Посвящается сыну Шуре
1. Возвращение
Память отделилась и унеслась прочь, как пулька из пробкового ружья. Он очнулся, и его мгновенно отсекло от всего, что было. Он никак не мог понять, где находится. Все предметы и формы совершенно незнакомы. Может, это не земля, а какая-то другая планета? И тут явственно он услышал слова: «Ты хотел увидеть московское метро - это оно и есть». Он на миг вспомнил, что ему следовало знать, но тут же забыл. Осталось только ощущение, которое невозможно облечь в слова. Однако, кое-что стало на свое место. Он ехал в вагоне московского метро, было ещё очень рано, и вагон был пуст. За окнами мелькали залы, похожие на залы дворцов. Но поезд нёсся с такой скоростью, что разглядеть что-либо было невозможно. Это продолжалось довольно долго, наконец движение замедлилось и вагон остановился. Двери сами собой открылись и вошли люди в странных одутловатых одеждах наполовину зеленого, наполовину оранжевого цвета. У всех были одинаково угрюмые лица, и он опять подумал - может, все-таки я попал не туда - но тут же отбросил эту мысль. Между тем люди в странных одеждах расселись, сидели молча, совершенно неподвижно и смотрели сквозь него. Это было довольно неприятно. В голове прозвучало: «Ты, бесплотный дух». Он усмехнулся, пусть я бесплотный дух, я тень, но все же хорошо бы увидеть хоть одного человека одетого, как одевались в мои времена. И тут же его понесло из вагона, и он только дивился тому, как легко и неощутимо проходит сквозь каменные стены...
Утренний ветерок подул в спину. Он оказался уже не в вагоне метро, а на какой-то площади - все вокруг незнакомо, странно и безвкусно. И то, что ничего нельзя узнать, вспомнить, угадать, приводило его в состояние растерянности. На площади стоял памятник - человек в плаще с обнаженной головой. Как это нередко бывает с монументами, стоял в довольно неестественной позе. Но человек был одет, как одевались в его время, и что-то в нем было знакомое. Обойдя вокруг памятника, он хлопнул себя по голове и даже крутанулся на одной ножке - так это же я сам! На постаменте было написано: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» Пушкин подумал: - Зачем? Не надо было никакого памятника. И как можно на рукотворном написать нерукотворный. Нелепость. А слова... Боже мой, все так велеречиво. Уж если кому-то так понадобилось, взяли бы любое стихотворение, только не это. Любое, хотя бы:
«Мне снилося, что лестница крутая
Вела меня на башню. С высоты
Мне виделась Москва, что муравейник.
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом.
И стыдно мне, и страшно становилось.
И три раза мне снился тот же сон.
И, падая стремглав, я пробуждался...»
Едва поэт дошёл до слова «пробуждался», все в голове прояснилось, и он понял наконец, почему он здесь оказался. Некогда было сказано: «Пушкин - это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Сегодня как раз исполнился срок. Прошло двести лет по земному времени. И мне должно посмотреть на этих людей. Ну что ж, туда, где народ на площади кипит...
И он тотчас оказался в огромной толпе. Людской поток заполнил улицу, но продвигался все медленней и медленней, и вот совсем остановился. Путь ему преградил заслон из средневековых латников в серых плащах и шлемах с узкой прорезью для глаз, но Пушкину ничто не мешало. Всепроницающий, он мог легко проникнуть и на ту, и на другую сторону, и это его поначалу забавляло.
Над толпою, перекрывая друг друга, вздымались два плаката. На одном было написано «Хватит нам врать». На другом «Я в бешенстве». Толпа колыхалась, вопила, кричала, и разобраться в том, чего хотят люди, было непросто. Пушкин выхватывал отдельные реплики, но это не сильно помогало.
... Пропускай!
... Господа, тролли пришли отрабатывать свои вонючие деньги.
... Русский медведь проснулся. ... Сюда нужен Сталин и пара пулемётов.
... Свободу госпоже Ковалевой!
... Терпеть, терпеть, терпеть и ещё раз терпеть.
... Израиль с вами!
... Все беды пришли в мою страну через ваше молчание.
Перед поэтом стояли три парня в обнимку и указывали на него пальцем, при этом скандировали, стараясь перекричать всех: «Долой Пу..! Долой Пу..! Долой Пу..!»
