рассказы
МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Я родился в Одессе в ноябре 1950 года, во вторник, в роддоме на Комсомольской. Мне было семь месяцев, когда я появился на белый свет. Из роддома меня увезли мама Рая, папа Иосиф, дедушка Борис, бабушка Циля и тётя Лида. Несла меня бабушка Циля и говорила:
– У нас появился в семье семимесячный вундеркинд.
Мама Рая и отец Иосиф замыкали шествие. Улица Комсомольская была продута осенними ветрами, но я пока этого не ощущал. Я, семимесячный, пытался что-то сказать, но голос меня не слушался.
– Дай мне нашего вундеркинда, – попросил у жены дедушка Борис. – Верни мне спокойствие.
– Я его не уроню, – пообещала бабушка Циля и не отдала меня дедушке Борису, тёте Лиде, отцу Иосифу и маме Рае.
– Он такой лёгкий, – сказала моему отцу Иосифу.
Так мы все вошли в наш двор на Хворостина, парами: я и бабушка Циля, дедушка Борис и тётя Лида, мама Рая и папа Иосиф. У меня было хорошее настроение. И моё настроение передалось всему семейству. Меня положили в детскую кроватку. Маму Раю ещё раз все поздравили. И пошли на кухню дедушка Борис, папа Иосиф, тётя Лида, бабушка Циля и мама Рая. И все дружно выпили вишнёвку в честь моего рождения.
– Рая, – сказала бабушка Циля, – я тебе благодарна за внука.
– И я, – сказал дедушка Борис.
– Я присоединяюсь к папе и маме, – сказала тётя Лида. А папа просто поцеловал маму Раю. Обычно при свидетелях он этого не делал.
Я спал в своей детской кроватке. И мне ничего не снилось. На моём семимесячном лице было море спокойствия. Если бы я что-то понимал, я бы радовался, что выброшен в море жизни. Мамой и папой. Но я был пока что просто маленьким живым комочком. Комочком, родившемся в необыкновенном городе Одессе. Городе томных поэтов, яростных контрабандистов, потомков вольных черноморских казаков и греческих графинь, и еврейских разгильдяев. Все они жили на Молдаванке, на моей улице Хворостина.
Дедушка Борис и папа Иосиф вышли на балкон. Женщины суетились на кухне, готовя праздничный стол. Командовала бабушка Циля.
– Вот ты и стал отцом, – сказал дедушка Борис. – Тебе двадцать девять лет, в самый раз.
– Всё хорошо, что хорошо, – сказал отец Иосиф.
– Всё хорошо, что хорошо, – повторила за ним бабушка Циля. Мама Рая сказала:
– Когда-нибудь я расскажу Гарику об этом дне со всеми подробностями. Наверное, ему будет интересно.
– Люблю хорошие дни, – сказала тётя Лида. – Люблю Одессу, Молдаванку, улицу Хворостина, свою дочь Беллу и семимесячного Гарика. Как хорошо, когда на душе спокойно.
Дедушка Борис стоял на балконе и смотрел вниз на прохожих. Ему хотелось крикнуть: «Остановитесь! Порадуйтесь тому, что у меня родился внук Гарик. В мире стало на одного еврея больше. Это важно, потому что во время войны фашисты уничтожили шесть миллионов евреев!». Но он сдержался.
– Не всегда нужно озвучивать свои мысли, – сказал он моему отцу Иосифу. – Жаль, что мои родители – Рахиль и Исаак – не увидели своего внука.
Родители отца погибли в гетто. Дедушка Борис сказал:
– Именно из сквера Хворостина фашисты в 1941 году уводили евреев на убой. Мы тогда были в эвакуации в Ташкенте. Я закрываю глаза и вижу эти колонны обречённых. Из фонтана бьёт поток человеческой крови. Мне становится страшно.
– И мне, – сказал мой отец Иосиф. Война ушла из Одессы в 1944 году, но окончилась год спустя. Целый год в Одессу приходили похоронки.
– Да здравствует новая жизнь! – сказала бабушка Циля.
Cпорить я тогда ещё не умел.
В ДЕТСТВЕ
В детстве Гарику казалось, что вся Одесса, как тысяча балерин, кружится вокруг Молдаванки, а вся Молдаванка кружится вокруг его бабушки Цили.
Бабушка Циля иногда казалась мальчику волшебницей. Она внезапно появлялась и столь же быстро исчезала, а все школьные приятели часто говорили: «Гарька, здесь несколько минут назад была твоя бабушка».
Когда она радовалась, глаза её светились, как лампочки сигнального фонарика, а когда печалилась, во дворе начинали исполнять грустные песни дворовые коты и кошечки. Они составляли хор, и хормейстером у них был кот Мурза, важный и непредсказуемый.
Бабушка Циля легко находила общий язык с самыми разными людьми.
– Как это у тебя получается? – спросил Гарик.
– Так и получается, – ответила она.
– Не хочешь поделиться своей тайной, – обиделся Гарик.
– А её и нет. Просто я люблю всех людей, живущих в Одессе.
– Даже злых и нехороших?
– И их люблю.
Тут Гарик обрадовался, потому что иногда был злым и нехорошим. И обижал всех, при этом и обижался на всех, будто не он, а они его обидели. Он в такие минуты-часы уходил к фонтану, который был в сквере напротив их дома. Фонтан брызгал струёй воды и ему не было никакого дела до Гарика и его проблем.
Оказывается, что бабушка любила своего внука тогда, когда он был холериком или флегматиком. Или даже меланхоликом.
Бабушка Циля научила Гарика любить Одессу и одесситов.
– Они лёгкие, – сказала бабушка, – и все свои ошибки исправляют на ходу.
– А что с ними потом происходит?
– Они делают новые ошибки.
В десять лет Гарику захотелось стать геологом или учёным-полярником.
– Надо научиться делать выбор, – сказала бабушка Циля. Это не так просто, как ты думаешь.
И Гарику почему-то стало грустно, что он не смог в очередной раз сделать выбор между медовыми пряниками и мороженым эскимо. Правда, у него не было денег, а десятилетнему мальчику было неудобно клянчить деньги у бабушки.
Он ей сказал:
– Мне что-то расхотелось есть пряники и мороженое, – и бабушка дала ему пряник.
– Откуда он у тебя, бабушка Циля?
– От верблюда, – улыбнувшись, призналась бабушка. – Случайно остался от нашей субботней прогулки.
Гарик сразу съел пряник. И на всякий случай поинтересовался:
– А второй нигде не завалялся?
ПОЛЁТЫ НАД ОДЕССОЙ БАБУШКИ ЦИЛИ
В апреле 1961 года Юрий Гагарин полетел в космос. Что он там забыл, Гарику до сих пор неизвестно. Наверное, это до сих пор составляет государственную тайну.
Гарику наверняка тоже хотелось побывать в космосе. Но у него знакомых космонавтов не было. К тому же все космонавты жили в Подмосковье и в Одессе не было ни одного. Вернее, был один генерал-космонавт Моисей Рабинович, утверждавший, что его должны послать в космос, а не Гагарина, но в последний момент кто-то из важных людей передумал и отозвал свою подпись. А генерал-космонавт обиделся и вернулся в Одессу.
Рабинович жил на Мясоедовской и вся улица посмеивалась втихомолку над ним. Он уже был скрипачом-полковником и штангистом-десантником. Фантазии Рабиновича, впрочем, никому не приносили вреда.
Все в нашей семье обрадовались полёту Гагарина. Только бабушка Циля замкнулась в себе. Она вечером два часа бродила по скверу Хворостина. Иногда она подпрыгивала, но никто этого не видел.
– Гарик, – сказала она, – сегодня я полетаю над Одессой, но никому об этом не рассказывай.
– Вот ещё! – сказал Гарик. – И не собираюсь. Только ты должна оставить своего двойника.
Через десять минут она призналась:
– Гарик, я – двойник твоей бабушки Цили. Она летает сейчас над Дерибасовской. Могу нарисовать её точный маршрут.
С двойником бабушки Цили мне было легко. Мы улыбались друг другу. А потом я пошёл искать по Молдаванке своего собственного двойника. И мне два раза показалась, что в небе я увидел летящую бабушку Цилю. И она улыбнулась мне, а я ей не успел послать свою ответную улыбку. А рядом с моей бабушкой Цилей летел Юрий Гагарин в своём парадном мундире и скафандре. И кричал мне:
– Гарик, я люблю твою Молдаванку!
