(продолжение. Начало в № 7/2021 и сл.)
МАРИНА
Ривке и Хаиму (ז»ל) Маргулисам посвящается
Что за польза тебе, Всесильный,
Если я окажусь в могиле?
Разве прах мой восславит Бога?
Твой Закон возвестит ли мёртвый?
Из 38-го Псалма Давида в поэтическом переложении Наума Басовского
Ах, какое наслаждение катить по шоссе номер 443! То падаешь в пучину зелёных гор, то вырываешься к небу, и горы лежат под тобой, якобы усмирённые, но уже через несколько километров ты снова в их западне, и сердце замирает от восхитительных страха и скорости.
И непрерывная череда заборов безопасности. Но это не уродует шоссе, а лишь добавляет уверенности и благодарности. Меня берегут. Меня любят. Мне говорят: «Не бойся своей страны! Мы с тобой. Это твоё шоссе, несмотря на окружающие его минареты».
…Я возвращался домой по этому дивному шоссе из поселения Гивона Ха-хадаша, что в одном километре от белого уютного городка Гиват Зеев и в десяти километрах от Иерусалима. Я возвращался после целого дня, проведённого с моими друзьями, лишь полгода тому назад потерявшими дочь. Она умерла от рака. Всего в сорок семь лет. В расцвете творческих сил, что вовсе не дань этому обязательному клише о безвременно умерших, а простая констатация факта. Я мало что знал об этой женщине, видел её только два раза. «Шалом» и «лехитраот» («здравствуй» и «до свидания») — таким было наше общение, не более того. И был поражён рассказом о ней, рассказом безыскусным, полным слёз, хаотических воспоминаний, безнадежности… Великое счастье этих горячо любимых мною людей, что у них есть ещё один ребёнок — дочь, младшая…
И мне страстно захотелось написать об умершей. Я уже видел, как пляшут мои пальцы по клавиатуре, и как на экране компьютера быстро вырастает рассказ об этой удивительной женщине. Я спешил. Я боялся потерять печальный аромат дома, где только что отзвучали последние слова о Марине…
Так звали её…
Домой я возвратился почти ночью и скоро с наслаждением погружался в сон. Быстро исчезли холодок подушки, лёгкая тяжесть одеяла… Руки удобно расположились вдоль тела, пальцы ног нежно потёрли друг друга, довольные разошлись, и я сразу попал в сон — чёткий, ощутимый, последовательный, с такими замечательными подробностями, что не увидишь и наяву. Например, дорожка в поле, засеянного странной травой, — высокой, нежной, почти прозрачной, — была выложена чистым белым гравием, не издававшим ни звука при моей ходьбе: то ли я стал невесом, то ли гравий не подчинялся законам физики. А воздух… Ах, какой был воздух! Будто выходили из твоих лёгких все нечистоты городской атмосферы, и отсюда — невесомость, настроение, энергия… И я во весь голос запел: «А иначе зачем на земле этой вечной живу?»
Вдруг показались ворота — нет, нет, не привычно железные, скрипучие, а сплетённые из ветвей, сплетённые изящно, даже вычурно, с совершенно одинаковыми переплетениями на обеих створках, с высокой дугой над ними, сотворённой из тонкого, гибкого ствола незнакомого деревца, покрытого нежной корой.
Ворота при моём приближении медленно, без единого звука, подобно дыханию младенца, раскрылись, и я увидел из глубины показавшегося сада, плывущего мне навстречу на небольшой высоте ангела; он приземлился в шаге от меня и спросил: «Вы к кому?»
Я ничему не удивлялся! Ангел был также естественен, как и я.
— Меня интересует недавно поступившая к вам…
— Марина?
— Да…
— Идите прямо, доберётесь до мостика над ручьём, перейдёте его и увидите Марину. Прошу вас, не утомляйте её. Она почти привыкла, но иногда ещё плачет. Договорились?
— Конечно. Спасибо вам. Простите, это действительно рай?
— Преддверие его.
— Продолжается проверка Марины?
— В том смысле, в котором вы понимаете, — уже нет. Избранные — есть избранные. И Марина — одна из них. Но пребывание в раю — это не бесконечное, бессмысленное порхание, это — работа, работа по исправлению тех избранных, которые, несмотря на уготованную им с рождения избранность, совершали те или иные ошибки в той жизни и поэтому в данный момент находятся в преддверии рая. Их надо исправить до такой степени, чтобы они стали не только достойными рая, но и сами включились в работу по выявлению и исправлению. И мы в преддверии проверяем готовность к этой тяжкой работе, требующей отдачи всех душевных и физических сил. Я, например, переведена в ранг ангела. У меня, как видите, и крылья уже выросли. И у нас мало времени, ибо приход Мессии не за горами. Я надеюсь, что у вас больше нет вопросов. Всего доброго.
И улетел. Вернее — уплыл.
…Марина была во всём белом и увлечённо рисовала. И поверьте, было что рисовать!
Я сел на траву у её ног. Она долго и, кажется, нарочито не обращала на меня внимание. Стройная, высокая, белозубая, с ослепительными глазами, она то отходила от мольберта, то страстно бросалась к нему, что-то подправляя кистью. Наконец, устав, аккуратно поставила кисти в стакан с водой и присела около меня на изящном стульчике. Голос её был низкий, чуть хрипловатый, говорила она быстро, увлечённо.
— Пришли и молчите.
— Не хотел мешать.
— Оторвались от экскурсии?
— Нет… Я пришёл к вам.
— Ко мне?! — Она широко раскрыла глаза. — Мы знакомы?!
— Мы виделись однажды. Но я вас запомнил, а вы меня — нет.
— Извините…
— Ну, что вы! Во мне нечего запоминать.
— В каждом есть что запоминать. Просто мы, когда были живыми, часто смотрели сквозь людей. Теперь я многому научилась… Где же мы виделись?
— В доме ваших родителей.
— Так вы знакомы с ними?! Что же вы сразу не сказали?! Говорите, говорите, как они?
— Им тяжко… очень тяжко… Но они сильные… Они пытаются жить… У них много друзей… Они как надломленное дерево, но не выкорчеванное… И полны воспоминаний… Живых и оттого таких болезненных. Ваша мама рассказала мне, что этой весной, — вас уже, простите, не было, — когда на Иерусалим обрушился страшный ливень, она обратилась к мужу: «Слушай, а вдруг Маринка сейчас на улице?!»
— Ах, как они любили меня! Я такую иногда чувствую за собой вину, что хочется кричать: что я наделала?! Но я не виновата! Я не просила смерти!
— Вы просто понадобились Ему…
— Да, да… Мне говорят, что Мессия по дороге, и необходимы молодые силы для исправления землян… Вот я и попала в состав этих молодых сил… Избранная… А как сестра?
— Опора жизни всех… У неё, мне кажется, всё в порядке. Удивительно милое создание…
— Ах, расскажите мне обо всех! Не жадничайте! Всё, что знаете!
И я рассказал Марине всё, что знал, что видел, что было мне рассказано… Рассказал о её похоронах, на которые пришли сотни людей…
Марина, слушая меня, много плакала, вытирала слёзы, от которых её глаза стали ещё ярче и прозрачнее…
— Марина, вы сами-то знаете, почему попали в избранные?
— Ответить — значит хвастаться… Но я действительно любила людей и, как могла, помогала им. Но меня могли забрать и в шестьдесят лет, и даже позже… К чему была такая срочность?
Она вновь заплакала.
— Ну вот, опять разревелась… Меня и держат в преддверии рая, потому что я никак не обрету чувства радости, более того, чувства благодарности за случившееся. Но правда, с каждым днём мне всё легче и легче. Раньше я ужасно много рыдала… Я так любила жизнь…
— Марина, но, судя по вашему предназначению, вы должны были бы учиться, работать над собой… Ну и всякое такое. А вы рисуете…
— О, только творчество позволяет познать себя! Когда я окончательно попаду в рай и получу должность, она будет соответствовать моей сущности. Поэтому мне дают неограниченные возможности для творчества. А для меня творчество — рисовать… При таком буйстве красок… Ах, какое наслаждение видеть это и переносить на полотно!.. И меня преследуют — нет, нет, не преследуют, а сопровождают воспоминания… Но не обо всём, а только избранные, кем-то избранные… И такие они яркие! Я, например, вспоминаю свой невыносимый страх перед отъездом в Израиль! Меня, шестиклассницу, тихую, умненькую, послушную девочку, с увлечением учившую сказку о Данко и, говорят, хорошо рисовавшую, будто вырывали из земли! И этот ужасный обыск у нас дома! Меня эти люди не пустили в школу, а папу даже забрали в Лефортово!..
