Размышления над повестью Бориса Шапиро «Голоса»
Посвящаю моим предкам-мореплавателям
Христофору Колумбу, адмиралу Нахимову и лейтенанту Шмидту
Повесть Бориса Шапиро «Голоса»[1] настолько поразила меня, что и сейчас храню её в памяти. В особенности же претензии Шапиро на родство с царем Соломоном и прочими подобными личностями вызвали во мне честолюбивый даже интерес. Объявилось и у меня желание узнать свою родословную, выявить своё родственное отношение, допустим, к царю Давиду или Баруху Спинозе. Захотелось развернуться куницей на воротник, а не какой-нибудь кошкой, которой, к сожалению, только и ограничился Акакий Акакиевич, «развернуться этаким Хлестаковым», как сказал о себе самом создатель Акакия Акакиевича.
Шапиро, по-моему, противопоставляет свою родословную обособленному роду Буэндиа из романа Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», где одиночество рода противоестественно как кровосмешение, а отрыв от цивилизации приведёт к полному его вырождению. Тогда как каждый представитель семейной хроники Шапиро лишён одиночества – это, скорее, ренессансный человек – активный, пытливый, самостоятельный и достаточно предприимчивый. «Родовой» человек (и автор, в том числе), сопутствуемый некоей организующей идеей, готов придти на помощь читателю - так заявлено в повести.
Умершие физически, предки Шапиро продолжают переговариваться между собой. Время от времени слышны их голоса, ведущие целые диспуты, в том числе и об истории. «Правильная система высказываний, – слышит автор голос прадеда Генриха, – это всегда история». Дед Шломо-Хаим, который в восьмидесятилетнем возрасте занялся историей своей семьи, говорит, что «история управляет жизнью, а жизнь в свою очередь, несёт в себе историю». Так непрерывно совершается перекличка поколений – и не прекращается связь. Таким образом, семейная хроника становится весьма ощутимым капиталом рода Шапиро, доказательством подлинного благородства - в противоположность Владимиру Набокову, для которого обладание семейной хроникой, недостаточно. Для него не существует короля без короны и территории. И как бы настойчиво не оповещал Набоков читателя о своей родословной, он в своём творчестве ощущал себя одиноким человеком, изгнанным принцем, «потерявшим за морем свой скипетр».
В каждом человеке, уверяет Шапиро, заложена ностальгия по предкам, независимо от социального происхождения и, разумеется, национальности, а человек без корней тоскует - порой бессознательно - о своём сиротстве. Благородство происхождения определяется не графским или княжеским титулом или же каким-либо иным признаком «голубой» крови, а исторической памятью, контактом индивидуального человека с человечеством.
Этим призванием обладали предки автора, евреи из колена Левитова, происходившие от брата Моисея Аарона, которые были когенами и наследовали священнический статус.
События, изложенные в повествовании, известны автору по рассказам его отца Израиля, узнавшего о них от своего отца – Шломо-Хаима, составившего семейную хронику в семи амбарных книгах. К сожалению, бесценные записи погибли в блокадном Ленинграде и потому сообщения автора не отличаются точностью. Историк рода вынужден подтверждать факты документами не менее и не более достоверными, чем те, которые предоставил нам историк села Горюхина Иван Петрович Белкин.
Сам автор «Голосов», один из персонажей повести, рассказывает историю рода от первого лица и под собственным именем. Он в начале повести обращается к читателю с Божественным – великим тройным благословением: «Не я, – говорит он, – или же ещё кто-нибудь источник этих слов. Только сам Бог есть первоисточник благословения, а я несу его дальше». Великое тройное благословение Всевышний передал народу Израиля через когенов, к которым, как утверждает Борис Шапиро, относится его род. Так что, по всему получается, что Борис Шапиро этой повестью несёт нам некую Весть.
Тексту предпослан эпиграф – «Подпоручики же...», мгновенно напоминающий нам титул известного рассказа Юрия Тынянова «Подпоручик Киже», символизирующий курьёз, имя того, кого на самом деле не существует. Эпиграф относится к отцу автора Израилю, который в Гражданскую войну сражался в армии Будённого под псевдонимом Борис Борисов. Отец присвоил чужое имя (псевдоним?), так как не получил благословения своего отца Шломо-Хаима на жестокое кровопролитие. «Шапиро так не поступают», – сказал Шломо-Хаим», а Израиль, восприняв слова отца буквально, переменил имя, сделался Борисом Борисовым. Да так и остался им в военных реляциях.
И вот однажды девятнадцатилетний командир эскадрона Борисов не выполнил приказ командования, не сжёг две казачьи станицы со всем населением, включая женщин и детей, и дезертировал вместе с эскадроном. Как военный преступник (за невыполнение приказа) Борис Борисов разыскивался в Советском Союзе, меж тем как в гражданскую жизнь вернулся человек со своим настоящим, подлинным именем тихий, мирный человек Израиль Шапиро. Эпиграф, таким образом, относится к имени-псевдониму, Борису Борисову, которое значилось в многочисленных докладных записках, отчётах, донесениях уполномоченных инстанций и частных лиц и прочих документах особых органов, но за которым не существовало живого человека.