А кто её не любит!
МЫ С БАБУШКОЙ ЦИЛЕЙ ИДЁМ В ГОСТИ
В семь лет я любил ходить в гости к родственникам и друзьям. Друзей у меня было мало – Вова Снегирёв, Дима Гузман и Люся Охрименко. К Вове, Диме и Люсе мне было ходить неинтересно – я их квартиры знал лучше своей собственной. К тому же они жили в моём доме – в двух соседних подъездах.
Бабушка Циля посмеивалась надо мной:
– Ты, Гарик, – гостеед. Любишь открывать для себя новые пространства.
Я говорил:
– А вот и нет. Новые люди интересней домов и квартир.
Так говорил мой отец Иосиф, а я просто позаимствовал у него эту фразу.
Бабушка целый месяц обещала повести меня к своему другу – Роальду Зингеру.
– Роальд, – утверждала она, – произведёт на тебя впечатление. Иногда мне кажется, что он – еврейский граф. Кажется, в истории были еврейские графы и даже фельдмаршалы и императрицы. К примеру, Катерина, жена Петра Первого.
– Бабушка, – напоминал я, – ты обещала меня познакомить со своим другом. – Я готов.
– Ты хорошо подготовился? – интересовалась бабушка Циля. – Мне за тебя краснеть не придётся?
– Не придётся, – обещал я. – Я буду вести себя прилично.
– Обещаешь?
Я клялся Молдаванкой, что смогу выдержать испытание.
– А ты, бабушка, сможешь?
– Мне легче, – говорила бабушка. – Роальд с детства знает все мои недостатки и прощает мне их.
– Хорошо, что он не знает моих недостатков. Впрочем, и мои достоинства ему неизвестны.
И вот наконец-то бабушка решилась на встречу с Роальдом.
Жил он на Большой Арнаутской. Мы пошли пешком.
Роальд ждал нас возле своего дома. Он поцеловал бабушке руку. Она ему сказала:
– Не делай глупости. Нам с тобою не по семнадцать лет.
– Время иногда возвращается вспять.
– Тебе это подсказали часовые стрелки? – язвительно спросила бабушка Циля.
– Именно они, – ответил Роальд.
Он напоил нас чаем с вкусными шоколадными конфетами. Я съел две. Бабушка одну. Роальд к ним не притронулся. Их оставалось семь, и он их наверняка оставил для бабушки, а бабушка – для него и меня.
– Вкусные конфеты, – сказал я. – Жаль, что мне нельзя есть больше двух. Врач не разрешает.
– А ты один раз его ослушайся, – предложил Роальд.
– Не могу, – сказал я. – Врач – академик, орденоносец, фронтовик.
– И я был фронтовиком, – сказал бабушкин друг. – Сапёром. В 44-ом разминировал наш Оперный театр. И теперь могу бесплатно ходить на спектакли.
– А меня можешь с собой взять? – спросила бабушка Циля. – Учти, я не навязываюсь.
И тут я их оставил. У них были свои разговоры и свои маленькие тайны. Возможно, большие. В квартире Роальда бабушкины глаза стали сверкать, как снежинки под лунным светом. Такого с ней раньше не было. И она начала громко смеяться. Раньше она смеялась совсем тихо – про себя. И дядя Роальд смеялся с нею в унисон.
Я сидел в коридоре и ждал, когда бабушка вспомнит обо мне. И представлял сапёров, которые уничтожают вражеские мины. Как хорошо, что ни одна из них не взорвалась.
Потом я видел дядю Роальда ещё несколько раз. Он вспоминал, как я сидел в коридоре. Просил прощения, будто был виноват в этом.
А бабушка Циля сказала:
– Гарик, ты выдержал испытание!
Мне хотелось спросить: какое, но я не спросил.
ДЯДЯ СЕНЯ
Первый класс я закончил в Одессе.
Я жил тогда с бабушкой Цилей, тётей Лидой, её мужем Сеней и моей двоюродной сестрой Беллой. Белка училась в третьем классе и считала себя ужасно взрослой дамой и, понятное дело, крутилась постоянно возле зеркала,
– Белка, тебе не надоело?
– Вот ещё, приставучка, – томно говорила Белка. – Не суй свой нос, куда не следует. Дай мне завершить туалет.
Она всегда опаздывала в школу, а я опаздывал из солидарности.
Когда мы шли в школу на улице Комсомольской, Белка меня поучала:
– Веди, Гарик, себя прилично.
– Постараюсь, – раздражённо буркал я, потому что уже тогда не терпел поучений.
Но сейчас я хочу рассказать о дяде Сене, потому что больше людей с таким огромным темпераментом я не встречал, будто они исчезли, как мамонты.
Дядя Сеня любил зарабатывать деньги. Он был игроком, заранее продумывающим все свои ходы; из него мог бы получиться сносный полководец, но никто ему армии не доверил. Даже дивизии, полка, батальона, роты, отделения. Вот и пришлось дяде Сене направить свою необузданную дерзость в другую сторону – стать деловаром. Деловаром он стал отменным – по высшему разряду. Если бы он дотянул до нашего времени, то наверняка открыл бы самую процветающую фирму в Одессе и без особого труда стал наиболее известным бизнесменом Южной Пальмиры, но он за свои немаленькие деньги не смог создать Машины Времени и перенестись в наше время.
Дядя Сеня, командуя совсем крошечным цехом по производству тортов и пирожных, всегда выполнял план на 120 процентов. Госплан. Свой личный план он выполнял на 240 процентов, при этом муки, сахара, яиц, масла ему всегда хватало. Все эти (выше перечисленные) продукты оставались у нас в квартире в неимоверно больших количествах.
Моя бабушка Циля довольно часто говорила:
– Это добром не кончится, воровать можно, но не в таких количествах. Зачем нам столько муки и сахара, да и сливочное масло приходится выбрасывать на помойку.
Бабушка моя в юности была комсомолкой и ненавидела буржуев лютой ненавистью, а муж её старшей дочери был из их числа.
– Какой же я буржуй, – возмущался он, – ведь я член партии, а буржуев в партии не принимают.
Бабушка презрительно фыркала и уходила в свою комнату смотреть телевизор…
Дядя Сеня процветал. Он купил себе «Москвич» и гонял по Одессе. Легковушек в Одессе тогда было мало. Красивых молодых девушек и женщин дядя Сеня, проявляя сочувствие к их красоте, развозил бесплатно. Он обзавёлся первым частным гаражом на улице Хворостина. А ещё он приобрёл югославскую мебель. И лишь тогда он сшил себе парадный костюм, но одевал его только в самых исключительных случаях и побоялся взять с собой в Москву, когда поехал на очередной слёт ударников пятилетки, потому что его основным жизненным кредо было: не выделяться.
А затем я совершенно случайно подслушал разговор тёти Лиды и бабушки. «Я ему никогда не прощу, – при частых всхлипах повторяла, как попугай, тётя Лида, – что он завёл себе молоденькую любовницу».
– Ты его бросишь? – спрашивала бабушка.
– Как же мы будем жить? – вопросом на вопрос отвечала тётя Лида.
Тут я, вспомнив, что подслушивать плохо, поплёлся спать.
Утром я думал, что увижу тётю Лиду печальной и заплаканной, но она, выглядевшая довольно сносно, даже пыталась шутить. И не покрикивали на Белку за её обычное кружение перед зеркалом.
Но вот все стали завтракать.
Дядя Сеня, как обычно, куда-то торопился.
– Послушай, – сказала ему тётя Лида, – ты, кажется, всего достиг, но, к сожалению, одного не можешь… – глаза её хитро поблескивали из-под полуопущенных ресниц.
– Чего этого я не могу? – вскипел дядя Сеня. – Это при моих неограниченных возможностях.
– Он только считает, что всё-всё может, – ехидно бросила бабушка.
– Папаня на всё горазд, – вступилась за отца Белка.
– Мой муж, – величественно сказала тётя Лида, – не умеет писать пьесы, потому что бог обделил его этим талантом.
И я совсем не удивился, когда вечером дядя Сеня торжественно объявил о своём решении стать драматургом.
Всё-таки молодец моя бабушка, ведь тётя Лида сама до этого додуматься не могла.
СОЛОМОН МОИСЕЕВИЧ
В детстве у меня был друг Соломон Моисеевич Шварцман. Когда мы с ним познакомились, ему было за семьдесят, но стариком он себя не чувствовал. По вечерам он ровно час ходил по нашему двору и разговаривал сам с собой. В нём, скорее всего, звучали два голоса – один задавал вопросы, а второй отвечал на них.
