К 135-летию М.А. Зенкевича
Для того, чтобы писать хорошо на нашем языке,
надо быть необыкновенным человеком…
П.Я. Чаадаев – А.И. Тургеневу, 1838
После 1838 года знающих родной язык, кроме Пушкина и Карамзина, конечно, прибавилось, но необыкновенных, а тем более в поэтическом цехе, всегда считают, загибая пальцы. Михаил Александрович Зенкевич – один из них.
Начну с двух утверждений. И оставлю их открытыми.
Первое – человек есть воспоминание. «Всё прошлое нам кажется лишь сном» (Михаил Зенкевич, 1940).
Второе – русскую литературу сделали деревенские ребята, за редким исключением, которое исключением, скорее всего, и не является.
Деревня – Атлантида.
Небо на 360о по горизонту и земля в щетине рощ, и лето, и зима, и весна, и осень въяве. И ты один-одинёшенек со всеми страхами, сказками, песнями, тропинками, оврагами, шорохами, звёздами, цикадами и соловьями, сверчками и перепёлками. И оттопыренные уши, и всё примечающие глаза.
Видел я, как от напрягшейся крови
Яростно вскинув трясущийся пах,
Звякнув железом, заросшим в ноздрях,
Ринулся бык к приведённой корове.
Видел, как потная, с пенистым крапом,
Словно хребтом переломленным вдруг
Разом осела кобыла и с храпом
Лёг на неё изнемогший битюг…
Точность детали в точности слова.
Поэт растёт как человек, то есть и меняется, не форсируя свой жизненный опыт. «Среди движения племён» поэт не последний ориентир, камень придорожный, веха. А ещё «поэт – как донор», кровью своей – стихами – питающий мятущиеся племена. Обстругивать его, подгоняя под какие-то свои нужды, делая подпоркой своим фобиям, – шулерство и пренебрежение поэтом. Но Михаил Александрович Зенкевич – поэт такого масштаба, что выдерживает и вульгарную быковщину.
Пускай рога трубят по логу
И улюлюканье в лесу, –
Как зверь, в родимую берлогу
Комок кровавый унесу.
Гоните псов по мёрзлым травам,
Ищите яму, где лежу.
Я языком своим шершавым
Все раны сердца залижу.
А нет… Так, ощетинясь к бою,
Втянув в разрытый пах кишки,
С железным лясканьем открою
Из пены жёлтые клыки.
«В логовище» (1913)
В двадцать семь лет это уже своё, переживаемое.
Михаил Зенкевич недооценён, но это не его, а наша проблема. И тем отраднее открывать незатёртое. Его «тяжёлые стихи» – цивилизационная рефлексия. Мы давно уже не охотники, но охотники до жареного…
Оставив в стороне предостережение Тютчева – «Природа – сфинкс. И тем она верней / Своим искусом губит человека, / Что, может статься, никакой от века / Загадки нет и не было у ней» (август 1869), Михаил Зенкевич, отдавая долги университету и юности, пускается как, по словам Гумилёва, «вольный охотник, не желающий знать ничего, кроме земли», внутрь неё – к металлам, магнитам, камням, водам и прочим населявшим её саблезубым тиграм, погружаясь в истоки природы вещей, о чём когда-то так подробно рассуждал Лукреций. Поэт избежал того момента, когда Лукреций превратится в литературную Лукрецию, поражающую ядом неудовлетворённого познания: Зенкевич понял, что природа вещей в нём самом, в поэте: «Сперматозоид электронов – Я…» («Хоры»). В его глазах, в его сердце, в его душе, в его способности высказать эту природу, отринув бессодержательные красивости. «Оставьте романтику теней себе, – как бы говорит он, – а я о природе вещей, явленных мне здесь и сейчас». Весомых, полнокровных. Главное –
И голову надо, как кубок
Заздравный, высоко держать…
«Стакан шрапнели» (1924)
В своих измышлениях я опираюсь на тоненькую книжицу – «Избранное» 1973 года, где свод стихов, расположенных в хронологическом порядке, предварён как бы замковым камнем – стихотворением «Грядущий Аполлон» 1913 года из сборника «Под мясной багряницей». (Лукреций свой труд – «О природе вещей» – открывает обращением к Венере.)
«Грядущий Аполлон» – не столько отсыл к античному автору, сколько ответ своим собратьям по цеху о своём пути. Что его путь – это «серо-слизкий» полярный закат, а сладкоголосые сирены для него лишь «отхаркивающие дневную мокроту гудки». А ещё, я предполагаю, это реплика на Мережковского, на его «Грядущего Хама». Поэтически тонко, не взбегая на кафедру, следуя заветам Эпикура – «Безопасность от людей… вполне же – только с помощью покоя и удаления от толпы». А о «толпе сплочённой посредственности» в 1863 году писал уже и Герцен в «Концах и Началах Искандера», которая в 1904-1905 годах –
Глуха и слепа,
Открывает дорогу в столетье грядущее!
