(продолжение. Начало в № 12/2011, далее в № 4/2021 и сл.)
(Главы 5,6 опубликованы в № 6/2012)
Глава 21
Порывы страсти и их политические последствия
I
Инструкции, отправленные г-ну Рэндольфу, английскому послу при дворе королевы Шотландии Марии Стюарт, не могли быть яснее: он должен был настаивать на том, чтобы королева Мария в качестве своего будущего супруга избрала какого-нибудь достойного англичанина. В качестве такого достойного человека ей предлагался лорд Роберт Дадли. С точки зрения королевы Елизаветы, такой брак имел бы три значительных преимущества, и одно из этих преимуществ она даже представила королеве Марии, сообщив ей, что «…лорд Роберт — человек, которому она вполне доверяет…».
Об остальных своих соображениях на эту тему королева Елизавета не написала, но они весили в ее глазах немало — во-первых, она хотела пресечь все слухи о том, что лорд Роберт Дадли ее любовник, и она сама собирается за него замуж, во-вторых, она не собиралась выходить замуж за лорда Дадли, но ей хотелось его чем-нибудь утешить, и титул консорта королевы Шотландии казался ей подходящим утешением.
Конечно, все вышесказанное нуждается в объяснениях.
Ну, само по себе, сосватать мужа королеве Марии было вовсе не беспардонным вмешательством в личную жизнь постороннего человека, как показалось бы нам теперь, а вполне нормальным политическим ходом того времени. Государства в ту пору были неотличимы от личности государей, а государи устраивали свои союзы, скрепляя их матримониальными узами, и саму королеву Елизавету в то время, когда она писала Марии Стюарт о «…достойном англичанине, лорде Роберте Дадли…», сватали за сына императора Фердинанда, эрцгерцога Карла.
Куда большие сомнения вызывала предлагаемая кандидатура. Как-никак Роберт Дадли был вовсе не английским принцем, а всего-навсего одним из подданных Елизаветы. Кроме того, о том, что он ее любовник, в Лондоне не говорил разве что ленивый. Об этом писали к своим дворам все иностранные послы, хотя многие из них и допускали, что отношения лорда Роберта и королевы Елизаветы все-таки не переходили некую черту. Где именно эта черта проходила — вопрос, конечно, занятный. Но вот ответить на него с достаточной точностью могли бы только два человека — сам лорд Роберт и королева Елизавета.
На людях они вели себя следующим образом — Роберт Дадли демонстрировал глубокую, всепоглощающую страсть, которую он выражал смело и свободно. Королева же, дозволяя ему ухаживать за собой, отвечала на все его порывы хохотом и самым искренним весельем, охотно танцевала со своим пылким кавалером, обменивалась с ним и шутками, и подарками, случалось, оставалась с ним наедине — но дальше дело не шло, и все ограничивалось только флиртом.
Причем и порывы безответной любви, и дразнящие намеки королевы делались публично, в присутствии даже иностранных послов. Иллюстрацией этого положения мог бы послужить такой случай: самым удобным способом передвижения в Англии были гребные суда, ходившие по Темзе, и вот однажды, находясь как раз на таком судне, Роберт Дадли, в очередной раз признавшись в своей неистовой любви к королеве Елизавете, предложил присутствующему тут же испанскому послу повенчать их — прямо на месте и немедленно. На вопрос королевы, что он об этом думает, посол сварливо сказал, что согласился бы на такое предложение, если бы Елизавета отправила в отставку сэра Уильяма Сесила и обратилась к истинной вере — и к советникам, более достойным, чем ее теперешний канцлер.
