(продолжение. Начало в № 10/2021 и сл.)
И тут мы подошли к самому, пожалуй, знаменитому сонету за номером 66. Он действительно великолепен. Комментарии к нему излишни. Отмечу лишь, что в оригинале весь текст — одно-единственное предложение. Всё сказано на одном дыхании. И восклицательного знака там нет.
66.
Tired with all these, for restful death I cry:
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimmed in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
.
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabld,
.
And art made tongue-tied by authority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill:
.
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
.
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
.
И прямоту, что глупостью слывёт,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.
.
Всё мерзостно, что вижу я вокруг…
Но как тебя покинуть, милый друг!
Перевод С. Маршака
Перевод Самуила Яковлевича, несомненно, хорош, но по выразительности и силе звучания он значительно уступает оригиналу. Да и смысл сонета у него получился несколько иным. В оригинале чётко сказано, что это власть (authority) затыкает рот творчеству (art), что всё контролируется и управляется, всё заставляют делать «как доктор прописал» (doctor-like controlling skills), то есть как продиктовано свыше.
В конце 1940-х годов, когда делался перевод, такое звучание самого знаменитого сонета показалось бы властям совершенно неприемлемым, направленным на подрыв государственного строя, так что переводчику пришлось сгладить острые углы, но зато получить в 1949 году за перевод сонетов Сталинскую премию второй степени. Я ни в коей мере не осуждаю Самуила Яковлевича. Он жил в ужасные времена. Одного неверного слова было достаточно, чтобы превратиться в лагерную пыль. Особенно еврею в разгар борьбы с «безродными космополитами». Просто отмечаю, что и такие привходящие факторы могут влиять на смысл перевода. Но это так, к слову.
В сонетах с номера 67 и далее автор отчитывает адресата за дурное поведение, за сомнительное общество, в котором он вращается, за то, что он теряет врождённое благородство, становится «common», посредственностью. Очень сомнительно, чтобы даже знаменитый автор низкого происхождения, тем более материально зависимый от патрона, мог позволить себе такие выпады в адрес благородного графа.
В этих сонетах постоянно обыгрывается тема уходящего времени, скорой смерти, которая навеки должна связать автора с адресатом. В них ощущается состояние глубокой депрессии.
Начиная с сонета 76 в повествование вплетается новая тема — поэт-соперник. Похоже, кто-то другой тоже посвящает стихи сыну Мэри, и ей кажется, что однообразие её сонетов может ему наскучить. Но ничего поделать с собой не может.
76.
Увы, мой стих не блещет новизной,
Разнообразьем перемен нежданных.
Не поискать ли мне тропы иной,
Приёмов новых, сочетаний странных?
Я повторяю прежнее опять,
В одежде старой появляюсь снова.
И кажется, по имени назвать
Меня в стихах любое может слово.
Все это оттого, что вновь и вновь
Решаю я одну свою задачу:
Я о тебе пишу, моя любовь,
И то же сердце, те же силы трачу.
Все то же солнце ходит надо мной,
Но и оно не блещет новизной!
Перевод С. Маршака
Очень красноречивые строки. И действительно, каждое слово в них может назвать её по имени. Удивительно, как этого можно не замечать.
Я не стал приводить здесь оригинал, потому что Самуилу Яковлевичу удалось избежать употребления какого-либо рода. Правда, ему пришлось нарушить правила сонетосложения; он дважды употребил одно и то же слово — «новизной». Строгими канонами это не допускается.
В сонете 77 автор дарит адресату чистый блокнот, чтобы тот мог записывать свои стихи и мысли. В последующих сонетах несколько раз упоминается другой сочинитель, которого автор называет «thy poet» (твой поэт). Автор вроде бы даже признаёт его превосходство, считая более талантливым, хотя я вижу в этом некоторый сарказм. Говорится также об «обоих твоих поэтах», то есть об авторе и о сопернике. Профессор Рауз справедливо отмечает, что эта последовательность сонетов более естественна, более автобиографична.
В стихах по-прежнему звучат исступлённое обожание, безмерная восторженность и самоотречение, как, например, в строках сонета 81.
81.
Тебе ль меня придётся хоронить
Иль мне тебя, — не знаю, друг мой милый.
Но пусть судьбы твоей прервётся нить,
Твой образ не исчезнет за могилой.
Ты сохранишь и жизнь и красоту,
А от меня ничто не сохранится.
На кладбище покой я обрету,
А твой приют — открытая гробница.
Твой памятник — восторженный мой стих.
Кто не рождён ещё, его услышит.
И мир повторит повесть дней твоих,
Когда умрут все те, кто ныне дышит.
Ты будешь жить, земной покинув прах,
Там, где живёт дыханье, — на устах!
Перевод C. Маршака
Уильяму Герберту действительно писали много панегириков и славословий. Среди их авторов были и самые известные поэты того времени, например, Джон Донн и Бен Джонсон. Мэри Сидни не хотела с ними конкурировать, о чем говорится в сонете 85.
85.
Моя немая муза, милый, спит,
Когда к тебе несутся песнопенья,
И много перьев золотых скрипит,
А музы ткут изысканность хваленья.
