Перевод Эдуарда Шехтмана
Содержание
Слава
Наваждение
Слава
Соланж Виолянс, популярная романистка, воздела очи к потолку, губы её дрогнули, и она разразилась фразой из последней главы своей предпоследней книги:
– Дорогой мой, я люблю тебя всей силой моей разбуженной женственности!
– О! Соло! - выдохнул молодой человек, идущий за ней по пятам. Он не был романистом и потому не сумел ничего более добавить к этому краткому и безыскусному выражению своей страсти.
Неумение изъясняться придавало Жаку Бруйеду особенную привлекательность и служило ему куда большую службу, чем самое изощренное красноречие. Потому что у Соланж всегда был случай вволю поговорить за двоих.
– Ты! - вскричала она, оборачиваясь и обвивая своими знаменитыми руками его шею. - Ты разве не чувствуешь пряного привкуса нашего любовного свидания в моём рабочем кабинете? Ты в самом сердце моей жизни, в пульсирующей глубине моего гения, в тайном алькове моих романов. Они будут ревновать к тебе, у, неутомимое чудовище!
И она поцеловала его за ухом, как это проделывала героиня «Ароматной гибели», её первой книги, познавшей успех.
– О! Соло! - снова подал голос Бруйеду. Она приложила к его губам свой изящный палец и прошептала:
– Умолкни, роковой ангел, я провижу, куда стремятся твои упования! Когда ты говоришь, мне кажется, что некий присосок ползёт и впивается в моё сердце. Возьми меня своими большими руками мужчины, растопчи мою стыдливость, умерь моё неистовство, и я сумею отблагодарить за всё, чего ты добьёшься, обманув мою бдительность!
– А ты уверена, что твой муж не вернётся до конца недели? - осведомился Бруйеду.
– Мой муж? Разве у меня есть муж? - воззрилась на него Соланж.- Нет, потому что ты здесь! Нет, потому что я тебя люблю! Нет, потому что мы счастливы!
– Он уехал поездом в семь пятнадцать, будто так?
– Может быть! Я не знаю об этом ничего! Не задавай мне вопросов! Не напоминай о существовании расписаний, всей этой цифири, о разных там косвенных налогах и пешеходных дорожках!
– Как ты замечательно говоришь, Соло, и как же я тобой восхищаюсь! Ты, видно, сказала ему, что в его отсутствие поработаешь над новой книгой?
– Моя новая книга - это ты, у, чёрное солнце, крыло дикой бабочки, луч и слеза!
– О! Соло! Ты околдовала меня, - простонал Бруйеду.
Он с восхищением смотрел на эту высокую, полную, красивую блондинку, чьё лицо как лампа светилось в притемнённой комнате. После шести месяцев связи с женой директора (фирма «Измерительные приборы Минюс») Жак Бруйеду всё ещё удивлялся своему везению. Он, верно, был строен, черноволос и холост. Но никогда не предполагал, что столь заурядных качеств вполне достаточно, чтобы завоевать любовь великой Соланж Виолянс, чьё фото и имя то и дело попадали на страницы парижских газет. А всё началось совершенно случайно. По окончании лекции Соланж на тему «Феминизм и развитие торговых обменов с Северной Африкой» в частном отеле патрона давался банкет. Сюда Леон Виолянс пригласил и своего юного секретаря Бруйеду. Сидя неподалёку от романистки, юный секретарь сразу попал под обаяние этого изобилия плоти. Не прошло и трёх дней, как мечты Жака стали осязаемой (причём хорошо) реальностью. С тех пор - вот уже полгода - он ничего лучшего для себя и не желал.
Отъезд толстяка Виолянса на конгресс в Брюссель был неожиданным подарком.
– Наконец-то, - решила Соланж, - мы сможем отдаться нашей страсти без помех и в обстановке, достойной её и нас самих.
Сейчас в доме царила тишина - слуг она заблаговременно услала. Первые быстрые поцелуи, и она увлекла Бруйеду в свой будуар в китайском стиле (красный цвет, циновки, специфические ароматы), где их ждал тонко сервированный ужин. «Ну точно, как в «Сокровище плоти» - вспомнилось Бруйеду, проникающему в эту сказочную комнату. И он обнял Соланж перед цветником из креветок и ломтиков задумчивых томатов.
– Мужчина! Злой мужчина! Безжалостный воин в освящённых доспехах! - отбивалась Соланж.
– Соло! Соло! – ещё крепче сжимал её Бруйеду. - Я не голоден...
– Не соблаговолите ли вы замолчать и соблюдать приличия за столом, нерадивый пастух небесных пастбищ!
– Соло! Соло!
– Разворачивайте-ка салфетку, берите в руки вилку и забудьте о любви! Ах, какой праздник! Я ног не чую под собой от счастья! Я...
Внезапно она умолкла с распахнутым ртом, взгляд её застыл, а кончик носа побелел от беспокойства. В замке входной двери поворачивался ключ. Потом шаги мужа пропороли безмолвие. Тяжёлые размеренные шаги. Шаги хозяина. Казалось, все предметы в доме вторят им с почтительным дребезжанием. Дверь будуара отворилась, и Леон Виолянс утвердился перед растерянной парой как шкаф. У него был длинный, вытянутый до отказа нос, синеватые дряблые щёки и великолепный мрачный рот, вздрагивающий под рыжими усами. Он кулаком двинул себя по ляжке, этакому образчику первосортного окорока, и набычился.
– Что вы здесь делаете?
– Леон... - начала Соланж (она ещё успела подумать: «Надо же! Будто из «Мести самца»).
– Что вы здесь делаете, Бруйеду? - повторил Леон Виолянс, в голосе его зазвенел металл.
Жак, ссутулившийся и побелевший, в молчании пожёвывал губами. Сейчас всё это произойдёт... грохот опрокидываемых стульев, звон битой посуды, град пощёчин. Его дело пропащее. Соланж потеряна навсегда, а толстяк Виолянс скорее всего вызовет его на дуэль. Он способен на всё, этот разъярённый вепрь. Растерянный Бруйеду бросил умоляющий взгляд на свою подругу. Он увидел, что Соланж ничуть не в лучшем состоянии. С опущенной головой и полузакрытыми глазами, она, казалось, оцепенела.