Почему лорд Дадли, пусть даже и в шутку, предположил, что у посла Испании есть полномочия на то, чтобы освятить брачную церемонию, я не знаю. Но вот в том, что посол сказал не все, что он подумал, можно быть уверенным. Роберт Дадли, делая предложение королеве Елизавете, был человеком свободным от брачных уз — он овдовел еще в 1560 году. Леди Дадли, урожденная Эми Робсарт, внезапно умерла в собственном доме — Эми была найдена лежавшей у подножия лестницы со сломанной шеей. Свидетелей ее падения не нашлось — почти все слуги были отпущены на ярмарку. Случилось это в отсутствие ее супруга, но управляющий, посланный им, был на месте. Королева назначила расследование, и виновных в смерти леди Дадли искали долго и старательно. Ничего подозрительного не обнаружили. Тем не менее многие были уверены, что убили ее по поручению ее мужа. Еще в Риме уголовное расследование исходило из принципа: «Is fecit cui prodest».
«Сделал тот, кому выгодно».
II
Был ли это несчастный случай или хорошо упрятанное убийство, конечно, сказать невозможно. Но некий привкус от всего этого остался, и если и были какие-то шансы на брак Роберта Дадли с его государыней, то после смерти Эми Дадли они рассеялись без следа. Теперь его прочили в мужья не ей, а королеве Шотландии, и делалось это главным образом для того, чтобы она не вышла замуж за какого-нибудь могущественного иностранного государя. В Риме, скажем, выдвигалась идея ее брака с юным королем Франции, Карлом IX, братом ее первого супруга, — а что до церковного запрещения на такого рода брачные союзы, то, по мнению осведомленных людей, Папа Римский решил бы вопрос без задержек.
Сватали ей и сына дона Филиппа, дона Карлоса, и ее собственного кузена, Генриха де Гиза, — кандидатов хватало. 20 августа 1563 года Елизавета I отослала своему послу в Шотландии, Рэндольфу, подробные инструкции по вопросу замужества Марии Стюарт. Написаны они были с большим тщанием: в них говорилось, что самая главная забота королевы Елизаветы — это счастье ее кузины, королевы Марии. Поэтому будущий муж Марии Стюарт должен быть таким, что она смогла бы его полюбить. Далее указывалось, что ее будущий супруг должен быть приемлем для подданных королевы Марии. Ну, и наконец, он должен быть таким, чтобы ни в коем случае он не стремился нанести ущерб англо-шотландской дружбе и союзу. По мнению Елизаветы, лорд Дадли подходил к этим критериям просто идеально — он был хорош собой, все еще достаточно молод и, как приверженец англиканской церкви, был приемлем для протестантов Шотландии.
Ну, а уж то, что он пользовался полным расположением самой Елизаветы, — об этом нечего было и говорить…
Переговоры тянулись, но никаких сдвигов не обнаруживалось. В октябре 1564 года Елизавета сделала Роберта Дадли пэром — он получил титул графа Лестера (Robert Dudley, 1st Earl of Leicester). Интересно тут то, что идее брака сопротивлялась не только невеста, королева Мария, но и ее предполагаемый жених. Ехать в Шотландию от английского двора, где он пользовался влиянием и расположением своей государыни, ему решительно не хотелось. Однако упираться ему было трудно, и дело скорее всего все-таки сладилось — если бы не вмешался некий случай.
При дворе Елизаветы пребывала некая знатная дама, Маргарет Дуглас, графиня Леннокс. Она была католичкой и в свое время хлебнула за это немало беды — ее даже держали в Тауэре.
Так вот, у нее был сын, Генри Стюарт, лорд Дарнли[i]. И вот леди Маргарет измыслила план — она решила представить своего пригожего 18-летнего сына королеве Шотландии, а там будь что будет. Получить от Елизаветы Первой разрешение на его поездку в Эдинбург оказалось легче, чем она предполагала, — королева ничего не заподозрила. Ей просто сказали, что лорд Дарнли едет вместе со своим отцом в Шотландию для того, чтобы похлопотать о возвращении им отнятых при французах поместий. А поскольку такие поместья действительно существовали, то разрешение было дано.
В феврале 1565 года он прибыл ко двору королевы Марии Стюарт — и она с первого взгляда влюбилась в него просто без памяти.
III
Если выбрать только один какой-нибудь источник из бесчисленного списка книг о Марии Стюарт, известных российскому читателю, то, наверное, это будет ее биография, написанная Стефаном Цвейгом.
