Конец. Конец света…
Крик рвался из его груди, просился наружу, однако Ноях только сильнее прикусывал губы. Он сидел на лавке в своей каюте и смотрел, как огонек догорающей свечи, облипшей стылыми восковыми слезами, бросал на шершавую дощатую переборку беспокойную тень, которая металась вместе с ковчегом из стороны в сторону, словно кто-то, стоя у Нояха за спиной, оплакивал покойника — безмолвно, но страстно. Конец. Конец света…
Нет больше гор, нет полей и лесов, не осталось ни малой травинки, ни одной живой души. Всякое создание на земле и под небом, которое дышало и тянулось вверх, к солнцу, захлебнулось волной Потопа. Ноях провел ладонью по столбу, подпиравшему кровлю ковчега. Пальцами, как слепой, нащупывал он глубокие зарубки — каждая из них отмечала прожитый после катастрофы день. Сорок шесть зарубок — сорок шесть вечеров и рассветов с тех пор как Ноях, его семья и спасенные им твари скитаются над загубленным, переставшим существовать миром.
В первые недели он не мог сомкнуть глаз — его преследовали крики и вопли мужчин, женщин и детей, предсмертный рев животных. Все это сливалось в единый ужасающий стон, затоплявший землю и постепенно стихавший за немолчным шумом дождя и воем разбушевавшейся стихии…
Как он, праведный Ноях, пережил все это в наглухо задраенном корабле? Как не сошел он с ума от внезапно наступившей тишины?
В короткие минуты, когда сон все-таки смежал его тяжелые веки, ему снилось одно и то же: он блуждал в непролазных болотах, и трясина обхватывала его гигантской змеей, все крепче сжимавшей кольца. Он рвался из ее объятий, протягивал руки в пустоту, пытаясь ухватиться хоть за соломинку, а между тем зловонная жижа уже вливалась в его уста, и он задыхался. В последнее мгновенье, когда сердце, казалось, уже останавливалось и в угасающем сознании мелькала последняя мысль: конец, дети … больше ничего не будет, Ноях просыпался в холодном поту. И потом лежал без сна, неподвижно, на своей жесткой подстилке и вслушивался в кряхтящие вздохи такелажа, в плеск воды у бортов и равнодушный гомон дождевых капель.
А ковчег, этот единственный островок жизни в погибшем мире, качался на волнах и, повинуясь непредсказуемым течениям Потопа, плыл по бескрайним волнам туда, куда вел его бог.
Однажды, это было, кажется, в двадцатую ночь, Ноях пробудился до зари с чувством человека, забывшего перед уходом из дома захватить что-то важное. Он облазил всю каюту, потом разбудил сыновей и вместе с ними принялся обшаривать каждый уголок своего громадного плавучего саркофага. Они заглядывали в трюмы и отсеки, в клети и клетки, в фуражные кладовые, снова и снова пересчитывали животных, гадов и птиц … все были на месте: семь пар чистых и две нечистых.
Сыновья злились и смотрели на старика сердитыми заспанными глазами: «Что вдруг стряслось, отец?» — «Забыл… А что — не знаю».
— И из-за такого пустяка ты поднимаешь шум среди ночи? — возмущался Яфес. — Ну, забыл… Что же, мир перевернется? Так он уже перевернулся!
— Ты не прав, сын мой.
Он стоял против сыновей в тесном коридоре. Вглядывался в глаза каждого. Вот они, его плоть и жизнь, от одной матери рожденные — и все такие разные, не похожие ни на него, ни друг на друга. Вот первенец Шем, смуглолицый, с большими темными глазами, в которых издавна затаилась неизбывная скорбь… откуда ей было взяться в мальчонке? Вот Хом, именуемый в семье «скарабеем». Видом не вышел — высокий, худой, ушастый, длиннорукий и длинноногий, но в работе ловкий и сноровистый. Вот Яфес, младший, всеобщий любимец, статный молодец с белокурыми, до плеч, волосами. Удержать его дома было невозможно: целыми днями он бродил по лесам с луком и стрелами.
— Ты неправ, сын мой. Пустяков в мире нет. Господь не утруждал себя сотворением лишнего. Даже те создания, которые кажутся бесполезными — букашка, блоха или комар, — имеют свое предназначение, свое место среди других тварей, и в каждой из них всевышний обнаруживает себя.
