Перечитывая Хемингуэя, Маяковского и Бродского
"А потом погода испортилась". Так Хемингуэй начинает "Праздник, который всегда с тобой". Эту фразу могли свободно повторить и мы в свой последний день пребывания в Париже – потому что Суккот в тот год пришелся на вторую половину октября (а порядочный израильский турист, как известно, таскается по заграницам преимущественно в Песах да в Суккот).
Давайте сразу оговоримся: поскольку далее вовсю будут цитироваться как "Фиеста", так и "Праздник, который всегда с тобой", то после заключительных кавычек, в скобочках, я буду помечать: (Ф) в первом случае и (П) во втором. Для указания цитат из Маяковского используем букву (М), а ссылки на Бродского будут даваться непосредственно в тексте (к тому же, согласитесь, этих поэтов трудно перепутать).
Итак, вылетали мы ночным рейсом, и за полчаса до отправления в Бен-Гурион, проверив напоследок наличие паспортов и авиабилетов в потайном отделении сумки, под молнией, и похлопав себя по карману, где лежал брелок с ключами от чемодана и сумки, я сел за компьютер, чтобы в последний раз посмотреть в интернете прогноз погоды. Вообще-то, ничего хорошего мы не ждали (середина октября, середина осени!), да и обращение к долгосрочному прогнозу как позавчера, так и вчера не особо обнадеживало: переменная облачность, ветрено, дожди… Одним словом, "холодный ветер срывал листья с деревьев на площади Контрэскарп. Листья лежали размоченные дождем, и ветер швырял дождь в большой зеленый автобус на конечной остановке…" (П).
Однако из-за компьютера я встал в расположении духа менее пессимистическом – потому что наметилась явно выраженная тенденция: слово "дождь" исчезло из текста прогноза, сменившись словом "облачность" (ну, допустим, "низкая облачность" – но все-таки полегче…). Да и предсказываемые температуры поднялись на пару-тройку градусов Цельсия. В общем, жить можно!
Чтобы покончить с разговорами о погоде, забегу вперед и скажу, что давно уже нам так не везло. То есть, метеопрогноз оказался – на наше счастье – никуда не годным: дождичек чисто символически покапал один-единственный разок, причем в течение буквально семи минут, да вот в последний день задул холодный ветер; впрочем, и это вовсе не омрачило наших прощальных прогулок по парижским улицам. Тем более что часть времени мы проводили в защищенных от непогоды музейных помещениях. "Я ходил в музей почти каждый день" (П) – ну, наверное, в те времена это удовольствие было бесплатным, если учесть, что немалая часть "Праздника…" посвящена сетованиям автора по поводу своего стесненного материального положения. А в наши дни каждый день по музеям просто так не находишься – удовольствие не из дешевых. Впрочем, можно купить музейный абонемент, дающий его владельцу широчайшие, прямо-таки безграничные права на освоение культурного наследия, хранящегося в 65 музеях Парижа и окрестностей.
Будучи абонементовладельцами, мы не только излазили Лувр и прочие основные парижские достопримечательности, но и отдали должное попадавшимся на нашем пути музеям из числа не пользующихся столь громкой славой. Так, например, мы забрели в Музей транспорта – как оказалось, вовсе не зря, потому что именно там довелось впервые воочию увидеть пресловутую "испано-сюизу". Помнится, именно на ней раскатывали все богатые и порочные героини Ивлина Во. А и впрямь – есть на что посмотреть. Длинная черная машина, умышленно сохраняющая силуэт кареты: открытое сидение для водителя (простите: для шофера, а точнее, для "шоффэра"), которое так и тянет назвать "облучок", сзади – запятки (уж, наверное, для выездного лакея), а между – помещение на четыре дверцы, причем достаточно высокое, чтобы джентльмен мог поместиться там, не снимая цилиндра. И при всем при этом мотор на 250 лошадей (согласно соответствующему справочнику). Тот же справочник лаконично определяет "испано-сюизу" как "роскошный автомобиль, изготовлявшийся по индивидуальному заказу". Во всяком случае, это не маленький "рено", принадлежавший Скотту Фицджеральду, который они с Хемингуэем перегоняли из Лиона в Париж, где "Фицджеральды сняли меблированную квартиру на улице Тильзит, 14, недалеко от Этуаль" (П), то есть, площади Звезды: правый берег, центр города, Триумфальная арка, начало Елисейских полей. "Веселых тянет в эту вот даль. // В Париже грустить? Едва ли! // В Париже площадь и та Этуаль, // а звезды – так сплошь этуали" (М).
