(продолжение. Начало в №8-9/2021 и сл.)
Казнь
Ростовский детдом №3 находился на улице Обороны, в двух шагах от Буденновского проспекта. Место очень удобное — три-четыре остановки до главного вокзала, два квартала вниз к Дону — грузовая пристань, а прямо через проспект — вход на главный ростовский базар. Вот самое хлебное место города, его сердце, его нервная система, его мотор! Сюда стекалась шпана со всего города, здесь было чем поживиться и легально, и бесконтрольно, тут многое плохо лежало… И охотников до всего этого всегда хватало. Пацаны-мелкота из ближайших дворов ходили с чайниками — торговали свежей холодной водой — «Рупь от пуза!», кто постарше — самодельными конфетами — «Тянучка — рубель штучка!»… Ну а детдомовцы промышляли кто как умел — кто на хапок с прилавка, кто втихую из-под прилавка, организованные шайки разыгрывали целые спектакли — пока двое лезли в кошелки и вроде бы торговались, другие сзади успевали утаскивать «тормозки» с едой, свертки, узелки, а то и нетяжелые «углы» с товаром. Когда серьезная добыча ускользала, то влёгкую тырили яблоки-груши, огурцы-помидоры, небольшие вилки капусты, а то и тыквы. Хорошо шла сырая картошка. Город стоял в руинах. Недалеко от детдома, прямо на улице Обороны было удобное, обжитое пацанами разрушенное здание, там внутри разжигали костерок и пекли базарную картошку. Короче, все это была веселая, азартная и прибыльная часть «свободного времени», которым по расписанию располагала детдомовская братва.
В этот день на базар шли с другой целью. Ватага 7-9-летних пацанов быстро перебежала проспект и шустро прошмыгнула сквозь толпу к церкви. Главный ростовский собор с большим зеленым куполом стоял посреди базара. Жека однажды при немцах был тут, когда стояла виселица, а на ней висел наш командир или летчик. Жека так подумал про него, потому что на нем были синие галифе, а гимнастерки не было, и сапог тоже, только белая исподняя рубаха и снизу болтались завязки от кальсон. Никакой дощечки и надписи не было. А за виселицей, прямо на соборе висело большое красное полотнище с белым кругом и с черной свастикой на нем. Они с папой тогда не задержались возле виселицы, где стояла толпа зевак, сразу прошли в ряды, наменяли еды на зажигалки, которые мастерил отец, и быстро ушли.
Сегодня было другое. Еще вчера объявили, что на площади у собора будут казнить предателей — полицейских, и пацаны спешили к назначенному часу. Толпа уже собралась большая — от самого трамвайного кольца и вокруг помоста с виселицей на две петли. Вокруг помоста стояло оцепление.
Воспитательница недавно читала про казнь в средние века, и там была нарисована виселица с поперечной балкой, и палач в красном колпаке. Женьку интересовало: а наш палач тоже будет в колпаке?
Хотел спросить Вована Тигеля, но тут подъехал крытый студебеккер, из него вылезли капитан с лейтенантом. Было ещё непривычно видеть погоны и знаки различия, но пацаны уже четко знали — какие звезды и сколько означают звания. Потом из кузова бойцы вывели высокого худого полицая в черной, здорово помятой и порванной форме. Толпа взорвалась злыми криками и отборным матом. Кричали все — мужики, бабы, молодые девки, пацаны… Многие знали, кто это, остальные — из общей ненависти к полицаям. Гада поставили на табурет, красноармеец накинул ему на голову петлю. Капитан поднялся на помост, утихомирил толпу и зачитал приговор. Из него узнали, что Гаряев Степан был до войны участковым милиционером в Боготяновском районе, после прихода немцев пошел служить в полицию, стал начальником районной полиции, отдавал приказы и принимал личное участие в расстреле советских граждан. И приговаривается к смертной казни через повешение.. Толпа снова взорвалась криками .
Жека спросил Вована: — Как думаешь, боится?
— Смотри, видишь какой спокойный? Он уже давно умер…
Этот Гаряев никак не реагировал на происходящее, будто и не с ним это было. Он безучастно смотрел перед собой и наверняка — ничего не видел и не слышал. И когда по отмашке капитана боец выбил у него из-под ног табурет, он дернулся раза два и затих в петле. Даже и не раскачивался. И толпа разом замолчала. И потом одинокий голос выкрикнул: «Собаке — собачья смерть!» И все захлопали, как в театре.
Потом толпа зашевелилась, закурили, загомонили… А из кузова между тем вывели и подняли на помост второго. Этот был невысокого роста, полноватый, в летнем белом, но грязном костюме, в очках. На полицейского совсем не похож. Он сам поспешно, спотыкаясь, залез на помост и на табурет. А когда на него накинули петлю, он растерянно посмотрел на всех и развел маленькими ручками. И потом, пока читали приговор, тоже все разводил руками, словно извинялся — мол, так получилось…
Он, оказывается, вообще был главным гадом — работал в управе и сам составлял списки на расстрел, и водил по адресам полицию, указывал, кого брать. А до войны ведь был даже районным депутатом и заседателем в суде. Когда его вздёрнули, толпа особенно зло хлопала и выкрикивала проклятия в его адрес.
После казни пацаны не стали шмонать по базару.
— Айда к Дону! — позвал Вован, и пацаны дружно пошли вниз по переулку.
На реке шла своя жизнь — тащились баржи, на пристани работали грузчики, перекликались гудками катерки и буксиры, сновали моторки. За спиной глухо шумел город — машины, трамвая, иногда со стороны вокзала были слышны гудки поездов.
— Я на той недели, еще в Новошахтинске, видел казнь полицаев. Там их с машины казнили.
— Как это?
— Ну, они на машине стояли… Приговор зачитали, студебеккер рванул из-под них кузов, отъехал — они и повисли… Там сразу троих казнили. Вот все трое и повисли.
