Когда объявили этот самый локдаун, Тим перестал бриться.
И меня такая зависть взяла – вот Кейт с мужем, у них всё хорошо. Билл бреется каждое утро, а иногда и вечером тоже. Если послушать Кейт, то только затем, чтобы выглядеть на все сто. Для нее. В любое время суток.
Я тоже небритых мужиков не люблю.
Но еще хуже, когда они таким образом заявляют себя. В смысле, вы, мол, так, а я - этак. Вот, мол, что я обо всём этом думаю.
Сама я - интроверт, человек закрытый. Мне эти публичные манифестации не понять.
В этот последний день мы с Кейт отчитали лекции, можно сказать, пустым партам. По универу слонялась еще человека три-четыре, студентов и преподов, таких же, как мы, упёртых. Отказывавшихся признать, что дело труба. Говорят, есть такой «механизм психзащиты». Когда твердишь своё вопреки очевидному.
А потом явился Эндрю из деканата и стал руками махать: локдаун, марш, мол, все, дружно, на хаус, онлайн.
И тут уже, что называется, пришлось взглянуть фактам в лицо.
Пока складывали сумки, мы с Кейт придумывали синонимы на всех языках: «дистант, разделение, изоляция, пробел». Как автоматная очередь, кто быстрей. И потом продолжали, пока в метро ехали, хотя уже не так быстро. «Пролёт, промежуток, зазор, интервал.» Возле «Таймс Сквер» мы начали жульничать. Кейт вспомнила «эксцентриситет». А я – «фемора». Мы в одном доме живём, в университетском субсидированном, тут вообще наших много. На одном этаже даже, только она в правом крыле, а я левом.
«Распад» Кейт сказала уже выходя из лифта. «Распад», хоть тоже никакой не синоним, и ежу ясно, но неплохо сгодился, потому что все как-то очень быстро пошло распадаться.
Транспорт, быт, занятия, планы. Планы все полетели к чертям.
А на другой день Тим выбросил бритву. Чего стараться, если в контору ходить не надо?
Я, впрочем, заметила это только дня через три-четыре.
Когда-то замечала сразу, ведь, как коснешься щеки, так знаешь. Когда-то давно.
Написала, естественно, Кейт. И вот тогда и узнала про Билла: что щеки как у ребёнка и рубашка белая каждое утро, дистант - не дистант.
К тому дню, когда Джон умер, у Тима уже была приличная борода. Впрочем, не в бороде дело.
Где именно Джон подхватил эту заразу, никто так и не понял. Где угодно могло быть. Джон шлялся везде. И потом, разве станет настоящий мужик возиться с этими масками-шмасками?
Потом скрывал, пока можно было.
В смысле, что сделал глупость.
Мэдди тоже до последнего молчала в тряпочку, хотя у самой поджилки тряслись. Он, понимаешь, ей запретил: «попробуй, мол, пикни кому». «Подумаешь, мол, кашлянул пару раз.» В «Скорую» позвонила, только когда Джон хрипел уже, слова сказать не мог.
Мэдди – для нее на брате свет клином сошелся. Она и всех девиц «браковала» поэтому, стоило какой показаться в его поле зрения: одна - глупа, другая - жадна, у третьей, мол, глаз косит. Ни одна не дотягивала.
Хотя Джон жениться не собирался. Так он, по крайней мере, дал понять Тиму в каком-то баре, еще до локдауна. Джон, если кому и рассказывал такие вещи, так это Тиму, и то только когда клюкнет.
Они тогда оба наклюкались. Тим явился домой не то, чтобы в зюзю, но, в общем, весьма подшофе, веселый, и я сказала себе – не ему, а себе – всё, ещё раз такое, и оревуар, аривидерчи, бай-бай. У меня на поддатых аллергия. Непереносимость, как у собак. Но виду я не показала, потому что сцен не люблю. И уж последнее дело навязывать кому-то свои взгляды на то, что и как надо. Перекраивать под себя. Желаешь принять – пожалуйста. Терплю сколько можно, зато потом – как отрезало. Аривидерчи.