Со мною — мысль, с другими — лишь слова.
Кричу «аминь», как дьяк во славу Бога,
Услышав всякий гимн, где у стиха
Изящество и благозвучье слога.
И говорю: «Да, это так; да, верно!»
И хочется еще хвалы прибавить,
Но мысленно. В моей любви безмерной
Не слово — мысль одна умеет славить.
Цени ж других за их слова пустые;
Меня — за мысли пламенно-немые.
Перевод М. Чайковского
Многие шекспироведы пытались определить, кто же был конкурентом автора. Называлась масса имён, в том числе и те, что я упомянул выше. Но одно имя, которое мне представляется наиболее вероятным, кажется, не назвал никто. Имя это — Мэри, в детстве Молл, в замужестве леди Рот, тогда ещё Мэри Сидни. (Не моя вина, что девочек в ту пору почти поголовно называли Мэри или Элизабет. Я-то привык в них разбираться, а вот свежему читателю это может быть трудновато, потому я и вынужден уточнять, какая из Мэри имеется в виду). Она уже мимоходом упоминалась выше, но сейчас настало время рассказать о ней поподробнее.
Мэри Сидни Рот
Мэри Рот, урождённая Сидни (Mary Wroth, née Sidney), 18 октября 1587 – март 1651. Дочь сэра Роберта Сидни, младшего брата Мэри Сидни, графини Пембрук, её племянница и крёстная дочь. Домашнее прозвище Молл. Она была старшей из 11 детей. Отец Молл сэр Роберт Сидни помимо успехов на ниве продолжения рода преуспевал и на военной службе, где был в конце 1580-х годов назначен губернатором голландского городка Влиссинген (англичане арендовали его, чтобы он не достался испанцам, и называли его Флашинг). Там он с редкими наездами домой находился в течение почти 30 лет. Жена его, неспособная справиться с такой оравой детей даже с помощью прислуги, подбрасывала некоторых из них родичам, и так её дочь Молл часто оказывалась в доме тётушки. Там она получила типичное для того времени домашнее образование — языки, музыка, изящные манеры. Рано проявила литературные способности, играла на различных музыкальных инструментах.
Тётушка Мэри любила её как родную. Племянница была почти семью годами младше старшего сына графини Пембрук Уильяма Герберта, и, по-видимому, около 1601-1602 года молодые люди, которые вместе росли и жили в одном доме, вступили в интимную связь. Ему было около 22-х, а ей около 15-ти.
В 1604 году её выдали замуж за сэра Роберта Рота, десятью годами старше. Брак оказался неудачным, потому как сэр Роберт пил, играл в карты и распутничал, хотя некоторые исследователи это отрицают, считая его примерным семьянином. Мэри-младшая занялась сочинительством и выпустила несколько сборников стихов, показав себя способной поэтессой, о которой тепло отзывались современники, в том числе Бен Джонсон. Писала она и сонеты.
В феврале 1614 года она родила сына, а спустя два месяца муж Мэри умер, оставив после себя огромные долги, так что имение пришлось продать. Наблюдать за совершением сделки по продаже имения было поручено Уильяму Герберту. Вскоре, в 1616 году, умер и её малолетний сын.
Овдовев, Мэри снова сошлась с Уильямом (при живой жене) и родила ему близнецов — дочь Катерину и сына, тоже Уильяма. Вся эта история стала известна лишь спустя четыре века по найденным в архивах документам.
В 1621 году Мэри Рот опубликовала прозаическую книгу Урания, посвящённую её дядюшке сэру Филипу Сидни, и тётушке графине Пембрук. Публикация вызвала скандал, потому как многие опознали в её персонажах себя. Скончалась леди Рот около марта 1651 года, но ни точная дата, ни место её захоронения неизвестны.
Сочинения Мэри Рот включались во многие современные антологии английской литературы эпохи Возрождения. В 2010 году вышла её детальная биография [Hannay 2010], позволившая прояснить неизвестные ранее детали её жизни.
Сведений о муже Мэри Рот сохранилось мало. Два месяца в 1601 году сэр Роберт побыл членом последнего парламента королевы Елизаветы, но не произнёс там ни слова. В конце 1600-х годов стал «gentleman pensioner» — членом личной гвардии короля Якова I, что позволило ему появляться при дворе[1]. Упоминается, что король часто охотился вместе с гостеприимным и хлебосольным сэром Ротом в его имении. Вездесущий Бен Джонсон описал эти охотничьи забавы и застолья в поэме Лес, которую посвятил сэру Роту. Отмечается, что сына Мэри принесла ему только «после долгих бесплодных попыток». И действительно, от свадьбы до рождения сына прошли целых десять лет.
Аристократии тогда было очень важно, чтобы в семье имелся наследник мужского пола, так как к нему переходили титул и все владения; если наследников было несколько, то к старшему из них. В семействе Ротов наследник не появлялся очень долго, что не могло не беспокоить сэра Роберта.
