одну еврейскую пьесу он так разозлился, что посоветовал автору рукопись сжечь. И вот с интервалом в час стали приносить телеграммы.
«Рукописи не горят» - была первая.
Вторая оказалась длинной: «Рукописи сжег, жду дальнейших указаний насчет Рабле, Боккаччо и прочей нецензурщины». Наконец принесли третью: «Рукописи сжег, лежу в психушке - вышли денег на лечение». Гости тогда очень веселились, но Ляля решила сейчас, что она на «Годины» напишет неуязвимо… чтобы никаких потом телеграмм.
И тут позвонила Лидочка Воронова - очень кстати. Ляля ей рассказала про пьесу, про автора, и Лидочка, как всегда, начала тараторить на эту тему. Для нее лично, для Лидочки, разницы не существует: она общается с евреями и неевреями, но теоретически первые были запрограммированы но полноту творческой личности, только вот у них нет сердца Христова, то есть той юродивости, которая есть у русских, нет у них этого отдавания последней рубашки...
Ляля прервала ее:
- Фантазия у них есть, но они ее не туда напрягают...
Но Лидочку непросто было остановить. Она продолжала:
- Нужно у них учиться, и их учить! Учиться - личностному раскрытию, а учить - вот этой сердечности, жертвенности.
Толик подошел и спросил шепотом:
- Она опять о чем-то интеллектуевом?
Он Лидочку недолюбливал: всего на год раньше их приехала в Москву, а уже так закрепилась здесь, такие завела знакомства, что им трудно было рассчитывать на подобное даже через пять лет жизни здесь. Он сказал:
- Еще год назад приходила к нам, а теперь лишь звонит. Скоро все связи прервутся. Мы же не вращаемся там, где она...
Ляля считала, что и там, где вращаются они, есть немало полезных людей, и она считала их интересными. И даже хорошо, что они в разных кругах! Ляля могла пересказывать то, что слышала от Лидочки, в своем окружении - у нее были удивительные воспроизводящие способности.
- Препарировала? спросил Толик.
- Сейчас, Лидочкины слова некоторые… вставлю, и все.
Они вышли пораньше, и Ляля успела забежать в редакцию, чтобы отдать секретарю свою рецензию. Та быстро сунула ее в стол, где прикрепила к какому-то конверту. И на нем-то, на этом порванном конверте Ляля вдруг увидела свой... свой адрес! Пермский, конечно. Бывший свой.
- Отчим! Под псевдонимом прислал!..
Молниеносно сообразила: «Писать новую уважительную рецензию два дня работы, а завтра как раз обещала шефу... А! Пусть будет, как есть. Во-первых, отчим все равно не узнает, что я узнала. А во-вторых, он ведь на самом деле еврей - вот пусть и получит».
- Анекдот знаете? - спросила секретарша - Идет дракончик и плачет. «Что ты плачешь, где твоя мама-то?» - «Съел. Очень кушать хотелось». - «Ну, а папа-то хоть жив?» «Нет. Съел его». «Так бабушку-то с дедушкой хоть пожалел?» - «Нет, съел их. Кушать хотел». - «Кто же есть-то у тебя? Старшие братья или сестры?» - «Нет никого, съел я их». - «Так как же ты живешь теперь?!» - «А вот так и живу - сирото-о-о-й...»
Ляля дернула руку к конверту, чтобы взять обратно рецензию, но спохватилась: два дня лишней работы!
- Чернота, - сказала Ляля про анекдот, а про себя подумала: «Как жаль, что мы, рецензенты, не пишем под псевдонимом».
Она была напряжена против отчима давно. Он с двенадцати лет таскал ее по театрам, заставлял ходить в студию, читать «Фауста» в разных переводах.
Вечно он писал свои сценки и рассылал их по редакциям! Собирал студенческий жаргон, когда Ляля поступила в университет, всех ее гостей замучивал глупыми вопросами о жизни, записывал все реплики на маленькие бумажки, которые совал в конверты, кульки и старые материны сумочки. Количество таких накоплений росло. Ляля говорила друзьям, что в старости у отчима и матрац и наволочка будут набиты такими бумажками, он их ночами иной раз будет описывать. А по утрам доставать и просушивать, распространяя на всю квартиру творческий запах мочи, ругая сына за рваную клеенку и прочее... Да, у Ляли был единоутробный брат: сын матери и отчима. Он на двенадцать лет моложе Ляли. Теперь там его таскают по театрам и тычут в «Фауста».
Ляля вспомнила, как в последние годы в Перми отчим ее особенно раздражал. Все казалось неприятным: как он ест, выбирая рыбные кости прямо на стол, как сплевывает в унитаз, не смывая плевок, а в нем всегда сгустки крови, а мать еще его защищает:
- В Перми у всех плохая печень, вот и сосуды проницаемые!
Когда у Ляли в первый раз в слюне показались прожилки крови, да и Толику хотелось жить в Москве, мать сразу подсуетилась, словно давно мечтала разделить их с отчимом. Как раз нашлись знакомые. Этот самый главный редактор, который сейчас опекал Лялю, был женат на маминой однокурснице, и в Перми были ее родители, старики, не очень-то пышущие здоровьем, поскольку всю жизнь прожили именно в Перми, где такая вода, и все это оказалось на пользу Ляле. Ведь за ними нужен уход, и мать Ляли все взяла на себя. Даже уколы, бывало, сама им ставила - она была известнейшим врачом.