Правда, на следующее утро разговаривать с ним мне было не в жилу. Но «привет» я все-таки выцедила. А себе, чтобы стало легче, пообещала: все, терпишь в последний раз.
Так… о чём это я? В последнее время словно клубок спутанный в голове, начнешь говорить, а потом и вспомнить не можешь, к чему.
Ах да, Мэдди. Значит, она позвонила в «Скорую», а потом сразу Тиму. Но они с Джоном сказать друг другу ничего не успели. То есть Джон чисто физически, а Тим прямо как в ступор впал.
Мэдди была вся в слезах, потому что поехать с Джоном ей не дали, вместо этого велели две недели из квартиры ни-ни, и чтобы еду ей под дверь, а Джона сразу же упекли под вентилятор, и она от страха свихнулась почти.
И Тим мне сказал: - Если б не ты, я б к ней поехал.
Меня чуток передернуло. Но я только спросила - так, чтобы разговор поддержать:
- Что значит, «если б не я»?
- Если бы был один.
И тут я пошла против собственных правил и высказала ему, что никто его за меня отвечать не просил, пусть делает, что хочет, что я как-нибудь сама разберусь, и что Джон, вообще, сам виноват, шлялся по всяким клоакам.
- Да не шлялся он! Приятеля на машине подвез, и всё.
- И всё?!
Тут Тим бросил на меня такой взгляд, как только он умеет: то ли ребенок, которого ударили, то ли пёс, которого на улицу выкинули, и еще он напоминал мне отца, когда тот пытался рассердиться, но у него это всегда выходило как-то нелепо.
В общем, я ляпнула мерзость, но взять слова назад сил не хватило, я и понимала, что надо их взять, но сил не хватило - так, самую малость. И я, чтобы себя поддержать, подумала снова: это легко можно устроить. В смысле, чтоб ты «один».
На уроке в тот день часть меня что-то лопотала про склонения и спряжения, а другая сидела, выворачиваясь ухом в ту сторону, где Тим брякал бутылкой. И отобрать ее я не могла, потому что припаяна была к компу и пялилась в «”Черные квадраты” Малевича». «Извините, мол, отойду на минутку. Бутылку отберу у сожителя, и вернусь». Так, что ли?..
Тиму тоже вообще-то полагалось сидеть за компом. Обычно мы так и сидели, нос к носу. Но в тот раз он словно вообще забыл, что рабочий день. И про кресла свои.
Тим проектирует сиденья для самолетов. Те самые, в которых крючишься как младенец в утробе, пока тебя пихают в спину коленями или бог знает чем, а потом откидываешься назад со всей силы, даже если тебе не нужно, назло. Ну разве это не свинство, экономить на каждом дюйме? Хотя что от него зависит? Велят – делает.
До локдауна он, кстати, мог бесплатно летать куда хочешь. Иногда в самом хвосте или вообще на складном стуле возле сортиров. Историй об этих командировках у него было пруд пруди. В любой компании Тим – находка.
Теперь, естественно, всё, конец историям, «приземлились».
Более того, Тим уверен, что его скоро «катапультируют». У них уже погнали двух инженеров – правда, пенсионного возраста. Вот тогда он мне и сказал:
- Я следующий, вот увидишь.
Я спорить не стала, хотя уверена была, что он зря паникует. Не так их там много, кресельных инженеров. И не такие у них зарплаты. Впрочем, если заливать в середине рабочего дня, то правда, могут и попереть.
Моя врачица, кстати, сказала, что во время локдауна многие стали злоупотреблять. То есть, по их врачебной статистике, поддавать только так.
Так...
Ах, да, Джон.
Так вот, через несколько дней как его увезли, Джон умер.
* * *
Мне требовалось во всем этом разобраться. Так все перемешалось в голове, что сейчас разорвет. Нужно было срочно кому-нибудь рассказать, чтобы хоть чуть-чуть улеглось, прояснилось. И выходило, что ближе человека, чем Кейт, у меня нет.
Я ей написала, для начала не вдаваясь в подробности. Про Джона. И Мэдди, и про то, как Тим рвался к ней ехать.