— Даже в крысе? В жабе? В змее? В мерзких пресмыкающихся гадах? — отозвался Яфес, передернувшись от брезгливости.
Ноях на минуту задумался, расчесывая бороду своими грубыми, заскорузлыми пальцами землепашца.
— Когда человек согрешит, — сказал он наконец, — и приходит время карать его за грехи, господь смотрит на этих несчастных тварей и думает про себя: «Им позволено жить, хотя польза от них небольшая. Чем же человек хуже их? Неужели мне искоренить его? Ведь он может принести миру столько добра!»
— И поэтому, — горько усмехнулся Шем, — твой всевышний ниспослал на мир Потоп, уничтоживший все живое?
— Да, это правда, — вздохнул Ноях, — но даже бог не мог предвидеть, что единственное существо, которое он наделил разумом, обернет его против себя…
На этом спор закончился. «Поняли ли они меня? — думал потом Ноях, не раз возвращаясь в мыслях к ночному разговору. — Впрочем, сыновья редко понимают отцов».
И все же томящее чувство утраты, ощущение, что на покинутой земле он забыл нечто очень важное, исчезнувшее бесповоротно, точило его, грызло его разум. Но что? Хоть возвращайся назад, домой … Ах, где он теперь, этот дом, эта желанная пристань, к которой мог бы пристать ковчег?
В детстве маленький Ноях пропадал все лето у деда на бахче. Старый Месошелах жил на отшибе, в стороне от детей. Несмотря на свои более чем преклонные годы, он был здоровым, крепким стариком с длинными жилистыми руками и широкими, как листья тыквы, ладонями.
Среди внуков — а на внуков его сыновья и их многочисленные жены не скупились — Ноях был ему ближе всех. Это он, Месошелах, дал ему имя Ноях – «Покой» — и, простерев руки над новорожденным, благословил его на веки вечные, сказав: «Он утешит нас в трудах рук наших при возделывании земли, которую проклял господь».
Нояху запомнились поздние вечера на бахче: они с дедом сидят у костра, над их головами мерцает тихое небо, что ни миг роняющее новую звезду. Сердце у мальчика замирает, он прижимается к руке старика. — Дед, а не может случиться так, что небо в одну ночь растеряет все звезды? Дед, почему днем бывают и солнце и луна, а ночью — только луна? Дед, почему?..
— У тебя целый мешок «почему», — останавливает его Месошелах, — чтобы на них ответить, мне понадобится еще тысяча лет жизни.
— Дед, откуда я?
Месошелах подбрасывает в огонь сухие колючки и поглаживает себя по величавой волнистой бороде, словно велит волнам успокоиться.
— Когда я взял для твоего отца жену Батенош, они полюбили друг друга, и она принесла ему сына. И тело младенца было бело, как снег, и румяно, как цветок розы, а волосы на голове — белее овечьей шерсти. И глаза его были прекрасны, и когда он открыл их, весь дом осветился светом солнца. И устрашился отец твой Лемех и прибежал ко мне. Он решил, что дитя зачато не от него, а от Сынов Неба, и умолил меня пойти к моему отцу Еноху, который жил тогда среди них, чтобы узнать правду. И я отправился на край земли, зная, что найду там своего отца, и Енох сказал: «Вот я, сын мой, но зачем ты пришел ко мне?» И я поведал ему о том, что случилось в доме Лемеха, и он сказал: «Новые дела совершатся на земле, ибо среди ангелов и Сынов Неба многие грешат и входят к земным женщинам, и рождают с ними детей. Оттого будет послан на землю гибельный потоп, но это ваше дитя спасется. И скажи Лемеху, сыну своему, чтобы не тревожился: тот, кто рожден в его доме, воистину его сын, как и клянется в том жена его Батенош. Ступай…» Колючки потрескивают, искры восходят ввысь, словно упавшие звезды возвращаются на свои места.
— Дедушка, а где же они?
— Кто?
— Сыны Неба.
— Кто их знает, внучек? Может, со временем это станет ведомо тебе или твоим внукам. Я знаю лишь, что чудесное дитя — это ты… Но пойдем в шалаш, пора спать.