В этом смысле Цвейг затмил даже Шиллера.
Так вот, Стефан Цвейг полагал, что столь оглушительное впечатление на королеву Марию произвел глубокий контраст между юным и прекрасно образованным лордом Дарнли и окружающими ее неотесанными шотландскими баронами. Может быть — Мария Стюарт попала во Францию в пятилетнем возрасте и провела там целых тринадцать лет, там она выросла, вышла замуж и овдовела, и для нее, 18-летней дамы со звонким титулом вдовствующей королевы Франции, оказаться вдруг в холодном и незнакомом ей Эдинбурге было, наверное, тяжелым испытанием.
Как бы то ни было, в самом конце июля 1565 года она вышла замуж за своего милого.
Трудно было сделать более неудачный выбор. Елизавета I посчитала брак королевы Марии оскорблением — и мать лорда Дарнли оказалась в Тауэре. Протестанты Шотландии страшно заволновались — лорд был католиком. Хуже всего, однако, оказалось то, что сам Генрих Стюарт повел себя на редкость глупо и грубо. Он завел привычку устраивать пьяные оргии, претендовал на первое место в государстве и непрестанно требовал от жены, чтобы она объявила его королем Шотландии. Отдавать ему даже малую долю власти она не захотела — и буквально через несколько месяцев после свадьбы у супругов произошел полный разрыв. Королева Мария выгнала мужа из своей постели.
Он ее бешено ревновал, причем объектом ревности оказался музыкант-итальянец, Давид Риччо, личный секретарь королевы. В итоге Генрих Стюарт завел себе друзей во вроде бы неподходящей ему компании шотландских дворян-протестантов — и ночью 9 марта 1566 года вместе с ними ворвался в покои своей беременной жены.
Риччо был зарезан у нее на глазах.
Уж как королеве удалось самой выбраться из этой беды живой, трудно себе и представить. Утверждалось, например, что Мария схватила супруга за руки и заверила его в том, что только теперь она поняла всю силу его страсти и что отныне она уже никогда не будет отказывать ему в любви в самом прямом и физиологическом смысле этого слова.
Как бы то ни было, но ее все-таки не убили.
Семейного счастья, понятно, при таких обстоятельствах ожидать не приходилось. Когда 19 июня 1566 года сын Марии Стюарт, Джеймс, появился на свет, его отца рядом с ним не было — к тому времени супруги стали снова жить врозь, и этого уже было, по-видимому, не изменить.
Но королева Мария попыталась поправить отношения хотя бы с Елизаветой I — она все-таки извлекла из случившегося какие-то уроки. Она прислала своей «… дражайшей кузине, королеве Англии…» предложение стать крестной матерью ее маленького сына — и королева Англии ей не отказала.
Она, конечно, не приехала в Шотландию самолично — но поручила леди Аргилл выступить на церемонии крещения в качестве ее заместительницы и прислала ребенку в подарок дорогой и массивный «…кувшин для умывания…», сделанный из золота. Это в принципе действительно могло бы стать чем-то вроде примирения двух королев — но оказалось просто кратким затишьем перед новой бурей.
Увы — королева Мария влюбилась опять, и ее новый избранник оказался человеком решительным.
IV
В ночь на 9 февраля 1567 года взорвался дом в городке Кирк-о-Филд, неподалеку от Эдинбурга. Дома сами по себе не взрываются, тем более когда в них живут люди высокопоставленные. А в доме, о котором идет речь, как раз и жил человек высокопоставленный — лорд Дарнли, муж королевы Марии Стюарт. И слово «жил» употреблено тут в прошедшем времени не случайно — лорда нашли в саду его дома мертвым, и было не слишком понятно — был ли он так изуродован разлетевшимися во все стороны камнями, или с ним обошлись, так сказать, более прицельно…
Молва немедленно обвинила в случившемся жену лорда Дарнли, королеву Марию Стюарт. Понятно, обвиняли не ее лично — ну где женщине взорвать усадьбу? Но молва обвиняла фаворита королевы, Джеймса Хепберна, 4-го графа Ботвелла[ii]. Этот человек был публике известен — он выделялся даже на фоне волчьих нравов шотландской знати того времени.