Одна из исследовательниц высказала предположение, что он был импотентом, а для произведения на свет наследника был вынужден прибегнуть к помощи Уильяма Герберта. Он якобы прекрасно знал о его прежней связи со своей женой, но не только не возражал, но даже способствовал её возобновлению, лишь бы только у жены родился мальчик. Но долго радоваться появлению наследника сэру Роберту не довелось. Он скончался, когда ребёнку не было и двух месяцев. Версия весьма шаткая, но не лишённая правдоподобия.
Возможно, так оно и было. Биограф Уильяма Герберта упоминает “до сих пор необъяснённое стихотворение”, написанное кузеном Уильяма и его близким другом лордом Гербертом Чербёри [Briley 1961]. Называлось оно так: Весёлые строки, адресованные леди Рот по случаю появления на свет ребёнка лорда Пембрука, родившегося весной. Вот последние две строки: “Как бы это ни выглядело, главное, чтобы ребёнок рос здоровым”. Ни один комментатор не мог объяснить, почему это стихотворение было адресовано леди Рот, и о каком ребёнке шла речь. Похоже, что автор стихотворения знал о “деликатной задаче” сделать Мэри Рот мальчика, с которой Уильям успешно справился.
Леди Рот впоследствии прославилась как одна из первых женщин-прозаиков и поэтесс Англии начала и середины 1600-х годов. Под первой я имею в виду не столько качество, сколько порядковый номер. Среди её ранних сочинений следует упомянуть камерную рифмованную пьесу Победа любви (Love’s Victory). Эта пасторальная поделка предназначалась не для постановки на сцене, а для коллективного чтения или разыгрывания в узком кругу друзей и членов семьи. Хотя пьеса не датирована, было решено считать годом её написания 1618-й, чтобы в 2018 году, спустя 400 лет, её можно было сыграть в родовом замке семейства Сидни.
Бен Джонсон посвятил панегирик и Мэри Рот. Перевод его я нашёл в Сети.
Я был влюблён, и показать мог это,
Но не в стихах, хотя б их создал вмиг;
Вам посвятив сонет, любви достиг
Я лучшей с лучшим званием поэта.
Не стыдно мне и Музе, что воспеты
Ваш верный такт и разума родник,
От Ваших чар умом и сердцем сник
Здесь каждый; я теперь знаток предмета.
Ваш стих – то, чем владеет Купидон:
Колчан его и лук, огонь и стрелы;
Вы губите, как он, глазами смело,
Потом, как мать его, тем, кто влюблён,
Вы дарите восторг, чтоб каждый смог
Венеры пояс сшить из Ваших строк.
Перевод А. Лукьянова
Подозреваю, что сойдясь в юности со своим двоюродным братом Уильямом Гербертом, обожаемым сыном тётушки Мэри, будущая леди Рот осыпала его своими восторженными сочинениями. Возможно, они доходили до матери Уильяма, которая, здраво оценивая их уровень, тем не менее понимала, что сыну они должны были льстить.
Я не берусь судить, какого качества были стихи Мэри Рот, а потому положусь на мнение специалистов. В Сети я нашёл заметку профессора английской литературы Стэнфордского университета в США, который честно заявил, что он решил исключить из своей программы произведения этой Мэри, потому как они «…ужасны и не стоит давать их студентам. Да, они ужасны. И скучны. И однообразны. И просто ужасны». При этом он добавил, что все коллеги с ним согласны[2].
Тот же профессор ссылается на лучшую, по его мнению, статью о Мэри Рот с красноречивым названием Boredom and Whoredom [Hanson 1997], которое я бы вольно перевёл как «скукота и шлюхота». Автор этой статьи утверждает, что сочинения леди Рот обязательно следует изучать как раз из-за их скукоты, чтобы оттенить достоинства других поэтов той эпохи. На чём основывается вторая часть характеристики её творчества мне не совсем понятно. Разве что на слухах о её связи с кузеном.
Однако, похоже, не все находят её сочинения ужасными. В 2015 году вышел сборник статей и эссе под названием Перечитывая Мэри Рот [Larson 2015]. В предисловии его редакторы отмечают, что во втором десятилетии XXI века наблюдается резкий всплеск интереса к творчеству леди Рот и перечисляют посвящённые ей многочисленные исследования, конференции и издания. Поскольку, по моему мнению, Мэри Рот имела непосредственное отношение к сонетам, мы в дальнейшем будем неоднократно к ней обращаться. Кстати, ни единого упоминания леди Рот в советском и российском литературоведении в доступных источниках мне найти не удалось.
Как уже упоминалось, в 1621 году Мэри Рот опубликовала вызвавшую скандал прозаическую книгу Урания, посвящённую её дядюшке покойному сэру Филипу Сидни, и в то время уже тоже покойной тётушке графине Пембрук. В приложении к Урании содержатся около сотни сонетов, принадлежащих её перу.
Американский литературовед П. Хект подробно проанализировал эти сонеты в статье с броским названием Искажения, агрессия и секс в сонетах Мэри Рот [Hecht 2013]. Он обнаружил в них много эротики (отсюда и «шлюхота»?), замаскированной туманными, рваными, нарушающими привычный синтаксис предложениями. Нашлись в них и скрытые нападки на современников, понятные только посвящённым. Резюмируя, автор статьи заключает, что поэзия леди Рот в то время была равносильна панк-року 1970-х годов, протесту против мейнстрима. Возможно, не мне судить, тем более что с панк-роком я совершенно незнаком.