Что роднит цитируемые стихи и прозу – так это безудержное использование топонимов, придающих повествованию особый колорит – да чего там, скажем прямо: смак. Вот, к примеру, герой "Фиесты", подцепив "курочку", отправляется с ней поужинать: "Мы поехали по широкой, сверкающей огнями и почти безлюдной авеню Оперы, мимо запертых дверей и освещенных витрин магазинов… Мы свернули на улицу Пирамид, проехали по тесной рю де Риволи и через темные ворота въехали в Тюильри… Мы выехали из Тюильри на свет, пересекли Сену и свернули на улицу Святых Отцов" (Ф) – это автор повез своего героя с девицей на Левый берег, в район своего привычного обитания.
Детальность даваемого Хемингуэем описания – это королевская точность идеального путеводителя. Так работает гид высшей квалификации, который во время экскурсии с точностью до нескольких метров определяет местонахождение своей паствы в пространственном континууме и с точностью до дней привязывает события, о которых ведется рассказ, к континууму историко-временному.
А помнится, что при первом чтении все эти названия промелькивали, практически не оставаясь в памяти – или, иными словами, глаз скользил по ним, не задерживаясь, потому что это были всего лишь лексические единицы непонятного языка под названием "Парижская топография", столь же невнятного ("На языке, тебе невнятном…"), как китайский или древнегреческий. И ведь вероятность постигнуть язык парижских улиц на практике представлялось тогда еще меньшей, чем полет на Марс – что с Лосем и Гусевым в поисках Аэлиты, что с героями Бредбери. И – кстати – уж вовсе невероятным представлялось (да и представлялось ли?) постижение языка не менее древнего. То есть, иврита. Однако реальная жизнь богаче любой создаваемой в воображении конструкции: вот мы и на иврите говорим, и по Парижу бродим.
И понимаешь, какое удовольствие получал Хемингуэй, перечисляя названия улиц – вне особой связи с сюжетом, просто так. Но осознать это в полной мере можно лишь теперь, когда ты и сам прошел по всем этим местам, когда прочел вслух названия, забредшие в твою память со времен Дюма, потом Мопассана, потом Бальзака, потом Сименона и Симоны де Бовуар (согласно хронологии твоего знакомства с произведениями этих авторов – да и не только этих, разумеется…). Когда сфотографировался – на фоне Эйфелевой башни, это само собой, но также и имея за спиной угол обыкновенного вроде бы дома с темно-синей табличкой, на которой, четкими белыми буквами: "Рю де Риволи". И здесь уместно процитировать Иосифа Бродского (ставшего Нобелевским лауреатом через 33 года после Хемингуэя): "В Париже, ночью, в ресторане… Шик // Подобной фразы – праздник носоглотки…" Именно так, и попробуй сказать лучше. Именно что праздник, когда ты буквально упиваешься, словно музыкой, звучанием имен собственных – да, впрочем, и нарицательных тоже. Включая простейшие, типа "круассан", или "бон виван", или "шарман" – хотя последнее вроде бы и не имя существительное…
А ведь Хемингуэй не льстит Парижу, не романтизирует его – пожалуй, наоборот. Не просто изображает город таким, как есть, но даже (пусть и чуть-чуть, а все равно – нельзя не заметить) подпускает черной краски. Когда он пишет про "старые жилые дома" (П) и "кафе "Для любителей", мрачное кафе с дурной репутацией, где собирались пьяницы со всего квартала" (П), то возникает ощущение, будто речь идет о самой что ни на есть городской окраине. И это не говоря уж об "ассенизационных бочках, коричневато-желтых в лунном свете, которые лошади тащили по улице Кардинала Лемуана" (П) – а тогдашний парижский адрес Хемингуэя и был: ул. Кардинала Лемуана, 74. На деле же эта улица существенно ближе к центру города, чем, скажем, улица Первой Кампании, где в отеле Истриа обычно останавливался Маяковский ("Мне тесно здесь // в отеле Istria, // на коротышке // rue Campagne-Premiere" – М). Посмотрим на карту города: улица Кардинала Лемуана идет от самой Сены, от острова Святого Людовика (Сен-Луи), составляющего вместе с соседним островом Ситэ (там, где Собор Парижской богоматери) исторический центр Парижа, и тянется она на юг до уровня примерно нижней границы Люксембургского сада. И лишь существенно южнее бульвар Монпарнас пересекается с бульваром Распай ("Направо от нас – Boulevard Montparnasse, налево – Boulevard Raspail" – М), а точка их пересечения – это вершина треугольника, основанием которого и является улица Первой Кампании, названная в честь первых военных успехов Наполеона.