И первые дни в Израиле, в Мевасерет Цион, центре абсорбции… Вам интересно слушать? Мне здесь не с кем делиться воспоминаниями, они только для меня, будто я сама должна дать им оценку… Иному здесь начинаешь рассказывать, а от него отскакивает, как от стенки, потому что он сам полон воспоминаний.
— Марина, я с радостью выслушаю… Я хочу понять, почему вы попали в избранные.
— Ну, тогда слушайте… Я была такой славной девочкой… Родители звонили с работы, и я подробно докладывала им, как прошёл день в школе, что задали на дом, что я успела сделать, что покушала… Самое удивительное, что мне нравилось это! Не надоедало!.. Ах, да, я же остановилась на том, что мы начали жить в Израиле в Мевасерет Цион. Это ничего, если я буду перескакивать? Меня всегда заносит… И ещё я помню, как к нам в московскую квартиру приехал на несколько дней Дов Гапонов, знаете, тот самый, кто перевёл на иврит «Витязя в тигровой шкуре». Мама мне шепнула, что он — гений. Я никогда не видела живого гения, а он всё молчал или говорил о своей болезни…
— У него был рак мозга.
— Я знаю… Какое это проклятие — рак… И мы уехали в Израиль. Мне было так плохо! Так плохо! Но я не рассказывала родителям о своём состоянии. Я вообще росла закрытым человеком. Всё в себе. Это я сейчас с вами такая раскованная, но ведь и обстоятельства особые!
— И при такой закрытости иметь столько друзей!
— Знаете, не буду скромничать — я отдавала родным и друзьям всё, что могла. Но это не обязывало их рыться в моём сердце, а меня — раскрывать его. Да и не было чего-то особенного скрывать… кроме женского одиночества, тоски по несостоявшемуся семейному быту, по нерождённым детям… Подумаешь — мировое горе… Не я первая, не я последняя…
И как только я немного заговорила на иврите, стали меня израильские подруги спрашивать — сколько у меня братьев и сестёр? Ни одного?! У тебя что, мама больная? И мне показалось диким, что я расту одна. Нельзя расти одной! И я стала просить, чтобы папа с мамой родили мне кого-нибудь! Как пиявка вцепилась в них! И что вы думаете — они родили мне сестру! Я тогда поняла, что у меня есть характер!
…Она рассмеялась. Кстати, её маме, родившей Марине сестру, было тогда сорок с плюсом. Нет, конечно, в Израиле нужно рожать… Непрерывно рожать… Евреев, разумеется…
— Мы в это время перебрались в Иерусалим, в Рамот. И я влюбилась в Иерусалим… Ой, как я полюбила его!
— Вы даже написали маленькую поэму в прозе о нём…
— Смешная я была…
— Хотите вспомнить?
— У вас есть текст?! Какой вы предусмотрительный! Прочтите… Пожалуйста…
Я достал аккуратно сложенный, видавший виды тетрадный листок и стал читать.
«Я люблю этот город. Да, я люблю этот город — и старый, и новый. Я люблю бродить по нему, бродить и смотреть… Невольно начинаешь думать, что этот город сотворил поэт. Иерусалим — как палитра художника и как ноты композитора: множество разных красок и звуков, и в то же время — всё вместе. Яркие, живые краски на фоне белого камня, и гармония звуков в высоком, голубом небе.
Иерусалим — город трёх религий, и все три оставили в нём строения потрясающей красоты.
Но город любишь не только за его красоту. Я чувствую в нём духовную близость.
Но что я больше всего люблю в Иерусалиме — его жителей. Диву даёшься, сколько всевозможных лиц встречаешь на его улицах! Не успеваешь смотреть по сторонам — и монахи, и бородатые евреи из Меа Шаарим в меховых шапках, и закутанные в куфию арабы, и хиппи, и… кого только нет! И все видят в Иерусалиме свой город, и все видят его своими глазами.
В Иерусалиме много людей открытых, дружелюбных. Незнакомые люди заговаривают с тобой на улице.
Мне в Иерусалиме легко и свободно дышится, я чувствую себя дома.
Есть в этом городе магическая сила, которой он притягивает к себе людей. Человек, побывавший хоть раз в Иерусалиме, полюбит его навсегда. Я, как видно, одна из жертв его.
Я люблю этот город…»
Марина молчала. Потом обернула ко мне заплаканные глаза. Попыталась улыбнуться:
— Для пятнадцати лет недурно, правда? Это было то, что я тогда чувствовала… Это было моей правдой… Я написала это, когда мы уже переехали в Рамот, в льготную квартиру для репатриантов…
Послушайте, может, я действительно одна из жертв Иерусалима? А потом мы перебрались в поселение, недалеко от Иерусалима — Гивон Ха-хадаша. Как мы намучились, пока строили себе дом! Представляете — больше двух лет жили в кое-как отремонтированной бывшей военной казарме с крошечным ребёнком — моей сестрой… Потом жили в караване… И только в начале 1984 года моя семья переехала в настоящий дом!
Но я к тому времени из гнёздышка уже вылетела. Ой, как трудно было в гимназии! Она находилась в Иерусалиме, а домашнего телефона у нас ещё не было. И представьте себе, затевается в гимназии вечеринка. Я договариваюсь с родителями, что меня заберут там-то и там-то, допустим, в одиннадцать вечера. Боже мой, а к одиннадцати часам вечеринка только начинала разгораться. Плачь не плачь — приходилось уходить. Чего я никогда не позволяла себе — подводить родителей. Я так нежно любила их… Я вам скажу — это Бог соединил маму и папу. Только Он… Счастливая пара… Ах, если бы не моя смерть!..
Но она не заплакала, а только прервала рассказ и долго смотрела широко открытыми глазами в райское, ни единым облачком не замутнённое небо.
— Видите, я на ваших глазах становлюсь крепче… Могу уже почти не плакать… После гимназии я сразу пошла в армию! В танковую часть! Вот я какая!
— Но не танкистом же!
— Не смейтесь надо мной — конечно, не танкистом… Но что только я там ни делала! Встречала новоприбывших солдатиков и обучала их, помогала отчаявшимся, перепуганным, уставшим, водила экскурсии по части, и — не стыжусь этого нисколько — готовила офицерам кофе. Короче говоря, моя военная часть стала моим вторым домом. Мне всё нравилось в армии — и люди, и отношения между людьми, и дисциплина — я уже говорила, что была послушной, правильной девочкой. Когда разразилась Первая ливанская война, мою часть тут же послали в Ливан, и я так просилась с ними, так просилась! Не пустили… И знаете, после окончания срока службы я осталась ещё на один год сверхсрочной службы, чтобы побыть со своими ребятами…
— Ваша мама рассказала мне, что недавно состоялась встреча ваших однополчан, и они обнаружили, что с вами прекратилась всякая связь. Тогда командир позвонил вашим родителям и справился о вас. Мама рассказала о случившемся, этот человек расстроился необыкновенно и пообещал приехать на кладбище в годовщину смерти… И собрать, и прислать маме ваши фотографии тех лет… О вас помнят…
— Так мы же переписывались и даже встречались… Ах, какие они славные!.. Армия кончилась — что делать дальше?.. Я хотела стать графиком и решилась на такое нахальство — поступать в художественную академию «Бецалель»! Я ведь не прекращала рисовать. Как я мечтала стать художником! Не приняли… Ладно, не хотите, чтобы я стала художником, — стану графиком! И я поступила в Хайфский Технион на вечернее отделение графики.
— Жили уже отдельно от родителей?