Все делалось для того, чтобы Ляля поступила в аспирантуру, но пока удалось только устроиться в журнал. Значит, отчим не перестал писать свои «сценки», только теперь посылает их под псевдонимом!..
Ляля не хотела говорить об этом Толику, поэтому вышла с деловым видом и взяла мужа под руку.
Когда они пришли, все уже вакховали.
Ляля села напротив толстяка-холостяка Миши Лапина, которого она еще год назад выбрала муляжом-тренажером, и с тех пор обкатывала на нем приемы своего кокетства: то ноги переставляла, то крылышки на сарафане поправляла, то руки вдруг захотела умастить персиковым кремом - помогала хозяйке посуду унести и вымыть перед горячим. И вот кожа показалось - будто бы - суховатой. Ляля красиво умащивала перед Мишей свои руки кремом. И холостяк не устоял.
- Чтоб сподручнее пошшочины ставить? - спросил он взволнованным голосом, якобы шутливо передразнивая пермский говор.
- Ну что ты, кому пошшочины? - Ляля быстро погладила его по руке.
Миша разволновался, стал ходить возле Ляли кругами.
А Толик потом удивлялся, откуда в Ляле неистощимые запасы женственности: уж вроде он их истреблял, расхищал, а они все не уменьшились. Он не знал, что Ляля отрабатывала их на тренажере, как - впрочем - и некоторые высказывания.
- Писала рецензию на одного Феликса, - сказала она Мише. - Сколько их в науке и искусстве. Надо бы процентаж ввести!
- Ну и кто выиграет? - ответил Миша, явно думая о другом. - Мы и так отстали от Америки, куда уж дальше-то. У Петра Первого и то был Шафиров - приближенный еврей.
- Не слыхала.
- Ну вот, Шафирова не знаешь, а еще антисемитка! Я на вас вообще удивляюсь. Вот стоит твой Толик и листает Фолкнера, а бедный Уильям всю жизнь боролся против расизма. При этом Толик - славянофил, но думает: он-то уж понимает Фолкнера как никто другой.
Возникло напряжение. Ляля поняла: Миша раздражен против нее, потому что она водит его за нос своим кокетством, она быстро думала, как его умаслить - с москвичами она не должна ссориться ни в коем случае. В конце концов, наплевать ей на все национальности, если удалось пристроиться к национальности под гордым названием «москвич». И она вспомнила про мечту Миши о черепе собаки и с кавказским радушием предложила:
- А мы-то тебе череп собаки приготовили подарить! Уже в коридор выставили, к порогу. Но забыли взять.
Миша как-то странно замолчал. Словно говоря: «А мой череп никому не пообещаете?» Потом кивнул. Пошел к столу и стал с жадностью холостяка поедать конфеты. У Ляли с Толиком не было детей, но пятилетнее замужество отбило у Ляли охоту к таким юношеским удовольствиям, как конфеты. Столько все время забот, жизненно важных. Всегда нужно думать, что говорить. Это москвичи могут что угодно высказывать - а ей-то нужно еще как следует закрепиться здесь. Ляля себя пожалела...
Получив разгромную рецензию, отчим, наверное, побежал к жене. То есть Лялиной матери. Ляля так и представляла, как он кричал:
- Кого мы воспитали! Что она пишет! Намеки на...
А мама, всегда выражавшаяся со свойственной медикам грубостью, конечно, скажет:
- Как! Наша Ляля, зачатая в сессию, учившаяся на отлично, стала такой дурой!
- При чем тут «зачатая в сессию»! - закричит отчим. - Она попала из грязи в связи, вот и результат.
Но так или не так проходил весь этот разговор, мать позвонила Ляле поздно вечером и сразу начала кричать:
- Ляля, что ты написала папочке! «Герои не отражают национальных черт русского народа: нет жертвенности. Нет юродивости, отдавания последней рубашки». На что ты намекаешь?
- Мама, о чем ты говоришь? спросила Ляля.
- О твоей рецензии.
- Никакой рецензии ему я не писала, - стояла на своем Ляля.
- Ну, он под псевдонимом... посылал.
- Мама, кто же так делает! Если он под псевдонимом, то хотя бы позвонили мне, предупредили: мол, если попадет, то... А так я не знаю, просто... Кто так делает-то!
- Так... Но даже если не нам: зачем так писать, такими словами.
- Мама, это дело служивое: я тут не виновата, нужно, - отвечала Ляля, уже придумавшая, как отвечать.
И разговор перешел на своеобразие Перми – новый министр культуры такое придумал и т.п.
- Я думаю, как вас сюда перевезти, мама - ты ведь знаешь! Да, должна пещись о вас, об ваших нуждах. Почто ты меня упрекаешь?
Так шутить - с использованием старинного произношения - Ляля научилась здесь.
Сокращено 31 мая 2012