Но вернемся к нашему последнему парижскому дню. Зайдя на прощанье, на часок, в Лувр (чтобы подытожить впечатления), мы отправились на левый берег пообедать. Двигаясь в направлении Дома Инвалидов, мы вдруг остановили свой взор на заведении с гордым названием "Столетие", что на углу бульвара Марбургской башни и Университетской улицы. Заглянув туда и увидев в массе своей публику нетуристического вида, решили не искать добра от добра. И оказались правы. Дали нам по огромному куску лосося, приготовленного с креветками и грибами, на гарнир вареный картофель с маслом и укропом, и миску зеленого салата. И блюдо сыров. Все вроде бы прекрасно, только с вином вышла заминочка. Официант сует карту напитков, а я ему: "На ваш вкус. Что из вашего погреба лучше всего подходит к рыбе?" А он – ну, не понимает он по-английски. Положение спасла сидевшая за соседним столиком американская пара – мадам, по счастью, владела французским и посодействовала нам с выбором.
Пока мы обедаем, пусть читатель припомнит еще один маршрут Хемингуэя: "Я прошел мимо лицея Генриха IV, мимо старинной церкви Сент-Этьен-дю-Мон, пересек открытую всем ветрам площадь Пантеона, ища укрытия, свернул направо, вышел на подветренную сторону бульвара Сен-Мишель и, пройдя мимо Клюни бульваром Сен-Жермен, добрался до кафе на площади Сен-Мишель, которое я хорошо знал. Это было приятное кафе – уютное, чистое и теплое" (П). И, сев за столик, он заказал кофе с молоком.
Мы же, пообедав, пересекли Сену по мосту Александра III ("Пройти по парижскому мосту – это всегда приятно" – Ф), затем по набережной вышли к площади Согласия ("Если б был я Вандомская колонна, // я б женился на Place de la Concorde" – М), по рю де Риволи добрались до Пале-Рояля, площадь перед которым сейчас носит имя Андрэ Мальро (автора толщенного романа "Условия человеческого существования", занимавшего в течение 10 лет (с 1959 по 1969) пост министра культуры Франции). Иными словами, мы шли, как учил младший брат известного цареубийцы, другим путем – хотя и к аналогичной цели. Наше кафе тоже оказалось уютным и теплым. Находясь напротив Пале-Рояля, оно называлось, естественно, "Рояль", то есть "Королевское", и зайдя туда, мы, в полной мере следуя Хемингуэю, "заказали café au lait" (П). И нам принесли прекрасный кофе, в больших чашках, похожих на полоскательные, а к нему вкуснейшие эклеры длиной никак не меньше четверти метра каждый.
Кстати – вспомним, что и герои "Фиесты" имели обыкновение, отобедав в одном ресторане, отправляться в другое место пить свой кофе. "Мы пообедали в ресторане Лавиня, а потом пошли пить кофе в кафе "Версаль" (Ф). Или: "Покончив с завтраком, мы пошли в кафе де ла Пэ и выпили кофе" (Ф). Или, уже на испанской земле: "Мы пили кофе в кафе Ирунья, сидя в тени аркады, в удобных плетеных креслах, и смотрели на площадь" (Ф).
Но вот кофе допит – до донышка, согласно рекламе, популярной в те двадцатые годы прошлого века ("Кофе Максуэлл хорош до последней капли!"), и – продолжаем описание нашего маршрута. Выйдя из кафе и свернув за угол, мы по авеню Оперы прошли к зданию Оперного театра, где (собственно, оказавшись уже на бульваре Капуцинов) спустились в метро и поехали в гостиницу. Интересно, что мы двигались с Хемингуэем (ну, точнее с героем "Фиесты" Джейком Барнсом) примерно в том же квадрате: "От церкви Мадлен я прошел по бульвару Капуцинов до Оперы, а оттуда в свою редакцию" (Ф). Езды нам было общим счетом более десяти остановок, до конечной станции третьей ветки, что уже за кладбищем Пер-Лашез – правда, перегоны в парижском метро короткие.