— Да, сразу же после армии. С двумя девушками сняли квартиру в Рехавии, в самом центре Иерусалима, в самом аристократическом районе! Теперь мне кажется, что мы втроём дружили всю жизнь… И так странно — все три заболели раком, но мои подружки вылечились, а вот я…
— Я знаю, что вы одну из них выходили после операции… Выходили в буквальном смысле слова…
— Вы говорите об этом в таком возвышенном тоне… Подруга ведь! Что же здесь особенного?! Ну вот… Закончила Технион и стала работать в разных фирмах — рекламы, картинки, буклеты… Появились компьютеры — сразу же пошла учиться компьютерной графике. Целый курс прошла!
— Говорят, вы потрясающе овладели компьютером.
— Ну, могла кое-что… могла. Знаете, я была всё-таки способной девочкой. И английский практически сама выучила! У меня страсть к английскому началась с «Битлз»! Я столько их песен наизусть знала! После окончания Техниона поехала совершенствоваться в языке в Лондон и там работала в прачечной у индусов.
— Стирали бельё?!
— Нет, что вы! Управляла стиральными машинами, принимала заказы. Потом по всей Европе прокатилась! Кроме, конечно, Германии. Никогда не прощу! Мне всё кажется, что они и сейчас моют тротуары мылом, сделанным из евреев. Чушь, конечно. Но мне так кажется!
Короче говоря, три языка я знала прилично — русский, иврит, английский — и могла переводить с любого на любой. И ещё пыталась учить французский, итальянский, испанский. На идише читать могу!
И нашла, наконец, настоящую работу в американской фирме компьютерной графики. Проработала в ней больше четырёх лет — до 2001 года. Но в том году разразился кризис в «хайтеке», и хозяин переправил фирму в Индию, а я осталась на мели. Знаете, моё счастье, что я не боялась никакой работы. Чего я только не перепробовала — и в охранной фирме работала — проверяла сумки на автобусной станции в Иерусалиме, и продавала билеты в Синематеке, и служила официанткой в ресторане. И везде обрастала друзьями… Везде!
— Простите, что лезу не в свои дела, а что в личной жизни?
— А ничего!.. Ненавижу эту тему! Я верующий человек, я не сомневаюсь, что каждому предназначено то, что предназначено. Не переломить этого! Были у меня мужчины и уплывали… Меня пытались знакомить с молодыми людьми из хороших семей — так это называется? Насилие! Форменное насилие! Вот я и приходила на эти знакомства, как ведьма. Не судьба, значит, не судьба! А знаете, какой это ужас, когда приходишь на первое свидание и приглянулся тебе человек, а он больше не звонит… Растоптанной становишься! К чёрту!
Немедленно подлетел уже знакомый мне ангел, опустился около Марины и отчётливо провозгласил:
— Марина, не следует употреблять неподобающих этому месту слов и выражений. Договорились?
Марина робко опустила глаза и сказала, что постарается… очень постарается…
Ангел вздохнул и улетел…
— Знаете, — сказал я, — гляжу на вас и думаю — какие мужики идиоты!
— Я и сама иногда так думала. Но я не могла выворачивать себя, чтобы нравиться! Я вообще не понимала, какой надо быть, чтобы нравиться? Дурой, что ли? Доступной? Богатой? Но я же такая, какая есть! И к сорока годам я вдруг поняла, что надо жить тем, что есть, а не тем, чего нет. Такая простая и спасительная мысль! И я уехала отмечать своё сорокалетие в Прагу, к сестре, которая в это время жила и работала там. Сбежала…
Ах, Прага! Я ходила по ней и только охала, да ахала… Это не город, а…театр! Самый настоящий театр! Даже небо в Праге театральное! И Влтава — живая декорация! Ах, какие это были замечательные дни! Мы с сестрой особенно любили посещать старое театральное кафе «Славия», любимое место пражской богемы. Мы ходили по Праге, и я чувствовала себя героиней спектакля… Как было хорошо! Ни сочувствующих, ни спрашивающих, только любимое существо — сестра и Прага…
Знаете, я тогда вдруг поняла, что, может, лучшие минуты жизни у меня были именно с моей семьёй — дома у родителей, и с сестрой — в кафе, в театре, в Праге… Сестра была моей… понимаете? Сестра-дочь… А какая она умница! Вы даже не представляете, какое её ждёт будущее!
Ой, чуть не забыла рассказать! Я очень любила Вацлава Гавела, тогдашнего президента Чехии, но не только как великого человека, а ещё и как потрясающего драматурга! Вы знаете, его пьесы? Нет… И знаете, какой мне подарок сделала сестра? Она нашла книжку пьес Гавела на английском языке, нашла человека, который смог подписать эту книжку у самого Гавела, но не просто подписать, а конкретно для меня, Марины Маргулис! Ну, какая у меня сестрёнка?!
Попросите моих никому не отдавать эту книжку, ладно?
Это был, как говорят в романах, переломный год в моей жизни… Я стала веселее, что ли… Я стала радоваться мелочам жизни. Я стала понимать, что хотя бы раз в день человек должен остановиться и дать самому себе какой-нибудь подарок… самому себе…
— Вы сказали, что были верующей. И в чём это выражалось?
— В вере в Бога! В чём же ещё это может выражаться?! А, я понимаю, о чём вы… Я старалась соблюдать Субботу. И старалась не есть некошерное… Я так искренне верила! Я прочла столько наших святых книг. С таким восторгом прочла! Я могла запросто цитировать целые фразы из них! Я всегда знала, где можно найти то или иное высказывание! Я была верующей, но ещё не очень религиозной. Это пришло бы. Обязательно пришло бы… Меня забрал Всевышний на пути к Себе…
…И она уже действительно не заплакала, а спокойно продолжала говорить.
— Одно из самых для меня дорогих мест — Стена Плача… Когда ты там — необязательно молиться, правда?.. Ты уже в молитве… Но я молилась — за больных, которых знала, и за больных, известных мне лишь своими именами — я собирала эти имена у соседей по онкологическому отделению… Просовывала в щели Стены записки от них… Знаете, больной без Веры — он дважды больной…
А в 1996 году мама с папой купили мне чудную двухкомнатную квартиру почти в центре Иерусалима. И даже «машканту» потом закрыли. Я со своими зарплатами в жизни не смогла бы этого сделать. Я стала богатой собственницей! Я обожала свою квартиру…
Моя семья… Наверное, есть семьи и лучше и, уж конечно, счастливее… Но такая, как моя, — одна на всём свете. Каждый из нас был подарком другому. Вообще, подарок — это было главным у нас. Я обожала делать подарки… Ну, что может быть лучше желанного подарка? Например, человек невзначай скажет, что он любит что-нибудь эдакое. Я запоминала. И ко дню рождения именно это и дарила! Ой, надо видеть в этот момент лицо человека! Непередаваемо! А я просто таяла от счастья, что угодила, угадала…
— Твои рассказывают, что их квартира на каждом шагу напоминают о тебе, так как нет угла, в котором не было бы твоего подарка… А сестра рассказала, что недавно пошла покупать себе туфли и не знала, что выбрать — ведь тебя не было рядом…
— Вы специально заставляете меня разреветься?!
— Простите, я просто вспомнил… Я забываю ситуацию…
Она надолго умолкла…
— А в 2005 году случилось чудо — я устроилась на работу в Яд-ва-Шем. Это была работа для меня! Она заключалась во внесении в компьютерную базу данных людей, погибших в катастрофе. У нас в базе данных было три с половиной миллиона имён, а ведь погибло шесть миллионов! А как получается база данных? Надо заполнить определённую анкету. А кто заполняет? В основном бабушки и дедушки, которые много чего забыли. И надо звонить им, разговаривать, уговаривать, указывать на ошибки… Присылали жуткие от старости фотографии, и я в фотошопе возвращала им человеческие лица. Ой, сколько надо было терпения…
— И любви…
— А разве бывает терпение без любви? Они такие трогательные! А то требовали, чтобы такого-то человека обязательно внесли в список. А он умер ещё до войны, от старости. Нет, вноси! Знаете, у меня хватало и на таких терпения… Им так хотелось видеть фамилию дедушки, выбитой на стене Яд-ва-Шем… Да что я? Все, кто работает в Яд-ва-Шем — потрясающие люди! Я моего начальника силком тащила обедать! Он такой умный, славный, худющий!
