Игорь Гельбах, «Очертания Грузии», Иерусалим, 2012
На обложке картина Владимира Шенгелая – вход в книгу, арка, она же – ивритская буква «хет» - техническое начало, символ слова «хаим» - жизнь. У Гельбаха в прозе Хаим несколько перестраивается и образуется Миха – грузинский язык, письменами «похожий на гнутые ветви лозы».
Миха (как его звали в Тбилиси), ленинградско-сухумский Мишаня – один из трех столпов, носатых слонов повествования – бок о бок активно тут присутствуют также Бронгаузер и доктор Лаер (эдакая провизорская смесь Лаевского и фон Корена – действие-то, фон словесной дуэли персонажей – тот же Сухуми). Эх, не зря проза Гельбаха напоминает тамошнее море многоцветностью смыслов, она напоминает нам, что «хет» еще и – «грех» на библейском наречии. Очертания жизни греховны и прекрасны – вино и дамы-с в «домино», и творчество, и крючкотворство… Лехаим!
Пиши в тиши, смотри на снег на ветках хурмы, хрумкай плоды познания и думай о душе. Чем-то эта проза родственна разросшимся хокку, а гора Чернявского, волшебное место романа – явная сухумская Фудзи. Бамбук памяти прорастает сквозь нас и проч. Книга Гельбаха хоть и состоит из четырех отдельных, прочных сюжетно частей, но конечно же – это единый роман. Прочитаем стихотворно названия, в ритме Басе: «Склон горы в сухой день», «Играющий на флейте», «Бронгаузер с комментариями» – «Очертания Грузии».
О чем эта книга? Да все о том же – о жизни, о смерти, о любви, театре, болезнях, любви, море, дожде, любви, обезьяньем питомнике, крысиных норах, любви… Тут же все дело – как написано, «яко» по выраженью протопопа Аввакума. Надобно, чтобы и конь и як, впряженные автором в одну арбу, прилежно тащили медленный воз прозы – и читатель впитывал благодарно, грел в руках, катал на языке, причмокивал, ощущал послевкусие. Терпкая, густо-прозрачная проза Гельбаха – с запахом роз и камфарного дерева, зоркая, узорная, резная, с завитками грузинских букв, с чуть дымчатыми очертаниями былой печали и извечной грусти, с гортанной речью эха, абрисом гор в бурках снега и бело-розовым цветеньем абрикосов. Абхазия Гельбаха! Она у него непривычная для меня, по-иному наэлектризованная, не фазы искандеровой. Абрамов, опять же, много, евреев – грузинских и просто так себе: даже начальник портовой милиции – и тот Шапиро (хотя в порт лучше бы пошел Рапопорт).
Но шапку надо снять перед автором, без шуток, за манеру складывать словеса. Если выуженный им из жизни Мишаня занимается чеканкой по меди, то Гельбах – по бумаге. Вязь орнаментов, причудливых профилей, объемных воспоминаний. У персонажей важные дела и неожиданные желания: «В воскресенье с утра длинными полосами под ветром извивается снег и, оглядев город, Бронгаузер направляется в кофейню на втором этаже ресторана на воде. Надо посмотреть, как снег падает в море, думает он. И действительно, длинные снежные полосы падают в зеленую напряженную массу воды и исчезают, а на воде дрожит мелкая рябь». Вона как, теперь будем знать! И всплывают в памяти слова одного из гельбаховских героев, «что де лишь вошью себя ощутив, ослепленной светом этого мира, можно ощутить и понять искусство».
Что ж, ползем дальше. Много в книге мокрых мест – дождей, снегов, моря, серых сырых туманов и фиолетовых туч. Явления природы и прочая флора обретают у автора домашнесть, уют – вроде пятна на потолке и пушистой плесени по стенам. Гельбах не прочь признаться: «Я легко узнаю состояния пейзажа. По-моему, это одна из причин, неосознанных причин нашей любви к природе. Почти всегда мы знаем, чего можно ожидать от пейзажа, и это неизменно из года в год… Что же до людей – то большинство человеческих лиц мы воспринимаем как маски с играющими камешками глаз, вставленных в дырочки для оживления куклы».