Даже в таком сжатом виде всё это выглядело довольно невесело. Так что я удивилась, что Кейт отмолчалась. И в тот день, и на следующий. Впрочем, вникать в это тогда я не стала. Башка была другим занята.
Рассказывать матери что бы то ни было мне в голову не пришло. Хотя я ей и звонила периодически с тех пор как нас «заземлили». Узнать, как дела.
- Ко мне парикмахершу не пускают, - пожаловалась она как всегда мимо телефона.
- Что?
- Катастрофа, вот что.
- Катастрофа?..
- А без Мириам, кто будет мне готовить?..
- Говори в трубку!
Ее голос внезапно доносится близко-близко:
- Не подохнуть бы. Вони боюсь. Когда полезет под дверь.
- Ты бы поменьше курила.
- Курить стало полезно. Не слышала?
- Подожди, пока тебя не выкинут из твоего «коопа».
- Не выкинут. Во-первых, я курю на балконе.
- Ну?
- Во-вторых, не их это собачье дело.
Легкий выдох. Я представляю, как она держит сигарету сухими ревматоидными пальцами.
- Одно хорошо, - добавляет она внезапно. - Что твой отец не дожил до этого.
Её голос незнакомо серьёзен, и у меня пропадает охота язвить.
О том, что мать изменяла отцу, я узнала от нее вскоре после его смерти. Очень ранней, кстати, ему и шестидесяти не было. Без подробностей, без деталей, в минуту её полу-пьяного откровения.
С кем?.. Сколько лет?..
Больше к этому разговору мы не возвращались. Я даже была не уверена, что она его помнила.
Мой комп в меня врос, как врастает в ствол кол забора или колючая проволока. Включите микрофон, выключите микрофон. Чёрт его знает, есть там кто-то за этими квадратами или гулять пошли. Повторите, я вас не слышу. Или вы меня?
Педагогическому процессу мешает брань, что доносится из-за стены. Ругается семья Джентиле, что само по себе уже похоже на фарс.
А у Джульетты, соседки слева, у которой до локдауна была бурная личная жизнь, у той наоборот, тишина. Джули – сиделка в больнице. Ходят слухи, что у нее был ковид.
Спину мне сверлит как дрелью.
Если послушать врачицу, так это у многих сейчас, то ли от сиденья, то ли психосоматика.
Только ночью, когда засну, всё прекращается.
Но до «засну» еще надо добраться. Пока заснешь... роса очи выест?.. Так? В общем, лежу как кретинка. Хоть открой глаза, хоть закрой.
Дом стал похож на тюрьму. Обставленный, обжитой, где предусмотрена каждая необходимость. До того, что тошнит.
Может, разменять эту квартиру на две? На одном этаже? Или на разных? Выкинуть к чёрту Джентиле… или Джульетту отравить?
Тим храпит, так что стены дрожат. Озверев, пихаю его ногой. Засыпаю, но только чтобы увидеть опять этот сон идиотский: граждане без масок, и толпой, как у входа в Macy's в «черную пятницу», и только у меня как у дуры рожа закрыта, и из этой толпы мне не выбраться. Я и ору, и пихаюсь локтями. Но меня все равно засасывает.
- Эли, проснись!
Меня тянут из толпы за плечо.
- А? Что такое?
- Ты кричала во сне.
- Не ври. Чего мне кричать?
- Я-то откуда знаю?
Тим откидывается на подушку, борода вверх.
Ещё немного, и я его возненавижу.
Когда мы с Кейт столкнулись у лифта – обе, естественно, при «маскараде» - я страшно обрадовалась. Прямо хвостом завиляла, как тот щенок.
- Как твои курсы? – спрашиваю. – Связала чего-нибудь?
Кейт, как нас «посадили», записалась на курсы вязания. А я решила прочитать всего Достоевского. И «кок-о-вэн» освоить, в красном вине. Казалось, времени будет – вагон.
Сейчас, думаю, расскажу ей, что ни хрена не читаю. Не тянет. И что вино освоили, но без «кок».
И про сон. И вообще.
