– Драматургия Шекспира – для тех, кто обуреваем низменными страстями, кто сам подвержен зависти, лицемерию, жажде владения. Таких людей немало в нашем мире, поэтому спрос на Шекспира вечен.
Профессор окинул аудиторию взглядом: поняли ли его эти, сидящие перед ним, уже не дети, но ещё и не взрослые. Сверили ли сейчас собственные мысли с Шекспиром? Кто из них настолько подвержен порочным страстям, что готов состязаться с признанным классиком, а кто будет верен бескорыстию и создавать образы светлые, непорочные…
– Гений Шекспира заключается в том, что он перевёл тонкие движения бессмертной души в грубый мир смертных, – добавил он, не давая опомниться, осмыслить прежнюю формулу.
И взял драматургическую паузу.
Просто сидел за столом и смотрел в окно.
За окном были первые осенние дни, видимые верхушки деревьев уже пожелтели, настраиваясь на падение и увядание. Так, собственно, и человек: прежде настраивается и лишь затем уходит… Туда, где нет страстей и грубого мира… Впрочем, это им ещё рано знать, как и трудно постичь бессмертную гениальность смертного драматурга. Они скорее примут автора похожим на его персонажей, низведя до своего уровня.
И опять обвёл взглядом немногочисленных юных талантов: кто из этой дюжины действительно создаст что-то стоящее и увековечит своё имя, никто, кроме Господа, не знает. Даже он, мастер, может ошибиться, как уже и случалось в прошлом, когда не разглядел, отнёс к графоманам упёртого, образованного на уровне школьных знаний, сибиряка. А тот вдруг, спустя годы, возьми и начни писать так, что диву дался – откуда это глубинное и пронзительное понимание драматургии жизни… И, признаться, только тогда впервые и усомнился в собственном таланте.
– Ромео погибает, а Джульетта решает отравиться, чтобы не разлучаться с любимым. Непреодолимая, до самоуничтожения, страсть обладания чем-либо или подростковая психология непонимания конечности бытия?.. А может, знание о бессмертии там, в загробном мире?.. Гамлет мучается нравственным падением близких ему людей, изменой, он жаждет мести и, в то же время, страдает оттого, что осознаёт порочность, греховность этого желания. Отчего? Оттого, что он не утратил связи с тонким миром, в котором каждому воздастся по добродетелям и по грехам. В отличие от прочих он это знает. Или не забыл.
«Вот и мне воздастся в своё время», отвлекла неуместная мысль.
– А мы не в тонком, мы живём в этом, осязаемом всеми нашими чувствами, мире.
Сказано негромко, твёрдо и с убеждённостью.
Это Кирилов.
Может быть, на сегодня самый талантливый его ученик. У него уже есть пьеса, написанная по всем законам драматургии. И, вроде, с каким-то театром он договорился о постановке.
Этот пробьёт…
А может, самый бесталанный, по одной пьесе не угадаешь.
– Да мы живём в этом материальном мире, и в этом болезном теле…
Сказал и окинул взглядом фигуру Кирилова: далеко не субтильная неопределённого пола, как у многих нынешних, и не атлетическая, но поджарая, с крепкими плечами и мускулистыми, привыкшими к физическому труду руками. Кирилов из семьи знатных шахтёров: дед – орденоносец, передовик советской страны; отец – передовик нынешней, в которой ордена заменили деньги. Молодым он стучал каской по столичному булыжнику против старой власти, за что был своим отцом обвинён в продаже страны капиталистам и проклят. Если верить тексту пьесы, тот умер, так и не сняв проклятия с сына.
Сам Кирилов год работал в шахте, в первый раз не набрал проходной балл.
– Но не старайтесь писать, как Шекспир, он – представитель другого мира, другой культуры, иного менталитета, – вставил модное нынче словцо. – Тем более, что гениев, способных объять мир, в наше время нет и долго ещё не будет.
И опять замолчал надолго, глядя на печально покачивающуюся желтизну на фоне наливающихся синевой облаков. Это покорное покачивание под слабым ветерком настраивало на медитацию.
В юности он медитировал под мысли о далёком и радостном будущем; в зрелости – размышляя над решением задач ближайших или сочиняя истории, так и не воплотившиеся в поставленные пьесы; теперь же, в такие мгновения, предпочитал ни о чём не думать, уносясь туда, где время перестаёт повелевать…
– Почему вы так уверены?
Это опять Кирилов.
– В чём?
Сделал вид, что не понял.
– Что нет и не будет гениев.
Не стал торопиться с ответом – так трудно было вернуться обратно в суетный мир.
– Лимит на гениев человечеством исчерпан.
Подумал, что слишком категорично и бездоказательно, но пускаться в долгие рассуждения не хотелось. Тем более, зная дотошность Кирилова. Он основателен во всём. Ум не быстрый, но въедливый. Но не обижать же, вон как глаза сузились.
– Учитесь у Чехова. Чехов – русская душа. Как и Гончаров. Обломов – это мужская славянская душа, а Душечка – Ольга Семёновна Племянникова – женская.