Я сидел на скамейке, делал вид, что читаю книгу и наблюдал за ним. Я не мог понять, зачем нужно ходить по нашему двору целый час? Можно бродить по Одессе, впитывая в себя её тихое величие.
О тихом величии Одессы мне первой сказала бабушка Циля.
– Гарик, тебе повезло родиться в городе с тихим величием.
Мне недавно исполнилось восемь лет и я верил всем словам, произнёсенным моей мудрой и доброй бабушкой. Она единственная со всего двора умела разговаривать с дворовыми котами и кошками. Они ходили за ней стаей, а пришлые коты, подумав, присоединялись к этой стае и начинали ходить за бабушкой Цилей.
Бабушка раз в три дня ходила на привоз за мойвой. И кормила кошариков, а благородные коты приподнимали свои воображаемые шляпы, а благодарные кошки мяучили кошачьи слова благодарности.
Соломон Моисеевич продолжал ходить по нашему двору. Он был высоким и крепким. Часто отправлялся на рыбалку, но всегда один. Если у него был нормальный улов, третью часть он отдавал бабушке Циле для кошариков, но они об этом не знали и сторонились Соломона Моисеевича.
– Вот и делай после этого добрые дела, – ворчал он, поглаживая правой ладонью свою роскошную седую бороду.
Познакомила нас, понятное дело, бабушка Циля.
– У моего внука Гарика, – сказала она, – много достоинств, но один серьёзный недостаток.
– И какой же? – поинтересовался Соломон Моисеевич.
– Мой внук – неисправимый фантазёр.
– Но это разве недостаток? – Соломон Моисеевич послал мне одобрительную улыбку. Скорее всего, это – достоинство.
Фантазии роились во мне. Тогда я их не записывал. Потому что ещё не было шариковых ручек, а макать перо в чернильницу мне быстро надоедало. К тому же мне везло на кляксы. Они обязательно появлялись на страницах моих тетрадок. Мои родители и бабушка писали без клякс.
Бабушка Циля говорила мне:
– Гарька, во всем надо знать меру. Даже в кляксах.
– Я понял, – говорил я. И давал себе слово говорить только правду.
Соломон Моисеевич никогда меня не осуждал.
Он хлопал меня по плечу, как равного. Если бы он был настоящим королём, он бы наверняка возвёл меня в сан рыцаря. И дал бы какое-то сложное задание. Но на Молдаванке тогда короли и королевы не жили. Да и сейчас не живут. Только пацаны и маленькие принцессы.
– У нас с тобой, одесских евреев, – поучал меня Соломон Моисеевич, – на всё должно быть собственное мнение. И мы должны его отстаивать.
Я никогда не спрашивал у Соломона Моисеевича, кем он был до выхода на пенсию. Да это меня и не интересовало. В любом случае он был волшебником. Разговаривая с ним, моя бабушка начинала улыбаться. Дома она улыбалась редко, так что волшебные способности Соломона Моисеевича были подтверждены экспериментальным путём.
– Гарик, – наставлял он меня, – тебе в этой жизни повезло дважды. Во-первых, ты родился в Одессе, а, во-вторых, ты родился евреем. Когда-нибудь, обещаю, тебя настигнет еврейское счастье.
Я спросил у бабушки Цили, что такое еврейское счастье?
– Счастье не имеет национальности, – ответила бабушка. – Оно есть или его нет.
– А у тебя оно есть?
– Далеко не каждый день, Гарька.
– Бабушка, а я родился в Одессе?
– Да.
– А ты?
– В Балте.
Лучше бы моя бабушка родилась в Одессе, но я ей этого не сказал – вовремя прикусил свой длинный язык.
Я стал ходить вместе с Соломоном Моисеевичем по двору. Он мне рассказывал разные удивительные истории. Они происходили с ним на море и на суше. Одно время он плавал. Рядовым матросом. Мечтал доплыть до Израиля, но его туда не пустили. Так получилось.
Я не спросил у Соломона Моисеевича, почему его не пустили в Израиль? Не все вопросы следует задавать. В этом моя бабушка Циля была права.
Я в жизни знал многих стариков, но хорошо запомнил только Соломона Моисеевича. А сейчас я сам стал стариком. И мне хочется быть похожим на него.
Почему? Есть вопросы, которые гаснут, как звёзды на утреннем небе.
Я до сих пор слышу голос Соломона Моисеевича:
– Гарик, никогда не забывай, что ты еврей.
МОЙ ДЯДЯ ЛЕОНИД ШКОЛЬНИК
Мой дядя Леонид Школьник хорошо разбирался в радиоприёмниках и телевизорах. И часто разговаривал со своим паяльником, с которым расставался поздней ночью.
Его второй женой была тётя Фира.
Тётя Фира любила смеяться. Она смеялась по любому поводу и никогда не грустила. А вот дядя Леонид, родной брат моей бабушки Цили, никогда не смеялся, даже тогда, когда выигрывал в карты или лото. Первая жена – Мария – бросила дядю Леню сразу же после войны и уехала со своим любовником в Харьков. И навсегда пропала из его жизни. Она не оставила ему ни одной своей фотографии.
Дядя Леня пил и страдал два года, и паяльник дрожал в его руке, будто плакал. Так мне говорила бабушка Циля, а я, восьмилетний, не мог понять, как может паяльник дрожать, будто у него высокая температура?
Жили Леонид и Фира в доме по соседству на Хворостина, и я часто приходил к ним в гости. Мне нравилось наблюдать за работой дяди Леонида. Он никогда не торопился. Он гладил пальчиковые лампы. Он осторожно закручивал винтики. Самым большим деталям телевизоров и радиоприёмников он давал ласковые прозвища.
Я сидел в комнате тихо, как мышь, а дядя Леонид делал вид, что меня нет, потому что он любил работать в одиночестве.
– Всё у нас получится, мой друг, – говорил дядя паяльнику. – Ещё один шаг и мы у цели… Ты только не волнуйся.
Тетя Фира приносила нам на большой тарелке хрустики.
– Спасибо! – говорил дядя Леонид.
– Всегда пожалуйста, – говорила тётя Фира и удалялась на кухню готовить обед.
Я смаковал каждый хрустик.
– Оставь своей бабушке Циле, – не выдерживал дядя, – она обязательно должна восхититься готовкой моей Фиры.
Сам он хрустики никогда не ел.
Я оставлял десять хрустиков, потом пять, а потом один.
Моя рука тянулась к последнему хрустику, но тут дядя Леонид начинал тихо покашливать, предостерегая меня, и я понимал, что этот хрустик надо обязательно донести бабушке Циле.
Дядя Леонид числился сотрудником какого-то учреждения, но всю работу он выполнял дома. Тётя Фира часто говорила:
– Хорошо, что Леонид со мной!
Тётя Фира пахла кухней. А дядя Леонид морем. Он любил море – весеннее, летнее, осеннее и даже зимнее. И говорил, что море – танго. Вечное танго с одной мелодией.
Тётя Фира в детстве и юности была акробаткой и даже какое-то время выступала в цирке. Потом она училась на торгового работника, затем стала женой дяди Леонида. Их познакомила сваха Надя.
Надя сказала:
– От таких девушек, когда отказываются, потом кусают себе локти. Леонид, ты не хочешь кусать себе локти?
– Не хочу, – признался дядя.
Фиру он показал своей сестре Циле. Будто бы моя бабушка случайно зашла в кафе, где обедали Фира и Леонид.
– Ба! Циля, ты нам сделала сюрприз. Посиди с нами…
Бабушке Фира понравилась. Она нарисовала на листе бумаги огромный плюс и больше ничего не стала говорить своему брату. Он через несколько недель сказал:
– Циля, у нас скоро свадьба.
На свадьбе было шесть человек: три со стороны невесты и три со стороны жениха. Все остальные, оставшиеся после войны в живых, родственники обиделись и долгое время не заходили к дяде Леониду в гости. По крайней мере, до тех пор, пока у них не ломался радиоприёмник или телевизор.
Ах, как мало я в детстве успел поговорить с дядей Лёней. Я так и не выяснил, за что его любила тётя Фира и моя бабушка Циля, мама Рая, папа Иосиф и тётя Лида. Впрочем, я его любил просто так. Просто за то, что он помог мне собрать первый детекторный приёмник, научил разговаривать с паяльником и открыл для меня два великих романа Ильфа и Петрова.
