(хроника героической жизни)
(окончание, начало в №111)
Часть вторая. ОТЧАЯНИЕ
Февраль 1945 года. Война близилась к концу. Города Германии лежали в развалинах, особенно столица. Моего героя неожиданно перевезли в столичную тюрьму Плётцензее и через несколько дней освободили. С документом на чужое имя, где было написано, что вот такой-то такой-то полностью отсидел срок по такой-то статье уголовного кодекса и выпущен на свободу. И должен в такой-то срок зарегистрироваться в полицайпрезидиуме. В документе ни слова о политической или подрывной деятельности.
Владимир пристально и мучительно смотрел на меня.
Как это выпустили, Володя! Немцы, аккуратные и педантичные немцы, чтобы вот так ошиблись. Политического заключенного, смертника с нашивкой выбросить из тюрьмы, как обычного вора-уголовника... Вопросы висели на языке. Но я боялся спрашивать. А он, словно поняв главный вопрос, вдруг схватил мою руку и громко, пронзительно заговорил.
- Поверь, поверь мне, российский человек, - говорил он, - я никого не выдал. Вот так всё произошло в те смутные, запутанные последние дни окончания жуткой войны. Просто произошла путаница. Перепутали похожие фамилии с каким-то мелким русским уголовником, отсидевшим свой срок.
Он до боли сжал мою руку. Спохватился. «I am sorry, my friend». Но я поверил. Настолько искренне он рассказывал. Да и зачем ему врать чужому человеку, ну никак не связанному с кругом его знакомых лиц. Тем более, перед близким уходом к Богу...
Как бы там ни было - Владимир на свободе. Тощий, голодный, полубольной. Куда идти? Беспрерывные бомбёжки, продукты по карточкам, проверки чуть ли не на каждом углу. Ни родных, ни друзей. Он вспомнил хозяйку пансионата и поспешил к ней. Ему улыбнулось счастье. Хозяйка приняла его и, хотя сама влачила полуголодное существование, как могла обогрела замёрзшую душу двадцатитрёхлетнего юноши. Долго это продолжаться не могло. Владимир начал искать работу.
Идти в конторы по поиску работы побоялся. Ведь выданная в тюрьме справка была на чужое имя. Вдруг начнут проверять. По этой же причине инстинктивно боялся искать и прежних друзей по НТС. Кто поверит, что выпустили из лагеря и тюрьмы, перепутав фамилии. Кто поверит??? Заподозрят в предательстве.
Хозяйка подсказала адреса русских, когда-то проживавших в её пансионате. Мол, обойди их, возможно помогут с работой. Он пошел по адресам, но никого не находил. Помог его величество случай. Как-то устав, чуть не плача от отчаяния и голода, зашел в любимый ранее зоологический сад. Распогодилось, и даже выглянуло унылое городское солнце. На душе полегчало, и он неожиданно для себя заговорил с дворником, подметавшим аллею. Совсем молоденьким пареньком болезненного вида. По акценту понял, что перед ним славянин. Тот признался, что русский, что был угнан с Украины. Завязался разговор. Двое обездоленных прониклись друг к другу доверием, и дворник, воодушевившись, стал говорить, что войне скоро конец, что наши уже неподалеку, что иногда даже слышатся орудийные залпы и надо как-то перетерпеть, переждать это время.
Моего героя поразило слово НАШИ. Он смолчал, но мысль о том, что скоро сюда придут русские войска, Красная армия, всколыхнула внезапно и остро. Вновь возникло знакомое по лагерю чувство страха. Они мне не наши, они мои враги, такие же, как фашисты. Придут и дознаются о деятельности в НТС и упекут в сибирские лагеря. Он много страшного о них слышал из информации агентов НТС, заброшенных в Россию. Куда податься?
Паренёк меж тем всё говорил и говорил, видимо радуясь, что можно перекинуться на русском языке с новым знакомым. И тут обмолвился, что слышал о военной школе Русской Освободительной армии (РОА), ну той, созданной Власовым. Она в Дабендорфе. Тут недалеко, электричкой с вокзала Шарлоттенбург. - Махнём вместе, - предложил паренёк, - там хоть свои, русские, да и кормят сносно.
Судьба-злодейка забросила моего героя в школу пропагандистов РОА. Там паренька отсеяли за полную безграмотность, а моего героя, расспросив детально, узнав о его знании трёх языков, направили в офицерскую школу вооруженных сил Комитета Освобождения Народов России (КОНР). Школа находилась в Баварии, под Ульмом, в Мюнзингене. Школой руководил генерал Меандров, бывший офицер советской армии, ближайший сподвижник Власова. Будучи уже опытным подпольщиком, Владимир рассказал, что он сын царского генерала, убежал из Франции на работы в Германию, спасаясь от фашистов за саботаж, работал на таком-то заводе в Берлине, за глупую провинность попал в тюрьму. Теперь вот выпустили, но под бомбёжкой потерял все документы. О политической деятельности смолчал. Ему поверили. Время было смутное. Надвигался на Европу крах, обычный результат всякой большой войны. К тому же прельстило знание трёх языков, что было весьма немаловажно. Как потом оказалось. В школе провёл всего два месяца. Никакой систематической учёбы не было. Царил разброд. И ученики, и особенно преподаватели, все бывшие офицеры советской армии, думали лишь о своём будущем. Как спастись, как не попасть в руки советской разведки. И порознь, и собираясь группами разрабатывали химерические планы спасения. То перейти Альпы и скрыться в Швейцарии или в Италии, то раствориться во Франции, а некоторые звали в Югославию к славянам. Но всё упиралось в незнание языков. Всё равно со временем поймают и выдадут. И все мечты и надежды сводились к единственному, как казалось наиболее реальному, - сдаться в плен к американцам или англичанам, чьи войска стремительно продвигались с запада. Они не отдадут нас советским, в один голос уверяли себя бывшие советские граждане. Не могут нас предать, зная, как с нами обойдутся. Как с предателями. О том же думал и мой герой. Всей душой старался забыть эти годы. И особенно работу в НТС. Пронеслись два месяца томительных ожиданий, неопределённости.