Я не собирался останавливаться на сонете 86, на мой взгляд, ничем не выдающемся, и из той же серии, что и предыдущие, где речь шла о других поэтах-соперниках, если бы не обширнейший комментарий к нему профессора Рауза. Сначала приведу перевод самого сонета.
86.
Его ль стихи, красой тебя пленив
И гордо распустив свои ветрила,
Во мне замкнули мысли, превратив
Утробу, их зачавшую, в могилу?
Его ли дух, бессмертных слов творец,
Мой тихий голос предал вдруг проклятью?
Нет! То не он готовит мне конец
И не его коварные собратья.
Не сможет он, ни дух ему родной,
Чьи по ночам он слушал назиданья,
Похвастаться победой надо мной,
И не от них идёт моё молчанье.
Но ты теперь живёшь в его стихах,
И, обеднев, мой малый дар зачах.
Перевод А. Финкеля
Трудно сказать, кого конкретно могла иметь в виду Мэри Сидни. Это мог быть и Джон Донн, и Бен Джонсон, а могла быть и Мэри Рот, раз уж говорится о назиданьях родного ему духа по ночам (так и в оригинале). Упоминание «малого дара» — это, видимо, притворное самоуничижение Мэри Сидни. Почему о поэте было принято отзываться в мужском роде, я уже объяснял.
Профессор Рауз обнаружил в этом сонете весьма неожиданную информацию. Он заключил, что в нём говорится о внезапном исчезновении поэта-соперника. По его мнению, этим исчезнувшим соперником был известный поэт и драматург того времени Кристофер Марло (Christopher Marlowe), убитый в пьяной драке 30 мая 1593 года. (К слову, отец леди Рот, тогда ещё маленькой Молл, будучи губернатором Флашинга, как-то арестовал там Марло за пособничество фальшивомонетчику.) Профессор полагает, что Марло тоже хотел заполучить графа Саутгемптона в спонсоры и забрасывал его своими сочинениями, которые в конце концов понравились графу больше стихов Шекспира, так что тот стал беспокоиться, не лишится ли он материальной поддержки. А тут соперник очень ко времени погиб, и тревожиться больше стало не о чем. Несмотря на все усилия мне не удалось понять, на каком основании уважаемый профессор сделал столь далеко идущие выводы.
В сонете 88 и в нескольких последующих постоянно упоминается тема разрыва отношений. Мэри очень от этого страдает, но всячески пытается оправдать и обелить сына. Она готова принять всю вину на себя, и если тот даже станет публично поливать её грязью, она все равно будет уверять, что прав он.
Профессор Рауз находит сонет 92 очень показательным. Я тоже, но по другой причине, чем он. Вместо оригинала и перевода я приведу два разных русских текста, чтобы показать, насколько их смысл зависит от позиции переводчика. Далее я прокомментирую комментарий профессора.
92.
Но что ни делай, чтоб порвать со мной,
До смертного конца ты будешь мой.
Я буду жить, пока меня ты любишь,
Ты осчастливишь, ты же и погубишь.
.
Чего страшиться худшей из обид,
Когда в малейшей — жизни прекращенье?
Нет, лучшая мне доля предстоит,
Чем быть рабом каприза настроенья.
.
Изменой мне не возмутишь покоя,
Коль от неё зависит жизнь моя…
О, наконец могу вздохнуть легко я,
Счастливым жить и умереть любя.
.
Соблазнов красоте не избежать.
Но я измен твоих могу не знать…
Перевод М. ЧайковскогоКак ни стремись укрыться вновь и вновь, —
Пока я жив, ты мне обречена.
Но длится жизнь не дольше, чем любовь, —
Ведь от любви зависима она.
.
Я не боюсь твоих обид — больших,
Когда от малой рвётся жизни нить.
Чем быть в плену у прихотей твоих,
Во много лучше, как сейчас, мне жить.
.
Меня изменой не сгубить тебе
Вся жизнь моя на лезвии измен.
Как счастлив я во всей своей судьбе:
Люблю я — счастлив, и умру — блажен.
.
Но нет красы на свете без пятна:
А вдруг ты и сейчас мне неверна!
Перевод А. Финкеля
Как легко заметить, М. Чайковский полагает, что здесь мужчина обращается к мужчине, тогда как А. Финкель видит обращение мужчины к женщине. Мне же по-прежнему кажется, что это Мэри старается уверить себя в том, что никакие попытки сына окончательно порвать с ней под влиянием любовницы ни к чему не приведут. Она уже привыкла к изменам, они её больше не пугают и не погубят, её любовь выше измен. В который раз отмечу, что в оригинале нет ни малейших указаний на пол автора или адресата.