— Я слышал, вы не остались безучастной и во Вторую ливанскую войну…
— А кто оставался? Я пыталась — и мне таки удавалось — пристроить детей с севера страны в Тель-Авиве, находила квартиры на юге страны для целых семей. Мой телефон раскалялся добела! Ну, вот, я опять хвастаюсь…
— Марина, а знаете, женщина, которую вместе с мужем ваши родители пригласили пожить в их доме во время этой несчастной войны, в день вашей смерти написала стихотворение…
— Да ну вас — опять тащите из меня слёзы!.. Я хорошо знаю эту женщину… Она тоже болела раком… Я действительно была участлива к ней… И она была на пути к выздоровлению… Рак, оказывается, не ко всем так беспощаден…
Она умолкла и некоторое время, отвернувшись от меня, бесцельно касалась пальцами застывших в стакане кистей…
А я стал перебирать в памяти, кто из моих друзей или знакомых пригласил в свой дом семью с пылавшего во Вторую ливанскую войну севера… Никого не нашёл… В том числе и себя…
Она снова заговорила.
— Знаете, что я могу сказать про себя, не стесняясь? Что я до боли сердечной люблю Израиль… Я была создана для этой страны… Вы же бывали дома у моих — садик помните? Господи, как я любила утром пробраться в этот райский уголок и нюхать цветы, и слушать птиц… Утренний иерусалимский холодок…
Она снова замолчала, вытерла слёзы…
— Однажды меня хотели познакомить с молодым человеком из Америки. Евреем, разумеется. Я отказалась. Я не видела в этом смысла, потому что знала твёрдо — никогда и никуда я из Израиля не уеду! Как можно уехать из Израиля?!
— В память о вас был устроен замечательный вечер в Яд-ва-Шем. Если б вы знали, как говорили о вас сослуживцы!
— Правда?! Вечер в честь меня?! Вот это да!! И много было народу?
— Я был на этом вечере. Зал был набит битком. Я увидел воочию, что значит любовь людская… На сцене говорили и плакали, в зале — только плакали… Оказывается, вы бесплатно работали дополнительные часы; бесплатно, в свободное от работы время встречали делегации, причём в любую погоду и только в принятой форме — белая блузка, чёрный низ. За счёт своего свободного времени и за свой счёт ездили к старикам домой — исправлять, дополнять, выяснять, уговаривать… И вы, конечно, помните того мальчика, который поступил к вам на работу — нерасторопный такой, растерянный… И вы взяли над ним шефство — проверяли его работу, учили… Знаете, что сказала его мать на ваших похоронах? Что её сын остался сиротой… Это сказала мать! А как возвышенно говорил о вас ваш начальник…
— И что же он сказал?
— Я передам вам своими словами, ладно? Слушайте…
«Я вспоминаю мою первую встречу с Мири, когда она пришла наниматься к нам на работу. Уже во время интервью у меня возникло отчётливое ощущение, что для меня её согласие работать у нас более важно, чем для неё, и я очень надеялся, что она согласится на те условия, которые я ей мог тогда предложить. Не хвастая, скажу, что с первых же минут встречи я понял, как нужны нам такие люди…
Она была «трудоголиком» в хорошем смысле этого слова. Она никогда не просила о повышении зарплаты, улучшении условий и тому подобное. Я сам планировал этим заняться, но не успел…
И у неё всегда была на устах улыбка — даже в последние месяцы жизни, даже в те дни, когда она возвращалась на работу после мучительных процедур облучения или химиотерапии, которые она проходила по утрам.
При встрече она угощала каждого улыбкой, конфетой, печеньем…
Поэтому, когда во время последней госпитализации, а она была очень продолжительной — более пяти недель, — выяснилось, что у неё закончились отпускные и больничные дни, сотрудники отдела тут же сорганизовались и пожертвовали ей дни из своих отпускных или больничных…»
— Ну, вот — стоит умереть, и начинают всё преувеличивать…
Она закрыла лицо ладонями.
— Неужели я действительно была хорошим человеком? И от меня останется больше, чем только даты рождения и смерти? Да?
— Марина, вы же избранная. Что ещё можно добавить к этому?.. Знаете, что написано на вашем памятнике?
Я с ужасом подумал о своей бестактности, но Марина, широко раскрыв глаза, с неподдельным интересом спросила:
— И что же там написано?
Я тихо и раздельно проговорил на иврите:
«Чистая душа, черпавшая радость из помощи и заботы о каждом, кто встречался на пути её, и тем показавшая нам великую силу даяния».
Она шёпотом повторила сказанное мной.
— Как славно… и, знаете, верно… да, да, верно. Сейчас-то я могу не быть такой скромницей!
Она надолго замолчала…
— Марина, расскажите, пожалуйста, о своём увлечении театром.
— Увлечение?! Страсть! Я, может быть, родилась актрисой, но поняла это так поздно! Знаете, ещё в Москве, совсем девчонкой, я участвовала в домашних спектаклях у друзей родителей. Я такая была стеснительная, скромница, а выходила на сцену — и преображалась! Всё было нипочём! И ставили, между прочим, Шварца! Мы играли на сцене, а зрители слушали, смотрели и резали колбасу. Каждый спектакль кончался застольем! В Израиле я не пропускала ни одного стоящего спектакля! И надо же, уже такой немолодой, почти в сорок лет, я решила поступать в театральную студию Йорама Левенштейна. Пришла к нему и сказала, что хочу учиться! Прочла ему стихи, и представьте, в виде исключения он принял меня! Я участвовала в спектаклях и в коротких фильмах в ролях женщин докритического, среднего возраста. И потом, где бы ни ставил Йорам спектакль, если меня приглашали, я бросала всё и мчалась туда!
А несколько лет тому назад я решила пройти курс специальной клоунады, чтобы развлекать больных детей в больницах. И у меня получалось! Получалось! Мне очень пригодилась театральная выучка. Я, когда была ещё в приличном состоянии и не лежала в больнице, а только приходила на процедуры, наряжалась клоуном и выхаживала перед больными детьми… Знаете, чего стоит улыбка больного ребёнка?!
А знаете, какой я была в это время? Почти счастливой! Я сейчас вам покажу! Вот!
Она изящно водрузила подбородок на сложенные тыльные стороной ладони, ярко, белозубо улыбнулась, кокетливо повела глазами…
Честное слово, я был очарован… Это не фотография. Я просто запомнил её такой. Такие лица хорошо запоминаются, правда?
— Ага! Мне все говорили, что у меня выразительное лицо! Но никто не говорил, что красивое…
Она помолчала.
— Я вдруг начала ходить на концерты, особенно, в начале болезни… Одна. Сама. Ну и что? Да мне и никто не нужен был, когда я слушала музыку! Я обожала джаз, рок… Вас это не разочаровывает? Мне больше подходит классика, да?.. У меня была куча пластинок и дисков «Битлз», любимого Пола Маккартни, Боба Диллена, Эрика Клептона, Луи Армстронга… Я могу перечислять бесконечно! Я бегала на большие и маленькие концерты. Обожала израильских музыкантов — сколько у меня было среди них знакомых! Сколько они подарили мне своих дисков! Я была почти счастлива среди них. Пила пиво и наслаждалась музыкой! И самое главное — только бы никто не подслушал ту глупость, которую я сейчас скажу, — среди этих музыкантов было много с длинными волосами! Я обожала мужчин с длинными волосами! Ну что я могла с собой поделать?!
Она комично вскинула руки.
— У меня вообще-то много было и других недостатков. Например, я до неприличия долго могла хохотать. Аж задыхалась, но не могла прекратить! Папа своими шуточками запросто доводил меня до этого состояния… Я, наверное, была жутко инфантильным созданием… Но ни в коем случае не несчастным! У меня столько было счастливых минут! Страшно признаться, но меня окружали только замечательные люди!
— А что за история с парализованным солдатом, сыном певца?
— Да вы всё и сами знаете!
— Только по слухам.
— Грустная история… Он служил в армии, в спецназе, и арабский снайпер ранил его в позвоночник. Еле спасли мальчика. Но его парализовало. Он так долго лежал в больнице! Ну, я ездила к нему… Что же здесь особенного?..