Пацаны молчали. Представляли эту картину.
— Там у нас с нашим одним пацаном случай случился. На казни на этой…
— Чего? Обосрался малый? Или пожалел?..
— Дурак ты, Мопс! Только гавкать и умеешь…Там вывели потом еще одного мужика. Только подвели к машине, вдруг один наш малой как заорет: «Папа»!.. И к нему… Мы охренели… А он обхватил этого арестованного, кричит: «Это мой отец!.. Он не полицай!.. Он ни в чем не виноватый!.. Отдайте отца!..» Тут к нему подскочил боец, давай оттаскивать… Он ревет, кричит… Тут мы сорвались и толпой кинулись к нему… Тоже обступили этого арестованного, кричим: «Отдайте отца! Наш пацан врать не будет!.. Отдайте отца!..» Ну, материмся, кто как может… К нам уже несколько бойцов подскочили, оттаскивают… Мы все орём… Венька этот орёт… Тот еще шухер…
Офицер, который командовал казнью, дал команду «отставить» и объяснил толпе, что Замула Григорий Семенович был арестован вместе с группой полицейских в машине, когда они пытались скрыться из города вместе с отступающими немцами. Никаких фактов вины за ним пока неизвестно. Сюда его вывели с целью опознания: возможно, кто-то узнает его как участника репрессий против советских граждан. Толпа молчала.
— Он не участник!.. — закричал наш малой. — Его самого арестовали.
Вы разберитесь сначала!.. Он мой отец!..
Я крикнул: — Наш пацан врать не будет! Разберитесь!.. Отдайте отца!..
И все наши пацаны тоже опять заорали.
— Значит, никто не узнаёт подозреваемого? — спросил толпу офицер.
Толпа молчала. Люди не знали, что думать…
— Ладно. Будем разбираться. Увести арестованного.
И бойцы увели отца Замулы снова в машину.
— И что потом? — спросил Женька.
— Не знаю. Казнь на этом закончилась, мы ушли.
— А малой? Пацан этот?
— Да все мы пошли в детдом. Рассказали воспитательнице, что было. И она сказала, что они все узнают и сообщат.
— Ну? Узнали?
— Да не знаю я! Меня же через неделю сюда перевели.
Все замолчали. Наверняка задумались о судьбе этого малого и его отца. И все хотели, чтобы он был невиноватый.
— А тебя чего сюда перевели? — спросил Женька.
— Не знаю… Может, потому, что я ростовский… Тут, если что, меня скорее родня найдет.
— А кто из родни остался?
— Да не знаю… Мать и сестра в бомбежке погибли, отец на фронте пропал, брат старший — не знаю где… А больше ни про кого ничего не знаю.
«Вот интересно, — подумал Женька, — Вован столько всяких историй на ночь в спальне рассказывает — заслушаешься… И всё — как по писаному… Явно, на ходу придумывает. Молодец, конечно… Но эта история… Не приврал ли? Уж больно трудно поверить…» Однако история была так всем по душе, что высказать свои сомнения вслух Женька и не помышлял. И ему самому хотелось, чтобы все это было правдой.
Совсем рядом у берега громко и неожиданно басовито гукнул буксир. Чайки с криком всей шайкой сорвались с воды, на которой качались, и пронеслись над самыми головами ребят. А потом беспорядочно закружились над рекой.
Снова стали слышны голоса города и Дона.
РИТМИЧЕСКИЙ ВАЛЬС
Жеку и Витьку Полякова перевели в Новошахтинск из Ростова, когда уже начался учебный год.
Всё тут было чужое, незнакомое, и в детдоме, и в грязном, каком-то неухоженном, почти без деревьев, городе, где самыми заметными постройками были торчащие и близко, и в отдалении терриконы и копры, и казалось, даже улицы засыпаны были угольной породой, а в воздухе висела угольная пыль.
Оба пацана, дети асфальта большого города, впервые столкнулись с жизнью маленького зачуханного шахтерского городка, впервые увидели эти бараки, этих хмурых людей на улицах, мрачных даже в таком веселом месте, как базар.
Тут они впервые увидели вблизи колонны пленных немцев, которых в Ростове не было. Недавняя еще оккупация ушла сразу и навсегда в далекое прошлое. Хотя какое — далекое? Ростов освободили всего-то полтора года назад… По оккупации немцы помнились совсем другими… А тут — зачуханные, закутанные в свои старые шинели, накидки, платки, в разномастной обуви, с какими-то котомками, они шаркали большой колонной от лагеря, который располагался на окраине, неподалеку от детдома, на шахту — утром, и обратно — вечером. Местные давно не обращали на них внимания, а для Жеки с Витькой это было в диковинку и они поначалу специально выходили к перекрестку смотреть, как немцев вели на работу. Иногда они были молчаливые и безучастные к окружающей жизни, а иногда громко переговаривались, даже шутили и порой что-то задорное выкрикивали пацанам. В этом случае пацаны зло показывали им кулак правой руки, согнутой в локте через левую. Немцы жест понимали правильно и отвечали на это веселым хохотом.
А тут еще начались мокрые осенние дни с порывами ветра и серым полотном непогоды, накрывавшим город с утра до вечера.
Друзья еще не усвоили всех неписаных правил жизни в этом месте и в тот день пошли из школы в детдом вдвоем. Делать этого было нельзя, детдомовские ходили только крепкой компанией. Потому что городские пацаны были вражеской стороной. Они налетали бандой, били морду и отнимали все подряд, даже тетради, которые делались в детдоме из старых газет и писали в них между печатными строками.