Пушкин забыл, что он невидим, и почувствовал себя неловко, - вот, сам накликал на себя беду - народ на площади кипел и на меня указывал со смехом. Он взмыл высоко в небо и увидел наконец то, о чем мечтал, то, что было знакомо – стены и башни Кремля, но подумал - нет, нет, нет, только назад, и вдруг услышал настойчивый сигнал «Кто-то хочет с вами поговорить, кто-то очень хочет».
2. Котлован
Ей-Богу, на недостаток шумов нельзя было пожаловаться. Пыхтение бульдозеров, грохот отбойных молотков, вибрация компрессоров, нарастая, сливались в отвратительное зудение какой-то чудовищной бормашины. Работать, естественно, невозможно. Я вышел на балкон. Когда-то здесь был сад, теперь котлован. Скелет строящегося здания окружён лесами. Копошащиеся на разных уровнях рабочие в оранжевых касках двигаются друг за другом цепочкой, как муравьи, только что усиков не хватает. Повсюду штабеля панелей, а перекрещения гигантских подъёмных кранов напоминают распятия. Когда-то здесь был сад. В нем гуляли любимые мной люди. Тридцать лет тому назад я посадил в этом саду каштаны. Каждый раз, приезжая сюда, первым делом спешил с ними поздороваться. Никто и подумать не мог, что жадная до денег скотина срубит деревья и все это уничтожит.
Господь остерегает: не судите
Да не судимы будете. О кей!
Он негодяй, злодей. Судить не смею.
Кто я такой, чтобы его судить?
Лакей, холуй. Он сильным жопу лижет.
Чур-чур меня. Я просто отвернусь.
Все говорят, что он украл милллионы.
Я не судья.
На то есть Божья кара.
Лишь одного я не могу простить,
Лишь об одном и день, и ночь печалюсь,
Какого хрена, так его растак,
Он приказал срубить мои каштаны?
Утром мне позвонила журналистка из "Старой газеты" и напомнила, что я в третий раз переношу интервью. Я ей: "Я не у себя, я в доме творчества". Она: "Ничего, я вас найду". И вот, видите ли, она опаздывает. Я вышел из номера, коридор пуст. Не видно никого, и нет моей девушки. Солнце выскочило из-за туч, и на полу отразились отпечатки окон - жёлтые квадраты и рамы крест-накрест. Внезапно в памяти всплыло другое ожидание: мне четыре года, я просыпаюсь и гляжу в потолок, а по потолку скачут солнечные отсветы от ставень. Это значит, мимо нашего дома пробегает лошадка с телегой. Я один в доме. Бабушка с утра отправилась на базар. Я отсчитываю время по этим пробегающим солнечным зайчикам. Бабушка все не приходит. Приходит страх - а вдруг она вообще не вернётся? Стараюсь думать о чем-нибудь другом. Это не получается. Получается все наоборот. Я думаю только о бабушке, а её нет и нет. Больше ждать нет сил. Кажется, ещё минута ожидания, и что-то внутри меня разорвётся. Но вот хлопнула дверь, и знакомые бабушкины шаги. Мне хорошо...
В конце коридора показалась журналистка. За ней тащилась оператор с тяжёлой аппаратурой. Бессмысленное интервью длилось два часа. Глупейшие вопросы - глупейшие ответы. - Ходили ли вы с бабушкой рыть окопы?
Господи ты Боже мой! Бабушка с трудом ходила по квартире.
- Назовите ваш знак зодиака.
Я знал, конечно, но со злости сказал: - Не помню.
Девушка поджала губу: - Ладно. Кажется, мы обо всем поговорили. Спасибо вам, мы пойдём.
Я проводил их до лифта. Раз мы с бабушкой не рыли окопы, то и говорить о них нечего. Но я не рассказал о главном. Это действительно жалко. А надо было вот о чем:
Я утром проснулся, когда ещё спят.
И ставши на ножки кривые,
Я вышел из дома и выбежал в сад,
И все это было впервые.
Сирень зазывала: - Возьми меня, срежь!
И ноздри мои раздувала.
И воздух вокруг был так ярок и свеж,
Как прежде ещё не бывало.
И свежей росою умывшийся мир
Шептал мне, что он меня любит.
А я и не знал, что подарен мне миг,
Которого больше не будет.