В. Брюсов, «Слава толпе»
Творите мерзость во Храме, –
Вы во всём неповинны, как дети!
В. Брюсов, «Грядущие гунны»
Время копытилось такое, что надо было обладать, как говорится, трезвым умом и ясной памятью, чтобы оставаться верным своим человеческим и поэтическим представлениям. И реагировать. Например, «Дикая порфира». Это не спор с Андреем Белым, с его «Золотом в лазури», где есть цикл «Багряница в терниях». Это отстаивание своего понимания этих значимых символов – «порфира/багряница». Кстати, порфир – это и первозданная порода, близкая к граниту. (Ещё одно кстати: Брюсов не преминул своеобразно откликнуться на «Золото в лазури», подпустив шпильку в той же «Славе толпе»: «Им ли в расплавленном золоте зорь потонуть!»).
Реагировал мэтр и на молодых, и не только критикой. Валерий Брюсов 25 августа 1912 года («Дикая порфира» Зенкевича вышла в феврале – марте 1912 года) пишет стихотворение «Земле», а в 1913 году – «Сын земли», и в 1916-м вставляет их в сборник «Семь цветов радуги».
Обычное поле для литературоведов…
Возвращаясь к Михаилу Зенкевичу.
Картины, которые рисует поэт, – документально точны, без смакования процесса, и философски обусловлены. А поэтическое мастерство и великолепное знание корней (о деревня!) родного языка делает эти картины безупречными.
В живописи того времени можно глянуть Кончаловского и Суэтина…
Михаил Александрович – мастер того редкого дара, «кто ясно мыслит – ясно излагает», который при этом не теряет поэтического великолепия.
Вот окончание стиха «На Волге» 1910 года:
Чтоб золотом огнистый танец
Расплавил медь колоколов!
Так вспомнить разбойный набат! Или вот «Сумрачный бог»:
Но, отклоняемый силою злобной,
В небе раскинув лучистый послед,
Вдруг низвергаюсь из тьмы их утробной
Красным ублюдком змеистых комет.
Оцените «лучистый послед». Деревенский мальчишка знает о последе не из словарей, он познаёт природу вещей собственными губами –
Поцелуй на морозе. Осмелься попробуй!
Рот смеющийся – алая скоба,
У ворот посиневший от стужи пробой.
Поцелуешь, пристанешь к железу губами.
«Поцелуй на морозе. Осмелься попробуй!..»
Антея отрывать от земли нельзя.
Ещё одна особенность поэта – он очень кинематографичен. Например – «В дрожках» (1913):
Дрожа от взнузданного пыла,
В лицо швыряя мне землёй,
Вся в мыльном серебре кобыла
Блистает шерстью вороной.
А я, весь брызгами покрыт,
Зажмурясь, слушаю – как чёток
Под бабками косматых щёток
В два такта бьющий стук копыт.
Мне в этот вольный миг дороже,
Чем красные пиявки губ, –
В оглоблях прыгающих дрожек
Размашистый рысистый круп.
И мягче брызжущие комья
Весенней бархатной земли
Прикосновений той, о ком я
Грустил и грезил там вдали.
Казалось бы, простая зарисовка – поэт, вернувшийся в родные края, посетил знакомое село. В шестнадцати строчках – классическая русская драматическая повесть с общим, средним и крупным планами. А ритм! А как согласные работают! Или:
Подсолнух поздний догорал в полях,
И, вкрапленный в сапфировых глубинах,
На лёгком зное нежился размах
Поблёскивавших крыльев ястребиных.
Кладя пределы смертному хотенью,
Казалось, – то сама судьба плыла
За нами по жнивью незримой тенью
От высоко скользящего крыла.
Как этот полдень, – пышности и лени
Исполнена, ты шла, смиряя зной.
Лишь платье билось пеной кружевной
О гордые и статные колени.
Да там, в глазах, под светлой оболочкой,
На обречённого готовясь пасть,
Средь синевы темнела знойной точкой,
Поблёскивая, словно ястреб, – страсть.
Готовый сценарий с размахом от Протазанова до Гринуэя.
Кстати, промелькнул будущий Арсений Тарковский.