Про ту записку, оставленную без ответа, я уже, естественно, совершенно забыла.
- А на йогу ты записа…
И тут вижу, что что-то не то.
Кейт молчит, глаза бегают. И по глазам видно, что в панике. Кроме глаз, все лицо, естественно, под маской, но сомнений нет. Отшатнулась, будто я ее граблю. И дверью – хлоп!
Так я и не поняла ничего.
В холле забыла даже поздороваться с Пако, чья голова маячила из-за горы пакетов на стойке. Подойти к стойке нельзя: с локдауна она опоясана желтой лентой, из тех, какими полиция огораживает места преступления. Пако сидит за ней как труп или жертва насилия. Приняла, значит, почту на расстоянии, а сама, пока ехала наверх, всё гадала: что же такое накатило на Кейт? Что я могла такого сказать? Или сделать, чтобы ее так достать?
- Слушай, - говорю Тиму. - Представляешь, стою я у лифта…
И конверты ему отдаю.
Но он тоже, прямо как Кейт, не слышит меня в упор. Глазами к письму приклеился.
- Меня увольняют.
Поднимает медленно голову.
- Как то есть?..
Наконец говорит:
- В связи с сокращением деловых операций.
В горле у него пересохло. Видно, что поверить не может. Перечитал, наверное, раз пять.
- Точно?.. – спрашиваю, как идиотка.
- На вот, читай. С «сожалениями и пожеланиями».
Уже месяца три как «на приколе» сидим.
Каждый вечер в восемь Тим выскакивает на балкон как кукушка и стучит венчиком о кастрюлю. Вся энергия его уходит в «стучанье». На соседнем балконе мистер Аккерман дудит в детский рожок. Когда его внук начинает реветь, Аккерман отдает рожок и уходит, хлопая дверью.
Весь наш кооператив с балконов гудит и стучит, выражает таким образом солидарность и несгибаемость воли, и решимость сопротивляться ковиду.
Пока Тим стучит, я роюсь в интернете. У меня одна идея: уехать отсюда. Как у маньяка.
Я обыскиваю штат Нью-Йорк, потому что выезжать за пределы мы не имеем права. Мне нужен интернет и нечто среднее по размеру. День за днем поиски ничего не дают. Желающих свалить до черта.
В конце концов я нашла-таки дом. Но не в Нью-Йорке, в Вермонте. Две спальни, wi-fi. Хозяева запросили за свою хижину как за Версаль. Но не в гроб же их с собой брать? В смысле, деньги.
Границу пересекать я не особо боялась. Никто никого не ловил. А если поймают – скажу - заблудились. Наплету что-нибудь. Все эти запреты держались тогда на «честном слове», а на «честном слове», сами знаете, как оно держится.
Перед отъездом отправилась постирать наши шмотки. Прачечная у нас в самом низу, в подвале. Спустилась вечером, чтобы поменьше народа. У машин нос к носу столкнулась с Биллом. Худеньким Биллом в домашних тапочках. Гляжу: на голове волос поубавилось. У других отрастают, а у него наоборот, поубавилось. За маской вот только понять не могла, бреется он или тоже уже перестал. Билл заталкивал в сушилку какие-то женские шмотки.
- Как дела?
- Хорошо. А у вас?
И что дальше?..
Сунул последнюю майку, дверцу закрыл.
- Ты на Кейт не сердись. – Повернулся всем корпусом, смотрит. - Она… словом, со страху помешалась совсем.
Стою как дура с трусами Тима в руке.
- Ну да. День и ночь телевизор смотрит, а там, сама знаешь, палаты переполненные, труповозки, морги. Холодильники в Центральном парке. А как узнала, что ваш знакомый… не помню, как звать.
- Джон.
- Да, Джон. Что он…
Я бросила наконец трусы в барабан. И всё остальное, шмотку за шмоткой.
- Да мы не видели ни его, ни Мэдди. – Карту засунула не тем боком. - То есть, в контакте не были. Можешь ей передать.
- Передам…
Ну наконец, завертелось.