– Ну! Я вас спрашиваю! - рявкнул Виолянс. Соланж вздрогнула. Ещё несколько секунд и отвечать будет поздно. Но что сказать? Изо всех сил она призывала на помощь героинь, порождённых её богатым воображением романистки.
Но никто - от баронессы д'Андиньи до малютки Сюзи Амбруаз, от утончённой Элиан Болли до страстной Нана де Гратада - не откликнулся на её мольбу. Нет, положительно на неё нашло затмение! Она, Соланж Виолянс, которая в своих творениях не раз спасала женщин от вульгарных семейных сцен, насмешкой стирала в порошок стольких разъярённых мужей, примиряла множество поссорившихся пар, она не могла теперь ничего придумать для собственной защиты!
Сказали бы, что весь её ум ушёл в книги, ничего не осталось для грубой действительности. А этот дурачина Бруйеду терзал, между тем, пуговицы на манжете. А жирный Леон ритмическими толчками надувался как воздушный шар... Сейчас он должен лопнуть. Это точно. Чтобы выиграть время она пробормотала:
– Ты... ты разве не уехал в Брюссель?
Вот этого не следовало говорить. Бруйеду поморщился. Леон сардонически усмехнулся и прорычал:
– Я никому не даю отчёта! Я сам требую его! Меня внезапно задержали телеграммой, довольна? Но этот-то что делает здесь?
– Ну... ну, всё очень просто, - проблеял Бруйеду.
– Да, очень просто, - подхватила Соланж.
– Вы так считаете? - сверкнул белками глаз Виолянс. - Что он делает здесь, у меня, перед накрытым столом, вместе с моей женой, одетой в пеньюар?
– Вот, значит ...- начала Соланж, - мсье Бруйеду пришёл... и как раз, когда он пришёл... я со своей стороны...
Брови Леона сошлись в одну грядку у переносицы. Рот искривился, руки сжались в кулаки.
– Что ты там такое себе вообразил? - заспешила Соланж. - Опомнись. Существуют подозрения, которых женская стыдливость не может допустить. Есть же границы этой... разнузданности супружеской ревности. Я требую хотя бы минимума уважения, а равно и желания понять другого. Мсье Бруйеду пришёл ко мне, это правда...
– Счастлив, что признаешь это...
– Пришёл, ко мне, чтобы... чтобы...
– Да, чтобы?.. - прищурился Леон.
– Гм... хм... это очень деликатная вещь... Есть одно дело...
– Я не вижу, какого рода дело может быть у тебя с моим личным секретарём!
– Дело... дело...
Бруйеду крупно потел. Соланж стояла вся красная с растрепавшейся причёской и увлажнёнными глазами. Виолянс бормотал сквозь стиснутые зубы:
– Негодяи, мелкие негодяи...
– Дело... а! Я не должна была тебе этого говорить... он просил меня молчать...
Вдруг ангельская улыбка коснулась уст Соланж. Она глубоко вздохнула и произнесла сладким голосом:
– Ты хочешь знать всё? Ладно! Бедняжка Бруйеду, я сейчас просто обязана раскрыть ему наш маленький секрет.
Жак почувствовал, как сердце у него полетело в пятки.
– Да, да, - глухо промолвил он.
– Так вот, - выпрямилась Соланж. - Бруйеду пришёл ко мне потому, что недавно написал роман и ему нужна моя поддержка у издателя.
– Что ты мне тут поёшь? - поднял брови Леон.
– Ничего, кроме правды, мой дорогой.
Виолянс перевёл взгляд с жены на секретаря, а с него на кончики своих башмаков. Внезапно он разразился смехом.
– Ну и ну! Надо же!
– Смеяться не над чем, - сухо заметила Соланж. - В романе Бруйеду масса достоинств. Но наш молодой автор скромен, как скворец. Мне стоило труда уговорить его показать рукопись. Он не хочет, чтобы ты думал, будто он забросил свою работу в бюро ради литературных занятий.
– Что за вздор! - живо возразил Леон. - Не дубина же я какая-нибудь.
– То же сказала ему и я, мой ангел. Однако он не показался успокоенным и просил держать в секрете наше... небольшое сотрудничество. Я подумала, воспользуюсь-ка твоим отсутствием, чтобы обстоятельно поговорить с ним о романе.
Леон Виолянс с недоверием слушал эти успокаивающие слова. Не сразу, но он давал себя уговорить, к нему возвращалось благодушие. Порозовевший, с глазами-щёлочками, он похлопал по плечу своего секретаря:
– Ну и скрытный же вы тип! Он тоже подался в литературу! Это какая-то болезнь! Бруйеду романист, романист Бруйеду! Извините меня, но я не могу ещё к этому привыкнуть.
– Я тоже, мсье Виолянс, - прошептал Бруйеду. Леон зашёлся в смехе:
– Шутник! Не пример ли моей жены подвигнул вас?
– Э - э... да, да, - кивнул головой Жак.
– О, тогда за вас отвечает она, тогда понятен и этот ужин, и поддержка у издателя. А скажите, малыш, этот роман... Как же он называется?
– Называется? - словно эхо повторил Бруйеду, и колени его ослабли.
– Да, называется.
– «Уста полны огня», - молниеносно нашлась Соланж.
– Названьице из легкомысленных, ты не находишь, дорогая? - усмехнулся Леон. – «Уста полны огня»! Ну Бруйеду, ну повеса! Забавно будет прочесть такое! Это чтение согреет меня зимними вечерами. Оно вернёт мне мои двадцать лет. «Уста полны огня»!
Истерзанный Бруйеду попытался изобразить улыбку.
– Каков же сюжет? - спросил Виолянс.