- Господи, - молил он в ночи, зарывшись в жиденькое холодное одеяло, - помоги добраться домой, в Руан, помоги. Больше никакой политики, никаких общественных дел. Клянусь тебе! Домой хочу... Там меня ждёт моя Женечка. Она уже вернулась. Помоги, Господи!
Уже апрель 1945 года. Территория фашистской Германии неумолимо сужается. Войска русских, американцев и англичан практически окружили остатки немецких войск в центре Германии. И вот только в этот момент руководство офицерской школы начало судорожно действовать. Решили послать представителя к командованию американских войск, чтобы буквально выторговать наилучшие условия сдачи всего состава школы американской военной администрации. Вспомнили о новом ученике как отличном знатоке английского. Отправили - капитана Лапина и моего героя. Уже через три дня они благополучно наткнулись на штаб американской части и, представляясь русскими офицерами, прибывшими со срочным заданием, попросили связать с верховным командованием. Но с ними никто не хотел говорить. Разместили в уютном особнячке, хорошо кормили и… забыли. Они не понимали, в чём дело.
А дело-то было в простом. Американские официальные органы впервые столкнулись со сложной структурой русских политических партий и союзов в Европе. Американцы-то союзники России, а все эти организации антирусские. Американцы ещё не выработали линии поведения ко всем этим партиям и движениям. Кто из них враг, кто друг, кто пособник фашизма. Непонятно. Установка была одна - если русский, и тем более бывший гражданин России, то должен быть выдан советской администрации. Россия союзник США в войне с Германией. До них доходили слухи, что с возвращенцами в Россию, с бывшими гражданами, расправляются крайне жестоко. Как с предателями родины. Но какое им дело? Приказ есть приказ.
Время тянулось томительно медленно. Охраны не было видно. Вызывали то двоих, то по одиночке и беспрерывно спрашивали, записывали, сверяли, уточняли. Однажды пленники услышали беспорядочную стрельбу. Прильнули к окнам и увидели радостные возбуждённые лица солдат и офицеров, стреляющих из винтовок, автоматов и наганов в небо. Они носились по лагерю, размахивая флагами, кричали, обнимали друг друга... Так закончилась самая кровавая война за всю историю человечества.
Что будет дальше с нами? Мрачные мысли не отпускали. В самом конце мая ранним утром вдруг приказали срочно собраться. Погрузили в крытую машину, где были ещё какие-то люди, и в сопровождении охранников повезли в неизвестном направлении. Насторожило появление охраны. Сердце Владимира заныло от неопределённости. Особенно, когда вновь увидел колючую проволоку поверх глухого высокого забора, ограждающего посёлок из длинных грязно-белых бараков. Разместили по двое в узких маленьких комнатёнках. Слава Богу, они были вместе с Лапиным. Щёлкнул засов. В окошке увидели часовых в белых шлемах и белых коротких сапожках, медленно прохаживающихся вдоль бараков. Опять тюрьма. Теперь американская.
Говорить не хотелось, да и Лапин молчал, удручённый последними событиями. Утром скудный завтрак и короткая прогулка. Днём обед, еле-еле облегчающий муки голода, затем вновь прогулка, на ужин разбавленный желудёвый кофе с куском хлеба. Тревожный сон. Так прошло три с половиной месяца. Никаких допросов. О них как будто забыли. Это не успокаивало, наоборот взвинчивало. Страх неопределённости не уходил.
Однажды по проходящему вблизи полотну железной дороги прошел эшелон товарного поезда. На паровозе развевалось на ветру красное полотнище, а из полуоткрытых вагонов неслись русские песни. Советские пленные возвращались домой, в Россию. В душе вдруг возникло радостное ощущение – может, напрасны страхи, может, в России примут хорошо. Ведь боролся с фашизмом, отсидел в страшном лагере смерти. Но в России никого нет у меня. Что там делать? Радостное возбуждение ушло и вновь страх, затем апатия овладели душой.
В середине августа всех и опять внезапно погрузили в товарные вагоны. Целый день медленно двигались, часто останавливались. Нервы юноши напряглись до предела. Несмотря на постоянное ощущение голода, он даже не смог проглотить пайку. Пил воду и молча лежал, не слушая разговоры товарищей по несчастью, даже не отвечая на вопросы Лапина, который неожиданно повеселел, поверив в счастливое возвращение на родину. На этот раз их привезли в казармы под Манхаймом, тоже окруженные глухим забором с колючей проволокой. А на утро, когда вывели на прогулку и мой герой увидел одних русских, и когда вскоре узнал, что это бывшие генералы и высшие офицеры советской армии, то понял. Это конец. Их всех собрали для отправки в Россию. Вскоре в лагере они заметили и советских офицеров в форме. Молниеносно распространилась новость - нас выдают.