Между тем Израиль, вероятно в память о своей героической молодости (нас водила молодость в сабельный поход) дал своему сыну имя Борис. На самом деле новорожденный назван был Барухом, что на древнееврейском означает «Благословенный». Однако имени Барух не было в списке имён, разрешённых к употреблению, и его записали Борисом по созвучию. В результате получился всё же Борис - тёзка Бориса Борисова. Тройственное «Борис» навело меня на подозрение, что эпиграф «Подпоручики же...» может принадлежать и автору необыкновенной фамильной повести - личности существующей, но обладающей некоей тайной (по всей видимости мессианской).
Автор рассказывает, что первым его предком был золотых дел мастер Калам, служивший царю Соломону и женившийся на одной из его дочерей по имени Шмаэла. Так что Шапиро – потомок царя Соломона. Я обратилась к авторитетным комментаторам Пятикнижия и обнаружила, что «Калам» в переводе с древнееврейского – инструмент, палочка, с помощью которой выводились буквы Священного Писания или же тростниковая свирель – словом, предок автора обладал именем, символизирующем творчество. Калам (творчество) станет родоначальником многих поколений евреев, стоящих у истоков значимых исторических событий, будь то строительство Второго Храма, или же открытие Америки, что вполне соответствует концепции автора о воле Творца по отношению к человеку, состоящей в том, что Он хочет быть понятым, а на человеке лежит ответственность за свое понимание.
«Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный», – написал Александр Кушнер в свои зрелые годы. Мудрые слова о счастье бытия, несмотря на то, что век опять, как впрочем, и всегда, железный. «Не я, мой друг, а Божий мир богат», – откликнулся его предшественник Афанасий Фет.
В железный век при всем богатстве мира не обойтись без рационального начала. Согласно учению Баруха Спинозы, сильный познавательный импульс помогает отделять суетное от важного. Один из предков автора Мендель-Хендрик Шапира внес вклад в распространение философии Спинозы тем, что издал два его трактата в Амстердаме, не побоявшись пойти на конфликт с еврейской общиной. У автора сохранился портрет этого предка, который несомненно, с огромными трудностями был пронесён через века и границы.
Один из предков автора Нехамия, огранщик драгоценных камней при дворе царя Кира Великого, усомнился в правомерности восстановления Второго Храма и предсказал неисчислимые бедствия, в связи с его возведением.
Напоминаю, что Первый Храм построил царь-псалмопевец Соломон, осуществив мечту своего отца царя Давида. В нём хранился ковчег со скрижалями Завета. В 586 году до н.э. пало Иудейское царство, Храм был разрушен, а ковчег Завета бесследно исчез. Автор пишет: «После того, как великий царь [Кир, – М.П.] послал евреев из плена в Палестину, чтобы они восстановили Храм, наш предок Нехамия, руководствуясь религиозными соображениями, усомнился в правомерности восстановления Храма. Его аргументы носили гностический и эвристический характер». Агностики начисто отрицали возможность познания Всевышнего. Согласно промежуточной, частично гностической точке зрения, Всевышний познаваем отчасти и, стало быть, существуют границы его познания, переступить которые не дано. Нехамия считал, что Бога познать в принципе возможно, но только в далеком будущем. Этот провидец (предчувствия его сбылись: евреям пришлось много страдать после разрушения Храма) был уверен, что Первый Храм не мог бы быть разрушен, если бы Всевышний не допустил разрушения. Он возвестил о причинах его уничтожения иудеям, однако они не увидели и не услышали Божьих знаков. Что Он хотел сказать нам, своим партнерам по Завету? Что мы должны упрямо отстраивать только что разрушенное? И далее Нехамия высказал дерзкое предположение, что «разрушение Храма могло быть знаком, толчком к дальнейшему развитию Завета, то есть к религиозной реформе».
Нехамия утверждал, что его современники, партнеры Бога по Завету, должны заботиться о том, чтобы понять Его, ибо после потопа Бог заключил с Ноем, а через него и со всем человечеством, договор и подписал его радугой[2].
Одним из аргументов Нехамии являлось сомнительное посредничество царя Кира в повелении отстроить Храм. Повеление пришло к еврейскому народу от царя, который не был евреем, и, следовательно, не был еврейским пророком – не исключено, что повеление восстановить Храм вовсе не было Божественным. Кроме того, пишет автор, «Нехамия не исключал, что Божественная воля меняется с течением времени ... Еврейские мудрецы, считал он, должны прежде всего заняться своим прямым делом – гностической работой».