- Только ей одного слова довольно: ковид. Словно оно заразное. Как услышит!.. – Билл машет рукой. - Мы сами теперь тоже только через стенку общаемся. А тут… ваш этот знакомый, Джон. И сестра его, она, кажется, все-таки заразилась?
В ту ночь приснился отец.
Он мне читал вслух, закинув ногу на ногу, держа книгу на отлете и касаясь подбородка пальцами свободой руки. «I don’t like green eggs and ham. I don’t like them, Sam I am. - I don’t like them with a mouse, I don’t like them in a house…»
Он поправляет стальную дужку очков. Топорщатся белые занавески грубого кружева. Из-под окна долетает запах флоксов. Как же они сладко пахнут!
- Папа, - говорю, - Я вот что хочу тебе рассказать…
Но он садится в лифт и уезжает. И забирает запах флоксов с собой.
…Почему я так редко бывала у них, пока он болел? Была занята? Чем?! Мизерной личной жизнью? Вшивой карьерой?
Я прошу, умоляю его не уезжать, кричу даже. Но он уезжает все равно.
- Эли, проснись!
- А-а?
- Ты опять разговаривала во сне.
- Врешь.
Я стараюсь на него не смотреть. Боюсь, как бы не проговориться о том, в чём себе-то самой стыдно признаться.
…Окно кухни упирается в стену соседнего корпуса, где светятся два-три таких же бессонных квадрата. Вода в кране теплая, противная на вкус.
Отъезд – событие, как исход из Египта.
В утлом лифте с Тимом становимся по разметке. Иначе никак.
На пятом этаже к нам пытается подсесть оплывший мужик с маской на подбородке. Я блокирую вход выставленной пятерней: хрен тебе, подождешь.
Вот, кстати, правило, которое я бы сохранила на пост-ковид. Лифт на человека.
Пако в упор не видит наш чемодан. Скорее всего, завидует, и поэтому осуждает нас - дезертиров.
Тим, впрочем, вознамерился именно сейчас расспросить Пако о всех его родственниках, включая покойную тёщу его сводного дяди.
Ледяной холл провонял дезинфекцией.
Скорая опять у подъезда.
Кто его знает: может, их вызвали просто так. То есть не просто так, а кому-то стало плохо из-за жары, или мало ли еще почему.
Как выяснилось, за время локдауна мы порядком-таки одичали. Озираемся из машины, как сельские жители, приехавшие на праздники в город. Ну, я-то точно.
Тёмные магазины, пробоины в витринах забиты досками после недавних погромов. «Помещение сдаётся в наём.» И еще одно. И вон там.
Духота полна запаха гари и истерик полицейских сирен.
Улицы пусты.
Меньше стало бездомных, но, может, мне только так кажется. Ди Блазио велел расселить бомжей по отелям на Upper West Side. Люди стали бояться выходить по вечерам. Когда на углу 77-ой улицы и Бродвея среди бела дня зарезали женщину, люди стали бояться выходить и днем.
…Что будет с театрами, музеями, кино, что будет с этим? Этот риторичный вопрос уже успел всем наскучить.
Говорят, многое уйдет в прошлое.
«Это», говорят, новая норма жизни на годы вперед.
Разговаривать надоело. Хоть когда сама с собой, это почти не в напряг. Но сейчас хочется помолчать.
…Домишки, заборы, бензоколонки, торговые центры. Вдоль дороги теперь - густые сочные кроны, лианы образуют спутанный тёмный подлесок.
Солнце жжет мне колени. Перебираюсь на заднее сиденье, в тень. В нашем минивэне это легко. Тим включает радио. Сначала слушает новости, потом переключается на канал «кантри». Паршивый, если честно, канал.
Закрываю глаза. Как те три обезьяны в одном лице: ничего не вижу, не слышу, молчу.
* * *
На пикник останавливаемся, съехав с шоссе и проколдыбавшись по каменистой просеке пару миль куда-то вбок, следуя указателю на «парк-заказник». Отсюда начинается тропа к вершине горы, и кроме нашей, на расчищенном пятачке припаркована еще одна машина.
Мы устраиваемся возле ручья, на камнях.