– Ну... сюжет самый простой... Речь идёт о мужчине и женщине...
– Они любят друг друга?
– Да.
– Дьявольски оригинально, малыш!
– То есть нет... они не любят друг друга... Или, точнее, сначала не знают, что любят, а на самом деле любят, потом они думают, что любят, тогда как не любят больше и, наконец, они думают, что не любят уже друг друга, а на самом деле любят...
– Какая прозрачность!
– Не мучай ты этого беднягу, Леон. Он так робок. Каждый молодой автор припорошён пыльцой стыдливости, затянут паутиной сомнений, объят тревогами девственницы... В нём столько неискушённости, свежести и хрупкости, что уподобить его можно конфетке из первого снега.
– Сильно сказано, - восхитился Виолянс. - Я надеюсь, что снежная конфетка окажет нам честь отобедать сегодня с нами. И мы выпьем за здоровье его романчика. Ещё прибор, Соланж.
За столом Виолянс был в хорошем - до отвращения - расположении духа. Он подтрунивал над Бруйеду, над фривольным характером его вдохновения, он упрекал Жака за богемный образ жизни и предсказывал ему, что лет в 80 он станет членом Французской Академии. Бруйеду сносил всё это с неподвижным лицом сомнамбулы. Он словно окаменел на краю стола и не мог ни думать, ни говорить, ни владеть как следует вилкой. Уловив, что он страдает, Соланж изредка бросала на него взгляды, полные горячего сочувствия. На прощанье она шепнула ему:
–Завтра вечером жду тебя в «Зелёном абрикосе».
Бар «Зеленый абрикос» был довольно изысканным заведением. Оранжевые стены, столики из каштанового дерева, отражения неярких светильников словно застыли в бокалах с мерцающим шампанским... Интимная музыка лилась сквозь резные перегородки. Бармен сбивал коктейли, похожие на расплавленный металл; за его спиной теснились ряды бутылок, пестрели фотографии из журналов.
«Зелёный абрикос» считали своим тайно встречающиеся пары, молодые женщины, свободные и усталые, неразговорчивые подростки, встающие в полдень, зрелые девицы с поджатыми губами экспертов и старые мумифицированные господа. Воздух здесь казался пропитанным ароматом любви и респектабельного порока.
Соланж Виолянс, чьи прославленные черты скрадывало приглушённое освещение, втолковывала своему любовнику:
– Он ничего не заметил, мой дорогой. Но он хочет прочесть твою книгу. Я сказала ему, что «Уста полны огня» уже начали печатать в издательстве Патио и что книга выйдет через два месяца, самое большее.
– Но, Соло, ведь она не написана!
– Точно. Значит, ты должен её написать.
– Я? - вздрогнул Бруйеду. - Да я ведь с трудом составляю деловое письмо, а ты хочешь...
Лицо Соланж стало непроницаемым.
– Ты любишь меня? - поинтересовалась она.
– Да.
– Тогда садись и пиши.
– Что... писать-то?
– «Уста полны огня».
– Это просто смешно.
– Я тебе помогу.
– Но с таким заглавием, о боже!
– Обстоятельства навязали нам его.
– А двухмесячный срок?
– Он подстегнёт наше вдохновение!
Бруйеду раскачивался с потерянным лицом над своим коктейлем.
– Ну грязная история! Только этого не хватало! Та ещё морока! - причитал он.
– Соланж полоснула его взглядом, острым как бритва:
– Несчастное создание! Я придумала, как отвести от тебя опасность стать посмешищем, сохранить в целости наш союз, я отыскала поистине чудесное спасение, рискуя при этом погибнуть под градом коварных вопросов... вот он, триумф! Какие же ты находишь слова, чтобы меня отблагодарить! «Та ещё морока и этого только не хватало!» Что бы ты делал, если бы меня не осенило произвести тебя в романисты?
Бруйеду опустил голову.
– Ладно. И всё-таки... Ведь я никогда этим не занимался...
Божественная нежность расслабила лицевые мускулы Соланж.
– Это правда, что нашему ремеслу не научишься вдруг, не станет за ночь ворона соловьем. Но любовь созидает чудеса. Название книги, которое я ощущаю, как вызов нелепой ревности Леона - вот, что меня вдохновляет, вот, что даёт жизнь веренице моих персонажей с их встречами и расставаниями, с малейшими деталями их разговоров. Я вижу, вижу... О! Какое счастье! Я напишу эту книгу. Вернее, напишем её мы. И честь будет спасена, мой дорогой Жак! Бери бумагу. Энтузиазм творца повелевает мне немедля выступать в поход. Пиши же: «Однажды прохладным осенним вечером баронесса Улет...»
Время от времени Жак Бруйеду осмеливался предложить идею, бросить слово или кусок фразы, всё это тотчас включалось в текст.
– Любовь делает тебя умнее, - поощряла его Соланж. - Я вижу, как искорки пляшут на кончиках твоих волос.
Сотрудничество их оказалось - сверх всяких ожиданий - плодотворным. Каждый вечер Соланж и её любовник встречались в «Зелёном абрикосе», каждый вечер они прибавляли к книге по главе и каждый вечер сожалели, что не додумались раньше разнообразить свои отношения столь приятным времяпрепровождением.
К исходу месяца книга была готова. Ещё через месяц она вышла в издательстве «Патио» за подписью Бруйеду и с предисловием Соланж (в коем была фраза: «этого молодого человека открыла я»).
Бруйеду подарил экземпляр романа на роскошной бумаге своему шефу. Вечером тот признался жене:
– Сказать ли тебе, что некоторое время я думал о ловком обмане, считая Бруйеду таким же писателем, как и себя!
Леон поцеловал свою супругу за ушком и в щёку, а спустя неделю купил ей брошь из драгоценного камня с изображением Купидона, дабы доказать силу своей любви.