— Ваши родители рассказали, что вы ездили к нему без машины, в любую погоду, в Беер-Шеву, потом в Тель-Авив… Мать мальчика рассказывала, что однажды увидела вас, входящей в палату с двумя арбузами в одной руке, а в другой — курица, овощи, хлеб… И всю мокрую — шёл дождь… Вы знаете, что его родители боготворили вас? На том вечере вашей памяти отец мальчика не столько пел, сколько плакал под музыку…
— Спасибо, что вы мне всё это рассказываете… А знаете, этот мальчик — единственный в истории Израиля! — закончил с отличием офицерские курсы, будучи на инвалидном кресле! И он работает в армии — продолжает служить в своём подразделении! Я горжусь им… Но знаете, мне иногда доставалось за мою доброту… Это не очень хвастливо звучит — моя доброта? Вы так хорошо улыбаетесь — значит, я не хвастунья… Так вот, однажды возле своего дома я увидела старушку, которая с трудом тащила сумки. Я помогла ей. А потом стала навещать её — помогала иногда в уборке квартиры, приносила ей продукты… ну, там ещё всякие мелочи. А когда старушка умерла, ко мне пришли… полицейские с обыском. Оказывается, родственники старушки, люди весьма состоятельные, заподозрили, что я обкрадывала старушку, и ещё они очень боялись, что она завещала мне свою квартиру. Я так переживала во время обыска! Дело в том, что незадолго до её смерти я взяла домой несколько её вещей, чтобы постирать… И когда собрала выстиранное и поглаженное бельё, то оказалось, что ночную рубашку старушки я впопыхах оставила дома… Вы представляете, если бы нашли её?! Но, слава Богу, полицейские были небрежны…
— Я думаю, что, только увидев вас, им стало стыдно за этот обыск… На вечере вашей памяти показывали крошечный фильм, в котором вы играли совершенно несчастную учительницу, гоняющуюся за нашкодившим учеником. И не догнали. Упали, да так и остались лежать на полу. А он убежал… Мне страшно было смотреть этот фильм… Как безнадёжно печальны были ваши глаза! Какое самоуничижение вы сыграли!.. И так талантливо!
— Талантливо… Спасибо… Нет, это было не самоуничижение, а прощание… Я уже была больна и догадывалась, что страшно больна… Я не гналась за учеником, я гналась за покидающей меня жизнью… В те дни я бы могла талантливо сыграть всё, что уходило, исчезало, умирало… Вообще-то роль учительницы первоначально задумывалась, как комедийная. Почему-то считалось, что у меня комедийные способности. Что-то вроде смех сквозь слёзы. Чаплинское… Я так не думаю… И в этом крошечном фильме ничего смешного не получилось…
— Вас часто приглашали сниматься в фильмах?
— Один-два разу в году, когда студийцам Йорама Левенштейна не хватало актрисы средних лет.
— Марина, но чему я очень удивляюсь — вашим футбольным страстям…
— И об этом доложили… Я обожала футбол!
— И понимали в нём?
— Ещё как!
— Что женщине может нравиться в футболе?
— Мужчины! Настоящие! Знаете, я не любила, например, немецкий футбол — организованный, точный… Зато обожала бразильцев — стихия, фантазия, импровизация… Музыка, настоящая музыка! И как много было среди бразильцев футболистов с длинными, развевающимися волосами! Восторг!
Марина рассмеялась…
— Ваш папа рассказал мне, что за две недели до вашей смерти он пришёл к вам домой и увидел, что обе мезузы внутри квартиры, лежали на полу…
— Господи, какой ужас…
— Такое случалось и раньше?
— Никогда!.. Правда, они не были прибиты гвоздями, но здорово приклеены… Я часто стирала с них пыль… Мистика… Бедный папа — могу представить себе его состояние… И он рассказал об этом маме?
— Да…
— Господи, но ведь это был знак! Знак! Они должны были понять!.. Они должны были рассказать мне! Может, мне было бы легче умирать!
— Нет, Марина, на это ни у одних в мире родителей не хватило бы сил…
…Приплыл ангел и возвестил, что Марине надо идти на занятия, и, неожиданно обратившись ко мне, сказал, что если я хочу остаться, то это можно обсудить, и тогда я поймал взгляд Марины — её расширенные глаза отчаянно говорили мне, чтобы я не делал этого, — и я, вежливо поблагодарив ангела, возвратился домой…
У БОЛЬНИЦЫ
Рядом с будкой охранника, у самых ворот больницы остановилась видавшая виды машина. Из неё неловко вылез средних лет человек, помятый, весь в чёрном, с жидкой, бородёнкой, бледный, растерянный, в чёрной шляпе, из под которой свисали длинные, чёрные пейсы-пружинки. Обошёл машину, сунул голову в открытое окно, что-то сказал спутнице — молодой, замученной женщине с огромным животом, на котором лежали её чуть подрагивающие белые, худые руки, — и направился к охраннику. Охранник, полная противоположность описанному выше человеку, — молодая кровь с молоком, веснушчатая физиономия, пышные рыжие кудри и бьющая в глаза полная независимость, как от Бога, так и от семейных уз, — с интересом осматривал осторожно приближавшегося к нему человека. Тот, наконец, добрался до охранника, внимательно посмотрел на него, вздохнул и спросил:
— Ты говоришь на иврите?
— Конечно!
— Понимаешь… Короче, я хочу знать, есть ли при больнице «шабатный гой»?
— «Шабатный гой»? А, понял… Зачем он тебе?
— Моя жена, с помощью Бога, вот-вот родит. И если это случится в Субботу, то я заведу машину и привезу её сюда. Это мне разрешено, это «пикуах нефеш» (попечение, помощь человеку, жизни которого угрожает опасность), понимаешь?
— Понимаю…
— Но когда я уже привезу, то кто мне выключит машину? Я не могу этого делать, это уже не «пикуах нефеш»… Суббота, понимаешь?
— Так попросишь кого-нибудь…
Глаза рыжего охранника становились всё больше и больше.
— Что ты говоришь? Я буду еврея просить сделать такое в Субботу?
— А как ты доберёшься домой?
— Пешком… Зачем ты спрашиваешь такие вещи?
— Ну, хорошо… Я выключу твою машину…
— Так ты не еврей?
— Еврей!
— И ты, значит, опять не понимаешь, о чём я тебе говорю?
— Понимаю… Подожди, я начальнику охраны позвоню.
Он набрал телефон и, неотрывно глядя на посетителя, стал по-русски объяснять начальнику суть проблемы. Судя по выражению его лица, начальник ответил ему очень простыми и доходчивыми словами. Рыжий в полной растерянности положил трубку на на рычаг.
— Говорит, что нет у нас никакого «шабатного гоя»…
— А! Что б в больнице не было «шабатного гоя»…
— Слушай, может, обойдётся? И твоя жена родит в «йом ришон» (воскресенье). Потерпит, чтоб не в Субботу, а?
Эти добрые слова рыжего охранника были уже направлены в узкую, немного сгорбленную, медленно удалявшуюся спину…
М. Шагал. Портрет еврея
НА ДЕТСКОЙ ПЛОЩАДКЕ
Вдруг стало возможным дышать, двигаться, разговаривать. Хамсин лопнул, как нарыв, и в течение считанных минут огромная детская площадка — подарок славного города Петах-Тиквы своему будущему — наполнилась детьми. Освобожденные родители оживлённо разговаривали друг с другом или увлечённо трепались по сотовым телефонам. А из чрева прихотливо изогнутых, красочных пластмассовых труб со счастливым визгом выкатывались разнообразные дети. Едва ступив или шлёпнувшись о мягкое покрытие, они с криком бросались на лестницы, ведущие к вершинам этих труб, чтобы вновь ощутить восхитительное скольжение на заднице из пугающей темноты и тесноты на сияющую свободу. Другие гроздьями висели на гимнастических стенках, турниках, носились друг за другом в лабиринте, гоняли мяч, взлетали на качелях, со страшной скоростью крутились на низких, визжащих каруселях, а самые смирные, исключительно в силу своего возраста, уморительно выглядывали из колясок, и уж совсем младенцы увлечённо высасывали своих мам.
Гвалт стоял невообразимый и счастливый.