От школы до детдомовской территории было-то всего три квартала, но и их в этот раз пройти не удалось. Домашняки, человек семь, налетели из-за угла и взяли в кольцо. Они были примерно сверстниками Жеки с Витькой, кто повыше ростом, кто пониже. Сопротивление было бесполезно, но сдаваться — западло, и друзья стали плечом к плечу, прижались спиной к посеревшей побелке барака. Оба были готовы к тому, что сейчас их крепко отмутузят.
— Выворачивай карманы!.. — скомандовал главный.
Ребята молчали. У Жеки мелькнуло: «Не отвечать — просто побьют, а обматеришь — отметелят до крови…»
— Кому сказал?.. Пи..юлей захотели! Ну!
И тут Витька, чего от него даже Жека ожидать не мог, да, наверно, и он сам от себя не ждал…, вдруг хрипло крикнул:
— Иди на х.., гад! Попишу!..— и сунул руку в карман.
«Откуда у него «писочка»? Сроду не было!.. — изумленно подумал Женька и поднял с земли кусок породы. — Недолго устоим…».
Домашняки чуть опешили от такой дерзости, драка планировалась односторонняя — побить детдомовцев без всяких потерь для себя, а тут явно кому-то перепадет… Но главарь крикнул:
— Ну падлы!.. — и кинулся на Жеку, остальные — за ним.
Жека успел отмахнуться раза два и упал… Как там Витька, он не видел… И вдруг услышал свист и крик:
— Наших бьют!..
— Атас!..
Когда они с Витькой поднялись, вокруг были уже свои, детдомовские, они шли из школы большой группой — и младшие, и постарше — и увидели, что «наших бьют»…
Вечером после ужина старшие объяснили — по одному-вдвоем не ходить, держаться кучкой и иметь оружие. Так у Жеки появилась первая финка. Её дал на время Федя Дробнов из средней группы. На условиях: пайку хлеба через день, сможешь — выкупишь, потеряешь — вовек не рассчитаться. Так что Жека хранил финку особо, пока не заимел свою.
Война детдомовских с домашняками была постоянной и кровавой. Дрались стенка на стенку, в ход шли «писочки» (обломанные бритвенные лезвия), ремни с бляхами, свинчатки и финки. Хотя финками больше пугали, все ж убивать никто не собирался.
Была еще одна особенность. В городе считалась самой хулиганской улицей — Сулинская. Пацанов с этой улицы боялись и ненавидели все остальные, но им приходилось тяжело — улица короткая и пацанов мало. И хоть они были отчаянные и занозистые, перепадало им нередко. Вот они и подружились — Сулинская и детдом. А это уже была сила, весь город вынужден был с ними считаться. Собирались большими стаями почему-то ночами и драка шла — жуть!.. Милиция не справлялась, это была уже городская беда, и начальство не знало, что с этим делать.
Зимний морозный вечер разогнал всех по баракам. Пришло время ужина, пацаны, галдя и толкаясь, кинулись в столовку. Когда малышня уже облизывала тарелки… Тарелки у воспитанников всех групп после еды выглядели идеально чистыми. Только достигался этот результат разным способом. Смешно было видеть, как к концу ужина вместо лиц у малышей белели тарелки — примерно в одно время все заканчивали стучать ложками и поднимали тарелки к лицу — облизывать. Средние уже этого стеснялись, тарелки лихо вытирались дочиста согнутым указательным пальцем. Ну, а старшие, да еще в присутствии девчонок, тщательно вытирали тарелки припасенным к концу кусочком хлеба.
В этот раз, когда малышня уже облизывала тарелки, дежурная воспитательница объявила:
— Внимание! После ужина директор вызывает в актовый зал…
Дальше зачитали странный список — в нем значились фамилии всех известных, авторитетных пацанов, самых старших и средних. Но что интересно, было даже несколько малышей. В нем значились и фамилии Жеки и Полякова из средней группы. Оба сильно возгордились, их назвали в одной компании с самим Колом, Готей, Мими и другими старшими, уважаемыми пацанами.
После ужина в зале собралось человек 30. Никто не знал — за что их вызвали, за что будет нагоняй, но понимали, что всегда найдется, в чем они виноваты. Оставалось непонятным, почему в одну кучу собрали и старших, и средних, и малышей.
Ждали. От нечего делать Витёк-старший стал выстукивать зубарики, его поддержали один-другой — и вот уже человек пять ладно отбивали дробный ритм ногтями обеих рук по зубам… А Витька вскочил, поднял перед собой вывернутые ладони и пошел по кругу, чуть припадая на ногу:
Жил на свете бедный Фома,
он имел четыре дома.
а дома забрала эМВэДэ-э-э…
Он зажил на свете мирно,
построил себе левирно
И не знал, деваться ему где!..
Витёк еще до войны, совсем мальцом, загремел в колонию и там наблатыкался всякого, в том числе обзавелся и большим репертуаром блатных песен.
К нему все приходили,
вино и водку пили,
кушали жареный шашлык…
Мозги из попугая,
легкие горностая,
из севрюги вяленый балык…
В это время дверь открылась и все замолкли. В зал вошёл директор, за ним какой-то капитан, мужчина с баяном и воспитательница. Директор предложил баянисту стул возле пианино, остальные стали рядом.
— Ребята, я рад за вас. С этого дня ваша жизнь изменится самым коренным образом. Разрешите представить: капитан Дынов Павел Яковлевич, работает в лагере, воспитывает, так сказать, пленных немцев. Но мирная профессия у него была совсем другая. Вам слово, Павел Яковлевич.
Капитан показал рукой:
— Вы пока, ребята, садитесь. — И подождал, пока все сядут.
Директор и воспитательница тоже сели.
— Степан Николаич, давай!..