Собрав вещички, мы погрузились в автобус – и вот уже за окном "Париж бежит, провожая меня, // во всей невозможной красе" (М). Впрочем, "Париж никогда не кончается, и каждый, кто там жил, помнит его по-своему" (П).
Итак, мы с женой отправились из Парижа домой, в Иерушалаим, а Джейк Барнс – в Испанию. "Мы с Биллом уехали утренним поездом с вокзала Орсэ" (Ф) – именно оттуда в те годы отправлялись поезда на Мадрид и Барселону ("Пять часов, и с этих пор // стих людей дремучий бор, // вымер город заселенный, // слышу лишь свисточный спор // поездов до Барселоны" – М). Все это было, было и прошло, и наступил конец прекрасной эпохи: "испано-сюиза" снята с производства в 1937 году, и теперь она – музейный экспонат, а вокзал д'Орсе прекратил свое существование в 1939 году. Правда, будучи изъятым из транспортного ведомства, вокзал к середине восьмидесятых обрел новую жизнь, превратившись в один из лучших парижских музеев, украшенный двумя жемчужинами Эдуарда Мане: "Завтрак на траве" и "Олимпия".
В свои парижские годы Хемингуэй "ходил [в музей Люксембургского дворца] почти каждый день из-за Сезанна и чтобы посмотреть полотна Мане и Моне, а также других импрессионистов…" (П). Теперь и импрессионисты, и многие другие картины перекочевали из Люксембургского дворца в Лувр и Орсэ; зато просторы Люксембургского сада украшают многочисленные статуи: и мыслителей, и писателей, и особ королевской крови, включая также Марию Стюарт – но об этом лучше пусть скажет Бродский:
И ты, Мари, не покладая рук,
стоишь в гирлянде каменных подруг,
французских королев во время оно.
Безмолвно, с воробьем на голове.
Сад выглядит как помесь Пантеона
Со знаменитой "Завтрак на траве".
Величественное, увенчанное куполом здание Пантеона, усыпальницы великих людей Франции, красуется в центре Латинского квартала, неподалеку от Люксембургского сада – надо только пересечь разделяющий их бульвар Сен-Мишель. А "Завтрак на траве", как уже было сказано, находится теперь в музее Орсэ, на втором этаже.
***
В Испании мы с женой побывали через годик-другой. Мы не ловили форель в горных речках и – если честно – не рвались на бой быков. Наши удовольствия были скромнее и вместе с тем отчасти фундаментальнее. "Прадо", где мы трижды обошли зал Босха: бросились туда, едва переступив порог музея, потом внимательно изучили его по ходу систематического осмотра, и заскочили напоследок, уже перед выходом – чтобы закрепить впечатление. И соборы – от щемяще образцовых в Толедо и Сеговии и умопомрачительного "Святого семейства" Гауди в Барселоне до скромной мадридской церквушки с громким названием Сан-Антонио де ла Флорида, где фрески работы Гойи и где сам художник упокоился после своего более чем восьмидесятилетнего тяжкого пути познания. И прогулки по мадридским паркам, под сенью фонтанных струй, и по барселонской Рамбле, по всем составляющим ее великолепие бульварам, включая и цветочный рынок, и птичий базар, где шустрые продавцы, чем-то неуловимо напоминающие ребяток с московского Птичьего рынка, вовсю распродают нахохлившихся разноцветных попугайчиков, и дальше, дальше, к морю и порту, до площади Врата Мира, посредине которой высится памятник Колумбу, охраняемый четырьмя чугунными львами, застывшими в разных позах. Именно в Барселону вернулся великий путешественник после открытия Нового Света, дабы с гордостью доложить королеве Кастилии Изабелле Католичке и ее супругу Фердинанду Арагонскому, что они отнюдь не выкинули деньги на ветер, финансировав его историческую экспедицию. А отплыл Колумб из города Палос-де-ла-Фронтера, расположенного по другую сторону Пиренейского полуострова, неподалеку от южного стыка границ Испании и Португалии. Во всех энциклопедиях про этот город говорится практически одно и то же: ничем таким он не знаменит, кроме того, что его берег был последним, что видели матросы Колумба на пороге своего прыжка в историю. Заметим также, что Маяковский, по-видимому, пользовался другими источниками, поскольку отправил Колумба из города не на юге, а на севере Испании, название которого читается по-испански "Хихон", а пишется "Gijon"; Маяковский же прочел его по-французски: "И вот, быть может, отсюда, с Жижона, // на всех парусах рванулся Колумб".