Это и произошло, но не сразу. В течение двух месяцев он замечал, как исчезали то один, то другой, то группами русские заключённые. Всё это время не оставляло угнетённое подавленное состояние, полное безразличие к окружающему. Он уже подготовился к худшему. Последней каплей было прощание с капитаном Лапиным. Они крепко обнялись. На глазах у обоих стояли слёзы. А тут ещё добавил нетерпеливый охранник, громко рявкнув: - Что, фашистские подонки, дрожите от страха?
Через два дня вновь перевод в другой лагерь. Через зарешеченное окошко в машине измученное сознание равнодушно отмечало приветливый сельский пейзаж, потом развалины незнакомого города, тощих оборванных людей, словно тени бесшумно скользящих по улицам. Наконец машина въехала в лагерь. Скопище одноэтажных деревянных бараков, выстроенных буквой “Ш”. Длинный коридор. По обе стороны одиночные камеры размером три шага на полтора с узкими деревянными нарами и маленьким мутным окошечком под потолком. Режим в лагере оказался невероятно строг, но, главное, унизителен. Утреннюю тишину прерывали звуки трубача. По одному выводили в уборную, куда наш узник плёлся с умывальным тазом. Оправившись, умывшись, он быстро возвращался в камеру с тазом воды, которой должно было хватить на сутки. Там его ждал завтрак - чашка кофе, 150 гр. хлеба с кусочком мармелада или масла. Через восемь часов давали обед, он же ужин - две-три ложки картофельного пюре, две-три ложки кукурузных зёрен или иных овощей и две ложечки тушенки. Рядом опять стояла кружка кофе и ломоть хлеба. Раз в неделю выдавали пачку сигарет. Никаких прогулок, книг, газет, журналов, карандашей, бумаг. Столь строгий режим удивил юношу. В голове мелькали мысли: - что они задумали?.. в чём подозревают?..
Первые допросы были обычными. Он вновь и вновь рассказывал обо всём, что было в его жизни. Он вновь просил, умолял связать с родными во Франции. Офицер равнодушно кивал головой. Но однажды, когда заключённый в десятый раз рассказывал о деятельности НТС в подполье, офицер вдруг мягко, как бы между прочим, спросил, не может ли он помочь следствию.
Мой герой напрягся и недоуменно посмотрел на офицера. - Вот вы, - продолжил офицер, - говорите, что были личным секретарём председателя НТС и хорошо знали его окружение. Не могли бы вы предположить, кто мог выдать гестапо не только руководство НТС во главе с председателем, но и многих резидентов партии в Польше, Австрии, России. Вам, наверное, известно, что более 200 человек в 1943-44 годах были арестованы в Берлине и в Польше и большинство из них погибли в Бухенвальде и Дахау?
Юношей овладело буквально шоковое состояние. Так вот, почему он оставлен один в лагере строгого режима. Его подозревают... Офицер молчал, с интересом вглядываясь в лицо Владимира. - Вы удивлены, кажется напуганы. Нет, нет! У нас нет никаких доказательств против вас. Хотя должны понимать, что внезапное освобождение из Заксенхаузена по меньшей мере кажется странным. Помогите нам и… себе. Идите и подумайте.
На следующем допросе спросили, почему утаил при поступлении в офицерскую школу КОНР свою деятельность в НТС. Он опустил голову и тихо ответил, что боялся именно таких намёков. И тут же возразил, что если бы был виноват, то зачем было поступать в школу. Война кончалась, кругом разруха, и он мог бы спокойно где-то отсидеться, а потом, хорошо зная и немецкий и французский, податься во Францию к родителям.
Он продолжал гневно отвергать намёки. Плакал и уверял следователя, что и сам не понимает, как произошло освобождение. Произошло чудо. Но чувствовалось, что был сломлен, что запутался. Уже не было злости, уже не возникало никаких оправдательных доводов. Лишь одна мысль сверлила мозги - отправьте куда-нибудь. Пусть даже в Россию, лишь бы окончились пытки дознания, мучения одиночества, лишь бы общаться с простыми людьми, пощупать траву, обнять дерево.
Прошла зима, весна. Допросам не было конца и края. Стала страшно болеть голова, одолевал мокрый кашель, раздирая сознание, болела грудь. Он постоянно жаловался и, наконец, в мае 1946 года его перевели в лазарет. Тот размещался вне лагеря, в старом замке. Ему показалось странным, что лазарет никем не охранялся. Правда, держали взаперти, в отдельной палате, и без фельдшера не пускали в уборную и умывальню. Палата была большой и светлой, койка чистой и мягкой, да и пища стала более обильной. В окно постоянно проглядывало солнышко, радуя измождённое тело...
Настало время и судьба смилостивилась над моим героем. Первой улыбкой был врач лазарета. Немец, в душе нацист и ярый антиамериканист, тайно старался помочь всем узникам американского лагеря. Поняв состояние пациента, врач улыбнулся и тихо добавил, что беспокоиться незачем, что у него открылся туберкулёз и требуется длительное изолированное лечение. И продолжая улыбаться, подмигнул. Владимир надолго остался в лазарете и каждый раз на вопрос американцев, когда же пленник вернётся в лагерь, врач пугал открытой формой туберкулёза. Это действовало безотказно.