Он был немножко сумасшедший, но кто из нас, одесситов, не сумасшедший? Просто, как говорила бабушка Циля, один больше, а другой меньше.
У меня от дяди Леонида осталась керосиновая лампа. Она часто говорит голосом тёти Фиры:
– Лёня, к нам пришёл Гарик!
ТОЧИЛЬЩИК НОЖЕЙ БОРИС КРАХМАН
Борис Крахман был точильщиком ножей. Он просыпался в шесть утра, а в семь уже ходил по улочкам Молдаванки и кричал:
– Точу ножи! Моя заточка приносит удачу!
На войне он был десантником. Освобождал Курск, Одессу, Берлин. Он никому об этом не рассказывал.
Женщины слетались к нему, как воробьи на крошки хлеба. Он точил ножи, точильный камень азартно кружился, понятное дело, сыпались искры. Женщины вокруг него весело галдели, но никогда не делились друг с другом своими секретами.
У Бориса было два сына и четыре внука. Когда-то он играл в юношеской футбольной команде. И его внуки играли в футбол и мечтали стать центральными нападающими. Его сын Израиль был известным врачом, но денег у него Борис принципиально не брал.
– Не могу без движения, – говорил семидесятилетний Борис. К сожалению, я забыл его отчество. Все его дети и внуки давно эмигрировали в разные страны. Куда делся точильный круг, я не знаю.
Его знала вся Молдаванка. Все считали его не просто точильщиком ножей, но и большим еврейским мудрецом. Говорили, что его предками были житомирские раввины. Советы он давал бесплатно. При этом он никогда не настаивал, что их надо обязательно выполнять.
– Мой муж Иван пьёт, – говорила наша соседка Алевтина Петровна. – И как его отучить от этого порока?
– Это просто. Говорите, что он пьёт слишком мало. Надо выпивать в день по две бутылки. Только не уменьшайте своего напора. Двух бутылок он не осилит. И задумается. И перейдёт на чай. Увидите, что это сработает.
И сработало. Алевтина Петровна купила десять ножей и затачивала их каждые три дня. Понятное дело, что от их лезвий скоро остался один пшик.
Вскоре на улице Хворостина появился киоск с ножами. Торговля шла бойко. Даже у нас в квартире появилось несколько новых ножей. Мы с бабушкой часто ходили их затачивать.
– Я не люблю шахеры-махеры, – говорила моя бабушка Циля Крахману.
– Из этого следует, что муж вашей старшей дочери Лиды Сеня опять проштрафился. Что он натворил на этот раз?
Бабушка сказала, что она не может сказать это вслух, потому что рядом находится много чужих любопытных ушей.
Они отошли и стали секретничать. Меня с собой бабушка не взяла. Попросила следить за точильным камнем. Я не мог не согласиться.
Потом они вернулись. Бабушка забыла о ножах, которые были в её сумке.
– Всё хорошо, – сказала она мне. – Сплошной цимес. Я решила подружиться с нашим участковым, пригласить его в гости на пельмени. Ты, Гарик, меня поддерживаешь?
Вечером бабушка сказала, что к нам в гости на днях придёт участковый Воронков. На обед.
– Зачем он нам нужен? – поинтересовался дядя Сеня.
– Мы будем кормить его ворованным сливочным маслом и яйцами. Сеня, он заинтересован твоей персоной. А это, сам понимаешь, плохой знак.
И дядя Сеня перестал воровать. Он не воровал целых полгода.
Я сказал Крахману:
– Я, когда вырасту, стану точильчиком ножей.
– Для этого ты должен развивать свой голос. Уверен, что у тебя получится. Но зачем тебе это нужно?
– Я хочу давать людям хорошие советы.
– Для этого не обязательно становиться точильщиком ножей. Стань лучше музыкантом или писателем. Музыкантом стать у меня не получилось.
ГАРИК БЕСЕДУЕТ С БАБУШКОЙ ЦИЛЕЙ
Сегодня бабушка Циля воспитывает меня. Личным примером. Она говорит:
– Я, Гарик, никому не завидую. И ты не завидуй. Зависть портит человека. Он становится чересчур мрачным и его глаза бегают в разные стороны.
Бабушка Циля делает вишнёвку. У неё должна получиться самая лучшая вишнёвка на Молдаванке, потому что только ей улыбаются вишни.
– Нет, – говорит бабушка Циля, – они мне ухмыляются. Как сытые коты. А я в ответ ухмыляюсь им.
– Завистливые люди, – продолжает свою воспитательную работу бабушка Циля, – не достойны жить на Молдаванке. Пусть живут в других районах Одессы.
Я думаю, что на Молдаванке давно уже нет завистливых людей. Я знаю, что Петя Муравьёв, мой одноклассник, живущий на улице Мясоедовской, завидует Косте Огурцову, потому что Костя – лучший математик в нашем классе, а Петя – самый худший. Он терпеть не может цифры. Он старается стать самым незаметным в классе на уроках математики. А Костя Огурцов всегда первым поднимает руку и первым сдаёт контрольную работу. Я ничего не рассказываю бабушке Циле о Пете Муравьёве. У бабушки давно сложилась картинка о Молдаванке и лучше её не портить. Правда, бабушка иногда заявляет:
– Увы, всегда бывают исключения из правил.
Бабушка Циля учит меня общаться с Молдаванкой.
– Представь себе, Гарик, – говорит она, – что Молдаванка кружится рядом с тобой, как юла. И вся она весёлая, как артистка оперетты. Артистка оперетты весёлая, потому что попробовала моей замечательной вишнёвки.
– Какое у тебя сейчас настроение? – неожиданно спрашивает бабушка Циля. – Только начистоту, ничего не скрывай. Представь, что изобрели градусник для измерения настроения. Так что он у тебя показывает?
– Пять с плюсом, – отвечаю я.
– Наверное, я тебя заразила хорошим настроением, – говорит бабушка Циля. – Хорошее настроение иногда бывает заразным. А я сейчас испеку свои фирменные пирожки. Давай назовём их пирожками от бабушки Цили, – она месит тесто. У неё узкие ладони и очень проворные, как воробьи на улице, пальцы. Только они, к сожалению, не умеют чирикать. Моя бабушка Циля очень красива.
– А вот и нет! – говорит она. – Я всегда в человеке предпочитала внутреннюю красоту, а не внешнюю.
Тут в окне появляется улыбчивая физиономия кота Мурзы. Он взобрался по виноградной лозе. Для него добраться до второго этажа – плёвое дело. Бабушка открывает окно. Кот Мурза важно садится на подоконник. И ждёт кусочек мяса. Вишнёвка его явно не интересует. У него замечательные усы. И моя бабушка Циля его любит. Но я к нему её не ревную.
– Когда-нибудь и у тебя, Гарик, будут усы.
– Мяу! – подтверждает кот Мурза. А на кухне уже пахнет будущими пирожками.
КРАСИВАЯ ПОДРУГА МАМЫ РАИ
Самую близкую подругу мамы Раи звали Ривой Бергман. Ей было чуть больше двадцати, а я ещё не перешагнул десятилетнего возраста.
У Ривы была броская красота. И лицо античной богини, разумеется, самой-самой. Казалось, что её собственная красота удручает. Она плакалась моей маме Рае, что самые интересные мужчины боятся к ней подойти, а ведь она ждёт настоящего принца, но, скорее всего, не дождётся.
Мне хотелось утешить Риву Бергман, но я тогда был ещё очень маленьким, и злился на своё малолетство. Вот если бы мне было лет двадцать пять…
Рива посмеивалась надо мной. Она гладила мои волосы, будто я был крохой, и советовала маме Рае записать меня в драматический кружок.
– Гарик, кого ты хочешь сыграть? – спрашивала меня Рива томным голосом.
– Отелло, – отвечал я.
– И кого же ты готов задушить?
– Пока не знаю.
Она всегда приносила мне маленькую шоколадку. Я их копил. Не мог же я съесть шоколадку, подаренную такой красивой женщиной.
Я мечтал пригласить Риву на свидание. На Мясоедовской мы бы встретили бандитов, но я бы обязательно заступился за Риву Бергман, а она меня за это поцеловала. Тогда я ещё ни с кем не целовался, но мне нравились кинофильмы, где Он и Она целуются. Интересно, думал я, целовались или нет Адам и Ева?