Баянист растянул меха, капитан, расправляя под ремнем гимнастерку, отошел к стене и…
Это была «Цыганочка». Жека видел, как танцевали «Цыганочку» и на базаре, и в одном концерте, и как пацаны некоторые пытались чего-то сбацать… Но то, что показал Павел Яковлевич, такого и потом, уже в исполнении настоящих артистов, Жека не видел, и даже сравнить не мог… Танец капитана захватил всех! Женька видел, что даже Кол и Готя забыли обо всем и во все глаза смотрели на эти дробушки, хлопушки и прыжки, в которых носился по залу офицер в круговерти танца.
Когда музыка оборвалась и капитан замер посреди зала, раскинув руки в последнем движении, все неистово стали аплодировать. Взрослые, не слабее пацанов, в азарте так лупили в ладони, что потом руки горели от этих аплодисментов. Директор кинулся к офицеру и стал трясти ему руку, и сам разводил руки, оборачиваясь к ребятам и что-то им крича, но его не было слышно — ребята сами орали и хлопали изо всех сил.
Когда успокоились, директор сказал:
— Ну вот, ребята… Павел Яковлевич уверяет, что вы скоро так же будете уметь плясать… И я ему верю! Теперь всё зависит от вас! Вот прямо сейчас и начинайте. Успехов вам!
И они с воспитательницей вышли из зала.
Павел Яковлевич поправил опять гимнастерку и скомандовал:
— Встать! Смирно! Вольно! — ребята охотно и дружно выполнили команды. — Простую чечетку бьют так…— И капитан легко и красиво показал, как бить чечетку. — А двойную — вот так… — И он сменил ритм. — А ритмический вальс — вот… — И его ноги в хромовых начищенных сапогах отбили другой ритмический рисунок. Он остановился и пообещал: — Через месяц вы все у меня будете бить чечетку.
Через два месяца чечетку бил весь детдом — пацаны, девки заразились чечеткой настолько, что отбивали её везде и в любом положении — разговаривая в коридоре друг с другом или с воспитателями, ожидая очереди в столовую или даже в туалет. Некоторые делали это в школе и даже у доски. Директору детдома из школы звонила завуч и просила повлиять на ребят. Директор их похвалил за достойное увлечение, но в шутку просил поберечь его от ругани школьного начальства, т.е. был как бы с ними заодно.
Павел Яковлевич сразу ввел воинскую дисциплину. Давал задание: к следующему разу все должны бить «тройную». Сначала «стучали» одновременно все, стоя в шеренгу, а капитан ходил вдоль строя и внимательно присматривался-прислушивался. Потом экзаменовал каждого по очереди. Потом заставлял кого-то отбить отдельно. Если кто-то по лени недоработал и не показал нужный результат, следовала команда:
— Два шага вперед! Ложись! Десять раз! Начали!
Все стояли и с жалостью смотрели на мученика, который отжимался от пола… Нет уж, лучше выучить задание заранее..
А того, кто уже отжался, Павел Яковлевич предупреждал: «На следующее занятие если не будешь бить «тройную» — не приходи. Не придешь два раза — можешь не приходить совсем».
Кто-то не выдержал, отсеялся. Двое были отчислены, так их вообще в детдоме считали слабаками, недостойными серьезного отношения. Старшим особенно стыдно было перед девчонками. Потом просились обратно. Павел Яковлевич помурыжил, но все же взял. После чего они пахали — будь здоров.
Чечетка — это было начало. Сперва Павел Яковлевич поставил «Цыганочку», Ритмический вальс, потом «Яблочко»…
Женька особенно полюбил лихую «Казачью пляску» с саблями, которые изготовили им те же немцы в концлагере. Сабли были железные, острые. Танцоры вылетали на сцену и лихо втыкали их с размаха в пол… Дальше шел перепляс, в котором прыгали через сабли, крутили их вокруг себя, изображали дуэли на саблях… Сабли, конечно, тупились, их отбивали на камне сами пацаны, а когда совсем уже не годились, в лагере заказывали новые.
А когда в танцевальный кружок набрали девок и репертуар стал расширяться, разучивали пляски уже с девчонками — украинский, белорусский, шуточные… Жека, да и все пацаны, почувствовали себя мужчинами. Во-первых, сразу стали определяться всякие симпатии, завязались какие-то отношения с девочками, это заставляло пацанов репетировать до пота, чтобы выглядеть достойно рядом с партнершами.
Жеке нравилась Лидочка Гомаль, маленькая, ловкая, фигуристая. Впрочем, все девчонки в танцевальном были красавицы и форсили, но с достоинством. Но Лидка к нему была равнодушна и симпатия Жеки к ней увяла.
Они уже назывались Казачий ансамбль песни и пляски, и с успехом выступали в клубах ближайших шахтерских городков, а однажды дали большой концерт в городе Шахты. А когда заняли первое место среди детдомов на Областной Олимпиаде в Ростове, то их всех премировали.
Само собой городские драки без участия детдомовских потихоньку утихли, стали неинтересны, а выступления Ансамбля в новошахтинском Доме культуры шахты проходили на «ура», быть знакомым с пацанами из ансамбля стало почетно, и постепенно бывшие враги-домашняки стали сближаться с детдомовскими и даже подружились.
Весной большую группу старших ребят вывели из детдома и они разъехались кто куда. А Жека и его сверстники стали старшими в ансамбле. Пришлось помогать Павлу Яковлевичу учить новичков. А еще через год Жеку с другом Алькой отправили в гундоровский детдом и они навсегда расстались с Витькой Поляковым.
В Гундоровке танцевальный коллективе был слабенький и Жека сразу стал там первым номером, даже постановщиком, точнее — просто показывал те танцы, которым он научился в Новошахтинске.
Все это потом не раз пригодилось ему в жизни и он добрым словом поминал Павла Яковлевича и детдомовский казачий ансамбль.