Чуть в стороне от всего этого расположились трое — худенькая, измученная, с прелестным лицом женщина, её муж, высокий, лысеющий, задумчивый, тихий брюнет, и чадо в прогулочной коляске — мальчик примерно двух лет, худенький, беленький, с широко открытыми любопытными глазами.
Его кормили. Мама с трудом протискивала в замкнутый рот ненавистную еду. Страстно уговаривала мальчика: «Ну, ещё ложечку, золотце моё, ну, последнюю. Это так полезно моему солнышку…» А отец нудно бубнил: «Хватит уже. Ну, дай ему немножко побегать…» Глаза мамы вспыхнули: «Побегать?! Среди этого сумасшествия? Его изуродуют, ты что, не понимаешь?» Отец сдавался, вздыхал, но потом начинал снова: «Его же надо готовить к жизни. Суровой… Мы же в Израиле, а не в Швейцарии…» Тогда она вскрикнула: «Я и без тебя знаю, где мы находимся. Но надо быть слепым, чтобы не видеть, как ещё слаб наш мальчик. Как подвержен он…»
А малыш смотрел на несущихся мимо него сорванцов и радостно повизгивал, и тянул к ним худенькие ручонки, и пытался вырвать себя из коляски. И обиженно стучал кулачком каждый раз, когда мама впихивала его обратно.
— Я не могу больше смотреть на это! — вдруг взвизгнул папа. — Я категорически требую поставить моего сына на землю и дать ему свободу! В конце концов, я же всегда рядом!
— Но я не раз убеждалась в твоей беспомощности в критических ситуациях!
— Играть с детьми — это не критическая ситуация!
И случилось чудо — женщина сдалась. Сжав губы, она вытащила ребёнка, обутого в крепенькие ботиночки, из коляски. В муке жертвоприношения поцеловала его, поставила на землю и с тихим восклицанием «Возьми его, мучитель!» направила качнувшееся, растерявшееся от ощущения свободы чадо к мужу. И в изнеможении села на лавку.
Тот взял мальчонку за руку, довёл до дорожки и отпустил. Ребёнок оглянулся, увидел одобряющую, хотя и несколько напряжённую улыбку отца и смешно побежал в сторону труб. В трёх метрах за ним шагал отец. И вдруг прямо на них, неведомо откуда выскочило ревущее стадо малолетних загорелых бизонов. Оно, как ножом, отсекло отца от сына, проглотило последнего и выплюнуло, вполне разжёванного, метрах в десяти от насмерть перепуганного папы. Не успел взмокший, с вдруг отказавшими ему ногами отец сделать и пару шагов в направлении сидящего на земле в странной позе ребёнка, как мимо него пронеслась мать. Он успел услышать: «Я же предупреждала тебя, убийца!»
Ребёнок сидел на попе, вытянув перпендикулярно ей ножки в перепачканных штанишках и… заливисто смеялся. Мама никогда ещё не слышала такого смеха у своего ребёнка. Глаза его сияли. Щёки были в песке и травинках. На лбу красовалась свежая крошечная царапина. И он хохотал. Увидев маму, он и её пригласил разделить свалившееся на него счастье и ручкой стал показывать в сторону облака пыли, оставшегося от исчезнувшего стада. Папа, тихо стоявший за спиной жены, сообразив, что отныне ему будет дозволено некоторое, наконец, участие в воспитании сына, боязливо обнял жену за плечи, развернул к себе и нежно, но снисходительно поцеловал её сияющие глаза…
СОБАЧЬЕ
И подобрался к Боре пенсионный возраст… Незаметно, крадучись, наполняя сердце тоской и неотвратимой, никак ещё не решённой проблемой занятости… И вот тогда-то, после первых суетных дней проводов на пенсию, тёплых и даже возвышенных слов, подарков, сочувствующих звонков и грандиозного в итоге выпивона в кругу друзей, Боря, гуляючи, стал присматриваться к стране. Гулять стало для него незыблемым правилом — не менее двух часов в день, невзирая на погоду. Эти гуляния всегда совмещались с полезной деятельностью, как в сфере домашнего хозяйства — покупки в магазинах, на рынке, почта, банк, — так и в сфере познавания города, в котором оказалось много всяких культурных заведений, начиная от кинозалов в грандиозном универсальном магазине и кончая угрюмым, но величественным дворцом культуры.
«Присматриваться к стране» — пожалуй, громко сказано. Не к стране — к своему городу, который, несомненно, являлся среднестатистическим лицом страны. И присмотревшись, Боря ужаснулся. Нет, нет, причиной тому не были ни опостылевшие дорожные хулиганы; ни свалки строительного мусора; ни непроходимая, вонючая грязь рынка; ни бесконечное вспарывание и последующее копание одной и той же несчастной улицы, из-за чего многие выбоины на ней стали совместимы с величиной автомобиля; ни жуткий грохот между семью и восмью утра мусороуборочной машины — ужаснулся он количеству собачьего говна на тротуарах… Были места, которые надо было обходить с величайшей осторожностью, чтобы не вляпаться во всё ещё дышащее месиво. Однажды он видел, как женщина, повернувшись задом к небольшой кучке говна, произведённой её псом, лихорадочно пыталась засыпать эту кучку землёй посредством своей левой дрыгающей ножки, обутой в изящную туфельку, потрясающе при этом копируя естественные движения собак. И у неё почти получилось… Но зачем?! Почему?! Что трудного было в том, чтобы наклониться и собрать в пакетик кал любимого пса?! Одно движение — и всё чисто! Он вспомнил, как несколько лет назад в Лондоне, в Гайд-парке, они с женой видели, как старушка крошечным совком выгребала из травы — господи, кто заметил бы?! — то, что произвела её крошечная собачка, и сбрасывала собранные в траве молекулы в прозрачный пакетик. И это была картина истинной любви к своему отечеству.
Боря не понимал, что происходит. Он обращался с внутренним монологом к собачнику: «Друг мой! Представь себе, что кто-то — это, скорей всего, могут быть скачущие, ничего не видящие под ногами дети или пожилые шаркающие люди с плохим зрением — наступил на твоё говно. И он принесёт его в дом, размажет эту липкую вонь по полу, предварительно перепачкав лифт и подъезд. Ужас! Придёт с работы измученная хозяйка дома, и ты представляешь, что ей надо будет вытворить, чтобы очистить свой дом от этого кошмара?! Бедствие, понимаешь, это целое бедствие! Нагнись же! Собери кал! Будь человеком!»
Что ещё его поражало — величина гадящих собак. Монстры! И какие они накладывают кучи на тротуарах! И как это нестерпимо воняет!
Он был наслышан, что на улицах иногда появляются специальные люди от муниципалитета, штрафующие хозяев говнопроизводителей. Но где они? Может, они бродят по тем тротуарам, на которые отродясь не выводят собак? Есть такие счастливые тротуары — это тротуары в центрах городов, по которым ежеминутно проходят тысячи людей, и попробуй, нагадь там — не только собрать, а и съесть собачью радость заставят…
Но тихие тротуары вдали от центра, тротуары, обрамлённые зеленью, тротуары, по которым хочется пройтись с детьми, с женой, поговорить о чём-то хорошем, наконец, сочинять стихи, они-то и превратились в отхожее место для собак…
Он чувствовал, что сходит с ума от ненависти к собакам и их хозяевам. Однажды набрался храбрости и спросил на приличном иврите женщину, спокойно уходящую от кучи, наложенной её собакой: «Неужели вам трудно собрать это?» Очень вежливо спросил, хотя всё у него внутри кипело. Знаете, что она ответила ему? «Пошёл на хрен, старый дурак!» — вот, что она ответила ему, причём на русском языке. И ушла. А у него на глаза навернулись слёзы.
Вообще, его всегда отличало полное бессилие перед хамством.
Однажды он увидел полицейскую, выписывающую штраф незаконно припаркованным автомобилям. Когда она закончила свою работу над очередной машиной, он подошёл к ней и спросил, что предпринимается муниципалитетом для прекращения этого — он указал на спелую кучу собачьего дерьма — безобразия? Она вздохнула и ответила, что у муниципалитета нет денег для слежения за собаками и их хозяевами, но он сам может вооружиться фотоаппаратом и фотографировать процесс выделения собачьего кала и следующий за ним процесс неубирания его, и послать фото в полицию. «А как же я узнаю адрес и фамилию нарушителя?» — спросил Боря. «Спросишь!» — ответила она. И перешла на другую сторону улицы, где кто-то поставил машину прямо на тротуар.