- Планете удалось наконец отыграться, - говорит Тим, пока я разливаю из термоса кофе. – Ни автобусов тебе, ни самолетов. Птицы возвращаются в среду обитания.
Он держит бутерброд короткими пальцами с коротко стриженными ногтями. В ворот рубахи лезет шерсть. Улыбается всеми своими мелкими зубами. Глаза у него той редкой прозрачности, которая мне когда-то, когда я была еще романтичной особой, напоминала такие же вот лесные ручьи.
- Ничего. Мы своё возьмем.
- Отпуск… - он потягивается.
- Отпуск?
Если бы я была кошкой, шерсть на мне встала бы дыбом.
- Отпуск от отпуска?! Ты только и делаешь, что стучишь на балконе в кастрюлю! - Все мои принципы, включая, не устраивать сцен, летят к чёрту. - Нет, я понимаю. Смерть Джона. Я уважаю твой депрессняк как свой собственный, но, знаешь…
Обросшие челюсти Тима сжимаются.
Он запускает недоеденным бутербродом в ручей:
- Поехали.
Супермаркет неизвестной мне марки, «Прайс-чоппер», встречает ледяным сквозняком. Держите дистанцию, держите дистанцию, вещает противный голос из репродуктора.
Кок-о-вэн я не одолела. Беру сосиски из куры.
У кассы девица с зализанным хвостиком достает из «тележки» целлофановые упаковки со стейками, белыми от жира, и коробки сырных крекеров. Мы стоим вслед за ней, на отметке.
Между разметками вклиниваются два верзилы с загорелыми рожами. У одного на бицепсах татуировки двигаются как живые, у другого - мясистый лоб сполз на глаза. Я ретируюсь назад, а девице деваться некуда, она у кассы, и аппарат, как назло, завис.
Мужики держат мешки с еще живыми омарами. Мешки текут, один протекает татуированному на штаны.
- Еть твою мать, мешок гребаный, ё-мое.
Вытираясь, мужик пихает девицу в бедро.
- Эй! Ты чего делаешь? Для тебя что, особые правила?
- Чего еще, ё мое? Наделали правил, жить не даете, уроды!
Кассирша увлеченно протирает ленту «Фантастиком», ничего не замечает. Как те обезьяны. Бугаи, несомненно, ее кореша-ухажеры.
На улице мужики забрасывают омаров в здоровый черный пикап. Из кабины внезапно высовывает морду черный ретривер, которого лобастый целует в нос с неожиданной слюнявой лаской.
Силосные башни, то приземистые, то вытянутые вверх, развалившиеся сараи. Машина на скорости успевает схватить запах навоза и полыни. Справа остается заброшенный парник, в котором ржавеет возле битых цветочных горшков скособоченный трактор. Его гусеницы утопают в разросшихся сорняках с мелкими канареечными цветами. Это они так сильно пахнут.
Мимо скользит полуразрушенный винного цвета амбар. В открытой двери - покрытый деревенской густой пылью хлам, какой-то металл, грабли, доски, перекосившиеся ящики. И среди этого успеваю заметить детский высокий стульчик, тоже винно-красного цвета, серый от пыли и в паутине.
Мы рулим по шоссе. Внезапно Тим начинает говорить о Джоне.
- Ты знаешь, он хотел взять из приюта собаку. Именно из приюта, а не иначе.
Большую хотел. Как вот этот, ретривер. Или беспородную, всё равно. У него идея была: проехать на своем «Джипе» от Нью-Йорка до Сан-Франциско. Ну и чтобы собака с ним. Чтобы было с кем поговорить.
В пакете нащупываю банку «Хайнекен». Пиво горчит, и вообще, вкус мерзкий.
...Что он, мол, до этого с одной девчонкой ходил, с Салли, кольцо купил даже, а та взяла и хвостом вильнула: бай-бай.
Дурею, то ли от пива, то ли еще от чего, и молчу.
А Тим все говорит – про то, что у Джона был диабет. Поэтому, мол, он так и вёл себя. Будто круче всех, ничего его не возьмет.