Покушение
Рогатка — это грозное оружие. Особенно, если хорошая резина, а главное — мощный заряд. Заряды пацаны изготовляли из старых чугунных батарей отопления. Главное было — разбить чугун на такие маленькие, удобные кусочки, чтобы точно укладывались в кожаную прихватку рогатки. Тогда и лететь будет дальше, и меткость лучше. Между прочим, это только кажется, что разбить чугунную батарею трудно. Пацаны так наловчились, что целые секции разбивали на мелкие части.
Но дальше возникал вопрос: в кого стрелять такими смертельными пульками? Убить ими можно было запросто, если попадешь слишком точно — в голову там или вообще в глаз…
Спальный барак детдома стоял вдоль улицы. Она проходила метрах в 30-40. Пешеходная дорожка шла сразу за штакетником. И вот кому-то из пацанов пришла в голову дурацкая мысль стрелять поздними вечерами в редких прохожих. И главное, понятно же, что только на них и можно подумать, больше тут некому и неоткуда пулять из рогатки. Надеялись, что никто с детдомовскими связываться не будет… Поматерятся и пойдут дальше. Будут потом ходить другой дорогой… Старшим это и в голову прийти не могло, а те, что помладше… Это ж надо было додуматься!
Теплой летней ночью два таких снайпера притаились за темным окном спальни в засаде, ожидая редкого прохожего. И цель появилась!.. Поканались: Волоха-Гулька стрелял первым, Жека — вторым. Дождались, когда темный силуэт прохожего поравнялся с их окном и Волоха отпустил тугую резину. Чугунка со свистом улетела… И вдруг в ответ раздался выстрел!.. Настоящий!.. Из пистолета!.. Пацанов тут же сдуло с подоконника и они рванули из спальни!.. Куда деваться?.. Куда исчез Волоха, Жека не видел… Сам он метнулся в дальний конец коридора, заскочил в какую-то спальню на другой стороне барака, юркнул под одеяло к кому-то из малышей и затих. Ждал долго… Но стояла гробовая тишина и Жека не заметил, как заснул.
Свет бил в лицо, а дежурная воспитательница трясла его за плечо. Рядом стояли еще несколько взрослых.
— Ну-ка вставай, стрелок! Пошли!
Когда Жеку привели в кабинет директора, там сидел какой-то аккуратный мужчина в галифе и кителе с орденскими планками, но без погон.
— Ну?.. — спросил директор. — Ты стрелял? Где рогатка?
Женька молча глядел в пол.
— Один был?
«Значит, Вовку не нашли… Куда ж он, гад, так, здорово затырился?..» — с завистью подумал Женька.
— Башка твоя дурья!.. — сказал директор. — Этим же чугуном убить можно! Вы хотели убить человека?
— Нет, — буркнул Женька, — не хотели…
Мужчина в кителе засмеялся.
— Ну конспиратор!.. А ведь я мог убить… — И он достал из кармана пистолет. — Вот направил бы сгоряча в окно и в кого-нибудь попал бы… Не в тебя, виновного, а в кого-нибудь из спящих, невиновных… И ты был бы виноват в его смерти!..
Жека чуть было не ляпнул, что не он стрелял, но вовремя прикусил язык.
Тут они с директором заговорили о том, что ребятне надо выплескивать куда-то энергию. Старшие вон заключили союз с Базарной улицей и ночами уходят драться с городскими. А там и свинчатки в ход идут, и ножи. Сколько раз уже под утро возвращались израненные, а с утра — в изолятор, на перевязки.
Жека молча ждал своей участи, не вникая в разговор. Услышал только конец. Мужчина с пистолетом сказал:
— Обязательно надо что-то придумать, отвлечь как-то. А этого завтра пришлите ко мне. Как раз воскресенье, буду весь день дома. До свиданья.
И ушел.
Директор проводил его до двери и обернулся к Жеке.
— Слышал?
Жека кивнул. Хотя — что он слышал?..
— Завтра после завтрака — ко мне. Марш спать!
Он уже засыпал, когда его громким шепотом разбудил Волоха.
— Ну? Чё было?..
— Ничего не было. Был мужик с пистолетом. Поговорили и отпустили. Завтра чего-то будет… — сказал Жека и понял, что скорей всего отправят его в простой детдом, если вообще не посадят. И мелькнула определенная мысль: «Бежать надо… Завтра и сбегу». И уже безразлично спросил:
— А ты-то куда сховался?
— Так я в свою спальню заскочил и на свою койку лег. А когда пошли с обходом, я притворился, что сплю… Ну они и ушли.
«Как просто… — подумал Женька. — А я — дурак…»
После завтрака он сел перед кабинетом директора, не решаясь войти. Сидел довольно долго. Мимо туда-сюда ходили воспитатели и другие взрослые. Наконец, Валентин Степанович, замдиректора, остановился перед Жекой:
— А ты чего тут сидишь?
— Вызвали… — глядя в пол, буркнул Жека.
— А-а-а… — протянул Валентин Степанович. — Ну пошли. — Он открыл дверь в кабинет директора. — Петр Иванович, стрелок тут дожидается.
— Заходи, снайпер. Ты знаешь, кого вы вчера чуть не подстрелили? — Секретаря райкома партии! Наша улица идет прямо от райкома до самой рощи, там их дома, руководства нашего. Вот он и шел с работы домой. На фронте не убили, так тут, понимаешь, свои оглоеды чуть не застрелили. А ему пистолет положен. Он фронтовик — в него стреляют — он сразу и отвечает. Вот он и пальнул… Хорошо, вверх — предупредительный… И сразу понял, кто это мог сотворить, вот и подняли всех… Твое счастье, что он мужик отходчивый… Поглядел на тебя, цыпленка, и простил. И меня заодно. А то бы загремели мы с тобой оба, куда Макар телят не гонял…
Про телят Женька не понял, но услышал главное — простили.