А стихотворение «Пашня танков» 1918 года –
Так идут в атаку
Танки, по вспаханному
Елозяя стальным пахом,
Нюхом разбухших от эрекций
Орудий обнюхивая ухающие горизонты,
Где свёртывают бромом удушливые газы –
Лёгких и бронхов махровые газоны…
«Пашня танков» – одноимённая книга 1921 года, включающая такие тексты, как собственно «Пашня танков», «Голод дредноутов», «Страда пехоты», «Стакан шрапнели», «Авиареквием», «Альтиметр», – книга особая. Я могу ошибаться-заблуждаться, но этот поэтический жест – ответ апологетам войны и прочих мировых революций, при всём уважении и восхищении героями, вроде Нестерова. Как ни восклицай – «Обезвредим время!», время своё возьмёт, когда такие словоблудцы, как Маринетти, провозглашали в своих футуристских манифестах упоённо войну «как единственную гигиену мира». Итало-турецкая война 1911-1912 годов стала предтечей Мировой войны 1914-го. Для Зенкевича это и личная боль – погиб брат Сергей. Я думаю, поэт не случайно обратился к футуристическим бормотаниям фашиствующего вербовщика недоумков Маринетти, который писал: «К счастью, у молодёжи кровь угадала то, чего не понял мозг». Выделив как бы реперные точки из писаний итальянца, вроде дредноута, симфонии шрапнели, эрекции, Зенкевич создал мощный антивоенный цикл, вывод из него может быть один: война – сифилис цивилизации. А для поэтов – губительно заигрывать с тенями будущего. Тени могут обретать убийственную реальность… (Как известно, старик Маринетти попёрся под Сталинград…)
Не избегает поэт и темы взаимоотношения с Музой и ухода в иное.
Но сейчас небольшое отступление. В 1887 году, когда Михаилу Зенкевичу ещё не было годика, один поэт написал стихи, которые я для себя обозначаю как взаимоотношение Поэта и Поэзии, Музы. Хотя, вероятно, они обращены к реальной женщине. Но здесь концентрация того, в чём оказывается каждый Поэт, обрубив свой «лучистый послед».
Когда читала ты мучительные строки,
Где сердца звучный пыл сиянье льёт кругом
И страсти роковой вздымаются потоки, –
Не вспомнила ль о чём?
Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,
В полночной темноте безвременно горя,
Вдали перед тобой прозрачно и красиво
Вставала вдруг заря,
И в эту красоту невольно взор тянуло,
В тот величавый блеск за тёмный тот предел, –
Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:
Там человек сгорел?
А. Фет, 15 февраля 1887
Возвращаемся к Михаилу Александровичу. Его разных годов мысли на эту тему. Неожиданно в «Альбоме с серебряным обрезом», недавно извлечённом из архива рукописном собрании стихов Зенкевича за вторую половину его жизни, читаю такой тест, конечно – текст, но какова опечатка! Поэт корректирует своё!
Изгнаний Дантовских частицу,
Гомера нищенство прими,
Чтоб с песней вольною пуститься
Бродить бездомным меж людьми.
Иль власть имущим и богатым
Витиеватостью пера
Служи поэтом-лавреатом
На иждивении двора.
Твори и радуясь, и мучась
И помни, что во все века
Поэта истинного участь
Была трагична и тяжка.
16 августа 1943
Поэт здесь спокоен и мудр. Коли веришь в общее дело, бог с тобой, будь иждивенцем, коли ты Гораций или Вергилий. Простая житейская констатация. Правда, «поэтом-лавреатом»… конечно, здесь лавр венчающий, но моё извращённое ухо выдаёт мне – по звуковой ассоциации – ещё левретку. Эту декоративную собачку любили держать при себе власть имущие, а пуще их жёны.
А вот «Дорожное» 1935 года:
Взмывают без усталости
Стальные тросы жил, –
Так покидай без жалости
Места, в которых жил.
Земля кружится в ярости,
И ты не тот, что был, –
Так покидай без жалости
Всех тех, кого любил.
И детски шалы шалости
И славы, и похвал, –
Так завещай без жалости
Огню всё, что создал!
А десятью годами раньше, в сорок лет, – «В сумерках» (1926), стихотворение в одно предложение из семнадцати строк:
Не окончив завязавшегося разговора,
Притушив недокуренную папиросу,
Оставив недопитым стакан чаю
И блюдечко с вареньем, где купаются осы,
Ни с кем не попрощавшись, незамеченным
Встать и уйти со стеклянной веранды,
Шурша первыми опавшими листьями,
Мимо цветников, где кружат бражники,
В поле, опылённое лиловой грозой,
Исступлённо зовущее воплем сверчков,
С перебоями перепелиных высвистов,
Спокойных, как колотушка ночного сторожа,
Туда, где узкой золотой полоской
Отмечено слиянье земли и неба,
И раствориться в сумерках, не услышав
Кем-то без сожаленья вскользь
Обронённое: «Его уже больше нет…»
Но он здесь и сейчас есть. И закончу строчкой из его мощного «Донора»:
Я буду мерещиться сном наяву.
21 мая – 22 июля 2021
____
* Расширенный вариант эссе, которое было впервые прочитано автором на вечере «Михаил Зенкевич: новые факты, неизвестные тексты» в Государственном литературном музее (Москва) 3 июня 2021 года.