Боря прекрасно понимал последствия выяснения адреса и фамилии хозяина собаки, особенно, большой собаки. Да и фотографировать было не менее опасно. В том, что первый же, крупнее его тип отнимет у него фотоаппарат и размозжит его о тротуар, Боря не сомневался.
Итак, круг замкнулся. Дерьмо побеждало, росло, и если бы не палящее летнее солнце, превращавшее его в камушки, по тротуару можно было бы пробираться только на ходулях…
Но как жить с этим? Как перестать обращать на это внимание? Боря чувствовал, что сходит с ума. Если бы ему дали автомат… Потом он начинал мечтать об указе, гласящем, что нельзя в городе держать собак длиной более 50 сантиметров и высотой (без учёта головы) более 30 сантиметров. Величина производимого ими кала была, с его точки зрения, сносной и легко убираемой. Но он понимал эфемерность такой мечты. Владельцы больших собак — люди непременно богатые и немедленно организуют мощное лобби в Кнессете.
Несколько дней в голове его расцветала дикая идея об отраве. Но не удалось решить проблему налипания отравы на подошвы людей с дальнейшим внесением её в дом… А там дети… В общем, эту идею пришлось оставить.
Плакаты! На каждом шагу плакаты! Яркие, сочные, пахнущие, если хотите, собачьим дерьмом!
Плакаты действуют! Особенно, если на них указаны ужасающие цифры штрафа. И найдя через интернет фотографию смачно какающей собаки, написав к ней стихи, — как и всякий слушатель русскоязычной радиостанции РЭКА, Боря был склонен к поэзии, — он отправил письмо с опоэтизированной фотографией в муниципалитет с предложением развесить такого рода плакаты через каждые пятьдесят метров вдоль тротуаров.
Ответа не пришло…
Камеры слежения! Чёрт возьми — камеры слежения!
Но и на это письмо он ответа не получил…
И тогда жена настояла, чтобы он пошёл к психотерапевту. И обязательно к профессору.
Пожилой человек в огромных старомодных очках выслушал печальный монолог Бори и сказал ему: «Вам не поможет никакое лекарство. И если вы хотите сохранить разум, начните сами собирать столь ненавидимое вами говно!»
И взял с него 700 шекелей за визит.
Боря был послушным пациентом. Он купил в магазине детских игрушек металлический совок и однажды ранним, летним, воскресным утром вышел на улицу. Город только просыпался; уехало, одарив улицы тишиной, мусороуборочное чудовище; первые машины с ленцой выезжали из подземных стоянок; лёгкой стайкой пробежали мимо него три пожилые женщины в спортивных костюмах; показалась первая собачница с собакой средней величины. Боря принял вид совершенно равнодушный, чисто прогулочный, хотя охотник в нём уже просыпался. Собака сделала своё дело, собачница, несколько раз нервно повертела головой, убедилась, что никого рядом нет и, дёрнув собаку, удалилась. Боря расправил плечи. Набрал в грудь ещё чистый воздух, достал из глубокого кармана прогулочных штанов купленный в детском магазине совок, из другого кармана достал пластиковый пакет, подошёл к дерьму, наклонился, копнул под него совочком, опустил содержимое совочка в пакет, затем воткнул совочек несколько раз в землю, — дело происходило недалеко от земляного квадрата, отведённого для раскидистого дерева, — и, почистив его таким образом, подошёл к неубранному ещё мусорному контейнеру и швырнул в него набухший, тёплый пакет… Всё прошло, как по маслу. Боже мой, он вдруг почувствовал, что совершенно не стесняется своей работы. Не было стеснения! Не было! Боря возликовал. Ну, где вы, проклятые? Где вы, огромные собаки, закончившие ночное пищеварение? Где ваши мерзкие хозяева?
До того, как в обилии появились спешащие по делам люди, ему удалось собрать три кучи. И вот какие перед ним оказались технические проблемы, которые ему предстояло решить: первая — свежее говно вялой консистенции совочком было подобрать очень сложно — он тащил эту дрянь впереди себя, только пачкая тротуар. И Боря купил в хозяйственном магазине небольшой «шпахтель» в качестве двигателя говна, которое, не сопротивляясь, «входило», «въезжало» в направленный на него с другой стороны совочек.
Проблема вторая — если говно на асфальте, а земля далеко, как почистить инструмент? Забыть про «далеко»! Найти свободную от говна землю и почистить совок и «шпахтель»! Не хватало ещё притащить домой загаженный инструмент. Даже почищенный в земле, он требовал дома обработки бумагой с последующим мытьём мылом. Без этого было не обойтись. Успокаивал себя тем, что кал не человеческий, а собачий, видя в том разницу чрезвычайно существенную.
Проблема третья и самая важная — не заберут ли его в дурдом?! Как объяснить людям, что именно эта работа и спасает его от дурдома? Не приводить же с собой на работу психотерапевта! Над этим надо было ещё думать, но было очевидно, что необходимо сочинить и заучить наизусть краткий, логичный, доказательный рассказ.
Но ничего этого не понадобилось, ибо дело пошло без всяких осложнений. Он обслуживал четыре тротуара в непосредственной близости от своего дома, общей протяжённостью, по его подсчётам, не более километра. Утренний обход занимал у него примерно час. А ближе к осени он стал проходить свой участок и днём, хотя днём дерьма было много меньше, что вполне естественно. Скоро он совершенно перестал стесняться людей, видя их доброжелательную реакцию на его работу. Первой, кто ласково похвалил его, была молодая женщина с детской коляской. «Милый ты мой, — певуче протянула она, — я уж и провезти коляску не могла из-за этой гадости. Какой же ты милый!»
Хотя и насмешек было немало. Но терпеть насмешки было очень легко. Практически, насмешки он терпел всю свою жизнь, и ничего — учился, работал, получал неплохую зарплату, был женат, имел сына, внука; вот и до неплохой пенсии благополучно докатился.
Резко изменил своё отношение к верующим — они в принципе не держали собак.
Но главное, главное (!) — местные собачники и сами стали активно собирать своё говно! Чудо! Просто чудо! Кажется, впервые в жизни Боря почувствовал значимость свою на земле.
Очень скоро он стал достопримечательностью своей улицы, потом и нескольких близлежащих. Однажды, потупившись, одна женщина пригласила его за умеренную плату заняться её небольшой улицей, всего в двух кварталах от его дома. Он согласился и деньги взял с достоинством, как зарплату. Такие приглашения участились, и это стало недурным довеском к пенсии.
Семья его сначала ужаснулась, но потом успокоилась. Сын, остряк, каждый раз при встрече с явно повеселевшим отцом, спрашивал, как идёт папин план по говну. Но потом ему это надоело, и он, украдкой поглядывая на отца, стал понимать, что дело это совсем не простое, что отец нашёл свою стезю, а кто сказал, что очистка от грязи менее важное занятие, чем, скажем, полёты в космос? Испоганим землю, и космонавты, возвратившись, шлёпнутся в огромную кучу дерьма, и что будет значить их полёт по сравнению с таким приземлением?!
Боря и внешне преобразился. Чтобы собачники видели его издалека, он повязывал на шею ослепительно синюю, тончайшего шёлка косынку. От солнца водрузил на голову затейливую соломенную шляпу. Он приобрёл осанку, он чувствовал себя хозяином улицы… Да что там улицы — города, страны…
Приобрёл совок и «шпахтель» из нержавеющей стали…
Скоро в местной газете появились маленькая заметка о нём, украшенная скромной фотографией его во время работы.
Правда, никто не предложил ему избираться в муниципалитет.
Но семинар организовать удалось. Сколько пенсионеров, правда, только русскоязычных, собралось на его доклад! Боря говорил тихо, но проникновенно. Главное, в чём ему удалось убедить слушателей, что чистота улиц — это и есть истинная любовь к стране, чистейшей воды сионизм, и никто, кроме нас самих, с этой грандиозной задачей не справится. Что же касается собачьего говна, то это самая страшная, самая главная грязь, и бороться с ней надо от всего сердца, сознавая, что ничего унизительного в этом труде нет! Пусть стыдно будет тем, кто гадит, а не тем, кто убирает!