А теперь, на закуску (извините за нечаянный дурацкий каламбур) – пара слов об испанской кухне. "Мы очень хорошо поели. Первая трапеза на испанской земле – это каждый раз серьезное испытание: закуски, яйца во всех видах, два мясных блюда, овощи, салат, десерт и фрукты. Нужно много вина, чтобы все это одолеть" (Ф). Вспомним, что это говорит американец, живущий во Франции и совсем недавно пересекший испанскую границу.
Но мы не будем сопоставлять несопоставимое – то есть, обеденные меню в достаточно шикарных ресторанах, ибо каждое меню и каждый ресторан хороши по-своему. Сравним, однако, вполне поддающееся сравнению: что именно давали на завтрак в тех скромных гостиницах Мадрида и Парижа, где нам довелось жить. Начнем с испанской столицы.
Итак, вы спустились в ресторан. Часам к восьми утра, если не раньше. Для разгона – три вида соков, потом йогурт, как простой (на мой вкус, кстати – лучше всего), так и с различными фруктовыми добавками, и к нему хлопья нескольких видов: простые, шоколадные, с орехами и изюмом; там же располагаются и мисочки с изюмом и курагой. Тончайшие ломтики ветчины вареной и ветчины копченой, и корейка, и пять-шесть сортов колбас – вареные, варено-копченые и сырокопченые. Консервированные тунец и сардины. Глазунья, омлет и вареные яйца. На гарнир – жареные грибы и консервированная кукуруза, а также помидоры, крупношинкованная капуста (которую так хорошо полить оливковым маслом и темным яблочным уксусом) и маслины. Для желающих – горячее блюдо: тушеная фасоль с каким-то мясом. На толстой фаянсовой доске – огромный, на полголовы, кус сыра типа голландского, рядом рокфор в развратных нитках черной плесни и скромная лепеха белого рассольного сыра. Тосты, которые клиент сам изготовляет себе с помощью электрической спецмашины. Булочки пяти видов, в том числе и разбиравшиеся быстрее прочих самые вкусные, из муки грубого помола, с отрубями. Столько же, если не больше, видов сладких булок. Масло, мед и джем: клубничный, апельсиновый и абрикосовый. Чай, кофе, какао. Да, еще фрукты – арбуз, виноград, бананы, плюс к тому же консервированные персики и абрикосы.
(В скобках: это вечная загадка, с которой я сталкивался не только в Мадриде и которую мне никак не разрешить: при подобном богатстве и разнообразии граждане питающиеся вполне четко очерчиваемой категории, а именно, лица женского пола, в самом широком возрастном диапазоне, жительницы стран Средиземноморья – и вовсе не Израиль я имею в виду, а Грецию с Италией в первую очередь – ограничивают свой завтрак минимум пятью сладкими булками, каждая из которых размером с блюдечко, никак не меньше, запивая их несколькими чашками кофе с молоком. Если это и диета, то куда как странная…)
На испанском фоне французский завтрак выглядит по меньшей мере скромно – политкорректность запрещает мне использовать более подходящие в этой ситуации слова. Два вида соков, два вида йогурта (простой и – обычно – клубничный, химического вкуса, с нещадной добавкой клубничной эссенции), пара сортов хлопьев (кукурузные и пшеничные), твердый сыр, нарезанный тоненькими ломтиками, и не более трех разновидностей плавленого сыра. Масло, мед (не всегда) и джем, включая неизбежный, совершенно несъедобный сливовый. Чай и кофе (причем молоко к кофе подается холодным – возможно, с гуманной целью избежания пенок). Вот вроде бы и все. Да, разумеется, круассаны и бриоши, но в весьма ограниченном ассортименте.
Мне могут возразить: такой завтрак традиционен для Франции. И сослаться на того же Хемингуэя: "Утром я спустился по бульвару Сен-Мишель до улицы Суфло и выпил кофе с бриошами" (Ф).
А я в ответ – другую цитату: "Для Франции это был обильный обед, но после испанских трапез он показался мне несколько скудным" (Ф).