— А тебе еще удача привалила… Он тебя к себе домой в гости пригласил. Сейчас пойдешь к сестре-хозяйке, она тебе выдаст чистую одежку, и вот по этому адресу… — директор дал ему записку, на которой были написаны улица и дом. — Это в самом конце нашей улицы. Постучишь, поздороваешься, представишься… Ну скажешь — кто ты, откуда. А дальше… Дальше от тебя зависит — как себя поведешь. Всё. Ступай.
Адрес Женька нашел быстро. Помялся немного у калитки и вошел. Дом был старой постройки, потом он узнал, тут еще до войны жил начальник шахты. Как это все после немцев целое осталось? Наверно, офицеры жили, а потом драпали и сжечь не успели… В соседних домах жили тоже всякие начальники, из райкома, райисполкома и других учреждений. Целый такой городок для начальства, в сторонке, в роще. У въезда дежурил милиционер. И недалеко был городской базар, куда они с пацанами ходили за яблоками, «на хапок». Конечно, это было не то, что Центральный городской базар в Ростове… Но все же.
Собаки не было. Женька поднялся на крыльцо и постучал. Открыла бодрая бабушка в переднике, в руке у нее была поварешка… «Щас ка-ак даст в лоб!..» — весело подумал Женька.
— Здравствуйте, меня… пригласили. Я из детдома. Меня Женька зовут.
— Заходи, коли пригласили, — сказала бабушка с поварешкой.
Женька вошел и встал у двери в прихожей.
— Проходи, проходи…
Женька вошел и сразу узнал комнату. Она была почти точь в точь, как первая комната в их квартире на Буденновском — и круглый обеденный стол посредине, и кожаный диван с полкой наверху, где стояли такие же семь белых слоников, и половина круглой печки-голландки выпирала из стены, и даже в углу стояла такая же белая плевательница, какая была и у них, тоже в углу, сразу за дверью.
— Садись, сейчас я тебя чаем напою. Против чая не возражаешь?
— Не возражаю, — сказал Женька. «Дурак я, что ли?..» — мысленно добавил он. Понятно же было, что к чаю чего-нибудь и пожевать дадут.
К чаю бабушка поставила тарелку пирожков. Пирожки были небольшие, поджаристые, горячие — с пылу-с жару…
— Вот эти — с мясом… — показала бабушка на длинные. — а эти — с повидлом. Давай, налегай, не стесняйся… Мало будет — еще добавлю!..
И ушла на кухню. Женька подумал, что мало не будет, потому что пирожков было и тех, и других — штук по десять. И он стал есть. Попеременно — то с мясом, то с повидлом. Давно он так вкусно не ел. И так много… Отдуваясь, он проглотил уже десятый пирожок и понял — всё, больше некуда… «Жаль, с собой взять нельзя…» — подумалось Женьке без всякого стыда.
Он стал ждать хозяина. И приготовился отвечать на вопросы, заготовив извинения и клятву, что больше рогатку в руки не возьмет. Но хозяин не появлялся, бабушка тоже.
А пришла девчонка, почти ровесница, чуть постарше. Наверно, дочка хозяина. Она тоже не спросила, как его зовут, молча взяла пирожок, откусила и уставилась на Женьку. Он подождал. Она молчала.
— Меня Женька зовут, — сказал он.
Она молчала.
«Ну и как хочешь…» — подумал Женька. Девчонка была — ничего особенного, хоть и в красивом платье.
— Отец твой скоро придет? — спросил Женька.
Она ничего не сказала и ушла. Однако, вернулась через две минуты и положила перед ним на стол книгу. «Фокусы и фокусники» — прочитал Генка.
— Твоя?
Девчонка молча кивнула. «Вот немая!» — подумал Генка и стал рассматривать книжку. Это было интересно, потому что там подробно рассказывалось с рисунками — как делать фокусы.
— А ты умеешь фокусы показывать? — спросил он ее, просто так, лишь бы спросить, поддержать разговор. Она отрицательно помотала головой. — Слушай, ты что, немая?
— Не-а! — вдруг звонко ответила она.
— Так чего тогда?..
— А просто… За-ин-три-го-вать…
— Чего-чего?.. — напрягся Женька. — Как это?
— А! Тебе не понять. Мал еще…
— Гляко-сь!.. Ты большая!..
Назревала ссора… Но в это время в комнату вошел хозяин.
— Ну что, Евгений? Сыт-пьян?
— Сыт. Спасибо. Вкусно. Книжка хорошая.
— Какая?.. А-а-а, это… Нелька дала? Хочешь научиться фокусы делать? Фокусников видел? В цирке бывал?
И тут Женька рассказал про папин цирк, про артистов, которые бывали у них дома в гостях, и что эта комната очень похожа на их квартиру в Ростове.
— Да… — помолчав, сказал хозяин. — Война всем жизни покорежила.
Женя, ты возьми книжку с собой. Нэльчик, не возражаешь?
— Не-а!.. Хоть насовсем! — откликнулась девчонка.
— Ну вот… Возьми и позанимайся. Будет получаться — перед ребятами выступишь. И нам потом, придешь — покажешь.
— Когда книжку вернуть?
— А не торопись. Занимайся. Когда решишь вернуть, тогда и приходи. Только лучше в воскресенье — всегда кто-нибудь дома бывает. Ну, будь здоров! — и протянул руку.
Пожимая его большую ладонь, Женька начал заготовленное извинение…
— Я понял, я понял. — сказал хозяин дома. — Бывай!
И вышел из комнаты.
Уже перед самой дверью бабушка Нэли сунула ему большой горячий пакет, наверно, с пирожками и еще дала огромное красное яблоко.
От калитки он обернулся — с крылечка ему махала рукой Нэля. Женька махнул в ответ.
И так получилось, что пришел он к ним отдавать книжку чуть ли не через полгода. А они уже там не жили. Секретаря райкома куда-то перевели и они уехали. Так и осталась книжка с фокусами у Женьки. Он даже научился делать пару-тройку фокусов, но дальше дело не пошло. А книжка еще долго переезжала с ним из детдома в детдом. А потом пропала.