Однажды я встретил Риву на улице Хворостина.
– Гарик, ты никуда не спешишь? – спросила она. – Не хочешь прогуляться со мной?
И мы пошли неторопливо по Молдаванке. По её прямым улицам и запутанным переулкам. Я, как ангел, улетал к облакам, а потом возвращался к красавице Риве.
– Почему ты молчишь? – спросила самая красивая девушка Молдаванки.
– Мне молчится, – пролепетал я.
– Наверное, Гарик, тебе со мной неинтересно?
Тут я начал бояться, что подруга мамы Раи покинет меня и начал говорить какие-то неуклюжие и тяжеловесные фразы.
– Как ты интересно рассказываешь! – восхитилась Рива. Скорее всего, она меня не слушала. Она не могла представить себе, что я попался на удочку её красоты. Наверное, она не ощущала, какая сила заключена в её красоте.
– Гарик, тебе уже нравятся твои одноклассницы, так ведь?
– Они ужасны, – ответил я. – В них нет шарма.
Она должна была спросить: а во мне? Но вместо этого она сказала:
– У тебя ещё всё впереди.
Мне захотелось взять её за руку, закрыть глаза и представить, что мы купаемся в море. Не просто купаемся, а Рива учит меня плавать. И её руки ласково касаются моего тела.
– Жаль, что сейчас поздняя осень, – словно прочитав мои мысли, сказала Рива.
И я стал печальным, как осень, которая нас окружала. У меня не было даже маленькой надежды, что подруга моей мамы Раи меня когда-нибудь полюбит. Впрочем, я тогда ещё плохо представлял, что такое любовь. И как рождаются дети. Но что меня нашли в капусте, я не верил. Наверное, меня подобрали на улице Хворостина?
Мы бродили по Молдаванке часа два. Моё сердце громко стучало, но Рива не услышала его стука.
– Надеюсь, Рива, у вас всё будет хорошо?
– Спасибо, Гарик, за чудесную прогулку.
Как здорово быть рядом с красивой молодой женщиной!
Маме Рае я ничего не сказал.
МЫ ГУЛЯЕМ ПО ДЕРИБАСОВСКОЙ
Бабушка Циля уговорила меня пройтись с ней по Дерибасовской. Она сказала:
– Гарик, есть светлые страницы памяти, а есть тёмные. Есть тёмные улицы. И даже города. Да и наша жизнь состоит из рассветов и закатов. Давай прогуляемся по Дерибасовской. На этой благословенной улице твой дед Борис мне сделал предложение, а я его приняла, не раздумывая. Я целых два месяца ждала, что он это сделает, но я не торопила его.
Сегодня воскресенье. Тётя Лида обещает приготовить роскошный обед, а моя мама Рая поможет ей в этом.
Мы от Молдаванки до Дерибасовской идём пешком. Мы никуда не торопимся.
– Время всегда быстрее наших шагов, – говорит бабушка Циля. – Гарик, у твоего дедушки Бориса почти не было недостатков, но он был чудаком. Быть рядом с чудаком – счастье. Никогда не знаешь, что он задумал. Да и мысли у него менялись каждые полчаса. Однажды мы решили пойти к морю, а пришли на Дерибасовскую. На этой улице, сказал твой дедушка, каждое мгновение становится праздником. Он обещал мне маленькое чудо, но быстро забыл о своём обещании, но потом я поняла, что каждый день, проведённый с ним, был чудом. Представляешь, сколько у меня в жизни было чудес.
Я хочу спросить бабушку: а со мной прогулка – чудо? Но мне десять лет, и я знаю, что есть вопросы, которые лучше не задавать. И не надо задавать вопросы, на которые ответы знаешь заранее. И не следует напрашиваться на комплименты.
– Гарик, – говорит бабушка Циля, – пусть каждый твой день будет похож на новую книгу. Тебе повезло: твой дедушка Борис был книгочеем, и твой отец Иосиф книгочей, и даже твоя бабушка Циля постоянно читает. И мне кажется, что мы с тобой, Гарик, живём в книгочейном городе. Недаром хорошие книги не задерживаются на полках книжных магазинов.
И вот мы вышли на Дерибасовскую. И я опять почувствовал, что она – ГЛАВНАЯ УЛИЦА ОДЕССЫ. А Одесса – ГЛАВНЫЙ ГОРОД В МОЕЙ ЖИЗНИ.
– Ты прав, Гарик, – сказала бабушка Циля, – на Дерибасовской хочется прыгать от счастья, как совсем маленькой девочке. – Неужели она умеет читать мои мысли?
– Не умею, – говорит бабушка Циля. Я замираю. – Просто, Гарик, твои мысли часто похожи на мои. – Я впитываю слова бабушки Цили, чтобы запомнить их на всю жизнь.
Мне кажется, что на Дерибасовской лицо моей бабушки становится светлее, на нём почти нет морщин. Некоторые мужчины улыбаются моей бабушке Циле, но, возможно, у них просто хорошее настроение.
– Внучёк, – говорит мне бабушка Циля, – когда у тебя будет плохое настроение, возвращайся на улицу Дерибасовскую. И тебе станет легче. Ты обязательно увидишь своего дедушку Бориса и меня. И услышишь, как дедушка Борис делает мне лучшее предложение – стать его женой. Ты слышишь голос своего деда, не так ли?
И я слышу дедушкин счастливый смех. И вся Дерибасовская в счастливом журчании смеха. Смех – ручеек, река, море. И, как гордые суда по морю, плывут здания Дерибасовской. Плывут к ГЛАВНОМУ ТЕАТРУ, и мы с бабушкой плывём вместе с ними.
А потом мы с бабушкой сидим на скамейке в Пале-Рояле. И бабушка Циля говорит мне:
– Гарик, спасибо тебе за прогулку!
– Бабушка, я когда-нибудь напишу о нашей прогулке.
– Только ничего не выдумывай!
Простите, если вам не понравилась моя очередная история.
Ваш Гарик.
CОФКА И Я
Тётя Клава приехала в Одессу из Рыбницы и привезла с собой свою дочь Софку. Мне было одиннадцать лет, а Софке тринадцать.
Тетя Клава попросила меня показать Софке Одессу.
«Больно надо!» – подумал я, но вслух сказал, что согласен, но пусть моя троюродная сестрёнка знает, что гид из меня никудышный.
– Но другого нет! – сказала Софка и показала мне язык.
Софка была привлекательной девочкой. Я мог бы в неё втюриться, но я тогда был отвергнут Сашей Ходорченко. Я ей показался плохо воспитанным мальчиком, а она выбирала себе исключительно маленьких джентльменов. Я хотел стать джентльменом, но не успел – Саша меня бросила на большой перемене, громко сказав:
– Гарик, ты мне не подходишь.
Если честно, Софка была соблазнительней Саши. У Саши был плохой характер: она на всех сердилась. На химичку, на меня, на Дерибасовскую и Одессу. Даже на себя она сердилась, но только по пятницам. И ещё она никогда не улыбалась. А мне улыбаться за нас двоих быстро расхотелось.
Когда Саша меня бросила, я первую неделю страдал. Я стал ненавидеть всех девчонок моей школы. Мне казалось, что они шепчутся за моей спиной: это тот пацанёнок, которого бросила Саша Ходорченко. Если бы у меня был автомат… Хорошо, что у меня его не было.
С горя я стал регулярно делать домашние задания. И из «троечника» выбился в «хорошисты». Классная, Мария Степановна, стала со мной здороваться за руку – я попал в десятку её любимчиков.
Саша Ходорченко каждый день подходила ко мне, словно ёж к яблоку, и спрашивала:
– Гарик, ты уже не страдаешь?
Я, понятное дело, ничего не отвечал на её дурацкий вопрос. Ах, если бы у меня была рогатка!
Ладно, вернёмся к Софке. Я её привел на Дерибасовскую и сказал:
– На этой улице исполняются все желания. Только надо прислониться к коре дерева и поводить по ней носом.
Софка так и сделала.
– У меня получилось, – весело сказала она. – Что дальше?
– Теперь ты должна загадать желание, но про себя, и мне о нём ничего не говорить.
– Жаль, что тебе только одиннадцать лет!
Неужели она это сказала или мне померещилось? Впрочем, уточнять я ничего не стал.
Потом в кафе «Алые паруса» мы поели мороженое. Софке я заказал двести грамм, а себе сто – боялся, что у меня не хватит денег. Слава богу, хватило.