Я проскользнул между яблонь к месту, где стоял маленький столик и печка. Бабушка в ясные дни готовила здесь мне еду, и мы с ней вместе обедали. Я походил, походил вокруг печки и заметил, что возле конфорки один кирпич чуть-чуть отходит от другого. Я взял лежащий на земле ломик и просунул его в узкую щель. Кирпич не сдвигался. Я нажал что было сил, навалился на лом всем телом. Кирпич сдвинулся, поехал и свалился на землю. Из выемки пахнуло сыростью. Мне понравилось работать ломом. Через два часа от печи осталась груда камней, а я стоял весь в кирпичной пыли. - Рыбка моя, - сказала бабушка, - что же ты наделала!
В дверь постучали: - Простите, - послышался голос журналистки, - я, кажется, забыла у вас свою сумочку.
Действительно, забыла. Я снова проводил забывчивую журналистку до лифта. Дом творчества состоял наполовину из стариков-пенсионеров, наполовину из литераторов вроде меня, приехавших сюда на несколько дней поработать, оторопевших от грохота и не знающих что делать: уезжать обратно в Москву или ловить короткие минуты тишины. Возвращаясь к себе, я увидел чуть наискосок от своего номера старушку-одуванчик. Она сидела на стульчике в ночнушке до пупа и с любопытством смотрела на то, как я открываю дверь. Я кивнул ей и тут же понял, что сделал глупость. Заперся, подошёл к столу, открыл тетрадь - там были только чистые листы. Что-то созидательный труд мне не даётся. Ровно через двадцать четыре года после победы над печкой я написал такие стихи:
Я все кого-то искушаю,
Кирпич за пазухой таю.
Чужое счастье разрушаю,
А своего не создаю.
Я все стучусь в чужие двери,
И на чужой огонь бегу,
Чтоб кто-то так в меня поверил,
Как сам я верить не могу.
Поверил жертвенно и строго,
Ну хоть на час, на полчаса,
Поверил бы в меня как в Бога,
Чтоб стал я делать чудеса.
И мучусь нощно я и денно
Тщеславной праздною мечтой,
И все надеюсь, что одену
Сухую жердь живой листвой.
Каким образом в стихи попал кирпич, и развороченная печь стала символом моей жизни? Почему мне выпал жребий быть разрушителем? В дверь постучали. Неужели снова вернулась постоянно что-то забывающая девушка? Заглянул в дверной глазок. Нет, это была старушка-вековушка.
- Кто там?
Не отвечает.
- Кто там?
Молчание и снова стук.
- Что вам надо?
Стук.
Я молчу. Стучат в дверь. Ну и денёк. То меня кошмарил компрессор, теперь эта стукачка. Короткая пауза, и снова стук. Спрашиваю. Никакого ответа. Я в блокаде. Что делать? Звонить администратору, жаловаться на старуху? Стыдно. Вдруг визгливый женский голос: - Анна Семёновна, вы куда стучите?
- Меня потеряли.
- Идемте со мной, никто вас не терял.
Я приоткрыл дверь. Никого. Думаю, что ж я так взъелся на девушку и на старушку? Надо было просто взять бабушку за ручку и отвести в её номер. Правильно говорит моя жена - не истери! Журналистка молодая, неопытная... А вот если б мне пришлось задавать вопросы, скажем, Пушкину, что бы я у него спросил? Я взял свою чистенькую тетрадочку и решил её обновить, записать-таки вопросы для гения. Лёг на кровать, положил руки под голову и стал считать, чтобы успокоить душу: и раз, и два, и три, и четыре... Прозвучал телефонный звонок.
- Милостивый государь, вы хотели со мной говорить?
Я молчу.
- Так говорите.
Молчу, как та старушка.
- Вам было угодно задать мне вопросы. Я слушаю.
Я узнал этот голос, которого, естественно, никогда не слышал. На столе лежала моя тетрадочка: - В чем смысл жизни?
- В переменах.
- Что должен сделать человек?
- Одолеть себя.
Не знаю, что на меня нашло, но я ляпнул: - Есть ли философский камень поэзии?
- Четвёртый том, страница 337.
- Что будет со мной после смерти?
Там некоторое время молчали. - Вы не те вопросы задали мне, которые следовало бы задавать. Неужели урок, который вам дали в Сиракузах, прошёл даром?
Какие Сиракузы? Я никогда в жизни не был в Сиракузах. В трубке звучали короткие гудки.