Профессор Рауз и здесь находит глубокий подтекст. По его мнению, до него никто не понял истинного смысла этого сонета. А смысл заключается в том, что жизнь Шекспира закончится, когда его разлюбит граф Саутгемптон. Шекспир, считает профессор, глубоко озабочен многочисленными смертями коллег в 1592-1593 годах, когда, по его разумению, происходит действие сонетов. Шекспир якобы приходит в ужас при мысли о том, что и он, как его удачливый соперник Кристофер Марло, мог погибнуть в 1593 году, и все его великие творения никогда не увидели бы свет. Профессор находит в этом сонете и упрёк графу за то, что Шекспир полностью зависит от его настроения. Остаётся только поражаться проницательности профессора.
Сонеты 94 и 95 идут парой. Они развивают одну и ту же тему — порчу, таящуюся в прекрасном образе.
94.
They that have pow’r to hurt, and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmovd, cold, and to temptation slow —
.
They rightly do inherit heaven’s graces,
And husband nature’s riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others but stewards of their excellence.
.
The summer’s flow’r is to the summer sweet,
Though to itself it only live and die,
But if that flow’r with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
.
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester smell far worse than weeds.Кто, злом владея, зла не причинит,
Не пользуясь всей мощью этой власти,
Кто двигает других, но, как гранит,
Неколебим и не подвержен страсти, —
.
Тому дарует небо благодать,
Земля дары приносит дорогие.
Ему дано величьем обладать,
А чтить величье призваны другие.
.
Лелеет лето лучший свой цветок,
Хоть сам он по себе цветёт и вянет.
Но если в нем приют нашёл порок,
Любой сорняк его достойней станет.
.
Чертополох нам слаще и милей
Растленных роз, отравленных лилей!
Перевод С. Маршака
95.
How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
O in what sweets dost thou thy sins inclose!
.
That tongue that tells the story of thy days
(Making lascivious comments on thy sport)
Cannot dispraise, but in a kind of praise,
Naming thy name, blesses an ill report.
.
O what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty’s veil doth cover every blot,
And all things turns to fair that eyes can see!
.
Take heed (dear heart) of this large privilege:
The hardest knife ill used doth lose its edge.Ты украшать умеешь свой позор.
Но, как в саду незримый червячок
На розах чертит гибельный узор, —
Так и тебя пятнает твой порок.
.
Молва толкует про твои дела,
Догадки щедро прибавляя к ним.
Но похвалой становится хула.
Порок оправдан именем твоим!
.
В каком великолепнейшем дворце
Соблазнам низким ты даёшь приют!
Под маскою прекрасной на лице,
В наряде пышном их не узнают.
.
Но красоту в пороках не сберечь.
Ржавея, остроту теряет меч!
Перевод С. Маршака
Современный автор назвал сонет 94 «tricky», каверзным. И действительно, с чего бы это вдруг Шекспир стал рассуждать о гнили, скрывающейся в прекрасном цветке, тем более адресуя сонет своему спонсору и обвиняя в грехах, таящихся в его великолепной оболочке. Профессор Рауз тоже пребывает в некотором недоумении, но всё же выражает несогласие с теми шекспироведами, которые полагали, что эти два сонета стоят не на своём месте. По мнению профессора, они продолжают предыдущую тему и отражают недовольство отказом графа жениться, а также досаду на то, что увлечение Саутгемптона их общей любовницей оказалось поверхностным и не идёт ни в какое сравнение со страстью поэта. В последней строке оригинала упоминается нож, который тупится от неправильного применения. Профессор находит, что так великий бард демонстрирует своё низкое происхождение.
С точки зрения моей версии, ничего каверзного здесь нет. Мать прекрасно понимает, что за прекрасным обликом сына скрывается гниль, что он чёрств к страданиям других, что о его похождениях уже поползли нехорошие слухи и предупреждает о том, что «красоту в пороках не сберечь».
Сонеты с 97 по 99, которые принято объединять под заголовком «Зима разлуки», мы пропустим, так как они содержат мало новой информации, и перейдём к обширному следующему циклу «Торжество возобновлённой дружбы», с номера 100 по номер 126.
Торжество возобновлённой дружбы
Профессор Рауз относит этот цикл к 1594 году, поскольку в одном из стихотворений упоминается о трёх прошедших вёснах, когда, по его мнению, началось поклонение Шекспира Саутгемптону. Мне же кажется, что здесь речь скорее идёт о 1603-1604 годах, и вот почему. Как мы помним, в 1600 году произошла неприятная история с Мэри Фиттон, после которой Уильям Герберт был ненадолго посажен в тюрьму, а потом отлучён от двора и отправлен в ненавистное ему сельское имение, а в прошении уехать за границу ему было отказано. В 1603 году, 24 марта, скончалась королева Елизавета, её сменил король Шотландии Яков VI, ставший вскоре королём Англии и Ирландии под именем Якова I. Через некоторое время он отменил ссылку Уильяма Герберта, и тот, три года спустя, стал снова появляться при дворе, стараясь как можно скорее понравиться новому монарху. Как он в этом преуспел, расскажем чуть позже.
Так закончилась «зима разлуки», прошли три весны, а с ними и отчуждение. Сын перестал быть изгоем, и Мэри снова разразилась потоком признаний ему в вечной любви. В сонете 107 совершенно явственно проступает упоминание о кончине королевы и выражается надежда на перемены к лучшему, в том числе и для её сына.