Что касается Бруйеду, то им овладело новое беспокойство. Втянутый против воли в эту авантюру, он опасался, что пресса теперь задаст ему, никому неведомому автору. Он со страхом представлял себе статьи, в которых объединившиеся в стаю рецензенты, пожонглировав именем Бруйеду, отпустят его в конце своих опусов голым, общипанным, обсмоленным и выпотрошенным. Он чувствовал, что его существо словно распахнуто, и он вручён публике со всеми своими тайнами, пороками, ошибками во французском, родинками, короче, вместе с подтяжками. Он более не принадлежал себе. Он стал человеком, «который в руках у всех».
Соланж пыталась унять эти страхи, довольно странные в мужчине. Она будила в нём честолюбие ссылками на авторитет писателей в обществе. Но он всё время тупо повторял: «Это не ремесло, а проституция какая-то!»
Появились первые статьи - впечатление было такое, словно с высоты ухнула лавина. Оправдались худшие опасения Бруйеду. Казалось, что все критики Франции сговорились начать боевые действия против него. Их голоса - от самого влиятельного мэтра до последнего газетного щелкопёра - слились в едином крике тревоги и негодования: «Роман бесцветный и халтурный... Сумбурный ум... Стиль спятившего кондитера... Персонажи сработаны из фанеры...». Кто-то даже написал о «рвоте розовым маслом». Это уже был предел!
Затравленный Бруйеду молча сносил всю эту брань. Каждый день почта приносила очередную порцию насмешек и поношений. Но он ведь ничего от этой книги не ожидал. Он вообще не хотел её писать! Что нужно этим улюлюкающим журналистам? Почему они так ополчились против него? Почему подняли на смех, зачем сделали несчастным? Он перестал спать по ночам. Внезапный приступ печени уложил его на неделю в постель.
Когда он вернулся в бюро, коллеги встретили его с притворно сочувственными лицами. «Старина, - сказал один из них, - я снова перечитал пасквильную статейку о тебе. До чего же люди могут быть злыми!» Ему вторил другой: «Когда же они оставят тебя в покое? Только о тебе и говорят. И в каких выражениях! Ты бы лучше печатался под псевдонимом, ей-богу».
Толстяк Виолянс своей умильной и коварной улыбочкой злил Бруйеду больше всех. Было похоже, что неудача Жака ласкает ему душу. Он только что не мурлыкал подобно коту, устроившемуся у миски с молоком. Приходя утром в бюро, он вперял в свою жертву долгий сладострастный взгляд. Потом приближался к Бруйеду, клал руку на плечо и отечески осведомлялся о его здоровье и здоровье родителей. Жак, изнурённый этими приготовлениями, ждал, когда патрон приступит к главному. Наконец Виолянс, испустив вздох сожаления, вытягивал из кармана помятую газету и бережно вручал её секретарю.
– Я вам тут принёс кое-что, - говорил он с напускным равнодушием. - Читайте заметку на последней странице.
Он облизывал свои губы гурмана и добавлял: - Это бесчестные наскоки.
Пока Бруйеду осиливал текст, он всё время чувствовал, что Виолянс будто дегустирует его смятение и стыд.
Впрочем, Леон и сам толком не сумел бы сказать, что его так радовало в этой злополучной истории с Бруйеду. У него было впечатление, что он взял реванш у своего секретаря, хотя в чём он мог упрекнуть этого робкого парня? Какую победу он мог одержать над ним, когда у них не было никакого повода для противоборства? Всё это было одновременно и глупо, и как-то по-детски.
Поначалу Соланж пыталась образумить мужа. Она объяснила ему, что мнение прессы имеет лишь относительную ценность и что немало шедевров французской литературы было при своей первой публикации подвергнуто разносу. Но Виолянс не хотел ничего слышать. Борясь с ним, Соланж постепенно уступала, более того, заражалась настроением своего супруга. Конечно, малыш Бруйеду никогда не претендовал на звание романиста. Конечно, Соланж большую часть книги сочинила или исправила сама. И уж конечно, этот оглушительный неуспех нисколько не умалял мужских достоинств молодого человека. Все это так, но Бруйеду уже был не героем в звенящей кольчуге, как когда-то, а задерганным, озлоблённым и незначительным писателишкой. Романистка имеет право на воздыхателя, который не пишет, но не воздыхателя, который пишет плохо. Соланж не могла помешать себе жалеть и презирать своего любовника, ставшего её собратом по перу. Ей было стыдно за него. Нет, воистину, она заслуживает лучшего!
Однажды некий парижский хроникер печатно удивился тому странному факту, что великая Соланж Виолянс унизилась до предисловия к книжке столь ничтожного автора, Соланж почувствовала себя лично задетой. Назначив свидание Бруйеду в «Зелёном абрикосе», она пришла туда, опоздав, с лицом страдающим и взором потухшим.
– Читай это, - сказала она слабым голосом. Бруйеду, закончив статью, пробормотал:
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Вот те на! - возмутилась Соланж, - По твоей милости меня рвут на части, ищут со мной ссоры, донимают как хотят, а ты не находишь и одного слова негодования!
– Ты могла бы не писать предисловия...
– Очень хорошо! Ни один издатель тебя бы не напечатал.
– И пусть! Книжонка не увидела б света! Это было бы самое лучшее, я так понимаю.
Соланж всплеснула руками как крыльями.
– Восхитительно! А мой муж, что он? Он-то что сказал бы, не будь книга опубликована? Чтобы сохранить наш союз, чтобы тебе не лишиться меня, я согласилась взять под опеку эту бумажную каракатицу, а ты столь бессовестно сводишь на нет жертву, которую я принесла! О! Вы, мужчины, вы роковым образом непоследовательны! Ваш эгоизм беспределен! Если бы я знала...
– Что знала?
– Нет, ничего, - уже тише сказала Соланж, умеряя свой гнев. - Я пришла сюда не за тем, чтобы бередить твои раны, а чтобы выработать план боевых действий.
– Опять! - простонал Бруйеду.