Я протер глаза. Значит, все-таки я задремал. На столе лежали трубка и раскрытая тетрадь. Бред какой-то. Может, они с самого начала так лежали? Четвёртый том был со мной. Я взял его для работы. Конечно, это был сон, но можно шутки ради посмотреть 337 страницу. Вот:
«Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Поднатужился немножко:
- Надо б нам во двор окошко
Здесь проделать, - молвил он.
Вышиб дно и вышел вон…»
…Сказка о Салтане, конечно, никакого философского… хотя стоп. Если сын - это стих Пушкина, надо вышибить дно из бочки. Стихотворение должно быть больше самого себя, шире...
3.Сосна
Из-за поворота показалось море. Точнее, не показалось. Был поздний вечер, было темно. Каким-то чутьем мы угадали - море! Попросили таксиста ненадолго остановиться.
И море в странном освещенье,
И туча с чёрной полосой,
И я перед тобой в смущенье
Стою раздетый и босой.
Спасибо, Бог, за все на свете,
Ведь этот миг неповторим, -
И море в предзакатном свете,
И туча чёрная над ним.
На самом деле ничего этого не было. Мы стояли близко к линии прибоя, не раздетые, а в громоздкой дорожной одежде. Перед нами было бескрайнее плоское и необъяснимое.
И мы болтали о каком-то вздоре,
Настала ночь, и мы пошли домой.
Мы оглянулись - сзади было море,
Как черный бархат с белою каймой.
Вот это действительно было, только мы не пошли, а поехали, и ехали довольно долго.
У меня в голове беспрестанно торчат какие-то стихи. Сегодня с утра "На севере диком стоит одиноко…" Если привяжутся, отвязаться невозможно. Но какой север? Египетская жара. Впрочем, мы не в Египте, а в Сицилии. Появилась хозяйка, сказала: "Пойдёмте, я вам покажу, где купаться". Пошли. Скалистый берег, огромные валуны да камни, большие и маленькие. Я скис. Это не для меня. Лучше б мы поселились в том месте, где нас остановил таксист. Но все оказалось не так плохо. Хозяйка подвела нас к деревянной лестнице, мы спустились вниз и оказались в крохотной бухте, где вместо ужасных камней - мелкий галечник. Миленький такой маленький заливчик. Жена быстро скинула платье и осталась в купальнике. Кивком позвала меня за собой.
- Нет, - сказал я, - мне нужно остыть, - и улёгся в тени на одеяло.
Жена поправила синюю шапочку и не спеша вошла в воду. И вот уже моя золотая рыбка плещется в море, а я только слежу за тем, как за волной исчезает и вновь появляется её шапочка.
Мне вспомнилось другое море, другое время. Идеальный песчаный пляж. Белый песок зеркалит и отражает солнце. Море спокойное и вокруг ни одного человека. Хорошо. Я плыву впереди, Наташа почему-то оказалась сзади. Вдруг слышу её голос:
- Назад! Ко мне! Ко мне!
Не сразу понимаю, в чем дело. Оглядываюсь. Меня довольно далеко отнесло от берега. Обратное течение при малой волне. Так бывает. Сопротивляться подспудной струе очень трудно. Гребу к берегу, работаю руками и ногами изо всех сил, а остаюсь на одном месте. И никого, кто бы мог помочь.
- Ко мне, - кричит Наташа. - Ко мне!
- Не подплывай, - отзываюсь я. А Наташа уже в нескольких метрах от меня. Мне страшно за неё. Я боюсь, что она меня, тяжёлого, неповоротливого, хочет взять на буксир.
- Не смей подплывать!
- Ко мне! Ко мне! - зовёт жена.
Одному Богу известно, как мы выкарабкались. Скорее всего, Наташа обладает чудодейственным свойством переливать в меня свою энергию, и я-таки преодолел это чертово течение. Короче, жена спасла мне жизнь.
Тут прервались мои воспоминания, потому что рядом со мной появились две женщины. Они не обращали на меня никакого внимания. Щебетали по-итальянски и что-то чертили и измеряли рулеткой на земле. Я про себя, шутя, назвал их "геодезистки", хотя геодезисткам, разумеется, в этой бухточке делать было нечего. Тем не менее они рылись в гальке и манипулировали рулеткой. Но главное, они перекрыли мне вид на Наташу, и я больше не мог наблюдать за её синей шапочкой. Пришлось встать, подойти к берегу. Жена уже подплывала. Набрала в ладошки воду и, смеясь, обрызгала меня морем.