Голова старого Месошелаха была набита разными сказками и преданиями, как спелый гранат — сочными зернышками. От деда услышал Ноях и страшную историю о двух братьях, живших за девять поколений до него. В ту ночь он уже не спал — лежал, затаившись в шалаше, и вслушивался в темноту: не прозвучат ли в поле тяжелые шаги проклятого Каина? Но дед успокаивал его: спи, Каин давно на луне.
И тут же рассказывал про луну.
— Давно это было. Земля еще не слышала голоса человеческого, все твари жили в согласии, и мир не ведал о грехе. Тогда солнце и луна вместе царствовали на небе. И луна возроптала: «Господи, разве подобает двум царям один венец носить?» — «Иди, — ответил всевышний, — и сама умали себя». — «За то ли, господи, что правдивое слово я молвила, ты умалить себя велишь мне?» — «А ты как думала? Нелегко достается правда. Но я милостив: возьми себе звезды в свиту свою…».
— Прости нам, боже, хоть часть грехов, — вздыхал Месошелах, ворочаясь перед сном, — иначе миру не устоять.
Годам к пятнадцати у Нояха прорезалась бородка. Он чувствовал, что с его телом что-то происходит. Он стал неуклюжим, нескладным, и это вызывало у его старших товарищей смех. К тому же у него ломался голос, и в жарких спорах он нет-нет да и пускал петуха. Его все больше манило одиночество.
По утрам он ходил на реку. Прохладная чистая вода смывала с него сладкие, уже не мальчишеские сны, которые не давали ему по ночам покоя. Потом он лежал на влажном песке, закрыв глаза и разбросав руки, и снова погружался в палящий угар своих видений.
Как-то утром, придя на реку, он приметил издалека трех девушек, стиравших белье. Стоя в воде чуть повыше лодыжек и высоко подобрав подолы платьев, они были похожи на диковинных красивых животных.
Ноях как в землю врос. Одна из девушек выпрямилась, поправила локтем сбившиеся волосы и вдруг оглянулась. Ноях рухнул, словно этот взгляд подрубил его. Он лежал, зарывшись головой в высокую траву и не смея шевельнуться. Лицо у него горело. С реки доносился плеск, обрывки слов и дразнящий, бессмысленный девичий смех. Потом стало тихо. Ноях приподнял голову. Девушки, видимо, покончили со стиркой И собрались уходить. Та, которая оглянулась на него, еще возилась у корзины с бельем.
— Идите, идите! — сказала она подругам. — Я догоню
Когда они, покачивая на головах тяжелые корзины, скрылись за рощей, она ловко, одним движением сбросила с себя красное платье. Длинные черные волосы рассыпались по ее загорелым плечам. Она тряхнула головой и, рассмеявшись чему-то, с шумом бросилась в воду. Ноях не мог оторвать от нее. глаз. Каждая жилочка его тела дрожала. Такого волнения он еще никогда не испытывал. На миг он закрыл глаза: может быть, это тоже сон? Нет, все было наяву. Он снова всмотрелся. Легкая зыбь ходила по поверхности реки и — ничего. Он привстал, подбежал ближе — пусто. Красное платье лежало на том же месте, где она его бросила, возле корзины с бельем. Сердце его сжалось в предчувствии беды. И вдруг он услышал у самого уха:
— Ты от меня прячешься? Я за тобой давно слежу, дурачок.
Она стояла на коленях под молодой ивой, как полудевушка-полурыба, хвост которой терялся в траве. С мокрых черных волос скатывались по ее телу узенькие живые ручейки.
— Иди, иди ко мне, мой Адам, — звала она и манила его. — Иди, не бойся.
— Нет, нет, — бормотал он разом пересохшими губами, но руки его сами тянулись ей навстречу.
— Я дам тебе отведать запретный плод, — шептала она. — Он сладок и сочен…
А ковчег несся дальше по бескрайним водам. В каюте Нояха вдруг отделился от переборки лоскут тьмы: большой ворон с чугунным клювом и круглыми, морковного цвета глазами шагнул в озаренный свечой круг.
— А, это ты, Мудрец, — сказал Ноях.
Мудрец — так звали старого ворона, единственного на ковчеге холостяка, — воистину был мудрецом. На своем птичьем языке он давно уже не разговаривал: то ли забыл его, прожив несколько столетий среди людей, то ли считал ниже своего достоинства говорить с обычными воронами. Он владел человеческой речью, но из многих тысяч слов от него можно было услышать только два: «Кара» и «Жертва». Ими он и обходился почти всю свою жизнь.