107.
Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world, dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
.
The mortal moon hath her eclipse endured
And the sad augurs mock their own presge,
Incertainties now crown themselves assured,
And peace proclaims olives of endless age.
.
Now with the drops of this most balmy time
My love looks fresh, and Death to me subscribes,
Since spite of him I’ll live in this poor rhyme,
While he insults o’er dull and speechless tribes.
.
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants’ crests and tombs of brass are spent.Ни страх мой, ни вселенский дух-пророк,
Чьё тьму времён пронизывает око,
Любви моей мне не укажет срок,
Хотя она дана мне лишь до срока.
.
Затмилась тихо смертная луна,
Пророчества авгуров вышли лживы,
Уверенность на трон возведена,
И вечные объявлены оливы.
.
И это все — бальзам на раны мне,
Любовь моя свежа, я весел снова —
И не умру с другими наравне,
Которые в веках не имут слова.
.
В стихах и ты пребудешь — и скорей
Падут гробницы и гербы царей.
Перевод С. Степанова
В переводе, как обычно, игнорируем якобы мужской род автора («я весел снова»). Уже устал повторять, но необходимо.
Профессор Рауз, естественно, имеет свой взгляд. Все прочие, по его мнению, писали об этом сонете несусветную чепуху, потому как не понимали, о каком периоде времени в нем идёт речь.
Профессор знает точно — описываются события 1593-1594 годов. Тогда обнаружился заговор личного врача королевы Елизаветы некого Лопеса, который по наущению врагов-испанцев якобы собирался королеву отравить, за что и был скоренько казнён. А под наступившим миром имеется в виду окончание долгих религиозных войн во Франции. Всё это должно было, по мнению профессора, сильно подействовать на Шекспира и отразиться в его сонете.
Я же считаю, что под «вечными оливами» подразумевается заключенный Яковом I в августе 1604 года мирный договор с испанцами, положивший конец необъявленной войне, длившейся почти 20 лет. Вот это точно должно было обрадовать Мэри Сидни, ведь в этом конфликте она потеряла любимого брата и соавтора, «божественного» сэра Филипа. А «затмившаяся смертная луна» — это почившая годом с небольшим раньше королева Елизавета, как бы то ни отрицал профессор Рауз.
Вполне вероятно, что примирительный тон сонетов этого цикла вызван и назревавшими планами женитьбы Уильяма Герберта и замужества его любовницы Мэри-младшей. У Мэри-старшей должна была появиться надежда, что это остепенит сына, да и его подружка окажется под супружеским надзором.
Обе свадьбы состоялись осенью 1604 года, с интервалом чуть больше месяца, что тоже мне представляется многозначительным. Первой, 27 сентября, выдали замуж Мэри-младшую за сэра Роберта Рота, причём современник отметил, что тому крупно повезло заполучить такую красавицу, а 4 ноября женили Уильяма, на его сверстнице, непривлекательной, но зато богатой родственнице Мэри Толбот (Mary Talbot). Другой современник съязвил тогда, что богатство жены досталось Уильяму очень дорого, так как в придачу к нему он получил ещё и её. Но новобрачного это, похоже, не смущало. Он беспокоился лишь о том, чтобы в случае смерти жены переданные ей в приданое земли остались в его владении, а не вернулись бы в её семью [Hannay 2010]. Свадьба была весьма пышной, с множеством высокопоставленных гостей. Мэри-младшая, теперь уже леди Рот, тоже присутствовала.
Не виноват, что появилась ещё одна Мэри, на этот раз Толбот, которая по мужу стала графиней Пембрук, как и наша героиня, мать Уильяма. Так что и графинь Пембрук стало уже две, но в них мы путаться не будем.
Каковы были отношения Мэри-старшей с невесткой, судить трудно, но вряд ли они были безоблачными. Известно лишь, что та тут же стала в письмах именовать себя графиней Пембрук, как бы демонстрируя, кто теперь новая хозяйка. Свекрови это не понравилось, и она стала подписываться просто Мэри Сидни, вертикально перечёркивая букву S, как то иногда делал её старший брат.
Похоже, с женой Уильяма с самого начала было что-то не так, потому как близкий к семейству Сидни современник писал, что когда она стала появляться при дворе, то очень странно обращалась с друзьями, которые не могли этого не заметить. При дворе её явно не любили, судя хотя бы по тому, что она не была в числе приглашённых на похороны скончавшейся в 1619 году королевы Анны, тогда как и её муж, граф Пембрук, и его мать, и леди Рот участвовали в траурной церемонии.
Были у Мэри-старшей и другие проблемы, о которых она глухо отзывалась в своём стихотворном дневнике. После смерти мужа в 1601 году ей пришлось вплотную заняться своими фамильными владениями в Уэльсе, в городе Кардифф. Тамошняя верхушка, решив, что совладает со слабой дамой, попыталась оттяпать часть её земель в свою пользу. Особенно усердствовал в этом некий Эдмунд Мэтью (Edmund Matthew), мировой судья. Мэри стала писать им гневные письма, жаловаться на беспредел королеве и требовала отдать похитителей под суд. Та реагировала неохотно, видно, годы уже брали своё и ей не хотелось ввязываться в эту тяжбу. Потекли вялые разбирательства на местном уровне, где все, естественно, отрицали свою вину.