Спустя лет тридцать в одной районной библиотеке среди старых книг, изданных еще до войны, ему попалась эта книжка, и он долго и бережно листал её.
Ду бист ферштеен?
Немец был типичным немцем, каким его себе всегда представлял Женька — белобрысый, сухой, с жестким хмурым лицом, в потертом зеленом френче и серой кургузой фуражке с пристегнутыми «ушами». Сквозь амбразуру чердачного окна он был весь, как на ладони.
— У-у. гад!…— прошипел рядом Серёга. — Ну, щас я его!..
— Погодь! Надо всем вместе, сразу… Заряжай! — скомандовал Карнаухов, не отрывая взгляда от окна.
Донсков и Женька достали чугунки и прицелились.
— Бейте в спину, — сказал Карнаухов и прицелился в зад немца. — Приготовились… Огонь!
Три рогатки хлопнули одновременно и стрелки настороженно замерли, впившись цепкими взглядами в цель. Немец дернулся, выронил рубанок, схватился руками ниже спины и резко обернулся. Затравленно озираясь, он выгибался от боли и тер ладонями зад.
— Ага-а!.. — злорадно протянул Серега Донсков. — Щас я тебе добавку…
— Погодь! Может, хватит… — Женька неуверенно глянул на Карнаухова.
Тот промолчал. И тогда Серега снова достал маленький чугунный квадратик, вложил в кожанку рогатки, резко натянул красную тугую резинку и почти навскидку стрельнул. Стрелял Серега хорошо, почти как Карнаухов. Немец, уже было разогнувшийся, снова дернулся и опять схватился за свой тощий зад.
— Не нравится, курва?! — злорадно прошипел Серега и снова сунул руку в карман.
— Хватит, — не отрываясь от окна, сказал Карнаухов
— Чё хватит? Чё хватит?.. — в злобном азарте скривил рот Серега. — Чё, пожалел, да?
— Хватит, — спокойно сказал Карнаухов, продолжая смотреть в окно.
Немец стоял к ним спиной. Его плечи тряслись, лысина блестела на солнце. Он привалился боком к верстаку и скомканной фуражкой вытирал мокрое лицо. К нему подошел боец, который привел его на работу и покуривал в сторонке, чего-то спросил. Немец мотнул головой, всхлипнул, нашел на верстаке и протянул охраннику чугунную пульку. Боец подкинул чугунку на ладони и быстро оглядел двор. Его взгляд сразу уперся в слуховое окно, в котором, не прячась, торчали три мальчишеские головы. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом боец поднял руку и пальцем поманил ребят к себе.
— Атас, ребя!.. Смываться надо! — среагировал Серега.
Женька смолчал.
— Хочешь. Смывайся. А я пойду к нему, — спокойно сказал Карнаухов и направился к лестнице. Женька молча пошел за ним. Серега глянул в окно на бойца и тоже стал спускаться вслед за друзьями.
Был банный день. Когда троица вывернула из-за угла и пересекала хоздвор, прямиком к навесу, где находился верстак, из баньки вывалила очередная группа ребят, распаренных, полуодетых, радостно возбужденных после купания и в предвкушении обеда. Пока они, галдя, проходили между тройкой «снайперов» и верстаком, Карнаухов рассматривал бойца охраны, прикидывая, чего от него ждать. Женька насчитал у бойца пять медалей и три нашивки за ранения.
Немец, пока толпа шла мимо, искоса глядел на ребят, а потом отвернулся, взял рубанок и стал шоркать по доске. Боец сразу определил главного и протянул Карнаухову пульку:
— Твоя?
Карнаухов, не вынимая из карманов брюк руки, пожал плечом:
— Может, и моя.
— Если в голову попадет, убить может…
— Может, — согласился Карнаухов.
Боец внимательно оглядел ребят. Примерно одного роста, загорелые, в одинаковых серых хэбэшных рубашках и в одинаковых синих брюках с десятком карманов. Американская «помощь» — тотчас определил боец.
— В детдоме давно? — спросил он скуластого, с колючим взглядом.
— Усю жисть! — снахальничал Серега и независимо цвиркнул сквозь зубы в сторону.
— Все сироты? — перевел он взгляд на Женьку.
Вопрос был пустой и Женька только хмыкнул. Ответил Карнаухов:
— У него всех фрицы поубивали. — Кивнул он в сторону Сереги, — У него вся семья пропала без вести… У меня тоже никого.
Боец посмотрел поочередно на каждого, оглянулся на немца. Тот не работал, стоял у верстака с рубанком в руке. Боец оглядел хоздвор — ни души. Достал папиросы:
— Куришь? — спросил Карнаухова.
— Курю.
— Тогда покурим.
Он шагнул к штабелю досок и стал устраиваться поудобнее. Карнаухов сел рядом, Женька и Серега — возле. Боец прикурил, дал прикурить Карнаухову, остальным папиросу не предложил.
— Я про своих тоже ничего не знаю. Вроде должны были эвакуироваться. Так все уже, кто с заводом уезжал, вернулись, а их нет. И никто ничего про них не знает. Год уже пишу во все концы — нет ответа. Правда, на фронте письма могли не доходить… Ну так я уже после госпиталя почти год здесь, на одном месте, а — ни хрена!..
— А вы надейтесь, — сказал Карнаухов.
— Да я-то надеюсь…
Помолчали.
— А вас куда ранило? — вскинул свои очи Женька.
— Мне, брат, повезло — во все места сразу клюнуло, и нигде — серьезно. Военврач из меня пригоршню осколков наковырял — 13 штук. Говорит, может, еще парочка мелких где осталось… Я их в кисет ссыпал, на память.
— Это да-а!… — протянул Женька.