А потом я водил Софку по Дерибасовской и боялся, что на нас нападут пираты. И захватят девочку в плен, а меня отпустят. Но пираты, наверное, в этот день отдыхали.
Я рассказал Софке из Рыбницы, что Одесский оперный театр прилетел из Вены. Просто ему надоели австрийцы и он решил пожить среди одесситов. В нашем театре, – говорил я Софке, – живут настоящие домовые. Они наряжаются по ночам в театральные костюмы и поют свои оперы. Каждая из которых длится 13 минут.
– А хор у них есть?
– Разумеется, есть. И балет. И оркестр. И балетная труппа. Жаль только, что я на их спектаклях был только три раза.
– Пошли в театр, – попросила меня Софка.
– Домовые, – печально сказал я, – уехали на гастроли в Лондон.
– Лучше бы в Рыбницу, – совсем тихо сказала Софка. – В Лондоне всё есть, а в Рыбнице только зачуханный Дом культуры.
– Я скажу их администратору, когда они вернутся в Одессу, – пообещал я.
С Софкой мне было легко. Так легко, что я ей рассказал о Саше. Вернее, о моих страданиях, когда Саша меня бросила. И даже Одесса меня тогда не смогла спасти от плохих дней и ночей.
– Надо было подойти к дереву, потереться о его кору носом и загадать желание.
– Я забыл об этом чудесном способе обрести душевное спокойствие, – признался я.
– Замнём этот способ, – разрешила мне Софка. – А какая она, эта Саша?
И тут я понял, что не могу ничего конкретного сказать о Саше. Я даже не помнил, какого цвета её глаза и есть ли на её лице родинки. Я впервые в этот вечер начал запинаться. Слова-звёздочки стали заурядными льдинками.
– Всё с тобой ясно, – сказала Софка. – Саша тебя больше не интересует. С тобой произошла метаморфоза.
– И в кого я превратился?
– В себя, – сказала Софка. – Но, Гарик, ты повзрослел на целый год. Разве ты этого не чувствуешь?
И я почувствовал, что мне уже 12 лет, хоть до моего дня рождения оставалось восемь месяцев и двенадцать дней.
СПЕКТАКЛЬ
К Белле пришла Софка. Они были две недели в ссоре. Софка говорила: мне надоела Белла. Белла утверждала: как мне легко без Софки. На переменах они старательно обходили друг друга.
– Помирись с Софкой, – советовала внучке бабушка Циля.
– И не подумаю! – горячилась Белла. – Не я эту тёмную воду замутила.
Бабушка Циля не настаивала. Она принимала всё как должное: ночь и день, свет и мглу и причуды Беллы. Как-никак, Белла была её единственной старшей внучкой. И у Беллы был переходный возраст.
– Помирить тебя с Софкой? – спрашивал Гарик у своей двоюродной сестрицы.
– Не суй свой нос, куда не положено, – сердито отвечала будущая Белла Семёновна. Она страдала. Она старалась никому не показать своих страданий.
И тут Гарика осенило, будто ньютоновское яблоко упало ему на голову. И весь двор стал пахнуть этим осенним яблоком.
Следовало поставить спектакль. О двух подругах. О Белке и Софке. Потому что Софка в данный период мечтала стать актрисой. И пленить всю Молдаванку своей игрой. Вся Молдаванка должна была восхищаться Софкой Бромберг, как когда-то вся Одесса восхищалась Верой Холодной.
Гарику вовсе не хотелось сочинять пьесу. Мальчик не мечтал о скрипке и не хотел славы драматурга. Гарик начал собирать марки и монеты. Но Софка и Белла выглядели удручёнными. Они могли заболеть. А папа Иосиф часто повторял: долг врача не вылечить больного, а предупредить болезнь.
За три дня Гарик написал пьесу. И в ней была лампа Алладина и волшебная борода, и дед Авраам – бывший налётчик, а потом сапожник. И ещё в этой пьесе были две подруги-сестрицы – Белка и Софка.
– Белла, – признался Гарик, – я написал пьесу.
– О чём она?
– О двух подругах.
– Круто! – сказала Белла.
И тогда Гарик прочитал ей пьесу. Разбойник Мишка Япончик должен был бегать по сцене и есть пончики. И он пытался разлучить двух подруг, но у него ничего не получилось…
– Ты должен убрать один персонаж, – сказала Белла.
– Софку?
– Нет!
– А кого?
– Мишку Япончика.
Потом я эту пьесу прочитал Софке.
– Блеск! – сказала она. – И почему, Гарька, ты такой маленький! – она была старше меня на два года и не уставала напоминать мне об этом.
Потом Софка сказала, что Мишку Япончика следует из пьесы убрать.
– А может, Беллу?
– Белла пусть остаётся.
Смотреть премьеру «Одесситок» пришла вся улица Хворостина. Или её половина. Или четверть. И все шесть дворовых котов во главе с Мурзой. Я готовился к провалу.
– ВСЁ будет хорошо! – подбадривала меня бабушка Циля. Она была в своём единственном вечернем платье.
Перед спектаклем от общественности выступила тётя Клава. Она была профсоюзной деятельницей и умела держать фасон. Для пущей важности она отмахивалась от своих предполагаемых критиков бумажным китайским веером со сказочными драконами.
Зрителей было 26, не включая Мурзу и остальных котов.
Спектакль прошёл при молчаливом одобрении присутствующих. Больше я пьес не писал.
Но Софка играла здорово! Я бы так не смог. Она спасла спектакль, а я спас дружбу.
И девчонки меня поцеловали. Может быть, за пьесу? Но мне лично не хватало в спектакле Мишки Япончика.
САМЫЙ ПРАВДИВЫЙ РАССКАЗ О МОЕЙ ТЕНИ
В двенадцать лет я однажды поссорился со своими близкими друзьями – Веней Коганом и Жуликом. Жулик – Мишка Сидоров, но все его звали Жуликом, потому что он спокойно выпутывался из любой – самой сложной – ситуации. Я не помню, по какой причине мы тогда поссорились. Ссорились мы тогда довольно часто, но потом мирились. И снова ссорились.
Веня Коган говорил мне:
– Я вычеркнул тебя из жизни.
Мишка Сидоров заявил:
– Клянусь Одессой, я найду себе нового друга.
Я страдал, но через минут десять мне страдать надоедало.
«Ладно, – говорил я сам себе, – наша мужская дружба не выдержала испытания временем. Пусть так и будет. Обойдусь без Веньки и Мишки. Не буду слышать их нытья. Не стану давать им хорошие советы. Прощай, Жулик! Адью, Веня Коган!».
В тот вечер я злился на них и на себя. И даже на Молдаванку. И на трамвай, бегущий вдоль Молдаванки. И на Пожарку. И на зелёные сливы, которые я раньше любил, а сегодня внезапно разлюбил. В этом были, понятное дело, виноваты Венька и Жулик.
Я бродил по Молдаванке и думал, кого пригласить с собой на прогулку. Может, Любу Быкову? Мы с ней учились в одном классе. Любе я явно не нравился. А я к ней относился равнодушно. Веньке и Жулику Люба нравилась. Может быть, мне доказать, что я интересней их? Но у меня наверняка ничего из этого не получится.
И я перестал думать о Любе Быковой.
Забегая вперёд, скажу, что с Быковой мы поцеловались накануне экзаменов в восьмом классе. Она спросила у меня:
– Гарик, а ты когда-нибудь совершал нелогичные поступки.
– Это было давно, – признался я. – Вечность назад.
– А сейчас можешь?
И тогда я попросил Любу снять очки и нахально её поцеловал. Я думал, что она рассердится и назовёт меня придурком, но она ничего подобного не сказала. И мы стали говорить о разных пустяках, будто поцелуя и не было.
Ладно, возвращаюсь к себе двенадцатилетнему.
Плохо в одиночестве бродить по Молдаванке. Без Веньки и Жулика, но они без меня, думал я, тоже страдают. Я мог зайти к Гене Ходыреву, но с ним мне было бы скучно. Гена мечтал стать космонавтом. Он бредил Юрием Гагариным. Он знал всё о внеземных цивилизациях. Никто больше о них не знал – только Ходырев. Полгода назад он меня огорошил своими выдумками. Фантастические книги на него явно плохо действовали.
Меня тянуло к Веньке и Жулику, но я должен был проявить выдержку. Я заставил себя о них не думать.