Для меня, скажем, и цветы, и травы, и деревья – тоже все на одно лицо, увы, безымянные божьи созданья, а Игорь Гельбах, стихийный пантеист, всех их зовет по имени – «белые маленькие цветочки кустов трифолиата», «легкая желтая вуаль цветущей мимозы», «магнолии с белыми, чуть зеленоватыми цветами, чей запах смешан с ароматом кипарисовой хвои». Эх-ма, ежели б не люди – райский сад на земле! Вот к людям у автора отношение иронически-скептическое, хотя и вполне доброжелательное, вызванное, вероятно, долгим соседством с сухумским питомником приматов – ну, двуногие без перьев, зато с мозолями на задах, ну, что с них взять…
Когда неспешно читаешь сию книгу, в голове как бы прорастает, пробивается и начинает струиться странная многострунная мелодия, порой сжимающаяся в бесхитростность дудочки и выжимающая слезу – такой вот музыкальный строй страниц – лей, флейта, фавнову печаль по канувшему и несбывшемуся, по камфарным деревьям (они повсюду мелькают в тексте, как фары и лавры автора – съехались в нашем саду!), по каплям дождя на оконном стекле, по прелости и прелести трав и вер… Плачь, дудка, нечувствительно, меж строк, по арфам на кустах, по рекам сионским и рионским, да свирельствуй обо всем – энциклопедически – от Бронгаузера до Эфрата…
Так постепенно добираешься и до последней части романа Гельбаха, давшей название всей книге – «Очертание Грузии». Это своеобразное зеркало прочитанного давеча и намедни. Медлительная прустиниана «Бронгаузера с комментариями» складно отражается, рифмуется в этой новой прозе – по направлению к Сванетии и Свану! – и мы анфиладно получаем комментарии к «Комментариям» - оживление персонажей с сообщением их реальных фио и места жительства, а также высаживание их рядком да ладком, свесив ноги, поверх очередной авторской ширмы. Петрушечной скороговорки, однако, и здесь не предвидится – очень гармоничная проза, органно устроенная, с гулкими периодами медитативного вглядыванья в бедного себя и в бездну окрестных товарищей, с паузами пробелов меж чернеющих абзацев.
Игорь Гельбах
Когда я, перехожий рецензент, кузовной груздь, добрел наконец до «Очертаний Грузии» (было сыро, дул сильный ветер, сказал бы Гельбах), то воздел я руки, почесал репу под кипой и воскликнул – да это же волшебный очаг, нарисованный на обороте старого холста (или на клеенке, как у Нико), за которым – искомая дверца, отпираемая золотым ключиком – и там сказочная страна Театра!
Таково следующее имя, еще одна маска этой разногубой прозы – театр. Весь мир, как нам известно – «Глобус», а люди в нем – статисты, массовка. И «Очертания Грузии» подтекстово нагружены отношениями личности и крыс, Творца и тварей, избранности и изгойства – тут и частицы чертовщинки (с кречетом на плече!), и черточки оседлости, неизбывной бронгаузерности – диавол и мастерство, мессир и Массолит… Лучшие здесь, пожалуй, по проникновенности и искренности страницы – это житие Дато Цискаришвили, «сына зари», замечательного театрального режиссера – вечная, возвращающаяся на круги и за кулисы, история Мастера.
Вообще читал я книгу, как выражался Ремизов, «с неморгающим вниманием», пытался досконально постичь. Обычай писания Гельбаха – «печение блинов», то есть кидается философский камешек прозы в море прошлого – разбегаются круги, и автор дотошно, вергилиево водит нас по этим кругам, при этом ходит по водам Лагидзе, тащит задумчиво от Платоновой пещеры к платоновскому котловану, странствует улиссово от хинкальной к чебуречной, сращивая Дублин с Тбилиси – да вдобавок еще раз за разом выстраивает сухумские декорации, тыча читателя носом в дом, чтоб он был здоров, Чернявского, в гору Трапеция, в «голубую сферическую гладь моря» - прочти, прочувствуй, учти, участвуй… Сух ум – но древо камфарное вечно зеленеет!
Процитирую Андрея Битова, сказавшего о Гельбахе: "Это такая, в лучшем смысле, провинциальная проза, которая иногда признается потом, приобретая мировые черты..." Ишь ты, провинциальная... Если в смысле про вина, и, в принципе, у моря – то да, а так не очень... О, чары, хрусталь и голубые роги сей провиденциальной прозы – читай до дна и оцени букет – не хуже, чем "столичная"!
Мне отродясь по вкусу не опостылая ржавая селедка реализма, а вот такой постфаршмак по Гельбаху – ажурные разводы прозы, мидии и Медеи под одной крышкой, краса красот, пустот прозрачный воздух… Вглядитесь внимательно в «Очертания Грузии» - ар гесмит халхно (не понимаете что ли, люди)?! – ведь вот же мозаичные фрагменты калейдоскопно складываются во фреску. О, букетность строк, точнее даже, строф, столь созвучная утонченным представлениям об отточенности текста! Автор на наших глазах, вышибая искры, шаманит и икебанит, подбирает звук, переставляет цвет, вводит рефрен в свой белый стих – отсюда возникает неоднократно: «и клинопись кипарисов на холмах, и графика сухих, без листьев ветвей винограда, и облаченные в снежные бурки горы…» Тут не расчисленность прозаического арифмометра, а хищная прихотливость рифмэтра – а вот так, а может этак, а достаточно ли давяще, цепляет табака?
Да все хорошо, Игорь, книга сложена на славу, и кофе в джезве сварено в раскаленном песке сухумского пляжа, и ангелы Ван Эйка поют над Понтом по-эвксински – а, значит, наяривает весь этот джаз прозы Гельбаха…