– Да! - гаркнула Соланж. - Не вообразил ли ты, что я позволю глумиться над моим любовником, моей любовью и собственным добрым именем, не крикнув этим подонкам: «Погодите у меня, голубчики!» Я несу ответственность за твой дебют. Ты проиграл первый раунд. Надо выиграть следующий...
Жак похлопал ресницами и негромко спросил:
– Что ты такое замыслила, Соло?
– Тебе надо написать новую книгу, притом шедевр, чтобы заткнуть пасть тем, кто нас облаивает.
– Новую книгу?
– Вот именно. И эту книгу ты напишешь уже сам.
– Но не смогу я, не смогу! - возопил Бруйеду, и настоящие слёзы выступили у него на глазах.
– Или ты напишешь новую книгу, или я исчезну навсегда из твоей жизни. Выбирай, - сказала Соланж напоследок.
Бруйеду выбрал писательскую тропу.
Тридцать семь дней Жак искал новый сюжет. На тридцать восьмой он понял, что самым разумным будет писать роман без сюжета. Он с жаром принялся за дело. Работа эта оказалась странной и удивительной. Бруйеду выплескивал на бумагу всё, что приходило ему в голову, презирая законы логики и синтаксиса, даже самые простые. Он с безмятежностью громоздил ошибки орфографические на ошибки пунктуационные. Он тщательно исследовал мысли скаковой лошади и какого-нибудь микроба, впавшего в истому. Он плодил героев, умиравших через десять страниц, и героинь, менявших имя и цвет кожи по обстоятельствам. Он описывал слогом поэта содержимое ночного горшка и языком золотаря провинциальную молодую девушку, собирающую лилии для своей матушки. Время от времени он прерывал повествование, чтобы вклинить рекламу патентованного средства или песенный куплет, или коммерческое письмо, или грязный выпад против общества, или же уравнение с 12-ю неизвестными. Целое получалось нелепым, резким, но совсем новым и очень самобытным.
Бруйеду отстукивал текст прямо на машинке. Вдохновение тащило его. Вспоминая свои недавние трудности с составлением простого доклада, Жак и сам дивился той внезапной чудесной лёгкости письма, что обнаружилась в нём. Иногда по ночам словари шелестели у его ушей. Хоровод наречий обмахивал его с приятным шорохом. Прилагательные источали во тьме острые ароматы. Существительные падали прямо в рот, как спелые плоды. Целый мир казался не более чем некоей конструкцией из слов, точек и запятых. Бруйеду просыпался в испарине, бежал к машинке и переносил черным на белое свои фантасмагории. Лупя по клавишам, он приговаривал:
– Соло, Соло! Ты сделала меня другим человеком!
Самым трудным было положить конец этому роману-потоку. Не связанный никаким героем, никакой вообще заботой о сюжете, Бруйеду не мог остановиться. Это было сильнее его: всё должно было излиться. И вот однажды, работая с особенным пылом, он неосторожным движением повредил машинку. Это происшествие он счёл перстом судьбы. Пора кончать, решил он. Текст обрывался посередине фразы. А, так оно и лучше. Бруйеду взял ручку и написал слово «конец» внизу страницы.
Своему новому литературному детищу, законченному как раз за девять месяцев, Жак дал имя «Небытие». Это было знаком скромности. Он предложил его издательству «Патио», это было знаком верности. Он посвятил его «Соланж Виолянс, несравненному мастеру французской литературы», а это было знаком писательской благодарности.
Против ожиданий, пресса, исчерпавшая, видно, свой запал в первый раз, оказала новой книге Бруйеду благожелательный приём. Некоторые критики нашли её «элегантной», «хорошо задуманной», «налитой необычной силой». Один старый журналист даже отозвался о "Небытии", как о «небольшом перле культуры».
Начиная с первых статей, Жак почувствовал, как перед ним замаячила надежда. Конечно, речь не шла о шумном успехе, но эти похвалы там и тут, эти пусть шаблонные слова одобрения тоже чего-то стоили. В бюро больше над ним не посмеивались. Не кидали больше газет на его стол. Иные из коллег просили даже подписать книгу на память. Бруйеду не был от природы тщеславен, но ему приятно было обелить себя в глазах товарищей и Леона Виолянса.
Он особенно надеялся этой маленькой победой раздуть любовный пламень в сердце своей Соло. Она была очень занята последнее время и, когда согласилась встретиться с Бруйеду в «Зелёном абрикосе», миновал месяц, как книга появилась в продаже.
– Ну что, милая Соло? - начал Жак, подвигаясь на мягкой обитой оранжевым скамье, чтобы дать ей место. - Сумел ли я загладить свою невольную вину перед тобой?
Соланж задумчиво смотрела в пространство с гримаской разочарования. Потом легонько тряхнула искусно уложенной прической. Потом сказала:
– Критики были любезны. Но не надо задирать носа, мой милый.
– Я и не думал его задирать:
– Та-та-та, все вы одинаковы. Стоит какому-нибудь безвестному рецензентику бросить пяток-другой заумных комплиментов, как вы распускаете перья. Вы растёте в своих глазах. К вам не подойди. И вы ступаете по коврам, расстеленным в заоблачных высях... Ей-богу, всё это смешно!
– К чему ты это, Соло?
– А к тому, что твоё сочинение мило, но не более. И что тешить своё самолюбие рановато.
– Какое там самолюбие? И не тешу я его...
– Ты так думаешь? - язвительно осведомилась она. - Ха! Посмотри на себя в зеркало. Ты лопаешься от радости, тебя душит довольство Ты... ты... Кстати, в «Небытии» полно ошибок, а глава седьмая вообще никуда не годится.
– Соло!
– И вот ещё... вчера я видела Огюста Пиоша из Французской академии. Он сказал мне: «Небытие»? Эта книга не заслуживает другого названия!» Сожалею, что огорчаю тебя. Но это для твоего же блага, малыш. Для твоего же блага...
Бруйеду не понимал, что за злой бес овладел Соланж.
– Ты предпочитаешь, чтобы «Небытие» разделали так же, как и «Уста»? - спросил он.
