* * *
Не тревожьтесь, я уйду,
жизнь с любовью не совпала.
Вновь звезда с небес упала,
догорает на лету.
Гибнет за звездой звезда
в мрачных высях нелюдимых.
Средь чужих и нелюбимых
потерялся навсегда.
Со звездой своей внутри
тоже сгину в одночасье.
Нет такого слова «счастье»,
врут все ваши словари.
* * *
Тебя я нафантазировал,
чтоб выделить среди прочих,
холил, лелеял, пестовал,
пока запал не иссяк.
Сперва вдруг характер портится,
потом вдруг портится почерк,
а впрочем, это неважно,
бывает и так, и сяк.
Важно совсем другое: любовь –
это жалкий финт лишь,
бегство от одиночества,
когда времена круты.
Ты лихо промчал дистанцию,
и вот он, заветный финиш...
Как и всему на свете,
любви настают кранты.
О, немощные иллюзии,
вы все испарились разом!
Стыдную вязкую тину
удастся ли побороть?
Бывают такие женщины,
которых душа и разум
не терпят, но только ими
прельщается твоя плоть.
* * *
Зима миновала, стихли морозы,
боль улеглась,
но до сих пор беззащитные слёзы
льются из глаз.
Время настало, родная, проститься.
Слышишь: прости!
Из клетки постылой я выпущу птицу –
ну-ка, лети!
Очень надеюсь, что за морем где-то,
в дальнем краю
примут на вечное жаркое лето
птицу мою.
* * *
Из нашей встречи ничего не выйдет,
все наши ожидания смешны:
мы любим тех, кто нас в упор не видит,
и отвергаем тех, кому нужны.
С особой злостью нас невзгоды лупят,
и в этом убеждались мы не раз:
мы любим тех, кто нас совсем не любит,
и отвергаем тех, кто любит нас.
* * *
Кто же знал, что любовь – это ада круги?
Всё же выдержал. Снес. Не умер.
Панацеей пускай её чтут простаки.
Панацея?.. Теперь я умник.
Да, я умник теперь, я любого умней,
сыт по горло отравой этой,
и стыжусь я себя, вспоминая о ней,
словно каторжник я отпетый.
* * *
В небе вечернем,
коль всмотришься пристальней, –
клин журавлей.
Было с овчинку-то нежности истинной
в жизни моей.
Здесь моя стая, и с нею истаю я,
вот я лечу.
С выси заоблачной я «до свидания»
всем прошепчу.
* * *
Я один из немногих,
кто в женщинах видел богинь,
кто молился на них,
отвергая житейскую ересь,
я один из немногих,
кто верил надеждам благим,
и в крылатость любви,
и в её неизменную щедрость.
Но явилась вдруг ты
и разрушила веру мою,
не богиня совсем,
а исчадие злобного ада.
Я тебя не люблю...
Я люблю тебя... Слёзы я лью...
Ты меня приковала,
меня пригвоздила, и рада...
Так что эти стихи
о последней злосчастной любви.
Перекусишь ли гвозди,
сорвёшь ли оковы, дружище?
Никому не нужны
эти жалкие точки над «i»,
ясно всё и без них:
пепелище дымит, пепелище.
* * *
Друг распрощался по-английски:
исчез, и более того –
мне не оставил ни записки,
ни телефона своего.
Куда девался? – Неизвестно.
Обратно явится ль? – Как знать?
Ищу я друга повсеместно:
– Откликнись же, едрена мать!
Ведь уходя, ты взял Монтеня,
жену мою взял в дальний путь
и, одолжив немало денег,
забыл, конечно, их вернуть.
Хоть воздух странствий благодатен,
тебя, друг, все же отыщу.
Да, за жену я благодарен,
а вот Монтеня – не прощу!
* * *
За окном метет метелица,
снег змеится, мчится, стелется,
все дурное перемелется,
важно душу не сгубить.
Хоть в коварство и не верится,
на троих любовь не делится,
друг мой, сущая безделица –
разлюбить да позабыть.
Выбор
Гуляли барышни,
подмышки гладко выбрив,
я среди них мечтал найти подругу.
Был выбор, к сожалению, был выбор,
я колесил по замкнутому кругу.
Потом из круга этого я выпал
и за собой увел я Лорелею.
Был выбор, к сожалению, был выбор,
о чем я беспрестанно сожалею.
* * *
Спасет ли нас от одиночества,
позволит ли прозреть, утешиться
Любовь – святейшее высочество,
Любовь – превысшее святейшество?