— Счастливый вы!.. — словно завидуя, сказал Серега.
— Это точно, счастливый. Из всего орудийного расчета один я уцелел… А ребят всех — одним махом, сразу… Я тот взрыв каждую ночь во сне вижу.
Четыре взгляда уперлись в спину пленного, который стоял, не двигаясь, напряженно слушал разговор.
— Он давно в плену? — спросил Карнаухов.
— Мы недавно с ним разговаривали… Года два уже. А что?
— Так… — неопределенно отозвался Карнаухов и подумал: «Интересно, он по-русски уже понимает?..»
— Он хороший столяр. Мастер. Видать, до войны по этому делу работал… — боец плюнул на окурок. — На фронте рядовым был, простой солдат.
— Которые жгли нашу деревню, тоже были простые солдаты… — глядя себе под ноги, тусклым голосом сказал Серега.
— Те были каратели, — возразил боец, — а этот рядовой, окопник, мобилизованный. Есть разница?
Ему никто не ответил.
— Если он расскажет в лагере, то все откажутся идти сюда работать, да их никто и не пошлет больше, раз такой прием. А у вас работы тут до черта. Им-то лучше в шахте — и паек, и свободнее им там, под землей, да и работа в зачет идет.
— Вот и пусть там сидят, под землей, — буркнул Серега.
— Ты не злобись… Войне скоро конец. Разбили мы их.
Немец медленно убирал с верстака стружки, и все спиной к ребятам, будто боялся встретиться взглядом. «Точно, понимает он по-русски», — решил Карнаухов. И попросил бойца:
— Дай еще…
Взяв папиросу, встал, подошел к немцу и тронул его за плечо. Немец вздрогнул, обернулся с настороженным взглядом. Парнишка протянул ему папиросу. Немец неуверенно, плохо гнущимися пальцами взял её. Карнаухов поднял к его лицу свой окурок. Немец стал прикуривать. Папироса не зажигалась, руки его дрожали, он судорожно сглатывал и все тянул-тянул из папиросы воздух …Его тщательно выбритые щеки впадали, заостряя скулы. Карнаухов терпеливо ждал.
Наконец, табак затлел.
— Данке… Данке шен, спасибо… — чуть слышно прошелестел немец.
Карнаухов молчал, глядя в его мокрые глаза.
— Их бин нихт эс-эс… Их бин ист зольдат… Их бин ист арбайтер… Эс-эс шлехт, зер шлехт…
— Он говорит, что он рабочий, — перевел боец. — И что эсэсовцы — дрянь…
— Я понимаю, что он говорит, — ответил Карнаухов, продолжая смотреть немцу в лицо. — Я их давно понимаю…
Он вернулся к штабелю и сел на доски. Немец вытер тыльной стороной ладони лицо и пошел к сидящим. Остановившись в двух шагах, он прижал руки с погасшей папиросой к груди и стал что-то быстро говорить. Потом опустился на колени и трясущимися руками достал из кармана френча суконный мешочек, вроде кисета, извлек из него три небольших фотографии и протянул их ребятам, продолжая что-то говорить, захлебываясь, глотая слова… Это были групповые снимки с детьми и женщинами, наверное, семейные.
Никто эти фотографии не взял в руки. Серега даже отодвинулся немного. Его лицо скривилось, глаза, и без того круглые, стали как блюдца. Женька вдруг визгливо крикнул:
— Твои киндер?.. Твоя фрау, да?..
— Я-а!.. Я-а!.. Майн киндер, майн фрау… — обрадовался немец, что его понимают.
Женька вскочил:
— Так ты у них живой!.. Ты к ним вернешься!.. Они тебя дождутся!.. А ему? — резко поднял он руку в сторону Сереги. — И ему!.. — ткнул он в Карнаухова. — Им кто вернет отца? И матку? И всех? Всех?..
Женька резко сел, как упал, на доски, зажал голову ладонями и, не стыдясь, зарыдал, давясь слезами и хватая рывками воздух.
Боец встал, поправил автомат, постоял, опять сел. Не знал, что делать… Потом шагнул к Женьке и положил руку ему на голову.
Немец давно уже молча сидел на земле, бессильно опустив руки с зажатыми в них фотографиями.
Все молчали. Женька затих.
Первым поднялся Серега:
— Ну чё, пошли?.. Обед скоро.
— Пусть работает. Не будем мы больше стрелять… — сказал Карнаухов, оглянувшись на Серегу. Тот шмыгнул носом, утерся и согласно кивнул. — Спасибо за курево. Завтра опять вы приведете?
— Пошлют меня, значит я… — тоже вставая, сказал боец. — Тебя как зовут?
— Николай… — ответил Карнаухов.
— Ну, будь здоров, тезка, — протянул боец свою твердую руку ему, а потом и Сереге с Женькой. При каждом встряхивании медали на груди бойца тихонько позвякивали.
— Эй, Ганс!..
Немец поднялся с земли.
— Ду бист… — Карнаухов с трудом подбирал слова, — ист ейн… менш. Ферштеен?
Немец секунду смотрел, не понимая, потом закивал головой:
— Я! Я!.. Их ферштее… Их бин ист…
— Ну и гут, — оборвал его Карнаухов.
И все трое пошли к корпусу. Пленный немец и боец охраны смотрели им вслед, пока ребята не вошли в здание.
— Ты чё ему сказал, Колян? — спросил Серега.
— Сказал, что он есть человек.
— Зачем? — не понял тот.
— Чтоб знал.
— Зачем? — опять не понял Серега. Женька тоже выжидательно смотрел на друга.
Карнаухов смотал резинку рогатки, сунул её в карман. Он и сам себе не мог объяснить, что хотел втолковать немцу.
А потом, глядя в дверь, протянул: — Но он по-онял… Понял!
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer11_12/bogdanovich/