– Не задавай мне глупых вопросов. Если хочешь меня разозлить, скажи это сразу, я лучше уйду от греха подальше. Смотри-ка, в нём столько самодовольства, что он не может уже выслушать и невиннейшего замечания. Очень хорошо! Очень красиво! И это только начало! О-ля-ля!
Когда Бруйеду попытался её обнять, она отстранилась, смерив его ледяным взглядом:
– Мне надо уходить.
Жак остался наедине со своим аперитивом, размышляя о тайнах женской души. После двух часов раздумий он решил, что поведение Соланж совершенно необъяснимо и что надо с ней встретиться как можно скорее вновь. Но очередные свидания не принесли желанного мира. От раза к разу Соланж становилась все более нервной и злой. Куда только девались её красочные выражения. Обнимать себя она позволяла лишь против воли. Случалось даже, что она хвалила своего мужа, чего не было раньше.
Некоторое время спустя она выпустила книгу под названием «Индиго», имевшую немалый успех. Её фото замелькало повсюду, в витринах и литературных журналах. Имя Соланж по всякому поводу упоминалось в светских разговорах. Издатель буквально носился с её книгой. Когда заходила речь о предстоящем присуждении премии Рекамье, называли только её имя. Этот блеск новой славы размягчил сердце Соланж, и она даже упрекала себя, что столь несправедливо обращалась с Бруйеду. Она вновь увиделась с ним и не скупилась на советы и ласки. Жаку казалось, что это сон, и он благословлял небо за то, что оно дало ему снова припасть к этому источнику радостей.
Дамы из жюри, присуждавшего премию Рекамье, заседали уже минут сорок пять, и Соланж с мужем ждали в китайском будуаре победного звонка. У неё не было серьёзных соперников в этом литературном состязании. Последние опросы предсказывали «Индиго» полный успех. Хвалебные статьи уже ждали своего часа в типографиях. Издатель Соланж напечатал 150 000 экземпляров её романа дополнительно в предвидении массовой распродажи. Толстяк Виолянс заказал банкет в ресторане «Максим» для прессы и менее удачливых соискателей премий.
Однако Соланж любила создавать видимость риска и беспокойства.
– Чего так тянуть? - вопрошала она. - Чего рассусоливать, когда достоинства моей книги признаны единодушно?
– Они женщины, - урезонивал её Виолянс, - а женщины любят поговорить. Они и не подозревают о твоём волнении.
– А я и не волнуюсь. Просто хочу, чтобы всё это кончилось.
Она с неприязнью оглядела мужа, сытого, благодушного, заполнившего собой всё кресло - сигара во рту и хлопающие свиные глазки.
– Ты уверен, что телефон исправен?
– Конечно.
– Проверь-ка.
Леон снял трубку, послушал ровное гудение, трубку повесил.
– Ну?
– Всё нормально, - ответил он, позёвывая.
– Что меня сердит больше всего, так это твоё спокойствие. Можно сказать, что тебе моя судьба безразлична.
– Что ты, я просто уверен на твой счёт. Ты получишь премию Рекамье, вот увидишь...
– Заметь себе, что, если я её не получу...
– Тебе будет всё равно!
– Ты угадал.
Он улыбнулся. Воцарилось молчание, в котором, казалось, потрескивали искры возбуждения. Соланж убедилась в зеркале, что туалет её изысканно строг. Мысленно она повторила текст речи для радио. Жажда почестей, шума вокруг её имени, света юпитеров сжимали ей сердце. Губы её поминутно сохли. Руки стали лёгкими, как из ваты. Ей казалось, что сейчас она упадёт в обморок от накатывающего временами блаженства.
– Который час? - прошептала она.
– Два.
– Они спятили, спятили! О мой бог! Я чувствую, как нервы мои накручиваются на зубчатый барабан. Я проваливаюсь, да-да! Я проваливаюсь внутрь себя самой!
Она поморгала и опустилась на канапе с лёгкостью облачка.
– Два часа десять минут, - промолвил Виолянс. И в этот момент телефонный звонок прорезал тишину дома.
– О небо! - воскликнула Соланж. Одним прыжком она была у аппарата. Пальцы её на трубке побелели от напряжения.
– Алло! Алло! Говорите громче...
Вдруг Леон увидел, что жена его бледнеет, а челюсть её начинает мелко трястись.
– Кто? Кто-кто? - задыхалась Соланж. Неясный голос жужжал будто с другого конца света.
– Алло! Алло! - надрывалась Соланж. - Не слышу! Кто? Бру... Бруйеду! Ах!
Она чуть не уронила трубку и перед Леоном предстала мертвенно-бледная, взмокшая, растрёпанная фурия, изрекшая замогильным голосом:
– Премию получил Бруйеду.
– Вот так раз, - протянул Виолянс. - Он, что ли, отправил туда свою книгу?
– Надо думать, хотя мне он об этом ни слова. Хорошенькое дело! Такую премию такой дешёвке, этому «Небытию»!
– Послушай, - сказал мирным тоном Виолянс. - Я сожалею, что не ты получила премию, но последняя книга Бруйеду не дешёвка. Насколько мне были противны его «Уста», настолько «Небытие» кажется сносным. Будем справедливы...
Он осёкся. Сдавленный стон Соланж прервал его. Она воинственно потрясала своими слабыми кулаками.
– Молчи! Не зли меня! - шипела она. - Книжка Бруйеду - это муть на дне корыта, это вибрион гнилой литературы! Тебе это скажут все! Только низкими интригами он получил премию! Может быть, он переспал с председательницей жюри?
– Помилуй, ей семьдесят пять!
– Я всего жду от этого выскочки!
– Бруйеду выскочка?
– Самый настоящий! Надо быть слепцом вроде тебя, чтобы этого не видеть! О! Какой стыд, какой стыд!
Она искренне удивлялась в этот миг, что могла когда-то любить Жака, этого плута и... и... бандита. Сейчас в ней кричала только писательница, у которой тайком похитили славу. Она чувствовала себя способной разорвать на части своего мучителя, оплевать его, опозорить... Потом бы она изошла горючими слезами, но это потом.