И про то, как, когда Джон в больнице лежал, у него лёгкие совсем сплющились, и приходилось в них воздух закачивать, а обратно он с кровью выходил, и Мэдди на экране видела эти трубки, по которым розовые пузыри скатывались у него изо рта в заборник, или как его там. И еще его руку, и браслет на ней с номером. И что лежал он на животе, и это было, наверное, страшно неудобно, хотя непонятно, чувствовал он что-нибудь в тот момент или нет.
И сама уже заболевала, и знала об этом.
Солнца уже нет и в помине – наоборот, тянет к дождю.
И мне кажется, что одни поваленные деревья вокруг.
Тим рулит наобум. Замечаю, что он забыл вставить в навигатор вермонтский адрес.
Париж, как и Берлин, мертв, и антикварная лавка, со сваленным на крыльце хламом, и сельский магазинишко, и парикмахерская со скособоченной выцветшей вывеской, и пиццерия.
Мне первой становится ясно, что мы заблудились. Связи нет, да и кому она здесь нужна, кроме нас.
Небо уже насупилось, чёрно провисло.
Гроза обрушивается, когда мы едем вдоль каких-то полей и тощеньких рощ. Едва успеваем поднять окна. Ветровое секло заливает, дворники мечутся как бешеные без результата. Ветер толкает «Тойоту» в бок. Черные ветви плещутся над дорогой, мечутся как полоумные.
Мы сворачиваем, заезжаем в какой-то тупик. Разворачиваемся, и снова петляем.
Когда фары выхватывают на обочине силуэт, я понимаю, что это конец. Даже не знаю, откуда она берется, эта уверенность. Но она здесь, такая же неоспоримая, как ливень, как грязь под колесами.
Тим останавливается и приоткрывает окно.
- Эй!
Узкое изрытое словно оспинами лицо придвигается. Оно обнажено и мокро блестит. Волосы повисли вдоль щек.
Женщина молчит, пялится внутрь машины, куда заливаются потоки воды. Ее движения замедленны, словно она обкуренная. Футболка липнет к грудям, штаны к бёдрам.
- Тебя подвезти?
Она смотрит на Тима.
- Тим, - тихо напоминаю я. - Джон тогда тоже…
Но женщина уже втискивается рядом с ним на сиденье.
- Ну и погодка, - говорит Тим. – Тебе далеко?
Пассажирка кашляет. Долго, хрипло. Откидывается, еле дышит. Делает жест, показывая вперед.
Мы подплываем к старой облезлой ферме, отгороженной от дороги чернеющими деревьями.
- Здесь?..
Она вытирает рот рукавом. Вылезает. Делает шаг к воротам, но останавливается. Оборачивается и стучит пальцем в окно.
Тим снова опускает стекло. Несколько секунд женщина смотрит на нас, и наконец произносит первые за всё время слова:
- Убирайтесь в Нью-Йорк…
Отъезжая, Тим резко смеется.
Через какое-то время я прошу его остановить.
В воздухе - последние капли дождя.
Как хорошо дышать, просто дышать.
Поля, уходящие за горизонт. Над ними тучи, такие же синие.
И только когда тишина и эта нежная даль становятся нестерпимы, я опускаю глаза.
На дороге лягушка. Для нее дорога - протяженностью в вечность. А там, за дорогой, канава.
Зажимаю амфибию в кулаке. Лягушка шевелится. Выпускаю ее в канаву.
Тим стоит, смотрит, как туман ползет вниз по заросшему склону. Ветер пробегает волнами по траве.
- Я бы ее не подсадил – но ты была далеко, на заднем. - Его голос звучит без всяких эмоций.
- Тим.
Слова не идут. Говорить я совсем разучилась.
Он отступает.
Шесть футов.
И в первый раз мне становится по-настоящему страшно.
Екатерина Салманова родилась в Петербурге. Отец – физик-ядерщик, мать – филолог. Окончила Литературный институт им. Горького (Москва). В настоящее время живет в Нью-Йорке, где преподает в ООН русский язык. Автор двух книг, а также многочисленных повестей и рассказов, публиковавшихся в разное время в России и в США.