– А почему не Анна Каренина и Андрей Болконский?
Это Перегудина.
Самая внимательная его слушательница.
Она всегда садится напротив и слушает так, словно он объясняется ей в любви.
Под широкими нарисованными бровями – длинные чёрные ресницы и синие глаза. По-видимому, линзы. Фигурные губы – то кроваво-красные, то коричневые, а сегодня фиолетовые – приоткрыты. Волосы тоже она красит каждый месяц в другой цвет, сейчас рыжие… или каштановые. Вот и пойми, где своё, настоящее.
Но время такое.
Поколение такое… внуки…
Кроме своего изменчивого образа она ещё ничего не создала, и не очень верится, что создаст. Хотя нынешнее засилье женской прозы и телесериалов неизбежно заразит и драматургию. И будут тогда на сценах страны, нет, мира, сплетничать, лицемерить, закатывать истерики и говорить о мужчинах свысока.
– Видишь ли, Лев Николаевич совершенно не разбирался в женской психологии. Что, впрочем, замечательно, иначе не было бы того Толстого-писателя, которого мы знаем. Его Анна Каренина – это офицер-холерик в юбке. Такие обязательно должны стреляться на дуэли. Ну, а в данном случае вместо пули – поезд… А Чехов хорошо понимал женскую психологию, иначе он не написал бы «Трёх сестёр». Да и «Вишнёвый сад», «Чайку»… Что же касается Болконского, то он не русский… Или русский французского воспитания. Отчего Лев Николаевич и не позволяет ему долго прожить. Он отдаёт непрожитые им годы Безухову, который хоть и иностранец по воспитанию, но с русской, правда спящей, душой. Иное дело Обломов. Вот она русская душа в своём естественном состоянии созерцания мира, понимания его естественного, не изуродованного человеком, очарования. Штольц – оболочка без души, искуситель, совратитель, завистник. Ибо ему не дано постичь тех тайн, что постигает Обломов. Иностранцам не дано понять нас. – И закончил почти шёпотом, стараясь не смотреть на Перегудину, не сомневаясь, что она ничего не поняла. – Как нам не дано постичь гениальность Шекспира.
И стал ждать реплики Кирилова.
Но, к своему удивлению, услышал голос Перегудиной. Приятный, надо сказать, голос. Ему такой тембр нравился. С притягательной манкостью и в то же время с нотками чувственной искренности.
– Я не согласна с вами. У Карениной не было выхода, потому что она любила Вронского даже больше своего сына. Лев Николаевич очень хорошо знал женскую психологию. А Обломов – лентяй, бесцельная личность, ни на что не способная. Даже на любовь.
– Почему же, он очень даже способен и он любит. Но он любит свою мечту, иллюзию, идеал. А узнав реальную женщину – с её капризами, эгоцентризмом, нарциссизмом, желанием диктовать, – разочаровывается, – опередил его Кирилов.
«Ого, он обижен на женщин. За что, интересно?» – подумал про себя профессор и с любопытством взглянул на Кирилова.
– Это кто из нас желает диктовать? – Перегудина окинула Кирилова взглядом, по которому можно было понять, что их связывает неведомая другим тайна.
– Женщина да убоится мужа своего, – буркнул Кирилов, явно не желая вступать в спор прилюдно.
И Перегудина не стала раскрывать тайну, хотя уже было очевидно, что там, в тонком мире между этими двумя, существует связь. Окрепнет ли она до состояния совместного существования в мире реальном или же растает, осев в памяти, где постепенно будет либо подниматься до идеализации, либо опускаться до отрицания и изгнания, об этом не знают ни они, ни он, мастер, их учитель. Хотя вполне может описать их будущее, исходя из собственных догадок или же фантазий. Но что он желает? Чтобы они были вместе?..
Подумал и ощутил укол ревности. Того, что является жаждой владения, собственности, пороком, грехом, о котором так любил размышлять Шекспир. Но он не Шекспир, и он не напишет, как гений, а тогда стоит ли писать.
– Сегодня многим надо брать пример со Штольца. Штольц – настоящий мужчина, за ним как за каменной стеной, – продекларировала Перегудина.
И сама поняла, что сморозила глупость. Но исправляться не стала.
«Чего же она от тебя хочет? Ты ведь вроде парень пробивной, – мысленно спросил профессор Кирилова, наблюдая за незримым сражением мужской и женской душ. – Вероятно, завышенные требования. Тривиальный белый „мерседес“ и беззаботная пустая жизнь. Выхолащивающая душу идеализация быта. Или забота о возможности воспроизводить потомство без страха за своё и будущее детей?..».
– Любовь – это постижение бессмертия. Поэтому для истинно влюблённых рай и в шалаше. Он выделил голосом «истинно».
Сам немало раз увлекался в молодости. Да и потом… Но вот так и не довелось влюбиться «до шалаша».