Тот же врач помог ему связаться с внешним миром, с распределительным лагерем УНРРА для перемещённых лиц в окрестностях Касселя. В нём жили на положении беженцев насильно вывезенные в Германию рабочие разных национальностей. - Там вольный режим и много русских, - говорил он “пациенту”, - к тому же лазарет оснащён отличной аппаратурой, которой заведует мой друг. Он напишет предписание о переправке вас к нему для детального лечения. А там, даст Бог, про вас забудут.
Так и произошло. Cудьба продолжала улыбаться. В новом лагере мой герой работал санитаром при лагерном лазарете и активно “лечился”. Наконец-то избавился от чувства голода. Ушли мрачность и тоска. Появились друзья и бесконечные разговоры о будущем, светлом и радостном. Надеждой жили эти измученные люди. Лишь иногда посещало воспоминание о допросах американского офицера и сердце вновь пугливо сжималось. Но время лечит. Насыщает надеждой. Ему ведь всего двадцать пять лет.
И наконец... пришла любовь! Непременная спутница надежды. Владимир однажды увидел в лагере худенькую изящную девушку, робко и пугливо глядящую на мир. А когда случайно поймал взор, то был поражен глубокому зелёному цвету больших чуть продолговатых глаз. Во взоре читался страх и беззащитность. И ещё святая наивность. Редкое качество для бесправной рабыни. Он мгновенно влюбился и теперь всюду её поджидал, старался быть у неё на виду. Но подходить стеснялся.
Случай помог. Она пришла в лазарет на обследование. Будучи санитаром, он помог ей переводить просьбы к французскому врачу-терапевту. Так узнал и имя и неласковую судьбу девушки. Она была угнана немцами из Харькова на работы и вот уже пятый год мыкалась, тихо страдала, не жалуясь. Покорная судьбе. Поначалу жалость обуревала Владимира и её он принимал за любовь. Они стали встречаться в лагерном клубе. Искренность её слов, доверчивость и надежда обрести, наконец, опору в этом злобном мире, сильную мужскую опору, желание рассказать мужчине, русскому человеку, защитнику, всё что творилось в душе за эти годы насилия, родили любовь в его сознание. И в её сердце тоже. Горячую, страстную. Да и имя её вселяло… Надежду.
Теперь их видели всюду вместе. Кончался второй послевоенный год. Любовь разбудила в моём герое невероятную энергию. Он стал усиленно искать связи с родными во Франции. Быстро откликнулся брат, сообщив что и они ищут его, что готовы всеми силами вытащить из лагеря и готовят документы. Вскоре влюблённые устроили скромную свадьбу и в бараке при лазарете им дали маленькую комнатёнку. Это событие стало первым такого рода в лагере беженцев. Молодой муж уверил себя и жену, что скоро они уедут во Францию и начнут светлую жизнь. Но документы приходят только на его имя. Жена - советская подданная и имеет права на выезд только в Россию. И тогда возникла безумная идея в сердце истосковавшегося по счастью человека - нелегально пробраться во Францию. Тайно, вдвоём.
Они исчезли из лагеря туманным утром. Пожитки в двух небольших рюкзачках, почти без денег. Пешком, на попутных машинах, где-то на пригородных поездах, ночуя в лесу, в развалинах маленьких городов, обходя военные посты, впроголодь, измотанные страхом, упорно двигались к границе с Францией. Добрались до Саарбрюккена. Долгожданная свобода. Вот она, за рекой. Но здесь тщательно проверяют все машины и поезда. Владимир мечется по небольшому приграничному городку в поисках выхода. И находит… спекулянта, контрабандиста, которому необходим крепкий парень, помощник для переноски товара. Они быстро договорились, и беженец готов бесплатно помочь спекулянту, лишь бы тот согласился взять и его жену.
В те дни, по словам Владимира, стояли густые туманы. Они вышли в ночь, двигаясь гуськом в чёрно-белом мареве, нагруженные тюками с товаром. Шли долго. Наступило утро и густейший туман закрыл землю. Такой густой, что приходилось идти почти впритык, чтобы не потерять друг друга. Спекулянт стал часто останавливаться и, наконец, сказал, что они заблудились. Тогда вперед от отчаяния вышел Владимир, твёрдо веря в свою удачу. Ещё через час идущая второй жена заявляет, что спекулянт, кажется, их кинул. Пропал в тумане. Кричать опасно, и они вдвоём двинулись дальше. Показались какие-то домики. Беглецы убеждаются, что пришли в тот же городок, откуда и вышли ночью.
Но они не сдались. Слишком высок был накал энергии моего героя. Он находит дом спекулянта. Там только его взрослая дочь. «Отец не приходил» - сообщает она. И после настойчивых просьб Владимира и молящих глаз Надежды дочь соглашается помочь им переправиться поездом по своему документу и паспорту её парня, живущего в Форбахе, на французской стороне границы. Они благополучно попадают в Форбах. Это уже Франция. Им хватает денег, чтобы купить билеты на местный поезд и через четыре часа перед ними возникает… Париж.
Весна 1948 года. Промелькнуло почти восемь лет. В Париже они первым делом едут к отцу. Сын, помня о прежних доверительных отношениях, стремится откровенно рассказать отцу... Но встречает очень холодный приём. Генерал подозрительно смотрит на сына, еле цедит слова: - Я слышал о твоём освобождении... Это позор!
Сын теряет дар речи. Сковывает оцепенение. - Папа! Папа, - только и может произнести Володя.
Генерал, не глядя на сына, советует уехать подальше из Парижа и вообще из страны.