«Мой прадед Генрих и дед Шломо-Хаим, – пишет автор, – толковали рассуждения Нехамии как несвоевременную попытку покушения на элементы язычества в иудаизме». Итак, Нехамия, который, оказывается, финансировал строительство целого угла иерусалимской стены – угловой башни и по 50 локтей в каждую сторону, попытался даже предотвратить недостаточно обоснованное строительство Храма.
Четыреста лет спустя Иисус, одна из значительных личностей пророческой традиции, согласно евангелическим текстам, оплакивал будущее разрушение Иерусалима и Храма.
Желал этого автор или нет, однако он причинно соединил два события – возведение и разрушение одного и того же священного сооружения, – и, таким образом, сделал Храм разрушенный символом неисчислимых бедствий еврейского народа. Так в повести «Голоса» замкнулся временной круг продолжительностью сначала в четыреста, а потом в две тысячи лет, так был поставлен в ней вопрос об ответственности перед будущим и о границах познания ответственности.
Шапиро проповедует: «Постарайся, мой друг, не путать важное со срочным, и исполняй сначала важное дело, а потом занимайся срочным, – если оно до тех пор не разрешится само собой». Я нашла в главе второй Книги Экклезиаста следующее горестное признание: «И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их, и нет от них пользы под солнцем». Смешение понятий – важного и срочного – может привести к жизни, которая пройдёт в непрерывной деятельности в мире навязанных случаем обстоятельств. И незаметно для себя «деятельный» человек, вступающий во взаимоотношения с огромным количеством людей самого разнообразного звания чуть ли не на всех ступенях общественной лестницы, окажется «кипящим в действии пустом». Пушкин писал Чаадаеву из южной ссылки:
Владею днём моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.
Эти строки поэта, которого в юности приятели называли «добрым повесой» – свидетельство его духовного созревания, вызвавшего интеллектуальный и нравственный взлёт, стремление к самостоятельному осознанию бытия. Строки Фёдора Тютчева в стихотворении «Цицерон» о человеке, который лишь на первый взгляд – как судно под парусом, целиком зависящее от ветра. Однако если наступит штиль, то, искусно используя определенные комбинации воздушных течений, можно плыть дальше. Разумеется, с Божьей помощью!
Собственно говоря, в начале стихотворения Цицерон ещё не до конца осознаёт, что он истинный избранник судьбы, на том лишь основании, что ему довелось посетить сей мир. Ему кажется, что он опоздал, что ключевые моменты истории уже позади, и он прощается с «закатом звезды» римской славы: «Я поздно встал – и на дороге / Застигнут ночью Рима был!» Тютчев перефразировал слова Цицерона: «... мне горько, что на дорогу жизни вышел я слишком поздно и что ночь республики наступила прежде, чем я успел завершить свой путь». Однако уже во второй строфе стихотворения он произносит настоящий гимн «неприкрашенному факту существования» человека в этом мире. Приведём эти строки полностью:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали все благие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был –
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
Похоже на то, что в повести «Голоса» отсутствует всякий намёк на аффект какой бы то ни было эпохи, ибо все минуты «сего мира» – роковые. Из тысячелетий повествователь ничем не выделяет ни XIX, ни XX века.
Очевидно, что в XIX веке при всей его «чугунности» трудно было жить независимому человеку и тем более иноверцу. Министр просвещения Уваров сформулировал триединую формулу казённой идеологии николаевского режима: «Православие, самодержавие и народность». Заметим, слово «православие» в этом ряду находилось на первом месте и несло в себе угрозу не только для иноверцев. Вспомним Пушкина и его конфликты с церковными властями (например, в связи с его письмом Вяземскому из Одессы об «уроках афеизма», которые он брал у одного англичанина, или же из-за строки в «Онегине» «И стаи галок на крестах» и так далее) и Чаадаева, обвиненного в проповедовании католицизма, а, стало быть, и в измене России. «Всего чужого гордый раб», – писал о Чаадаеве оскорбленный в своём патриотизме Языков.
В этом контексте удивительным образом, если не сказать больше – фантастическим – сложилась судьба прадеда автора Генриха Шапиро. Трудолюбивый плотник и крестьянин Генрих, по прозванию Добрый, жил в черте оседлости, в деревне Корсаковичи близ города Борисова Минской губернии. Окончив школу Талмуд-Торы в семидесятилетнем возрасте, он пришёл к мысли, что познать Бога с помощью одних лишь религиозных занятий невозможно. Уверившись в необходимости изучения естественных наук, он «усиленно и упорно учился по книжкам и брал уроки у репетиторов».