* * *
Тебя мне в этом мире не найти,
все дни швырнуть в сумятицу вокзала
и мчаться в поездах куда попало,
тебя, не встретив на своем пути.
Гром лишний раз сиротство подтвердит.
Пройдут года, и суше станет горе –
так раковину вышибло из моря,
но и вне моря море в ней шумит.
* * *
Всё тщета и погибель,
нет блаженства на свете,
утолить невозможно
жажду жизни глотками.
Нежеланные дети,
нелюбимые дети
вырастают чужими,
вырастают врагами.
Кто за это в ответе?
Кто же в этом виною?
Всех нас гробит бездушье,
немота, безлюбовье.
Над тобою провисла
и висит надо мною
прокаженная туча,
обагрённая кровью.
Всё тщета и погибель,
нет блаженства не свете,
неприемлемым стало,
чем вчера дорожили.
Что ж любимые дети,
что ж родимые дети
вырастают врагами,
вырастают чужими?
* * *
Только в зеркало взглянул на себя,
сразу облик мой привычный исчез.
Мешковатая, на вырост, судьба
мне досталась от гремучих небес.
Мешковатая, больная на вид,
но в крутой меня взяла оборот
и нисколечко меня не щадит,
из огня да прямо в полымя шлёт.
Про невзгоды, про обиды смолчу,
через всё меня судьба провела.
Я невнятное в ответ промычу,
если спросишь у меня, как дела.
Что налево, что направо – беда.
Ну кому с такой судьбой по пути?
Не сбежать мне от неё никуда.
Никуда мне от неё не уйти...
Только к зеркалу я снова приник,
коркой тронулось оно ледяной.
Мой сварливый, ненавистный двойник
там куражится, подлец, надо мной.
Пусть куражится, ему невдомёк,
что не все на этом свете – рабы.
Я и строчки сочинить бы не смог
без крутой моей, угрюмой судьбы.
Ведь такие вдруг случаются дни,
что лишь с этой мне судьбой по пути.
Эти дни всем дням рожденья сродни...
Мешковатая, больная, прости...
Овидий
А вот и ты, поэт любви,
чумной бомжующий Овидий.
Сбежали бы, тебя увидев,
все дамы прошлые твои.
Пусть даст ответ хоть кто-нибудь,
как вышло так (ответит кто же?),
что превращён Овидий в бόмжа
(или в бомжá, не в этом суть)?
Овидий больше не певец,
он грязный, нищий прилипала,
его призвание пропало,
его провиденьям конец.
А как же вечная любовь?
Придёт она иль не надейся?
Против обвального злодейства
кто встанет на последний бой?
Кто будет бит? Кто победит?
Боюсь предсказывать, ребята.
Кассандра здесь не виновата.
Опять ликует троглодит.
Конец певцу, конец и нам,
всем тем, кто допустил такое.
Не знать нам счастья и покоя,
а только горечь, боль и срам.
* * *
Знал точно, что с тобой счастливым
пребуду я всю жизнь мою,
счастливым – даже над обрывом,
у бездны самой на краю.
Но сердце мне пронзает снова
тобой затверженный урок.
«Я не люблю...» Всего три слова –
и встала бездна поперёк.
Поэт
Жить не умел. Пил соки да крюшон,
а водку иль коньяк раз в год, не чаще.
Жить не умел, и многим был смешон
его апломб и взор его горящий.
Но по ночам нетленное творил,
когда пером к бумаге прикасался.
Жить не умел. Он, собственно, парил
над жизнью – и ещё смешней казался.
Правительственных званий не имел.
Да и других. Зачем, скажи на милость?
Жить не умел. Зато любить умел,
как мало кто. Увы, не пригодилось.
Твое лицо
Лицо твое с трудом сотру
из памяти... Сумел!.. Готово!..
Бегу, спешу... но поутру
лицо твое хохочет снова.
Давно пророчествам не рад,
я силы попусту теряю:
страдаю, сетую, стираю –
и эдак целый век подряд...
Михаил Бриф. Поэт, прозаик, эссеист. С 1994 года живёт в Нью-Йорке. Неоднократно публиковался в периодических изданиях и альманахах бывшего СССР и США («Дружба Народов», «Смена», «Литературная Грузия», «Студенческий Меридиан», «Вестник», «Новый Журнал», «Побережье», «Встречи», «Новое Русское Слово» и др.) Автор поэтических книг «Високосный Век» (1991), «Галера» (2003), «Единственное Небо» (2004), «Братья Милосердия» (2006), «Предзимье» (2007), «Черная дыра» (2019). Лауреат ряда международных поэтических конкурсов.