Что-то в Сицилии мне хорошо спится. Проснулся, на подушке записка: "Не стала тебя будить, побежала купить что-нибудь на завтрак. Ц.Н." Я вышел во двор и понял, что все мне здесь по душе. По участку в беспорядке разбросан всякий хлам - сломанный велосипед, ракетки от пинг-понга, кукла без головы, коляска без колёс. Короче, то, что сердцу мило, то, что можно увидеть на любой подмосковной даче с одной лишь разницей - у нас нет бугенвилей. Значит, и нет барьеров между народами. Быт везде одинаковый. А быт, как его ни ругай, это о-го-го! Я сел за наскоро сколоченный садовый деревянный стол и разложил свои тетради. Пора отбирать стихи для "Избранного". Открыл тетрадь под номером три, читаю:
Маги и предсказатели
Роются в книжной пыли.
Наверно, люди утратили,
А, может, ещё не нашли.
Любовь - это галлюцинация,
Фикция, бред, туман.
Её сочинил во Франции
Писатель Гюи де Мопассан.
Что за черт? Это юношеские стихи. Я перепутал тетради, вместо третьей взял первую, вот это номер! Подошла Наташа.
- Идем скорей на море.
- А завтрак?
- Я купила. Идём, а то не сможем искупаться. Солнце.
Отправились на пляж, но искупаться в этот день нам так и не удалось. Ещё издалека мы увидели, что на дороге возле лестницы собралась большая толпа. Мы подошли поближе к обрывчику. Там, где вчера копошились мои геодезистки, выросла арка из двух больших изогнутых ветвей, верхушки которых были накрепко сплетены, а вся арка увита цветами. Рядом с нами было полно людей. Женщины в нарядных платьях, мужчины в черных костюмах. К лестнице подкатили даже бабушку в коляске. Внизу возле арки тоже прохаживалось несколько дам отнюдь не в пляжных нарядах, а в туфлях на высоких каблуках. Все негромко переговаривались и чего-то ждали.
Из ворот ближайшей дачи вышли две полноватые дамы в зелёных платьях. Дамы заметно волновались. Одна из них выронила лист бумаги. Ей тотчас подали. Собравшиеся расступились, пропустили дам к лесенке и стали спускаться вслед за ними. Хотели было спустить и бабушку в коляске, но раздумали. Вся эта суматоха на какое-то время скрыла от нас арку и пляж. А когда мы снова смогли пробраться к краю обрыва, то увидели, что обе дамы стоят под аркой, и одна из них что-то читает по бумаге своей подруге. Тут нас осенило. Арка - это вход в алтарь, а алтарь - сияющее море. Сицилийская деревня праздновала свадьбу двух женщин. Публика гудела. Пошли поздравления и объятия. Мужчины разливали вино, а море разливало радость.
«Есть тайна слияния
Неба и моря,
Храни эту тайну
С сияньем во взоре».
Мы потихоньку побрели домой, стараясь не растерять подаренное нам морем и лесбийской свадьбой.
«На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна,
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растёт».
4. Сиракузы
Ночь. Сиракузы. Фонари.
На древней площади
Древнейшие дома.
И белый теплоход.
И женский голос,
Разлившийся над морем.
А я все это вижу вполовину.
И что-то бормочу себе под нос.
И мысленно спор продолжаю с сыном.
В восторге ты от ОртиджИи,
А мы любили Джиргиталь.
Что было живо, стало лживо,
В прах обратилось, как ни жаль.
Но здесь совсем другое дело.
Не дует ветер перемен,
И тяготит, и давит тело
Неколебимость вечных стен.
Мы очутились в той системе,
Где из эпох сплетен венок.
Законсервировано время,
И на дверях висит замок.
И пусть нас не осудит гений,
Но так и лезут строки те -
Цепь остановленных мгновений,
Ночь. Улица. Фонарь. Апте...
Тут голос с теплохода
Меня заставил вздрогнуть.
Что-то в нем
Почудилось родное.
Мне показалось, в итальянской речи
Звучало слово русское "касатик".
И я подумал, что ни говори,
Со мною рядом происходит чудо.
Здесь быть не может несчастливых,
Здесь жили лишь одни цари.