Нет! Я докажу вам всем. Ведь есть же архивы гестапо. Я найду... Рождаются злость и упорство. Он остается в Париже. Его ведёт сквозь все тернии забота о любимом человеке. Снимают маленькую квартирку, в мансарде под скатом крутой крыши, в старом центре древнего города. Ему улыбается судьба. Случайно нашел хорошую работу. Инженер-конструктор на большом заводе. Он самозабвенно трудился и быстро завоевал авторитет, предлагая серии технических новшеств и изобретений. В этом он, как рыба в воде. Изголодавшаяся богатая техническая память души, словно освободившись от оков, творила чудеса, выплёскивая энергию нескончаемым потоком. (Поток естественным образом иссякнет, только когда душа уйдёт к Богу.)
Дирекция и сам хозяин фирмы удивлены талантом конструктора-славянина. Его ценили, нередко премировали. Жена устроилась швеёй в модельный салон и вскоре стала первоклассной закройщицей. Им необыкновенно хорошо вдвоём, любовью очерчены поступки, мысли, ласки. Воскресными днями и вечерами без устали гуляли, любуясь кипящей жизнью Монмартра, улочками “красных фонарей” в ярком свете кафе и ресторанов, весёлой теснотой Латинского квартала, торжественностью Пале-Бурбон, уютом и красотой статуй и фонтанов Люксембургского сада. Здесь мой герой преображается в гордого учителя. Он рассказывает русской женщине из Украины, весьма далёкой от мировой истории вообще, и французской, в частности, правду и мифы о великих французах, о событиях и тайнах древнего города. Всеми силами они стараются забыть страшные годы. И никакой политики, никаких друзей из прошлой жизни, напоминающей о страданиях. Он инстинктивно сторонится всех прошлых знакомых.
Бурю восторга вызывает известие о беременности любимой женщины. Энергия мужа и уже отца удваивается. Он ищет и находит дополнительные заработки и теперь до позднего вечера мается над чертёжной доской. Спешит домой. Пешком, экономя деньги. Одним махом взбегает на седьмой этаж и утопает в любви, покрывая поцелуями исколотые иглой пальчики маленькой швеи. Вскоре они узнают, что там, в таинстве женской плоти, копошились, крепко обнявшись, два младенца.
Появились на свет девочка и мальчик. Тесная квартирка заполняется криком, пелёнками, дешёвыми игрушками и, уж извините, тем специфическим запахом, что растопляет даже самые чёрствые сердца. Им трудно, не хватало денег, на седьмом этаже часто нет даже холодной воды. Нет и лифта. Днём приходилось изящной швее спускать коляску по крутым ступенькам на улицу, а потом мать тащила, отчаянно стиснув от напряжения зубы, сразу двух малышей. Чтобы погулять, чтобы приобрести самое необходимое из питания. Правда, немного помогали сердобольные соседи, а вот злая консьержка ворчала и не позволяла оставлять коляску в подъезде до прихода с работы мужа. К тому же жене трудно общаться с людьми, что-то объяснить. Она плохо знала французский.
Муж приходил поздно, но всегда радостный и нежный. Как правило, с букетиком цветов и маленьким пакетиком сладостей. Он знал, как жена неравнодушна к сладкому. И сразу бросался помочь. Постирать, погладить, а уж как готовил! Пальчики оближешь. Самые простые блюда из-под его рук казались ей изысканными, утончёнными. И при этом постоянно целовал свою Надежду, перемежая рассказами о работе, газетными новостями и смешными историями, о помощи с работой случайно встреченным русским.
Никогда разговор не касался прошлого. Оно как бы исчезло из сознания. Растворилось. Вскоре жить стало легче. Владимира всё более ценили на работе, повышали заработную плату, премировали за изобретения. Его технический гений расцвёл и с ним утвердилась вера, что впереди лишь счастье, безоблачное небо и ясное солнце. Дети чуть повзрослели и теперь по воскресным дням они ездили в Булонский лес, в парк Багатель, и детскую коляску с двумя очаровательными младенцами можно было часто видеть среди аттракционов и обширного зверинца. То было короткое время, когда безоблачное счастье царило в сердце Владимира и ни единого облачка не виднелось даже на горизонте. Вот, правда, отец не желал видеть, даже внуков… Подозревал. Но Владимир гнал эти мысли прочь, заряжаясь работой и любовью.
Однажды маленькая швея почувствовала, что обычно радостное настроение мужа чем-то испорчено. Он ничего не говорил, а она подумала об усталости мужа. Работа, дом, дети и опять работа. Всё навалилось на мужа. Она удвоила внимание, утроила ласки. Но ничего не помогало, лишь отвлекая на час мрачное настроение. Он приходил нервный, совершенно погруженный в какие-то непонятные мысли. Через неделю внезапно возник разговор. Муж уверенным спокойным тоном человека, принявшего нелёгкое решение, обняв жену, сказал, что надо уезжать за океан.
- Понимаешь, Надинька, недавно повстречал знакомого… по довоенному участию в НТС... он стал расспрашивать, как-то пристально смотрел в глаза. Не выношу воспоминаний.
Володя замолчал, потёр виски, мучительно улыбнулся и лишь добавил: - Надо, надо немедленно уезжать. Здесь слишком многое и многие напоминают о войне и страшном пережитом. А там, я слышал, легче сделать карьеру, добиться успеха.