В возрасте семидесяти семи лет (!), сдав экстерном выпускные экзамены в Минской гимназии, Генрих направился в Петербургский университет, где ему, иноверцу, конечно, было отказано в учёбе. Однако в восьмидесятилетнем возрасте Генрих всё же смог получить степень магистра минералогии в основанном недавно петербургском Горном институте, после чего снарядил «экспедицию на Урал с целью составить первый полный минералогический атлас Урала», что и было сделано. Жизнь Генриха Шапиро оборвалась случайно – он утонул в Байкале в 1896 году, когда участвовал в сибирской экспедиции под руководством Обручева. Генрих по прозванию Добрый прожил 113 лет по-своему, без суеты, и никакие обстоятельства, в том числе и жестокие законы Российской империи о черте оседлости и запреты для иноверцев учиться в российских университетах, преклонный возраст и прочее, не смогли помешать ему внести свою лепту в географию России и в жизнь общества, следуя мудрым напутствиям Книги Экклезиаста. В том числе и этому напутствию из 9-й главы: «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты сойдешь, нет ни работы, ни размышлений, ни знания, ни мудрости».
Особый интерес в галерее портретов предков вызывает образ архиепископа Новгородской епархии отца Макария (в мирской жизни Йойне) – двоюродного деда автора. Один из восемнадцати детей Генриха Шапиро оказался жертвой облавы вербовщиков в кантонисты. Жестокая практика ловли (их отлавливали в самом буквальном и жестоком смысле этого слова) еврейских детей, начиная с восьмилетнего возраста, получила распространение при Николае I.
Пойманных детей, так называемых кантонистов, после долгого и мучительного пути в предназначенные заведения, как правило, насильно крестили, и отныне они на всю жизнь поступали в полновластное распоряжение фельдфебельского произвола. Александр Герцен повстречал однажды группу полуживых, замёрзших еврейских детей, перегоняемых зимой к месту назначения, после чего плакал, вернее, оплакивал эту человеческую трагедию, по его собственному признанию, горючими слезами. Немногие из них выдерживали 25 лет суровой солдатской службы, но случалось, что некоторые из этих мальчиков выживали и даже становились выдающимися деятелями эпохи. Так, например, сыном кантониста был легендарный адмирал Нахимов.
Легендарной оказалось и судьба мальчика Йойне. «Мне не передать мучений, в особенности душевных, которые в эти годы претерпел Йойне, – пишет автор, – ... Но всё же рядом с ним оказался человек, который открыл в маленьком мальчике большую душу и прирождённый разум и захотел непременно спасти его от солдатчины. Это был его законоучитель отец Арсений». Мальчик стал монахом и при постриге получил имя Макарий.
Спустя 30 лет Макарий приехал к отчему дому, что в городе Борисове Минской губернии, опустился на колени перед воротами и поцеловал землю. Однако родителей дома не оказалось, и один из братьев, не узнав в Макарие Йойну, подобно тому, как не узнали братья Иосифа в Египте, и, не пожелав его выслушать, прогнал со двора. «Думаю, это был самый чёрный день в жизни Макария, – сокрушается автор, – мне и сейчас стыдно за моего двоюродного деда, как и в первый раз, когда я услышал от отца эту историю». Родителям удалось отыскать Макария, который, конечно, простил брата и опять же, подобно библейскому Иосифу, поддержал семью своего отца материально. Что же касается младшего брата Шломо-Хаима (деда автора), то в нём Макарий нашёл родственную душу.
Шломо-Хаим, как догадывается читатель, также прожил свою жизнь в постоянных поисках истины. Вначале он учился в иешиве, где помимо религии увлекся, подобно отцу, естественными науками (например, «Математическими началами» Исаака Ньютона), изучил математику, латынь, не сошелся во мнениях с преподавателями и «по окончании учения не был допущен к раввинским экзаменам». Несмотря на отсутствие средств, он решил изучать математику в Дерптском университете, в которой «увидел ключ к пониманию Божьего труда и самого Бога». Он был убеждён, «что Завет между двумя сторонами – Богом и человеком – обязывает к обоюдному познанию».
Шломо-Хаим посетил в Новгороде брата, православного священника Макария. Дружбу этих двух людей, родных по крови, но разного вероисповедания, можно считать новым этапом на пути к познанию «принципиальных границ познаваемости Бога». Автор утверждает, что движущей силой взаимоотношений братьев было «общее духовное намерение».
Я полагаю, что два мыслителя-гуманиста сходились во мнении о том, что каждая личность духовно суверенна. Чаадаев, которого я не случайно снова упоминаю в этом сочинении, поскольку он являет собой редкостный случай духовной свободы человека в стране несвободных людей, так вот, Чаадаев, рассказывал в одном из своих «Философических писем»: однажды он познакомился во Флоренции с человеком, который оказался родственным по духу, и беседовал с ним несколько часов. С тех пор прошло пять лет, и каждый день воспоминания об этом человеке посещают его, укрепляют от тоски, печали и уныния. «Вот общество, приличное существам разумным! – восклицает Чаадаев, – Вот как души действуют взаимно одна на другую: ни время, ни пространство препоною быть не могут».
Позволю себе привести небольшую цитату, дающую некоторое представление о характере дискуссий двух кровных и духовных братьев: «Макарий полагал, что исследование принципиальных границ познаваемости Бога – это не что иное, как жизненный процесс «в себе» (an sich), и поэтому носит чисто эмпирический характер. Шломо-Хаим надеялся на формализированую рациональность, которая в качестве инварианта бытия самого-по-себе (in sich) содержит в явном виде per constructionem имманентные границы познания как процесса». Ну, и так далее, дорогой друг и читатель!