Но потом дело дошло до уголовщины. После смерти королевы Елизаветы в марте 1603 года противники совсем распоясались. Один из управляющих Мэри Сидни в апреле того же года по её просьбе перевозил в Лондон, где она тогда находилась, участвуя в подготовке похорон королевы, её драгоценности и деньги. По дороге на него напали люди Мэтью, вооружённые кинжалами, пистолетами и дубинами, смертельно ранили, проломив ему в шести местах череп, и ускакали, забрав добычу.
Мэри пришла в понятную ярость и бросилась за справедливостью к новому королю Якову I. Но тот, похоже, даже не стал её слушать. Она обратилась за помощью к старшему сыну Уильяму, но и тот кроме выражения сочувствия никак помочь не спешил, хотя это было в его интересах, ведь пытались отнять часть его наследства. У него были другие планы.
Мэтью с подручными в свою очередь обрушился с обвинениями на Мэри, стал возводить на неё всякую напраслину, распускать слухи и поливать грязью. Новый король был скорее склонен слушать их, потому как презирал слабый пол. По-видимому, об этой истории и упоминается в сонете 112.
112.
Бальзам мне на клеймёное чело
Твоя любовь и нежное участье.
Кто б ни рядил меня в добро и зло,
В твоей лишь похвале взыскую счастья.
Ты для меня весь мир! Главу склоня,
Стыдить и славить наделяю правом.
Я мёртв для всех, мертвы все для меня,
Лишь ты судья делам моим неправым.
Молву я бросил в бездну немоты,
Мой слух гадючий ей теперь не внемлет;
Ни лести, ни бесстыдной клеветы
Моя глухая совесть не приемлет.
Я жажду только слова твоего,
Всё остальное, мнится мне, мертво.
Перевод С. Степанова
Мужской род по-прежнему игнорируем. Профессор Рауз привязывает этот сонет к неким фактам жизни Шекспира, известным ему одному.
В сонетах с 113 по 125 описываются размолвки с сыном, охлаждения, ссоры и примирения. Вот типичный сонет 120.
120.
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammerd steel.
.
For if you were by my unkindness shaken
As I by yours, y’have passed a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffered in your crime.
.
O that our night of woe might have rememb’red
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me then, tend’red
The humble salve, which wounded bosoms fits!
.
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.Что ты жесток был, ныне мне отрадно;
Хоть в ту пору обида и печаль
Терзали грешный дух мой беспощадно, —
Ведь нервы у меня не медь, не сталь…
.
И если б ты моё познал презренье,
Как я твоё, то ты б изведал ад.
Но я, тиран, забыл бы про тот яд,
Который влил ты мне в те дни мученья.
.
О, вспомнив лишь ту горестную ночь,
Вся глубь души моей из состраданья
Влила б тебе, как ты мне, чтоб помочь,
Бальзам любви и соболезнованья.
.
Но грех твой ныне в радость обращён.
И я тобой, а мною ты прощён.
Перевод М. Чайковского
В оригинале употреблено слово «crime» (преступление). Видимо, так Мэри расценивала связь сына со своей племянницей и крестницей. Профессор Рауз находит здесь отзвуки ссоры Шекспира с Саутгемптоном из-за отбитой у него любовницы, за что великий бард стал относиться к графу с лёгким презрением, но всё же простил, памятуя о своей материальной от него зависимости. Очень сомнительное толкование. И вряд ли Шекспир осмелился бы обвинять графа в преступлении.
Должен сознаться, что сонет 124 ставит меня в тупик. И не меня одного. Вот он.
124.
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune’s bastard be unfathered,
As subject to Time’s love, or to Time’s hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered.
.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralld discontent,
Whereto th’inviting time our fashion calls;
.
It fears not Policy, that heretic,
Which works on leases of short-numb’red hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with show’rs.
.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.О, будь моя любовь дитя страны,
Его могла б Фортуна с полным правом,
Играя тем, права чьи неполны,
К цветам отнесть или к ничтожным травам.
.
Но он отнюдь не случая игра,
Его не тронут ни фавор, ни смута,
Ни все посулы счастья и добра,
Чем соблазняет каждая минута.
.
Ему благоразумье ни к чему
Зарящихся на временные брашна,
Благоразумью верен своему —
Не нужно солнц ему и гроз не страшно.
.
Свидетели тому — шуты минут,
Чья смерть — добро, а жизнь — порок и блуд.
Перевод С. Степанова
Согласно профессору Раузу, многие комментаторы тоже не могли взять в толк о чем здесь идёт речь, а все их догадки были беспочвенны. И тут же берётся объяснять бестолковым, как нужно понимать этот сонет. Он полагает, что здесь описываются события 1594-1595 годов, когда гонения на католиков в Англии, в особенности на иезуитов, достигли пика. Последнюю строку он понимает как одобрение их истребления, чему, увы, добропорядочный мещанин Шекспир радуется.