Помолчав, сказал: - Да и вообще, хочется раствориться в огромной далёкой стране, избавиться, наконец, от случайных нежелательных встреч. И от воспоминаний. Они мучат меня, не уходят, постоянно портят настроение.
Жена не стала углублять разговор. Она привыкла во всём полагаться на любимого человека, не спорила, верила и молча следовала за ним. Муж крепче прижал покорную жену, покрывая её лицо и шею благодарными поцелуями ещё и за то, что отпала необходимость объяснять, уговаривать, настаивать. Они сидели перед кроваткой и молча любовались детьми. Те крепко спали, повернувшись друг к другу лицами, причмокивали, вздрагивали, улыбались. Им снились добрые сны.
В 1951 году они уехали в Канаду. За счастьем! Помог брат. Связями и деньгами. Он к тому времени стал знаменитым вратарём сборной Франции по футболу. Здесь они прожили восемь лет. Самых счастливых лет. Росли дети в любви и бесконечных заботах. Теперь их было трое. Появилась ещё одна дочь. Муж был идеальным отцом. Его интересовало в них буквально всё. Школа, друзья, спортивные занятия, увлечения. Он постоянно вмешивался в строй их мыслей, направлял, обучал. Не оставлял без внимания ни на час. Много рассказывал о России, о военных подвигах отца и предков, донских казаков. Воспитывал патриотов. Дети, особенно сын, безумно его любили, гордились, и часто можно было видеть их вместе - на школьных вечерах, спортивных соревнованиях, загородных прогулках, в совместных походах за грибами по лесам, на рыбалке - по рекам и озёрам, изобилующим в окрестностях Монреаля.
И, конечно, много и с увлечением работал. Его технический талант и здесь продолжал взрывать сознание. Он быстро продвигался по службе. Теперь у них был большой дом, появились две машины, много новых друзей и, конечно, возможность путешествовать. Они жили душа в душу, и ни одной мрачной мысли не возникало в сознании отца. Просто не могло возникнуть при виде искрящихся счастьем глаз жены и детей.
В Канаде появились и друзья. Из русских дворян, покинувших Европу задолго до войны. Среди них многие из потомственных родов, когда-то составлявших гордость русской элиты. Моего героя, сына русского генерала и потомственного дворянина, они беспрекословно приняли в свою среду. А уж он был рад вдвойне. Лучшего общества для детей и жены не мог и придумать. Лишь понаслышке новые друзья знали о русских политических деятелях и партиях в довоенной и послевоенной Европе и вообще были далеки от активной политики. Они любили встречи, шумные сборища, но особенно отмечались сочельники. Самые радостные праздники русской молодёжи и взрослых. Среди знакомых не было строго верующих, ценителей всех обрядов и постов. Но российские традиции двухнедельных зимних святок, растягиваемых до крещения, рассказы бабушек и дедушек о праздниках в Москве или в богатых имениях, роскошно убранные ёлки с подарками, редкостное изобилие застолий, катание на тройках с бубенцами по заснеженным равнинам русское маленькое общество сумело возродить и здесь. Далеко от родины.
На праздниках Владимир особо привлекал внимание. К своим 30-35 годам он стал солидным, респектабельным господином, знающим себе цену. Много испытавшее сознание выработало твёрдые принципы убеждённого человека. Страшные тяготы войны не разрушили, лишь отточили, более ярко обозначили высокие моральные устои, созданные вековыми культурными традициями русской элиты. От него исходило благородство, обаятельность и убеждённость. Эти качества привлекали окружающих. Он казался вечно светящим маяком, указывающим путь в гавань доброты и взаимного уважения. Свет маяка привлекал и немало женщин. Они невольно тянулись к стройному светловолосому славянину. И он порой отвечал... Я это понимал из бесед, слыша интимные слова, интонации…
Так продолжалось, повторяю, долгих восемь лет. По его словам, самых счастливых лет. Но однажды всё повторилось. Как ранее, в Париже. Один из друзей в разговоре обмолвился, что в Торонто объявился некий Виктор Михайлович Байдалаков.
- Володя, тебе надо с ним познакомиться. Очень интересная личность, - говорил близкий приятель. - Понимаешь, он убеждал нас в необходимости организовать в Канаде и США, по примеру Европы, отделение партии Российский национально-трудовой союз (НТС). Необходимо объединение российских эмигрантских сил в Америке для борьбы с большевизмом в России. Рассказывал, что творится в российских застенках и концентрационных лагерях с десятками тысяч мирных людей.
Слова приятеля подействовали на Владимира, словно ушат мерзлой воды на разгоряченного коня, которого резко остановили на полном скаку. Он остолбенел. Настолько, что приятель забеспокоился. - Что с тобой? Тебе плохо!
- Нет, нет. Сейчас пройдёт. Пустое. Что-то защемило в спине… Ты, пожалуйста, Боб, не упоминай ему обо мне... не люблю политиков.
С той поры он резко порвал общение с друзьями, всячески отказывался от встреч и поездок. Стал приходить домой мрачным и нервным. И нередко срывался в разговорах с женой, но более с уже взрослыми детьми. И, наконец, объявил жене, что нашел отличную компанию в Калифорнии, которая, кажется, заинтересована в его услугах.