Дед автора продолжал вести беседы с Макарием и тогда, когда того уже не было в живых. Незадолго до смерти он попросил своего сына Израиля выучить несколько непонятных предложений, касающихся концепции бытия и познания, для передачи последующим поколениям. Автору пришлось много лет изучать математику (Борис Шапиро – родом москвич, питомец Московского университета математического факультета), лингвистику и логику, чтобы понять эти «трудные предложения», которые он получил от своего отца Израиля. Эти предложения обосновывают «гностическую гипотезу» его деда, согласно которой «человеческий дух ... способен нести ответственность почти за всё, ... поскольку «доля неразрешимого в жизненном процессе сознательно ответственного человека может стать асимптотически сколь угодно малой...». Читателя, желающего постичь это математическое высказывание, отсылаю к повести, где приводится определение понятия неразрешимых высказываний.
Жизненная концепция рода Шапиро близка по духу учению Эмануэля Сведенборга, военного инженера и подданного Карла XII, изобретшего машину для перемещения кораблей по суше, которую Карл ХII использовал в своих легендарных войнах. Концепцию Сведенборга мне хотелось бы привести в изложении Борхеса (эссе «Эмануэль Сведенборг»), обладавшего редкой способностью создавать психологию сюжета, в котором действуют не персонажи, а их идеи. Сталкивая эти идеи, или же выстраивая их с неподражаемой логикой, писатель превращает свою «пьесу» в настоящее интеллектуальное пиршество.
Сведенборг также начал свой жизненный путь с изучения религии и одно время был священником, затем принялся за науки. Им написано 50 томов, из которых 25 посвящены науке. Наибольший интерес представляет его религиозное учение о спасении. «Всегда считалось, что спасение носит этический характер, – пишет Борхес. – То есть, если человек праведен, то спасется. Но Сведенборг идёт дальше. Он утверждает, что этого мало, что человек должен спастись и посредством разума. Сведенборг представляет себе рай прежде всего как теологические беседы ангелов, и тот, кто не может в них участвовать, недостоин неба ... Сведенборг предлагает нам спастись, обогащая свою жизнь. Спастись через праведность, добродетель, а также через разум. Автор повести «Голоса» эхом откликается на жизненную позицию Сведенборга. «Необразованный человек не может быть по-настоящему благочестивым», – говорит он вслед за дедом Шломо-Хаимом.
«А потом, – продолжает Борхес, – придет Блейк и скажет, то человек должен быть еще и художником. Таким образом, получается тройственное спасение. Мы должны спастись посредством добродетели и праведности, абстрактного мышления и искусства».
Итак, мы должны спастись посредством: 1. добродетели и праведности, 2. абстрактного мышления, 3. искусства.
Читатель помнит, что отец автора Бориса Шапиро по имени Израиль, во времена, когда «в голове у него гулял ветер революции» сделался Борисом Борисовым и дезертировал, не подозревая, что и десятилетия спустя по всему Советскому Союзу будут разыскивать военного преступника Бориса Борисова. Шло время, а несуществующий Борис Борисов преуспел в своих «действиях» больше, чем тыняновский подпоручик Киже, никогда не существовавший офицер затейливых времен Павла I. На бедного Борисова составлено было досье, достойное политического детектива. Сей фантом систематически занимался саботажем, не чуждался и шпионской деятельности, модной в сталинские времена. Совершал он и крупномасштабные преступления, что неизменно приводило к многочисленным жертвам. Разумеется, он был вооружен и очень опасен.
Между тем, его двойник Израиль Шапиро вёл жизнь почти что праведника. Он, подобно предкам, был религиозен, но в советские времена тайно молился и исповедовал свою религию. И, словно по закону вечного возвращения, Израиль так же, как его отец и дед, пришёл к мысли о необходимости изучения естественных наук. Он стал профессором экономики в Ленинградском Политехническом институте, затем «приступил к подготовке проекта экономических исследований в области чёрной металлургии...», ну, и так далее.
В 1938 году отец автора женился на Берте Горевой, урожденной Шац, вдове бывшего коменданта московского Кремля, репрессированного в 1935 году. Когда началась война, Израиль ушёл добровольцем в народное московское ополчение, почти полностью уничтоженное через несколько месяцев; из полумиллиона солдат осталось не более 70 человек. Берта сумела использовать свои старые связи и вернула мужа домой. Затем, в 1944 году, родился будущий автор Борис (Барух).
Получив в силу своей профессиональной деятельности доступ к секретным статистическим данным, Израиль стал воистину шпионом. Он оценил количество жертв советского режима с 1917 по 1967 годы. Цифра без учёта жертв войны оказалась невероятной: около 80 млн. человек. Израиль собирался эти цифры обнародовать, но в конце концов уступил жене, умолявшей не губить семью.