И тогда я вызвал свою тень. Тени Веньки и Жулика были лучше. Они светились. Но я прогнал их тени, а свою, мрачную и сердитую, оставил. Пусть она помучается со мной.
– Салют, Гарик! – сказала тень. – Вот и я!
– Как твои дела?
– Так себе! – призналась моя тень.
Она явно досадовала, что я прогнал тени Веньки и Жулика, но не могла же она об этом сказать мне прямо.
– Куда пойдём? – поинтересовался я. – Налево или направо?
– Куда хочешь, – тоскливо ответила тень. – Мне всё равно. Гарик, зачем ты меня мучаешь дурацкими вопросами?
У моей тени был дурацкий характер. Хуже, чем у Веньки и Жулика. И она не умела просто радоваться жизни.
– Помолчи, – прикрикнул я на тень, – мне и без тебя тошно!
– Мне ещё тошнее! – пробормотала тень.
Минут десять мы молчали. Тень шла рядом и сердито сопела. Как Венька и Жулик, когда они злились на меня.
Я не выдержал и дал тени какое-то пустяшное поручение. И она от меня отвалила на улице Богдана Хмельницкого.
И тут я увидел Веньку и Жулика, которые шли мне навстречу. Я хотел гордо пройти мимо, но Жулик сказал:
– Гарик, мы тебя искали. Пойдём с нами.
И мы дальше по улице Богдана Хмельницкого пошли втроём. И моя тень вернулась ко мне. Настроение у неё явно улучшилось.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ОТРАДА
В 12 лет Гарик открыл для себя пляж, который назывался «ОТРАДА». Он ходил туда со своим другом – Лёней Каном. Друг искал девочку, в которую он бы мог влюбиться. Но девочек было так много, что он не знал, какую выбрать.
Гарику нравилось море. И пляжники. Все сразу. Они подставляли солнцу свои тела. Они были связаны с морем и песком. Они забывали неурядицы своей жизни.
Лёня Кан щёлкал фотиком. Фотик был стареньким. Но Лёнька утверждал, что лучше его никто не может снимать пляжные фотки. И это было чистой правдой. У Кана был хитроумный план: найти самую красивую девочку на пляже «Отрада» и запечатлеть её для будущих поколений. Но ему не везло. Красивые девочки были, но они не желали фотографироваться.
Одна из них спросила:
– Я тебе нравлюсь, не так ли?
– Ты нравишься нашему общему будущему, – загадочно сказал Кан и отвернулся, показывая, что эта девочка не единственная красотка на пляже.
Это были ещё те похождения Лёни Кана с улицы Богдана Хмельницкого. Гарик не спешил ему на помощь. У Гарика были дела поважней, чем охмурять красивых девочек. Он считал, что в двенадцать лет вечной любви не бывает – только мимолётная, а на такую любовь не хотелось тратить драгоценное время.
Гарик приходил на пляж с книгой. С «Дневником» Анны Франк или «Тремя мушкётерами» Александра Дюма. Он купался, читал и наблюдал за Лёней Каном, и считал его вздохи.
– И как у тебя продвигаются дела? – спрашивал он у своего друга.
– Нормально, – отвечал друг, но глаза его не сверкали, из чего Гарик делал вывод, что дела у Лёни Кана идут плохо. Или идут не в ту сторону.
Пляж «Отрада» был заполнен как муравейник. Он жил своею собственной жизнью. Никто тогда на пляже не ощущал себя бедным или богатым, дураком или умным. Все были счастливы. Все купались в море и тянулись к солнцу. А ещё любезничали, угощали бутербродами с брынзой, играли в домино и вели умные разговоры о превосходстве физиков над лириками. Городской сумасшедший Нолик громогласно объявлял, что он – лучший друг Юрия Гагарина и скоро наступит его очередь лететь в космос.
Гарик любил вытягиваться на песке. Он смотрел направо, а потом налево, а потом закрывал глаза. Но с закрытыми глазами было лежать неинтересно. И он открывал сначала левый глаз, а потом правый.
Леня Кан фотографировал. А затем он принёс мороженое «Эскимо» на палочке. Две порции он отдал Гарику, а две порции оставил себе.
У Гарика на две порции мороженого ушло пять минут. А потом он плескался в море. Как акула. Или осьминог. Или рак-краб. И мечтал достать со дна самый красивый камешек. Но таких не находилось.
Время неслось быстро. Как детство.
ГАРИК И УЧИТЕЛЬНИЦА ГЕОГРАФИИ. ОДЕССА. 1963 ГОД
– Она жестокая, – говорит бабушке Циле Гарик. – Но она всё равно мне нравится.
У тринадцатилетнего Гарика сегодня хорошее настроение. Без всякой причины.
– Кто она? – спрашивает бабушка Циля.
– Знакомая незнакомка, – загадочно отвечает Гарик.
На самом деле мальчику нравится учительница географии Светлана Трофимовна. Только она очень старая – ей скоро исполнится двадцать пять. У неё золотистые волосы, большие глаза и она в детстве занималась танцами.
Сначала Светлана Трофимовна Гарику не нравилась. Вернее, Гарик не нравился учительнице, но потом она стала ставить ему хорошие отметки.
И Гарик стал на уроках Светланы Трофимовны светиться. Он не сразу почувствовал своё свечение.
Однажды они остались в классе вдвоём.
– Ты переменился в лучшую сторону, – сказала Светлана Трофимовна. – Я от тебя ничего подобного не ожидала.
Тут мальчик ляпнул:
– Мне просто нравится география.
– И мне она нравится.
– Что же мы будем делать дальше? – выпалил Гарик.
И между ними повисла пауза.
Светлана Трофимовна прошла по классу. Потом села за первую парту. Повернулась к Гарику:
– Сейчас я твоя одноклассница.
– Жаль, что через несколько минут вы опять превратитесь в учительницу.
– Иногда несколько минут – целая вечность.
И тогда Гарик неожиданно для себя подошёл и поцеловал Светлану Трофимовну. Она должна была дать ему пощёчину, но не сделала этого, а спросила:
– Какой у тебя по счету поцелуй?
– Седьмой, – соврал Гарик. – А у вас?
– Пятидесятый, – быстро ответила учителка географии. – Но я могу ошибаться?
– Вполне возможно.
Гарику захотелось повторить поцелуй, но Светлана Трофимовна сказала:
– Теперь я снова твоя учительница.
– Может быть, мне превратиться в директора школы?
– Зачем?
– Не знаю, – признался Гарик. – Я просто подумал, что директор школы может вами командовать, а я, к сожалению, не могу.
– С директором школы я бы не стала целоваться. Он не в моём вкусе.
– А я?
– Ты – дерзкий мальчишка, но такие всегда мне нравились.
– А я вот самому себе сейчас не нравлюсь.
– Это пройдёт, – уверенно сказала географиня. – После первого путешествия в Париж. – Она пять секунд помолчала. – Только ты ничего никому, Гарик, не рассказывай.
– А ничего и не было, – беззаботно сказал Гарик. – Просто я повзрослел на целый поцелуй.
– А я помолодела на целый поцелуй.
У каждого из них была своя правда.
КНИЖНИК
Так получилось, что я знал многих книжников в Одессе. Все они были интеллигентными людьми, осколками благородного ХIХ века. Этот век сотрясали войны, но не такие, как в ХХ веке с позорным Холокостом.
В Российской империи девятнадцатый век прошёл под знаком Пушкина. Серебряный век русской литературы убили революция и гражданская война.
Ладно, вернёмся к книжникам. Вернее к одному из них – дяде Потёртому Сюртуку. Я никогда не знал его имени и фамилии. Он всегда ошивался возле Букина на Дерибасовской. И всегда со стопкой книг.
Он цеплял своими взглядами людей, приходивших продавать свои книги. Выискивал добычу. Был охотником. Он нутром чувствовал, кого надо останавливать и с кем надо договариваться. Ему часто везло. Однажды он приобрёл автограф Эдуарда Багрицкого и первое издание стихов Игоря Северянина.
Своих книг он никогда не продавал. Только приобретал чужие. При этом торговался за каждый рубль. За Бабеля 1936 года он отвалил 50 рублей, не торгуясь. И сразу же спрятал эту книгу под своим потёртым пиджаком, чтобы прочие книжники ему не завидовали.
Он часто сидел на одной из скамеек Приморского бульвара и рассматривал очередную добычу. Губы его при этом шевелились. Седые волосы на голове были в беспорядке – он ими явно никогда не интересовался.