…Он и сейчас, уже овеянный славой, выходит на свои улицы. Но работы стало немного — нагадит где-нибудь приблудная собака или приблудный собачник… А «свои» чистоту соблюдали строжайшим образом. И когда, случалось, в спешке они убегали, не подобрав после себя, то весь день чувствовали жгучий стыд и вместе с тем сердечную благодарность тому, в синем платочке и соломенной шляпе, кто непременно загладит их вину, на это раз случайную, не умышленную…
Так что Боря стал более инспектором, чем чистильщиком.
Вы ещё не встретили его на улице? Встретите, обязательно встретите, и, встретив, не усмехнётесь, не покрутите пальцем у виска, а станете после этой встречи с величайшим вниманием следить за напрягшимся задом вашего четвероногого друга.
В АВТОБУСЕ
Совсем недавно я ехал домой автобусом. Автобус был почти пуст. Днём это было. На одной из остановок вошли двое ребят, лет шестнадцати — семнадцати. Купили у водителя билеты. Сели и тотчас водрузили на противоположные сидения ноги, обутые в огромные кроссовки. Поскольку ступни у хорошо питающихся юношей были длинными, то огромные кроссовки не только каблуками вмяли эти сидения, но и упёрлись грязными подошвами в их спинки. Чувствовалось, что ребятам было очень удобно.
«Какие хамы!» — возмутился я про себя.
Автобус медленно полз, постепенно наполняясь пассажирами. Входили и молодые, и старые, солдаты и солдатки, могучий красавец с очаровательной девушкой, инвалид сурового вида с алюминиевой палкой — и никто не сделал замечания юным хамам. Никто! Мало того, что ноги их расположились на сидениях, в принципе сотворенных для задниц, они ещё и занимали их!
Люди входили и садились на свободные места, а хамы, жуя жвачку и перекидываясь словами, спокойно сверкали своими юными, розовыми щёчками и ушами. Я страдал и ждал скандала. О, как я ждал скандала! Каждого входящего в автобус я мысленно умолял среагировать на вопиющее хамство, и живо представлял себе реакцию юнцов… Но ничего не происходило.
Автобус благополучно катил к моей остановке, высадив по дороге большую часть пассажиров. А я, готовясь к выходу, думал: «Почему я смолчал? Я, которого многие друзья называют писателем, то есть «инженером человеческих душ»? Интересно, смолчал бы в такой ситуации Антон Павлович Чехов или, допустим, Веничка Ерофеев? Я успокаивал себя тем, что якобы не боялся ребят — они не выглядели хулиганами, — но понимал, что даже самая выдающаяся в истории мировой литературы фраза, произнесённая мною вслух в их адрес, ничего не изменит. Ну, вздохнут, насмешливо переглянутся, процедят по моему адресу какую-нибудь гадость, нехотя, демонстративно медленно спустят ноги, чтобы завтра повторить в точности то же самое. Ах, да, ещё иврит… В минуты волнения мой иврит превращался в какою-то мешанину слов, вызывающую вместо реакции на них только сочувственную улыбку.
И всё-таки, переборов себя, за несколько секунд до остановки автобуса, уже перед самой дверью, я нарочито спокойно произнёс:
— Ребята, вы думаете, что есть задница, которой будет приятно садиться на сидение после ваших ног?
Нормальный, на приличном иврите, интеллигентный, с юморком, с небольшим даже внутренним подхалимажем и панибратством вопрос, не так ли? Должный вызвать в ответ если не дружескую, то уж, во всяком случае, не хамскую реакцию, не так ли?
И белобрысый, сидевший у окна, ломающимся баском, глядя не на меня, а в окно, спокойно произнёс на приличном русском языке:
— Шёл бы ты, дедуля, на х…!
Дверь автобуса открылась, и мне, красному, вспотевшему, с колотящимся сердцем, ничего не осталось, как спуститься по ступенькам и пойти в направлении, указанном юными соотечественниками.
Но солдатами эти ребята будут наверняка хорошими. С таким-то характером…
НЕВЫДУМАННАЯ ИСТОРИЯ
О ней я расскажу, естественно, в художественной обработке, ибо в натуральном виде она звучит несколько грубовато…
…Перед выходом из тюрьмы после очередных пятнадцати суток административного ареста его привели в небольшую комнату с зарешечённым с внешней стороны небольшим, грязным окном. В комнате уже ждал его некто в штатском, суровый, чисто выбритый, ясноглазый, в крахмальной сорочке, с хорошо повязанным и со вкусом подобранным галстуком. И этот с галстуком тотчас начал очень громко угрожать. Его слова наполняли комнату, били по ушам, шевелили волосы, заползали во все углы и трещины серых, загаженных стен и оттуда снова выползали наружу, перепутываясь с другими, позже произнесёнными словами, теряя первоначальный смысл, превращаясь в монотонный, надоедливый шум. Но бывший арестант думал только об одном — как бы не пукнуть. Его желудок, крайне оскорблённый одной и той же в течение пятнадцати суток дурно пахнущей, гниловатой баландой, бунтовал. Стены желудка раздулись от переполнявшего его гнева, и уже не было сил сдерживать возмущённую плоть.
И он сделал это… И это было более, чем раскаты грома в первую весеннюю грозу, — это была страшная череда взрывов, едва не уничтожившая вокруг себя всё живое. Но это была лишь звуковая часть свершившегося, засим последовала часть, куда более разрушительная — обонятельная… Человек в штатском, ранее совершенно оглушённый, теперь, ловя задыхающимся ртом остатки ещё годного для дыхания воздуха, бросился к окну, в крайнем отчаянии стаскивая с себя одной рукой галстук, а другой разрывая тугой ворот рубашки. В два прыжка достигнув окна, он схватился за ржавую задвижку и стал бешено дёргать её, выпучив глаза, издавая нечленораздельные звуки. Задвижка, наконец, поддалась, окно раскрылось, и в комнату ворвался спасительный свежий морозный воздух.
После этого случая у нашего героя лишь мелькнула мысль о новой, ранее неизвестной своей способности, видимо, мутации, рождённой в стенах его бесчисленных, но краткосрочных тюрем. И через три дня, схваченный на улице и отсидевший затем трое суток в камере предварительного заключения, он, будучи перед освобождением вызван на допрос, ещё неосознанно сделал то же самое, и, надо сказать, без всякого со своей стороны физического напряжения, то есть совершенно естественным образом. Конвоир, присутствовавший на допросе и находившийся в непосредственной близости от него, упал в глубокий обморок, а следователь дополз до окна, но не смог открыть его и оттого несколько дней потом находился в глубокой коме. Но врачи выходили его.
Так началась эта необычная война. Во всяком случае, чекисты не могли вспомнить ничего подобного за всё время существования их славной организации. Рылись даже в секретных архивах.
А он всё более совершенствовал своё страшное оружие. И скоро — да простят меня меломаны — в исторгаемых им звуках были слышны любые пассажи: от величавых, рождённых романтиками восемнадцатого-девятнадцатого веков, до очаровательно прозрачных, сотворённых фантазией импрессионистов начала двадцатого века, а также леденящие души хрипы и стоны модернистов наших дней. Не было в его репертуаре лишь мелодий — а ведь иногда замечательных! — советских композиторов-песенников, что объяснялось естественным в его положении чувством протеста.
И его стали бояться. Панически бояться… На последнем допросе следователь находился снаружи и задавал свои вопросы через открытую форточку, предусмотрительно занавешенную марлей, пропитанной специальным раствором, за изобретение которого учёный химик получил потом Ленинскую премию. Охрана у дверей была в противогазах. Машина «Скорой помощи» стояла недалеко с заведённым мотором.
Ни одна статья Уголовного кодекса не предусматривала какого-либо наказания за такие деяния. За отсутствие же этики тогда уже не сажали. С другой стороны, из-за непрерывных его демонстраций с ним надо было часто контактировать, но никто из представителей наших славных органов категорически не хотел этого, что могло окончиться полным разрушением системы безопасности страны.
И его спецрейсом отправили в Израиль…
(продолжение следует)
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer11_12/lvovsky/