Однако голоса предков были недовольны его трусливым поведением и затеяли целую дискуссию о нравственности Израиля. Отец его Шломо-Хаим, занял, прямо скажем, жёсткую позицию по отношению к сыну, считая, что для него существует только одна возможность – поступить по совести. «Никому и никогда не может принадлежать твоя жизнь, кроме тебя и Бога, – слышал Израиль голос Шломо-Хаима, - иначе ты раб». В конце концов, Борис Шапиро, собиравшийся покинуть Советский Союз, обещал отцу при первой же возможности обнародовать эти цифры, что он, согласно повести, и сделал в Германии в 1976 и 1978 годах.
«Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел», – писал Пушкин. И каких только ошибок не совершаем мы в молодые годы, когда, по словам поэта, «... юность нам советует лукаво, и шумные нас радуют мечты». Изменить свою фамилию на другую – можно ли такое действие рассматривать как серьёзное нарушение или ошибку, учитывая, что юноша с этой другой фамилией спас детей, женщин, стариков?
А не сдвинула ли нечто перемена имён в мире ином? Согласно Библии, записанные, запечатлённые имена играют решающую роль при воскрешении из мёртвых. Вторая книга Пятикнижия, переведённая на русский язык как «Исход» (в Септуагинте - Eksodus) в оригинале называется «Шмот», что означает «Имена». Собственно, Голоса душ, то и дело раздающихся оттуда не что иное, как Имена. Сделаем рискованное предположение: Израиль, сделавшись Борисовым, пусть на время, но «отделил» себя от фамилии предков, нарушив этим миропорядок.
Так или иначе, сочинив Бориса Борисова, Израиль, сам того не подозревая, превратил его в свою тень, разрастающуюся, как снежный ком. Кнопка бюрократического аппарата включилась в 1919 году, и заработал механизм, действие которого уже никто не мог бы остановить, в том числе и те, кто участвовал в налаженной работе механизма. Так в романе Кафки «Процесс», герой, жертва процесса, временами забывал о своём «непреступлении», захваченный антилогикой или опрокинутой логикой налаженного процесса. Есть что-то захватывающее в таком абсурде.
Фантом Борис Борисов следовал за Израилем Шапиро всю жизнь и, настигнув, оказался его ангелом смерти. В районном отделении ОВИРа среди плакатов о розыске преступников автор вдруг увидел старый плакат, на котором был изображён очень молодой человек «с открытым дружелюбным лицом». Перечислялись немыслимые преступления этого человека, некоего Бориса Борисова, совершавшиеся непрерывно 35 лет, и сообщалось, что за поимку преступника назначена денежная премия и правительственная награда.
Автор похитил плакат и повесил дома изнутри на входной двери. Увидевший плакат семидесятипятилетний Израиль, рассказал, наконец, сыну свою историю и попросил его не шутить с судьбой и убрать плакат. И спрятал сын плакат, как ему показалось, надежно. Но «выплыл» плакат! Берта обнаружила его, мгновенно узнала в нём молодого Израиля и потребовала у мужа объяснений о преступлениях Бориса Борисова, после чего с Израилем случился удар – он умер спустя 13 дней.
Написав сочинение о повести «Голоса», я отважилась показать его автору. Он заметил мне только, что я не обратила внимания на одну существенную деталь в повести, а именно на то, что он, сын Израиля, является косвенным виновником смерти своего отца, поскольку нарушил заповедь «Не укради», украв в Овире тот самый злосчастный плакат, на котором был изображен его молодой отец-красноармеец, названный Борисом Борисовым.
Я решила не заострять внимание на тех годах дальних, глухих, и не выяснять дотошно, чьей собственностью был злополучный плакат. В глубине души я знала, что плакат принадлежал Борису Шапиро по праву наследования, даже если он в момент кражи этого и не мог осознать. Я сразу же перешла к вопросу, на мой взгляд, не срочному, а важному – к вопросу о сути художественной правды. Было очевидно, что отцу автора Израилю по совокупности многих причин пришло время уйти из жизни а, стало быть, и со страниц повести. Ему пришло время.
Разумеется, всё это автор повести прекрасно понимал, но когда речь заходила о собственном отце, тогда и начинались поиски виновного в самом себе, которые не имели ничего общего с художественной правдой. Вызывая в памяти образ своего отца (вместо литературного героя), автор попадал в ситуацию, которую с беспощадной точностью охарактеризовал Набоков в эссе «Николай Гоголь»: «Такое подлое подражание художественному вымыслу со стороны жизни почему-то радует больше, чем обратный процесс». Разумеется, Набоков исключал из этой своей литературной «радости» собственных родных и близких, в частности мать и отца, и в особенности отца, убийство которого в Берлинской филармонии, он описал с такой пронзительной болью в «Других берегах». И - замкнулся круг между художественным вымыслом и так называемой правдой жизни, образовав вдруг тесный семейный круг.