Никто не знал, где он живёт. Никто не видел его книжной коллекции. Многие книжники хвалятся своими раритетами. Говорят с апломбом:
– На поиски этой книги я потратил десять лет. Она выплыла случайно.
Господину Потёртому Сюртуку книжное чванство было до лампочки. Он никогда не хвалился своими находками, словно оберегал их от чужих глаз. В свои книжные закрома он никого не допускал.
Я был молодым и настырным. Мне нравился воздух букина. Так могли пахнуть только старые книги. На витринах под стеклами лежали первые издания Мандельштама, Пастернака, Есенина, томики эмигрантской литературы, иллюстрированные альманахи «Жар-Птицы». Они стоили баснословные деньги. Таких денег у меня не было.
Потёртый Сюртук ласкал эти книги взглядами. Потом он просил, чтобы ему их показали. Эти томики он держал в руке осторожно, как грудных детей.
У него была своя теория. Он говорил, что ценные книги сами выбирают своих хозяев.
Когда мы познакомились, он первым рассказал мне о судьбе Ходасевича и Георгия Иванова, о трагической жизни Надежды Павлович. О первых изданиях Корнея Чуковского.
Он питался пирожками и газированной водой. От угощений прочих книжников он отказывался наотрез.
Потом Потёртый Сюртук исчез. Я стал реже заходить в букин. Мне оставляли книги в нескольких книжных магазинах – верили, что я сам когда-нибудь напишу СВОЮ книгу.
Похожих книжников я встречал в Париже и Брюсселе. Опять-таки в потёртых сюртуках. И всё же одесский Потёртый Сюртук был самым интересным из них. Из времён Бальзака. Этакий книжный Гобсек. Из Одессы.
ИНГРИД И СОФИ
В двадцатилетнем возрасте мне нравились две девушки – Ингрид и Софи. Они были близкими подругами. Стройные, шумные, прекрасные, как античные богини, уверенные в себе.
Каждой из них можно было любоваться часами.
Они мне безумно нравились, но я не знал, какую из них выбрать. Я вспоминал истории Казановы с двумя девушками и решал не делить их. Если получалось у Казановы, почему не получится у меня?
Они должны были стать учительницами английского языка. Иногда они, посмеиваясь, переговаривались между собой быстрыми английскими фразами, уверенные, что я их не понимаю. Я сердился, но делал вид, что мне это до лампочки.
Я тогда постоянно открывал в Одессе что-то для себя новое. Моими приятелями были самые разные люди. Я копил людей, я обзаводился странными знакомствами, но это была – толпа, а Ингрид и Софи были вне толпы. Я оберегал их, как мог.
Каждый вечер я выделял два часа Ингрид и два часа Софи. Остальное время я посвящал учёбе, работе, писанине, трепотне с друзьями. Я говорил пылкие фразы Ингрид, а затем Софи. Я безуспешно пытался поцеловать Ингрид, а потом Софи.
– Нет! – решительно заявляла Ингрид. – ты ещё не достоин моих поцелуев.
– Ты целовался с Ингрид? – спрашивала меня Софи. – Только не увиливай от ответа.
– Нет! – честно признавался я.
– Тогда и мне с тобой целоваться ещё рано.
Ингрид читала все повести и романы Жорж Санд. И роман Андре Моруа о ней. И роман Ежи Брошкевича о Шопене и Жорж Санд. Других книг она не читала. Когда я слишком нахальничал, она увертывалась от меня и говорила:
– Жорж Санд этого бы не приветствовала.
Я пробовал читать Жорж Санд, но быстро понял, что это не моя писательница.
Софи читала Борхеса, Камю и Сартра. Она разбиралась в литературе. Мои первые рассказы ей не нравились.
– Они у тебя о том, как повстречались А и Б. И А и Б у тебя слишком плоские. Мои приятели интересней твоих А и Б.
– Жорж Санд сказала бы по этому поводу…
– Не разрушай внутренний мир Ингрид, как язвительный жених. И вообще о вкусах не спорят.
Потом Ингрид уехала на три дня в Киев. Не помню, зачем.
– Будьте умницами! – попросила она Софи и меня. Не знаю, что она хотела этим сказать.
Мне позвонила Софи.
– Сегодня у нас свидание продлится четыре часа – целую вечность. Будь умницей!
– Ещё как буду! – буркнул я и решил идти напролом.
Мы встретились, как обычно, в самом начале Дерибасовской.
– Никто за нами не наблюдает, – сказала Софи. – И жить хорошо, и жизнь хороша! – Она любила цитировать Маяковского.
– А вчера за нами кто-то наблюдал?
– Глаза Ингрид. Они повсюду следовали за нами. Глаза разгневанной кошки. Ты разве не чувствовал их взгляда?
– Чувствовал, – я решил подыграть Софи: а что мне оставалось?
– Хорошо, что она сейчас в Киеве.
– Хорошо, – подтвердил я.
Короче говоря, мы нашли укромный уголок и начали неистово целоваться.
– Только учти, – попросила Софи, – скажешь Ингрид, что мы были умницами. Мне она не поверит.
А потом Софи уехала во Львов к своей тёте.
– Я надеюсь на тебя, – сказала она мне.
Напрасно понадеялась. Мне было двадцать лет. Я любил Софи, но не мог отказаться и от Ингрид.
И мы с Ингрид начали неистово целоваться в первом укромном уголке.
И это продолжалось два месяца.
А потом меня бросила Ингрид. Да и Софи пропала из моей жизни.
Я не долго страдал. Я нашёл необыкновенную девушку. Или она нашла меня. Или мы нашли друг друга. Я ей никогда не рассказывал о Софи и Ингрид. Я боялся, что она их знает.
В Одессе, в сущности, все знают друг друга.
ПРОФЕССОР УНИВЕРСИТЕТА СТЕПАН ПЕТРОВИЧ ИЛЬЁВ
– В детстве я был босяком, – улыбаясь, говорит мне Степан Петрович Ильёв.
Мы сидим в кафешке на Пастера и пьём кофе. И говорим о поэтах Серебряного века и их капризных возлюбленных. Вернее, сейчас нас интересует только одна – Лиля Брик.
– У Пушкина была Каролина Собанськая, – говорит Степан Петрович.– Она была пленительной женщиной и стервой. Поэтам всегда нравятся стервы. Вспомни взаимоотношения Катулла и Лесбии, Маяковского и Лили.
Лиля Брик Ильёву не нравится. Она слишком увлечена собой, расчётлива, лицемерна. И неё было много мужчин. Многие её любили и бросали. Некоторых бросала она. У неё был талант завлекать мужчин. Разных. Но главной её жертвой был Маяковский.
– Она была умнее его, – продолжает Ильёв. – Много читала. Знала, что хорошо и что плохо. А ему читать было некогда. Он писал. Слишком часто и слишком много. Зарабатывал деньги. Для Лили. Для её мужа Оси. Для себя. Она всё-таки была талантлива в любви. Могла бы написать руководство для женщин «Как охмурять мужчин». Не написала. Она была посредственной танцовщицей, никакой актрисой. Она захотела остаться в истории. Поставила на Маяковского и не прогадала.
За соседним столиком сидят две молоденькие девушки. Они прислушиваются к нашему разговору.
Внезапно одна из них встаёт и подходит к нашему столу.
– Степан Петрович, мне неудобно вас перебивать, но я хотела всегда быть похожей на Лилю Брик. Только в сегодняшней Одессе нет таких поэтов, как Маяковский.
– Наташа, – говорит Степан Петрович, – спасибо, что у тебя есть собственное мнение. Только не надо быть Лилей Брик – будь собой!
Я догадываюсь, что студентка Наташа тайно влюблена в Степана Петровича. Возможно, она этого пока не осознаёт. После каждой лекции Степана Петровича половина девушек влюбляется в него, а вторая половина мечется и не знает, почему они не готовы слушать лекции других преподавателей.
Его любят. Ему завидуют. Его ставят в пример. О нём постоянно шепчутся.
Степан Петрович весь в Серебряном веке. Там проживают его поэты, там страдают от любви его женщины. Они совсем не похожи на теперешних студенток.
– Где вы учились? – спрашиваю я тоненькую женщину, которая внезапно стала писать хорошую прозу.
– У Ильёва, – отвечает она.
Надо назвать одну из одесских улиц его именем. Или профессора русской филологии сейчас не в почёте?