Дворцы. Надгробия. Оливы.
Ночь. Сиракузы. Фонари...
На улице, где стены цвета тыквы,
Я пялился на странные дома.
И уж совсем не помню, как отстал
И постепенно потерял своих.
В каком-то доме захрипел магнитофон,
Но вдруг умолкла музыка,
И вот на вечной улице один,
И нет моих друзей,
И нет прохожих,
И фонарей унылый скверный свет,
И тени смутные от барельефов,
И во всем
Какая-то мной ощущалась странность.
Я думал, думал - что-то здесь не так,
И догадался - ставни не закрыты,
А насмерть заколочены гвоздями,
И я по мертвой улице иду...
Как будто бы я еду в электричке,
И вдруг внезапный шмон,
И контролеры,
И безбилетники бегут
В другой вагон.
Я шарю по карманам, а ко мне
Уже подходят эти двое в форме.
Я ехал, ехал в поезде
И потерял билет.
Напрасны поиски,
Мне места нет.
Идём по улице, нас четверо
На склоне дня.
Ищу, ищу, но все исчерпано,
Там нет меня,
Средь бугенвилей и песчаника
Идёт квартет.
Ищу, ищу, ищу отчаянно,
Меня здесь нет.
Тут я в сердцах лягнул ногою дверь,
Где на щеколде
Висел большой заржавленный замок.
Дверь против ожиданья отворилась,
Я оказался в комнате,
Точней,
В большом довольно зале.
Полумрак.
Дым от светильников - и, стало быть,
Их кто-нибудь зажег,
Но, как ни странно, нет нигде людей.
Тут, оглядевшись, я заметил нишу
И в глубине какие-то фигуры,
Все в римских тогах.
Я оцепенел.
Одни полулежали. Робкий раб
Из амфоры им наливал вино.
Другие же столпились вкруг того,
Кто на скамье сидел, поджавши ноги,
Курчав и белозуб;
Смех лающий,
Взгляд скор.
Не угадать,
Кто это,
Было просто
Невозможно.
Узнал ещё я нескольких господ.
Один, врубясь в четырнадцатый год,
Был двух крестов солдатских удостоен
И аурой тончайшей озарён.
Поодаль от него в сторонке, тот,
Кого назвал Асеев "бедный воин",
И тёзка мой, стал с ними по соседству.
Я верил с юных лет, почти что с детства,
Что был он "сероглазым королём",
Однако стих был вовсе не о нем.
Возможно, были там ещё поэты,
Но мне не до поэтов.
В двух шагах
Стоял мой друг скрипач -
Вот это да!
Я увидал любимейшего друга.
Из молодых он раньше всех ушёл,
А в сердце ближе всех.
Лет семь тому назад
Я написал стихи про нашу встречу,
Однако же в стихах не то, что в яви.
Мне осталось чуть-чуть,
Кое-как дотащился до цели,
Где кончается путь,
Начинается жерло тоннели.
Будет пение птиц,
И сирень будет пенно-лилова,
Среди милых мне лиц
Я увижу тебя, дорогого.
Скрипку вжавши в плечо,
Ты сыграешь «Чакону» Витали,
Что там будет ещё,
Несущественно. Это детали.
Друг на меня внимательно смотрел,
Естественно, что я метнулся к Диме,
Но он остановил меня рукой:
- Нет, мы не те, кого ты угадал в нас.
Мы их тени.
Прочтя в моем лице недоуменье,
Друг улыбнулся:
- Если ты не понял,
Спроси раба. Его зовут Платон.
"Платон, Платон" -
Я вспомнил, что Платон
Был точно продан в рабство
В Сиракузах.
Я оглянулся - в нише никого.
Моё явленье, видно, их спугнуло.
Платон исчез. Всех, словно ветром, сдуло.
И, как актёры, покидая сцену,
Они, тушуясь, вписывались в стену
И превращались в тени на стене.
И кто был всем -
Тот стал ничем.
Вдруг что-то странное случилось.
Внезапно моё тело поместилось
Совсем в другое время и пространство.
Я ехал, ехал, ехал в поезде
И потерял билет.
Напрасны поиски.
Мне места нет.
Со мной вступают в спор о Галиче.
Открыты рты.
Но нет ответа, как и давеча
У пустоты.
Мы возвращались ночью с вечеринки,
На электричке ехали в Москву.