Мудрость Мудреца заключалась в том, что он употреблял их всякий раз кстати, то как бы жалея о приносимых человечеством «жер-р-ртвах», то призывая на его голову новые «ка-р-ры». Это его, Мудреца, Ноях выпустил на сороковой день из ковчега, надеясь, что, может быть, старый ворон вернется к нему с доброй вестью. Но тщетны были ожидания. Ворон прилетел ни с чем.
— Ну, Мудрец, что ты сегодня скажешь?
Ворон расправил крылья, вытянул шею и, сверкнув своими морковными глазами, прокричал во все горло, как петух среди ночи, оба роковых слова: «Ка-р-ра! Жер-р-ртвы!».
— Да… наказаны все мы, — подтвердил Ноях.
Затаившаяся боль вдруг вырвалась из его груди:
— Но почему? Почему тьма взяла верх над светом? Еще в первый день, когда господь создавал мир, он сразу отделил свет от тьмы и увидел, что свет хорош. Как же он допустил, создавая человека, чтобы свет и тьма в нем снова смешались? Что ты молчишь, Мудрец?
Ворон наклонил голову набок и шельмовски подмигнул Нояху: я, дескать, знаю, но тебе не скажу.
— Да, — заключил Ноях, — мешок с моими вопросами не полегчал, а сами они стали со временем горше. Где искать ответ? И есть ли он вообще?
И снова напомнило, о себе томительное чувство: что-то он забыл там, на погибшей земле.
Ноях стащил через голову шнурок с кожаным мешочком, в котором хранил у сердца горсть земли. Развязав тугой узел, он высыпал ее на ладонь. Что бы сказали его сыновья, увидев отца с горсточкой праха на ладони? Неужели и это для них пустяк, малость?
Щепоть земли — частица исчезнувшего мира, где остались под водой могилы всех его предков, от Адама до Лемеха. До последнего дня Ноях упорно возделывал клочок земли. Поле давало ему силу для жизни, а он поддерживал жизнь поля. Он — и земля. Они слились в одну плоть с единой душой, и душа эта вобрала в себя историю предыдущих поколений, их язык, обычаи, опыт и уклад. Неужели Потоп уничтожил все это? Нет, не в каюты, не в клети, не в клетки должен был он заглядывать, надеясь отыскать это «что-то», а прежде всего — в себя. Сохранил ли он хоть глоток того первого вдоха, которым творец оживил Адама и сделал его человеком?
— Ах, Мудрец, Мудрец, — сетовал Ноях, — если бы мы чаще заглядывали в себя, не случилось бы то, что случилось. Сыны Неба прилетели и улетели, но мы-то — мы были здесь!
Он всматривался в горсточку земли, которая все больше напоминала ему золу, и вдруг понял, что воды Потопа разделили надвое его душу и та часть, которая была повязана с прежним миром и с прежней жизнью, навсегда осталась там: земля не отпустила ее, приняла в свои недра, как трясина из его сна. Он подошел к узкому отверстию, прорезанному в кровле ковчега, в последний раз прижал землю к сердцу и выбросил ее в темноту жестом отпущения, словно, хотел развеять по водам этот прах, этот пепел — все, что оставалось у него от былой жизни.
Прежде чем погасить свечу, он снова провел рукой по столбу с зарубками, прощупывая подушечками пальцев каждую отметину. Они складывались в длинную вертикальную строку, кратко излагавшую историю Потопа.
В ту ночь Нояху приснилось много-много света, чистого и прозрачного, как вода в реке его юности. С неба, словно семицветный мост, падала к его ногам радуга. Ноях видел себя стоящим на склоне горы Лубар, и по земле, сверху донизу, стелились пышные зеленые кусты. Из кустов свисали янтарные грозди, и в каждой ягоде их, переливаясь, играло солнце. Очарованный Ноях смотрел на это диковинное растение, которому он, впервые после Адама, должен был наречь имя, и сердце его ликовало: он, Ноях, первый в новорожденном мире засадит его черенками своей души. Это будет воистину мирная земля, где звери опять будут жить в согласии и брат не прольет крови брата. Любовь и счастье будут царить на этой цветущей земле.
Люди — не одного ли дерева листья?
В добрый час, — шептал он сквозь сон, — в добрый час…
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2021/nomer11_12/sandler/