- Володичка, - вдруг всколыхнулась покорная жена, - ну это уж вовсе ни на что не похоже. Какое-то бегство. От чего и от кого мы скрываемся. Мне кажется, это у тебя началось после бурного разговора с отцом в 1945 году, после приезда в Париж. Я не знаю сути. Ты что-то, наверное, скрыл от меня. Это мучит тебя. И меня! Володичка! Умоляю. Ради нашей любви. Расскажи мне... Как можно всё внезапно бросить - блестящее положение, дом, друзей. Что с тобой? Что???
Муж молчал. Лишь крепко обнимал и, нежно гладя головку жены, бормотал: - Потом как -нибудь. Потом. Ничего не спрашивай...
В 1960 году они с детьми переехали в южную Калифорнию. Володя поменял фамилию. Теперь она звучала по-американски. Устроился на работу в крупную американскую фирму в Сан-Диего, одну из ведущих в атомной и ракетной промышленности страны. Семья поселилась на юге штата в небольшом уютном городке, полном яркого солнца и высоченных пальм на берегу необъятного океана. Здесь мой герой вновь азартно и неистово погрузился в работу. Никаких друзей, никакой переписки. Лишь коллеги по работе. И вновь продолжал расцветать его конструкторский талант. Работал исступлённо - в офисе, оставаясь допоздна, в машине, даже по ночам. Стал ведущим инженером-конструктором, затем руководителем большого коллектива инженеров. При том, что не имел университетского образования.
Неистовость резко изменила характер. В те редкие часы, когда он дома, тихая безвольная жена не узнаёт ранее любящего мужа и отца. Вместо добрых слов слышались громкие приказы, часто крики. Он ломал волю детей, заставлял делать и даже думать по-своему. Дети взрослые, уже поступили в университеты и отчаянно сопротивлялись жесткой воле отца. Порой бессмысленно, лишь бы сделать по-своему. А это ещё более бесило моего героя. В доме сложилась ненормальная обстановка, и старшие сын и дочь с проклятиями покинули семью. Отец понимал, что неправ. Но ничего не мог поделать с собой. И когда чувствовал нарастание нервного напряжения, кризиса, уплывал на лодке далеко в океан и… дико, надрывно, исступленно орал. Слёзы заливали лицо. Наступало облегчение.
Лишь в бесчисленных командировках, куда нередко напрашивался, приходило освобождение от мрачных мыслей. Месяцами не бывал дома. Военные базы США на Окинаве и острове Мидуэй, объекты под Кейптауном и в южной Мексике, где он участвовал в создании станций слежения за баллистическими ракетами. Новая Зеландия и даже станция Мак Мёрдэ в Антарктиде, где конструировал крупные центрифуги. Работал в Саудовской Аравии по созданию станций переработки морской воды. И многое, многое другое. Володя был создателем массы малых и больших технических новшеств, участником многочисленных конкурсов и симпозиумов. Трижды становился “инженером года” среди специалистов-механиков военной промышленности США. Весь мир, казалось, перед ним. Его энергия была неистощимой. Его повсюду встречало уважение и почёт. Лучшие отели, богатые машины с шоферами, обеды в шикарных ресторанах. Нередки командировки в Европу. Правда, из Германии мой герой старался как можно быстрее уехать. Даже не посетил Берлина, тем более Заксенхаузена...
Зато необыкновенно радостно встретился с братом в Нормандии. Второй раз после войны. Он искал эту встречу. Накопилось много мыслей, которые можно было сказать только очень близкому человеку. Не жене. Она по наивной святости не поймёт, не проникнется… Только брату, который верит, который прошел войну. «Он, конечно, слышал обо всём и верил только мне, отметая позорные слухи. Я ведь ему всё рассказал, как на духу...»
(Теперь он пристально смотрел на меня, словно пожирая мои сомнения. Верь мне. Верь! - говорили его глаза и скупые слезы скатывались в редкую бородку. Клянусь, я верил. В душе моей царила, не поверите, радость. Он доверился чужому человеку. Он не может… обмануть. Так не бывает.) Несколько дней они не расставались, рассказывали и вспоминали прошлые годы. И не могли оторваться друг от друга. Расставание было тягостным.
Жизнь в Америке длится почти тридцать лет. Огромный, по нашим, меркам срок. Но здесь не появились друзья, искренние и весёлые. Володя инстинктивно чурался особенно русскоязычного общества. Возможно, боялся встретить слишком любопытных. Не знаю. Не было уже бурных сочельников. Не было пикников. Тихая жена, с которой в отпускное время объездил чуть ли не пол-мира, слепо и беспрекословно подчиняющаяся, была не в счёт. Ей не мог высказать откровения души. Боялся, что не встретит понимания, не найдёт ожидаемых слов.