Беседа с автором захватила моё воображение и опять же, в который раз, я подумала о правосудии, имея ввиду суд Высший, и о наших грехах, о которых мы знаем, и о тех, мимо которых мы небрежно проходили, не замечая их. Поиски прошлых грехов не всегда оправдывают себя – мы их не все знаем.
Данте, побывавший в Аду и благополучно вернувшийся на свет Божий, весьма своеобразно распределил грехи по степеням их тяжести. При этом, следует учесть, что Данте, в отличие от героев повести «Голоса», знал, что границы познания установлены свыше и непознаваемы (либо познаваемы через откровение) познать их – вне человеческих возможностей, и не надо искать Геркулесовых столбов. Однако, осмелившись в своей «Комедии» предвосхитить приговоры Страшного Суда, Данте в силу своих религиозных убеждений опасался решения этого Суда и неоднократно высказывал свои опасения на страницах «Комедии».
Классический и образцовый поэт, знающий всё, создатель Энеиды, Вергилий, посланный Беатриче помочь Данте выбрать новую дорогу, рассказывает Данте у седьмого круга ада о разновидностях грехов и степени их тяжести. Так выясняется, что обман – более гнусное преступление, чем насилие. Но обман ли художественная правда?
Незадолго до смерти между Израилем и его сыном произошёл настолько интересный разговор, что привожу здесь полностью.
«Когда я умру, похорони меня в Израиле», – сказал отец. «Почему?» – «Потому что я хочу воскреснуть одним из первых, когда придёт Мессия». Я не понял, шутка ли это: «А что ты будешь делать, когда воскреснешь?» – «О, дел будет много. Небесная канцелярия тоже может ошибаться. Там нужен глаз да глаз. Последствия гораздо серьёзнее, чем в этом мире. Что ни говори, двести или триста миллионов жертв на земле в этом столетии и, может быть, в десять раз больше в следующем – это и для них слишком много. Можно сбиться со счёта и о ком-то забыть. Там тоже нужен контроль». – «Ты сегодня оптимист», – иронически заметил я. «Я всегда оптимист», – серьёзно ответил он».
На смертном одре он попросил Берту кремировать его, чтобы «облегчить сыну перевозку останков в Израиль». Кремировать? Но ведь нельзя! «И тогда я понял, – пишет автор, – что это был вызов, как Богу, так и мне. По религиозному закону кремация строго запрещена. Поэтому для нацистов было так важно сжигать тела евреев. Я согласился на кремацию». Вот такой неожиданный поворот: если нельзя, значит - можно.
Прежде, чем продолжить повествование, напомню происхождение слова «Израиль». Как известно, Всевышний не раз заключал договор с человеком. Он заключал его с Ноем, Авраамом, Исааком. Заключил он Завет и с внуком Авраама Иаковом, который однажды в пустыне увидел сон: Иакову приснился Господь, Бог Авраама и Бог Исаака. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему ... И вот, Я с тобою; и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдёшь; и возвращу тебя в сию землю; ибо Я не оставлю тебя, доколе не исполню того, что Я сказал тебе».
В другой раз Иакову довелось всю ночь бороться с Неизвестным. На рассвете Иаков обнаружил, что его противник – Ангел Божий. Ангел попросил Иакова отпустить его, что Иаков и сделал. В результате произошли большие перемены в жизни Иакова. Во-первых, Бог даровал ему Своё благословение, во-вторых, он нарёк его именем Израиль, что значит «боровшийся с Богом» – «ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь». (Быт. 32:28). Сыновья Иакова назывались сынами Израиля (бней Исраэль). Такое же наименование получили и все его потомки.
Начало повести «Голоса» являет собой апофеоз доброжелательного и доверчивого обращения автора к предполагаемому, родственному по духу, читателю. «Дорогой потомок, дорогой родственник, дорогой друг и, тем самым, родственник по духу ...»,- такой тон задан в экспозиции повести. В обращениях Бориса Шапиро к читателю я слышу надежду на то, что его послание сквозь «безбрежные просторы времени» (О. Мандельштам) «попадет к нужному адресату». Поскольку дальнейшие события повести - скажем так - невероятны, то, стало быть, Борис Шапиро рассчитывает на доверие и «друга в поколеньи», и «читателя в потомстве».
Итак, Борис, сын Израиля, согласился на кремацию отца вопреки Закону: воскресение из мёртвых в конце времён произойдёт, как известно, из останков, а не из пепла. Борис сумел вывезти урну из России, а в Израиле «борьба за погребение отца длилась три с половиной месяца». «Я прошёл через похоронные бюро, кибуцы, различных политиков вплоть до Голды Меир, израильскую армию, заслушивание в подкомиссии в Кнессете, Министерство иностранных дел, сефардский и ашкеназский раввинаты». Автор был убежден, что «Тот, кто может воскресить человека из останков, может воскресить его из пепла тоже». Когда же раввины отвечали от имени Господа: «Может, но не хочет», Борис говорил: «Он хочет, в этом мой блаженной памяти отец был уверен. И поскольку в иудаизме нет и не может быть посредников между Богом и человеком, они должны были признать, что исключение допустимо вследствие особенных жизненных обстоятельств».