Виолянс, захваченный врасплох, не знал, как её успокоить. Он пробормотал:
– Да не огорчайся ты, душа моя. Будет у тебя другая премия.
– Я хотела эту... Вернее, я не хотела никакой... Но Бруйеду! Ненавижу его! Ненавижу...
– Он не злой парень...
– Не собираешься ли ты его защищать?
– Почему бы нет? Ты готова затоптать этого ягнёнка, который тебе ничего худого не сделал. Я же скорее радуюсь его удаче. Раз уж не тебе дали эту премию, так пусть её получит он, а не другой.
– А вот я предпочла бы именно другого, любого другого, только не его.
– Но почему, Соланж?
– Потому что он... он... Ах, Леон, ты просто глуп! Ты раздражаешь меня, поддерживая это чудовище, это воплощение двоедушия и похоти. С этим надо кончать! Открыть тебе всё? Ладно. Этого хотел ты, запомни!
Она метнула в мужа испепеляющий взгляд и сказала глухо:
– Он мой любовник.
– Что? - вспыхнул Виолянс.
– Бруйеду мой любовник... Его книга были лишь уловкой...
Когда Виолянс схватил её запястье и так тряхнул, что чуть не треснули кости, она взвыла:
– Всё к чёрту! Гром и молния! Я падаю!
– И, действительно, упала в обморок.
Назавтра Леон Виолянс пригласил Бруйеду к себе в кабинет и отхлестал его по щекам перчатками из кожи американской свиньи.
Затем они обменялись визитными карточками, а дальше - выбор секундантов и дуэль по всем правилам на автоматических пистолетах. Бруйеду был ранен в ягодицу. Этот скандал прибавил ему известности.
Недавно он выпустил третью книгу. Поговаривают, что у него даже есть шансы быть избранным во Французскую Академию.
Наваждение
У м-ль Паскаль было постное лицо с впалыми щеками, острым носом и круглыми глазами злой птицы. Её волосы, припудренные перхотью, были стянуты назад и увенчаны на затылке большим шиньоном, ощетинившимся шпильками. Единственные украшения, которые она позволяла себе к лёгким платьям из тёмной шерсти, были брошь-барометр и бутон розы, сработанный из ноздреватого материала (она называла его «афганским камнем»). Зелёная шаль с унылой бахромой покрывала ей плечи. Движения её были порывисты. Она сжимала вашу кисть, как поворачивают дверную ручку.
Вот уже пять лет м-ль Паскаль подвизалась заместителем начальника бюро в юридическом управлении Министерства путей сообщения. Низкие закулисные интриги мешали её продвижению по службе, она знала, чего стоит хвалёный дух справедливости, царивший в отделах кадров. Годился любой повод, чтобы её унизить. Так, например, размах работ в её бюро требовал трёх или даже четырёх служащих, ей же дали лишь одного, свежеиспечённого выученика коммерческой школы, совершенно неспособного сладить с порученным ему делом.
Его звали Юш. Бледное дурацкое лицо, мокрые губы... Его рыжие усики, казалось, наклеены под носом, как почтовая марка. Он всегда был простужен. М-ль Паскаль нередко говорила: «Он, конечно, примитив, но, по крайней мере, никогда не пьёт. Ведь иначе от него бы разило, не так ли?». Она относилась к нему с ледяным презрением, разговаривая только по работе и поручая самые нудные дела; порой гоняла его в другой конец Министерства, в случаях, когда он ей порядком намозоливал глаза. Дело в том, что в довершение несчастья, их столы стояли друг против друга, а тесная комната не позволяла разместиться по-другому.
Однажды мсье Юш пришёл на службу, опоздав на час. Он был почти выбрит, одет в выходной костюм и улыбался с юношеской робостью. Он кротко извинился и сказал:
- Сегодня было открытие второго салона «Художественной группы служащих Министерства путей сообщения»...
Он остановился набрать воздуха, затем потупил глаза, округлил губы и выдохнул:
- Я там выставляюсь.
Это сообщение удивило м-ль Паскаль, на лице её с минуту боролись между собой деланный интерес, снисходительная жалость и начальственная спесь.
- Ладно... Я как-нибудь пойду посмотреть.
- Это в клубе Гамбетта. На первом этаже. И вход бесплатный.
- Совсем хорошо... Но сейчас есть нечто более срочное. Вы уже ответили на письмо мсье Кардебоша по поводу уплаты издержек специального надзора, относящихся к управлению Национальным обществом СПЛН?
Мсье Юш рухнул на стул как подкошенный; м-ль Паскаль могла поздравить себя, что столь энергично вернула его к суровым трудовым будням.
В пять часов, завершив одну ответственную работу, она решила и в самом деле посетить картинную галерею «на первом этаже». Она поправила шаль, взбила чуть увядшую причёску и покинула бюро с торжественностью корабля, выходящего в открытое море.
Второй салон «Художественной группы» разместился в большом зале, сером и холодном. Кладбищенская тишина наваливалась на вас уже с порога. Посетителей было совсем мало, они неслышно ступали и говорили только шёпотом.
Выставка этих образчиков любительского искусства могла лишь успокоить администрацию относительно направления умов её персонала. Полотна являли зрителю тронутые меланхолией закаты оранжевого солнца, белую пену на зелёных волнах, разбивающихся о чёрные скалы где-то в Бретани, поля пшеницы, золотистый цвет которых соперничал с цветом мака-самосейки. Во множестве были также представлены котята в корзинах, с глазами как кнопки, пегие козочки, кролики с розовыми носами и вьющиеся растения на фоне старых пурпурных занавесей. Всё это было прелестно, невинно, это так умиляло. Душа м-ль Паскаль чувствовала совершеннейшее родство с душами коллег, посвящающих часы досуга столь достойным занятиям.