Взрослыми стали дети. Окончили университеты. Сын - крупный учёный, морской биолог, профессор. Старшая дочь одно время работала в госдепартаменте США. И не раз и не два посещала Европу с рабочими делегациями. Младшая даже была в России, в роли переводчика с делегацией американских космонавтов. Вот только тесного контакта со взрослыми детьми, прежней теплоты уже не было. Он порой замечал опущенные глаза старшей дочери, когда случайно совместно смотрели фильмы о войне, смущение на лице сына, вдруг резко выключающего телевизор… - Пора мне работать, батяня, - говорил он, - а тут всё про кровь и страдания. Не хочу…
Разъехались дети по городам и весям. И замолчали. Возрастающую отчуждённость, недомолвки, мой герой объяснял тяжелой работой детей, семейными заботами, желанием редкие свободные дни провести с друзьями. Не со старыми родителями, с которыми уже и поговорить-то не о чём. Пойти на откровенный разговор со взрослыми, семейными, работающими детьми, выяснить причины недомолвок, что-то объяснить, рассказать о пережитом в те страшные восемь лет, как брату, мой герой боялся. А тут и брат умер, в Алжире, на отдыхе. Он не смог поехать на похороны. С тех пор окончательно замкнулся, никому уже не открывал душу. Наступали мгновения, когда она рвалась от напряжения высказаться. И это желание возникало не один раз. Не поймут! Только Богу! Так он и делал, уплывая в очередной раз на утлой байдарке далеко в океан…
А утром в сутолоке напряженной работы всё забывал. Годы летели. Подошел пенсионный возраст. И хотя он ещё был полон сил и мог бы работать, но принимает твёрдое решение и в 1987 году уходит. Никто, ни прямо ни косвенно, не выталкивал с работы. Он сам так решил и заперся дома. Вскоре превратил дом в сказку. “Золотые руки” без устали порхали по комнатам и по маленькому участку приусадебной земли. Возникала страсть к рисованию. Пошел учиться. Это в 70 лет. В доме много картин, написанных маслом на холстах. Совсем неплохих. С моей точки зрения. В них есть чувство красоты и мастерства. Затем увлекся гончарным делом. Купил незамысловатое оборудование и… крутится, крутится гончарный круг. В доме и во дворе появились много умело расписанных тарелок и ваз на темы крестьянской России. Господи! А что творится в его большом гараже. От пола до потолка шкафы и полки набиты аккуратно разложенным инструментом, обёрнутым в промасленные бумаги. Малые и средние станочки тесно расположились на стеллажах и столах. А как возделан участок! Каждый квадратный метр площади цветёт и благоухает. Огурцы, помидоры, перец, зелень и прочее в любую погоду дают урожаи. Солит, маринует, складирует. Зачем? Кому?
Я поражался, как он меня допустил к своему сердцу. Точнее не к сердцу, а к переполненному сознанию. Видимо потому, что я никого не знал и ничего не ведал о людях и событиях предвоенных лет и войне, так сказать, на “западном фронте”. В Америку попал поздно, в середине 90-х, и здесь никого не знал и не мог узнать из бывших русских. Поэтому он и приоткрыл душу. Как форточку в космос.
Сейчас ему с женой вместе чуть более ста восьмидесяти лет. Он в полном уме и здравии. Выращивает перед домом диковинные тропические растения. Дарит моей жене. Мы нередко приглашали в гости. Они приходили в точно обозначенное время. Красиво одетые, чопорные и торжественные. Как истый дворянин он любил после обеда отведать рюмку-другую коньяка. Я не мог себе позволить французский и потому горячо рекомендовал армянский или молдавский, зная, что он никогда их не пил. Он снисходительно одобрял и армянский.
После второй-третьей рюмки водки языки развязывались, и когда жены уходили в сад, то наступало время тревожных историй. Его историй! Он торопился рассказывать. Необходимо было выплеснуть наболевшее, чёрным комом застрявшее в тайниках души. Высказаться, наконец. Чужому человеку, соседу. И он говорил и говорил. Бормоча, объясняя, чего-то как будто вымаливая. Опьянев, плакал, по-старчески размазывая скупые слёзы. Дрожал морщинистый подбородок, дрожали пальцы. Он пристально смотрел на меня. То ли на меня, то ли сквозь. Будто мысленно просил прощения. У кого? А может, мне казалось.
Нас с женой интересовала судьба его троих детей. Но спрашивать стеснялись, пока постепенно он сам не рассказал о странной ситуации со взрослыми детьми. Все трое умных, красивых, крепких детей внезапно и одновременно вот уже 15 лет как прекратили общение с родителями. Напрочь отказались, именно от отца... Ни писем, ни звонков, даже родственников и общих знакомых просят не передавать никаких сведений о себе. Поразительное явление. На моём уже тоже немалом веку не припомню таких случаев. Чтобы трое взрослых мыслящих интеллигентных мужчин и женщин, имеющих семьи, вдруг объединившись, отказались от отца. Надо было случиться чему-то сверхъестественному или узнать что-то страшное, чтобы так решительно и бескомпромиссно порвать все отношения.
Даже когда совсем недавно от раковой болезни скончался сын, то сёстры не сообщили об этом родителям. Видимо, такова была воля умершего. Родители даже не присутствовали на похоронах сына. Лишь через месяцы до них дошло это известие. И ещё один небольшой нюанс. Мой герой до сих пор, хотя прошел почти год, не посетил могилу сына. Он не знает, где могила. Может и знает, но боится потревожить покой. Мне неизвестны причины.
Так сложилась судьба моего старшего современника. Я рассказал о судьбе россиянина, невероятно талантливого и… трагически одинокого. Демон мести преследовал… За что? Тайну он унес на суд Божий. Так и прожил 70 послевоенных лет. Никому в итоге не нужный. Никому не принесший счастья. Несчастный по сути. Как ни кощунственно звучит, брошенный даже Богом. Безродный!
Трудно быть Человеком. Пути Господни неисповедимы. 7 января 2015 года
Леонид И. Рохлин (1937, Москва). Геологический институт, экспедиции, наука, диссертации. 5 лет работы в Монголии. С началом капитализма в России – успешный бизнесмен. С 1996 г. – в Сан-Франциско. Работал педагогом в русскоязычных школах. Автор многих публикаций и нескольких книг.