Такое странное толкование меня не убеждает хотя бы потому, что профессор не мог не знать о высказывавшихся многими исследователями подозрениях в тайном католичестве самого Шекспира. Было бы очень странно, если бы католик, пусть и тайный, радовался избиению своих единоверцев.
Сонет действительно непонятен. Переводчику удалось довольно точно передать смысл первого катрена. Там говорится о «the child of state», так назывались высокородные сыновья, отцы которых скончались до достижения ими совершеннолетия, а потому их отдавали под опеку, они становились «детьми государства». Опекуном обычно являлся какой-нибудь граф, как было, например, в случае Саутгемптона. Похоже, Мэри имеет в виду, что если бы даже её сын был таким «сыном полка», то и тогда с ним нельзя было бы обращаться так, как кто-то посмел с ним поступить.
Выскажу своё предположение, но оговорюсь, что оно может быть совершенно мимо цели. В воспоминаниях одного из современников упоминается о том, что Уильям Герберт однажды был застигнут за нечестной игрой в карты и за то бит, но на оскорбление не ответил. Якобы, узнав об этом, его мать пришла в такую ярость, что стала рвать на себе волосы. Так ли было, неизвестно, источник довольно ненадёжен, но если так, то Мэри вполне могла считать, что обидчикам её обожаемого сына «смерть — добро». Смысл всех катренов кроме первого очень туманен и в оригинале. Переводчику в таком случае можно только посочувствовать.
Прежде, чем двинуться дальше, остановлюсь на одном моменте. В сонете 108 используется обращение «sweet boy» (славный мальчик), а в сонете 126 — «my lovely boy» (прекрасный мальчик мой). Ну кто кроме матери мог так обращаться к адресату, к предмету своего обожания? Одних этих обращений достаточно, чтобы понять — не мог стратфордский мещанин, будь он хоть трижды знаменитым автором, позволить себе такое обращение к высокородному графу. Не мог. Так могла написать только мать! Но многочисленные толкователи упорно стараются этого не замечать, объясняя такие обращения возвышенным стилем стихосложения, принятым в елизаветинские времена.
Нельзя не остановиться на весьма любопытном сонете 126, который как бы завершает цикл о прекрасном юноше. Он необычен тем, что содержит не 14, а лишь 12 строк. Вместо последних двух строк стоят пробелы.
126.
O thou my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time’s fickle glass1, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein show’st
Thy lovers withering as thy sweet self grow’st;
.
If Nature (sovereign mistress over wrack),
As thou goest onwards still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace, and wretched minutes kill.
.
Yet fear her, O thou minion of her pleasure,
She may detain, but not still keep, her treasure!
Her audit (though delayed) answered must be,
And her quietus is to render thee.
.
( )
( )О, милый мальчик! Времени косы
Не убоясь, ты взял его часы.
И вот, цветя и набираясь сил,
Поклонников своих ты подкосил.
.
А если мать-Природа не даёт
Лететь тебе безудержно вперёд,
Она тебя оберегает тем —
Чтоб время не смело тебя совсем.
.
Но берегись! Капризна, неверна,
Не станет вечно клад хранить она,
И — будет день тот близок иль далёк —
Наступит, наконец, расплаты срок.
.
Перевод А. Финкеля
Конечно же шекспироведы не могли обойти вниманием этот факт. Отсутствию последних строк предлагались самые разные объяснения. Вот что написано на одном из российских сайтов, посвящённом сонетам Шекспира.
«Отсутствие сонетного ключа имеет неоднозначный смысл. По одной из версий, их банально исключил книжный пират Томас Торп, так как они могли слишком явно отсылать к личности молодого мецената. Но более вероятно, что это был изначальный замысел самого Шекспира, который таким образом указал на неизбежность расчёта и/или отсутствие у поэта сил противопоставить этому что-либо. Поэтому последние три куплета сонета 126 просто предупреждают молодого человека о неизбежном поражении перед временем и всего лишь констатируют факт. В любом случае, многозначность, будучи изначальным замыслом, увековечивала бы цикл лучше любого готового варианта».
А вот мнение американского литературоведа Джона Йоманса (John Yeomans), с которым я недолго переписывался. Среди прочего он сообщил мне следующее. «Вы должны понимать главное — ответы на все загадки содержатся в сонете 126, где нет двух последних строк. Их отсутствие означает, что жизнь оканчивается молчанием смерти. Потому буквы Т.Т. [в посвящении] нужны как место, куда должны быть поставлены две последние, оставшиеся пустыми строки сонета. Они должны символизировать обрыв стрелы жизни как адресата, так и поэта».
Должен сознаться, что это соображение превысило возможности моего скромного разумения и я его совершенно не понял. По-моему, Мэри Сидни просто что-то отвлекло и сонет остался недописанным, или она так и не решила, как его лучше закончить. Но такое толкование настолько скучно и неинтересно, что мне даже как-то неловко его предлагать.
(продолжение следует)
Примечания
[1] http://www.historyofparliamentonline.org/volume/1558-1603/member/wroth-robert-ii-1576-1614.
[2] https://arcade.stanford.edu/blogs/un-canonizing-lady-mary-wroth
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer12/macarsky/