Или всё же было, но не распознал…
…Он тогда был в фольклорной экспедиции в местах, далёких от современной цивилизации, где непорочно было всё: и говор, и мифы, и люди, и природа. Как непорочны были они, юные студенты. Что тогда свело их вместе, он не помнил, хотя заметил её сразу – филологиню из Ленинграда: карие глаза, соломенные волосы, ямочки на щёчках, стремительная, словно летящая, походка и губы, улыбающиеся всему вокруг… Всем парням – правда, их было всего четверо – она нравилась, все хотели понравиться ей. Он был пятым и не хотел конкурировать. Она сама подошла к нему.
Они до утра проговорили у тлеющего костра, пересидев всех, и на следующий день пошли гулять по окрестностям. Говорили невесть о чём, не замечая ни времени, ни приближающейся грозы, и когда та вдруг разразилась, взявшись за руки, побежали под дождём. И было языческое соединение где-то там: в грозовой вышине, в блеске молний, раскатах грома, водопаде дождя, – их сути, их душ.., необъяснимо-непередаваемый восторг их тел… Что-то уже было между ними в прошлом, до этого бытия, и будет, несомненно, будет в будущем…
Всё это время он помнил её имя, её образ, хотя после этого их пути разошлись.
– …вы противоречите сами себе.
Что-то ещё говорила Перегудина, но он услышал это. И согласился. Что поделаешь, противоречий хватает: на каждом плече по наставнику, и каждый свою истину нашёптывает…
Можно, конечно, изобразить мудреца. Завести в словесные дебри, не сознаваясь в своём невежестве.
Может быть, так и поступил бы, но пара закончилась. Будущие таланты, по прежней, советской формулировке – инженеры человеческих душ – неторопливо покидали аудиторию. Только Перегудина медлила.
Наконец они остались одни и он понял, что она задержалась неслучайно.
– Ну, говори.
Он улыбнулся, чувствуя свою власть над этой молодой женщиной, одновременно наслаждаясь и стыдясь этого возвышения.
«Всё-таки, мы очень разные, мужчины и женщины», – ещё раз утвердился в мысли, которая оформилась после распада второго брака.
– Я написала пьесу. – Она решительно шагнула к столу, положила перед ним тоненькую стопку листов. – Одноактную.
Он взял стопку в руки, развернул веером и снова свернул.
– Прочитаю.
– Про любовь… – добавила она, и он понял, что вся её вызывающая уверенность в себе – бравада. Защита.
– Я догадываюсь.
– Только вы не думайте, что я с кого-то это списала, – отчего-то сказала она, ожидая согласия.
Но он не стал соглашаться.
– Писатель всегда списывает. Человек не способен выдумывать. Он способен считывать невидимое и непонятое другими.
– Пусть так… – покорилась она. – Я пойду?
– А чего ты спрашиваешь. Лекция закончена.
Помедлила. Явно хотела что-то сказать, но потом повернулась, заскользила в больших белых кроссовках, подчёркивающих изящество длинных ног, к выходу.
Он нацепил очки, пробежал первую страницу, не ожидая никаких открытий, но всё же на что-то надеясь…
В пьесе было два действующих лица: старик и девушка. Они просто говорили на берегу моря.
«Почему обязательно моря? – подумал он. – Ах, да, потому что горизонт одинаково далёк и для остроглазой молодости и для подслеповатой старости».
Говорили о том, что было интересно девушке. Потому что она ещё не нажила свой опыт. И совсем неинтересно старику, который уже обладал знанием будущего и умением предсказывать. Это было банально, но он продолжал читать пьесу, надеясь открыть что-то для себя, что несёт в себе новое поколение. Но диалоги были шаблонны, драматургии – то есть раскрытия многообразия характеров, столкновений душ там, в тонком мире – не было. Было описание соблазна.
Он вспомнил о соблазне…
…После пятого курса его женатый друг ушёл в армию, поручив ему опекать молодую жену, присматривать за ней. На правах друга семьи он часто приходил к ней. И однажды остался ночевать. Постель была одна, и они лежали на ней вдвоём, отгородившись свёрнутым в рулон одеялом, и пытались отогнать соблазн доступной близости разговорами о друге-муже, о знакомых, о студенческих заботах, – она училась на пятом курсе. Но соблазн всё более сближал их и только то, что он твердил без устали, что она жена его друга, сдерживало его. Они проговорили всю зимнюю ночь до рассвета, так и не сомкнув глаз. Но и не согрешив…
Сейчас почти все молодые стараются описать, показать на сцене свой соблазн, не поднимаясь выше, не постигая высоты Шекспира.
Нет, это не будущее, это падение в далёкое прошлое…
Он перевернул последнюю страницу.
Увидел Перегудину. Без макияжа, красок, маски прилежной ученицы. Такой, какой она бывает наедине с собой.
Даст ли Бог этой молодой женщине познать, что такое любовь?
И тут же усомнился в своём праве судить.
Дал ли Он ему?..
Если дал, то только тот, один-единственный день, когда их губы учились вместе ловить капли дождя, а души познали друг друга…