Ирина говорит: "Я танцевать хочу,
Я не
Натанцевалась".
Я отвечаю, - Ирка, нет проблем.
И голосом гремящим Левитана,
Чеканя слово каждое, ору:
"Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ".
Тут стал вагон пустеть,
Образовалось мертвое пространство.
Бедняги догадались,
Что я гоню антисоветчину,
И валом повалили
В другой вагон.
Остались только наши.
Мы с Ирой стали джигу танцевать.
И вдруг я вижу,
Нет никого,
И я один ногами семеню
И делаю нелепые движенья.
Вдруг что-то пробежало вдоль вагона.
Метнулось, то ли крыса, то ли мышь,
А, может, петушок. Скорее, голубь.
Нет, между лавок пробежал мальчишка.
Из мелкого такого существа
Он на моих глазах сформировался.
Длиннющий, тощий,
В допотопных брюках,
Из материной сделанной одежды.
Он влез на лавку,
Взял меня за руку,
И, обратясь ко мне на вы, спросил:
- Хотите, я стихи вам прочитаю, -
Из сухумского из порта
Выплывают пароходы.
Скучно мне. Какого черта
Жду я у моря погоды?
Вот влюблённым здесь раздолье,
Не глядят на белый свет.
Всё гадают на магнолиях,
Как там - любит или нет?
Тут он вырвал руку
И побежал.
Я бросился за ним,
А он петлял,
И прыгал по скамейкам,
И к тамбуру рванул,
И из-за двери
Смотря в разбитое стекло, пропел, -
По дорогам, ветрами и солнцем спалённым,
Спотыкаясь и падая, и сбиваясь с пути,
Вечно буду искать я своё ненайденное,
То, которое мне никогда не найти.
Я бился с ручкой,
Дверь в тамбур мне никак не поддавалась,
Но наконец осилил и открыл,
И тотчас очутился в Сиракузах
В том самом помещенье.
Я глянул на места,
Где так недавно
Наблюдал поэтов.
В стену
Впечаталась шальная тень мальчишки.
Я про себя пробормотал "Гаврош".
И думаю, зачем
Мне вдруг пришло на память это имя.
И тут я вспомнил пионерский лагерь.
На площадь, где проводится линейка,
Чуть не сломав из камешков звезду,
Трясясь, кряхтя, трёхтонка выезжает,
А в кузове, держась рукой за борт,
Стоит тот самый
Длинный, тощий, в брюках
Из старой материнской юбки.
Вот он ступил ногой на колесо
И спрыгнул на землю,
Вокруг него ребята,
И все кричат "Гавроша привезли!
Скажи, Гаврош, когда тебя поймали?"
Молчит Гаврош,
Уходит прочь от стаи,
И я молчу,
Ведь это я - Гаврош.
Я ехал, ехал, ехал в поезде
И потерял билет.
Напрасны поиски.
Мне места нет.
Средь бугенвилей и песчаника
На склоне дня
Ищу, ищу, ищу отчаянно.
Там нет меня.
Вот бирюзово - сине - темное.
Нырнём?
Оно огромное, огромное.
Но я не в нем.
Я думал все: я тень или не тень?
И если тень,
То, может, часть меня
Уже на небе, -
Метаморфозы бытия
Никто не согласует с нами.
Возможно, лучшее из "я"
Уже гуляет там с друзьями.
Ко мне спешит моя братва,
Чтобы обнять меня по-братски.
Вот прежняя моя Москва
И переулочек арбатский.
А на Лубянке сплошь сады,
Цветут в любое время года.
Нет ощущения беды
И нет железного урода.
И до меня открылось вдруг,
Что прежде было незнакомо:
Нет смерти - разомкнулся круг.
Бескрайность вместо окоема.
И я уже на Моховой,
Всё в солнце, и полнеба голо,
Льёт дождик, но не проливной,
А ситнечный, грибной, весёлый.
И впереди меня брюнет,
Он в драповом пальто и шляпе,
И я кричу ему - "Поэт!
Поворотись-ка, сынку, к папе".
А он идёт себе, идёт,
И на меня взглянуть не хочет,
И как какой-то идиот
Руками машет и бормочет, -
На углу дождливой Моховой
Встретился я как-то сам с собой.
Половина улиц безо льда,
Половина неба голуба.
Целый век себя я не видал,
А сегодня встретились - судьба.