Она уже направлялась к выходу, как вид четырёх полотен, висящих несколько на отлёте, поверг её буквально в оцепенение. То были картины с обнажёнными женщинами. На одной из них бесстыдница с рыжими волосами и кремовой кожей нагло развалилась на коврике перед кроватью. На второй - красотка, оседлав стул, курила сигарету и смотрела в пустоту профессионально похотливым взглядом. Третья женщина, откинувшись на спину, сладострастно потягивалась перед зеркалом. И, наконец, четвёртая опасливо трогала ножкой воду в эмалированном тазу. Тела всех женщин были выписаны с вызывающим натурализмом и отталкивающей непристойностью, от которой тошнило. Никакой вуали в виде спасительного тюля, никакой целомудренной дымки, искусно расположенных листиков... Можно было видеть всё!
М-ль Паскаль, краснея от смущения, подошла ближе, чтобы узнать фамилию художника. Она прочла... Ей показалось, что сейчас её хватит удар: под всем этим непотребством была нацарапана подпись – «Юш».
Домой она возвращалась в остром нервном возбуждении. Как ей держаться? Похвалить своего служащего? Но ведь это означало бы, что она одобряет его неприличные творения. Негодовать? По какому праву? Совсем промолчать? На этом последнем решении она и остановилась.
Но утром её мучения возобновились снова. Что говорят о ней за глаза? Без сомнения, её жалеют, зная, что каждый день по восемь часов она уединяется с этим молодчиком, способным на подобные гадости! А может быть... насмехаются над её бедой? Не передаются ли уже анекдоты о паре «Паскаль – Юш»? «Она, видно, не скучает там с таким хватом!». Мысль эта была для неё нестерпимой.
Новыми глазами смотрела теперь м-ль Паскаль на мсье Юша. Она удивлялась, как это раньше не различала в его облике явных признаков порочности. Это бледное лицо, эти потухшие глаза говорили о тяжком пробуждении после ночей разврата. Эти беспокойные порою движения рук свидетельствовали о любовных излишествах. А запинающаяся речь заставляла вспомнить невнятный язык страсти. О! Она представляла себе его в мастерской среди арабских подушечек, мехов, курильниц для благовоний, выбирающего позу для своей уже раздетой натурщицы и намеренно оттягивающего время любви. И потом, вкусив от гнусных ласк какой-нибудь блудницы, он приходит в бюро, садится лицом к ней, уставляется в бумаги, но в уме его еще роятся видения вакханалий.
Распалённая этими мыслями, м-ль Паскаль чувствовала, как липкий взгляд мсье Юша останавливается на ней, потом будто присасывается и ползёт по лицу подобно улитке. Этот человек раздевал её глазами. Она была распята перед ним как какая-нибудь из его моделей.
Временами кровь ударяла ей в голову. Она вертелась на стуле, вставала, выходила в коридор. Но когда возвращалась, тёмные зрачки её служащего снова в неё впивались и снова у неё было давящее впечатление, что её оценивают, что её выбирают, как последнюю рабыню на мавританском рынке. «Рано или поздно, - думала она, - он попытается овладеть мною». И она дрожала как лист целый день, пока не наступало время идти домой.
Однажды утром двое рабочих зашли в бюро и обратились к Юшу:
- Мы принесли диван, который вы заказали, мсье.
У м-ль Паскаль упало сердце. Как оно уверено в себе, это чудовище! Она украдкой взглянула на него. Он казался удивлённым. Он утверждал, что не подписывал никакого заказа. Навели справки и оказалось, что произошла ошибка: диван предназначался в другую комнату. Но м-ль Паскаль страдала от сердцебиения до самого вечера.
После случая с диваном несчастная жила в терзаниях: «Когда это случится? Сегодня? Или завтра?» Ей казалось, что мсье Юш свернулся пантерой на краю своего стола. Порой когда он просил передать ему папку[1], она испытывала необыкновенное волнение. Слова «отказ от кредита» или «заявка на подряд» приобретали в её уме чувственную окраску, о которой она прежде и не подозревала. М-ль Паскаль забросила работу. Она не осмеливалась более его одёргивать. Она изнемогала в пугающем ожидании неизбежного. Но мсье Юш не спешил. Он играл с нею, словно кот с мышью. Собравшись как-то с духом, она спросила его:
- Вы рисуете с натуры?
Он прищурился в улыбке сатира:
- Большей частью. Но случается рисовать интересный объект и по памяти.
Её-то, конечно, он рисовал «по памяти». Его ящики, должно быть, забиты рисунками, на которых она в том же одеянии, что и падшие девки из картинной галереи. Не выставит ли он эти наброски в ближайшем салоне? И тогда всё Министерство путей сообщения увидит её такой, какой она не показывала себя никому! Как же помешать этому унижению, думала м-ль Паскаль. Но в то же время нечистая радость проникала в её сердце. Да, по мере того, как шли недели, она всё больше поддавалась странной власти мсье Юша. Находясь рядом с этим исчадием, она чувствовала, что пачкается и сама. Греховные мысли преследовали её по ночам. В голову лезли сцены безудержного разгула в стенах бюро среди зелёных папок. Он говорит ей «ты». Она гладит ему волосы, как какая-нибудь куртизанка. Пробуждалась она в испарине и с пересохшим горлом. Она жаждала ринуться с ним в пучину экстаза. Её раздражало, что он с этим тянет...
Однажды м-ль Паскаль пришла в бюро одетая в светлое платье и отчаянно накрашенная. Сдавленным голосом она спросила его:
- Вас не позабавило бы сделать мой портрет?
- Я никогда не рисовал портретов, - произнёс он.
Она сникла от смущения.
- Ну да, я знаю... ведь вы специалист по обнажённым...
- Ничуть, - пробормотал он, - их выставил коллега Рюш из общего секретариата...
И прибавил с детской улыбкой:
- А я... я рисую котят.
Примечание
[1] По-французски «папка» звучит так же, как «сорочка», «отказ» - как «самозабвение», а «подряд» - как (отдалённо) «согласие».