В конце концов, Израиль был похоронен летом 1976 года на земле Израиля – в Иерусалиме на кладбище «Гиват Шаул». Спустя год дядя автора Леля Бимман посадил на могиле кипарис, который «быстро рос и через пятнадцать лет стал очень красивым».
Случилось так, что в жизни Бориса Шапиро начались большие трудности, и когда он, наполовину парализованный, лежал в больнице, то услышал голоса. Израиль разговаривал с Богом, причём требовал от Него, чтобы Он помог сыну и его семье выбраться из трагической ситуации, иначе он, Израиль, вынужден будет преждевременно восстать из мёртвых и вмешаться. Всевышний терпеливо объяснял Израилю, что всё должно идти, как идёт. Но Израиль требовал Божественного вмешательства, поскольку положение было критическое. «Оставайся там, где ты есть, положение всегда критическое», – отвечал Бог. «Но это же моя семья!» «Оставайся там, где ты есть!» – сказал Бог так громко, что молния ударила в кипарис, могила вздыбилась и снова опала. Спустя год автор посетил могилу отца и увидел обугленный кипарис и треснувшую могильную плиту... Бедное дерево!
Как разгневался, однако, Вседержатель. Точно Зевс и его подчиненные, или как евангелический Иисус, покаравший в гневе ни в чем не повинную смоковницу. Да простит меня Всевышний мои суетные речи.
Однако надо отдать должное Всевышнему из повести Шапиро. Погневавшись, Он всё же смилостивился: жизнь автора и его семьи существенно изменилась к лучшему.
И сообщил, наконец, автор об отце своём нечто: «бросивший вызов Богу, Изра-Эль, богоборец, праведник». Полагаю, что текст Шапиро в этой «метафизической» повести требует иногда буквального прочтения. А не посетил ли в лице Израиля сей мир праотец тот самый Израиль, Иаков, увидевший лестницу, символ надежд человечества? Не отсюда ли такая непоколебимая уверенность в том, что он может быть похоронен в Израиле даже в виде пепла, из которого восстанет, как птица феникс из пепла? И зачем посещают праведники, богоборцы и пророки время от времени нашу грешную землю?
Слышу уже Голос Шломо-Хаима: «Подобные явления следует осознавать и исследовать. Но как? Процессом жизни? Малоэффективно. Необходим специально сконструированный духовный инструмент, система высказываний, который в каждую эпоху и в соответствующем ей духе времени позволит прийти к максимально возможному пониманию». «Шломо-Хаим, – ответила я, – видишь ли, я оказалась в затруднительном положении. В начале моего рассказа о повести «Голоса»» написанной твоим внуком, я интригующе и многообещающе заявила о некоей его таинственности, о многозначительности слова «передающий», которым он себя назвал, и об эпиграфе, который может иметь отношение к его неустановленной, таинственной личности. Посетило ли его божественное откровение, когда он оказался в роли «передающего», поскольку, как известно, нет предела той мере благодати, которую может воспринять человек? Или же, поскольку он - сын Израиля, то, стало быть, - сын Иакова, приходившего на землю и находившегося на ней три четверти 20-го века?»
Голос ответил: «Согласно гностической гипотезе, человеческий дух в принципе способен нести ответственность почти за всё. Ты, партнер Бога по Завету, без сомнения несёшь личную ответственность за высказанную тобой гипотезу. Это означает, что это так, если ты примешь решение о том, что это так. Но ответственность за это решение понесёшь только ты».
И тогда я обратилась за помощью к Голосу автора «Мёртвых душ», выручавшему меня ещё с юности в трудные минуты жизни. Его компетентным заявлением, сделанном на последних страницах бессмертной поэмы «Мёртвые души» о художественной правде в искусстве, я и закончу своё повествование о «Голосах» и его авторе: «К чему таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святую правду?»
Примечания[1] Повесть «Голоса» опубликована переставшем издаваться ныне московском журнале „Ной“ (№ 17, 1996)
[2] Согласно талмуду, шесть из семи цветов радуги символизируют шесть запретов, касающихся этики – на идолопоклонство, на кощунство по отношению даже к другим религиям, на кровопролитие и убийство, на разврат и кровосмесительство, на грабеж и на жестокость по отношению к животным. А седьмой цвет символизирует пункт договора, а именно завет: обязательное учреждение правовой системы и судопроизводства. «На семи заповедях Ноя построено иудейское представление о праведности – корень мировоззрения Бориса Шапиро» (Хелла Шапиро) См. в книге – Борис Шапиро. Две луны, Изд-во Ной, Москва, 1995, стр. 139)