Я стою и мокну под стеной,
Неопрятный, заспанный и праздный,
Оттепель смеётся надо мной.
С талых крыш капелью грязной дразнит.
Отойди, капель, меня не зли,
В голове ещё гудит от хмеля.
Видишь, на растопку повезли
С Рождества оставшиеся ели.
Я с тоской бросаю взгляд косой
На асфальт, от луж и нефти синий,
Где машина чертит колесом
Параллели линий Пикассо,
Параллели безысходных линий.
И, оборвав стихи на полуслове,
Он вдруг легко бросает сам себя
Рывком под эти самые колёса,
Но падает не телом, только тенью.
Скользят машины прямо под откос.
В итоге нераскрытых преступлений
Следа не остаётся от колёс,
А остаются тени, только тени.
5. Стихи за окном поезда
Плетётся поезд еле-еле.
У полустанка грязь и снег.
С рукою за бортом шинели
Стоит недвижно человек.
Ложится тень от монумента,
Вширь раздаётся и в длину,
На нас, на лес, на рельсов ленту
На всю бескрайнюю страну…
Прости, Господь, моё неверие,
Мои паденья и грехи.
А за окном вместо деревьев
Бегут по насыпи стихи.
И поезд скорость набирает,
И за окном стихов не счесть,
А я лишь головой мотаю,
Не успевая их прочесть…
…На самый краткий миг
Из тьмы, где нету ничего,
Тончайший луч возник…
Вчера любимая сказала,
- в вершинах сосен олень промчался, -
как долго жду ее.
…каждый вечер
из стихов тебя за плечи
вынимал бы…
я умру и стану морем,
Ну а ты повремени..
…ты не мой, - вода сказала,
мой не так угрюм и скучен…
…я жил так дико, скудно и безбожно
лишь для того, чтоб..
…муза, б...!
Держи равненье, ногу взять!..
Пошел на Каланчевку,
нашёл себе друзей,
Купил себе расчёску
За двадцать пять рублей…
…Шёл от меня блевотный дух,
И мне явился некий дух…
…чтоб на нас посмотреть, на остриженных,
на убогих своих сыновей…
…долго жили, не тем дорожили,
- говорит мне…
тут поезд прекратил движение,
а я заплакал, как дебил,
и вспомнил вдруг стихотворение,
которое совсем забыл:
…Такой же в сущности, как все вы,
Поеду я на дальний север
За Индигирку и Двину.
Томим тоскою изначальной,
Увижу тот утёс печальный
И с детства милую сосну.
И будет падать снег тяжёлый,
И будет на вершине голой,
Ресниц смеживши острия,
Стоять красавица, а я...
Я не пройдусь тропой крутою,
Сосны дремучей не качну,
Ведь я при встрече с красотою
Аннигилировать начну…
Я не посмел прикоснуться к сосне, но тут налетел ветер, и сосна стала осыпаться. Как ёлочка в детской после Рождества. На моих глазах она стала дряхлеть, дряхлеть и превращаться во что-то совершенно безобразное. Не знаю почему, мне взбрело в голову, что она моя тень. Я взмолился, - не хочу стать этим деревом! Знакомый насмешливый голос ответил, - А ты им и не будешь.
- А кем я буду?
- Этого никто не знает.
Александр Павлович Тимофеевский. Родился в Москве в 1933 году. Внук профессора медицины Павла Тимофеевского, бывшего «начальником санитарного поезда в Ставке, когда царь давал отречение», и активным участником Петербургского теософского общества.
Во время Великой Отечественной войны жил в блокадном Ленинграде, затем в эвакуации в Челябинске. В 1958 году окончил сценарный факультет Всесоюзного государственного института кинематографии. Работал редактором на киностудии «Таджикфильм», в 1963-1983 годах – редактором на киностудии «Союзмультфильм», позднее – на студии «Мульттелефильм» ТО «Экран». Некоторое время был художественным руководителем кинотеатра «Баррикады». Писал сценарии мультфильмов и песни к ним. Так была написана знаменитая песенка крокодила Гены («Пусть бегут неуклюже…») из мультфильма «Чебурашка». Стихи начал писать в начале 50-х. Первый сборник стихов «Зимующим птицам» был издан лишь в начале 1990-х годов. Не избалованный известностью, называет себя «в закрытое окно России не достучавшийся поэт».