Во всяком случае, когда отец лорда Дарнли, граф Леннокс, формально обвинил Ботвелла в убийстве в суде, тот не поколебался принять вызов. Он явился в Эдинбург, окруженный своими людьми в полном вооружении, — и обвинитель не решился явиться на судебное заседание и встретиться с ним лицом к лицу.
В шотландских судах того времени прокуроров не было, версию обвинения сам обвинитель и представлял — так что суд Ботвелла оправдал.
Через две недели граф Ботвелл известил прочих лордов Шотландии о своем намерении жениться на овдовевшей королеве — он «…просил их о поддержке…». Те из них, кто пребывал в это время в Эдинбурге, выразили «…полное одобрение его намерений…» и сделали это в письменной форме. Вообще говоря, это было неудивительно, потому что просьба была больно уж убедительной и базировалась на том же наборе аргументов, которые граф Ботвелл представил в суд. Людей с оружием у него под рукой было много, и никто не сомневался в том, что он не поколеблется их использовать.
Со своей предполагаемой невестой он тоже не поцеремонился — как потом утверждала королева Мария, он ее похитил, увез в свой замок и изнасиловал, так что у нее и выхода другого не оставалось, кроме как согласиться на венчание, «…дабы спасти свою честь…». Венчали их по протестантскому обряду, в большой спешке, и в официальную версию о похищении не поверил ни один человек, включая даже французских родственников королевы.
Надо сказать, что скорее всего они были правы, потому что позднее, когда дела повернулись в другую сторону, Мария Стюарт выражала настолько горячую любовь к своему новому супругу, что даже утверждала, что отреклась бы от своего королевского титула и согласилась бы жить в бедной хижине, лишь бы с ним не расставаться.
Вот это уже походило на правду гораздо больше — о том, что Марию Стюарт с графом Ботвеллом связывает пылкая страсть, поговаривали и до таинственной гибели ее мужа. Так что ее внезапное замужество стало выглядеть вовсе не «…попыткой спасения чести похищенной против ее воли королевы…», а наоборот — порывом ее безумной страсти.
Политические последствия порыва оказались ужасными. Лорды, выбравшись из Эдинбурга, немедленно поменяли свое мнение на противоположное и единодушно восстали против своей королевы и ее нового мужа. Силы были настолько неравны, что даже отчаянный граф Ботвелл не решился на сражение.
Он бежал на самый север Шотландии, в свои владения на Оркнейских островах. Королеву Марию принудили к отречению, a Парламент Шотландии обвинил Ботвелла в «…убийстве и измене…» и конфисковал его земли. В итоге ему пришлось бежать еще дальше на север, в Норвегию. Его достали и там — как оказалось, в Норвегии имелось семейство, чью родственницу он когда-то действительно похитил и изнасиловал. Норвегия был частью владений датского короля, так что по получении жалобы по приказу короля граф Ботвелл был заключен в тюрьму, после чего о нем позабыли. Он так в тюрьме и умер — не сразу, а побольше чем 10 лет спустя, в 1578 году. Но это все дело будущего, сейчас мы все еще говорим о лете 1567 года.
И этим летом супруга графа, Мария Стюарт, отрекшаяся от престола королева Шотландии, всеми покинутая, осталась в заключении у своих взбунтовавшихся подданных и совсем одна.
V
У Марии Стюарт совершенно не было способности просчитывать последствия своих поступков. Если исходить из максимы Наполеона, утверждавшего, что политика — это голова, а сердце тут ни при чем, то надо признать, что королева Мария была существом совершенно неполитическим, сердце в списке ее приоритетов стояло настолько впереди головы, что голову можно было даже и не учитывать. Ее поспешное замужество отвратило от нее всех ее возможных сторонников, и в конфликте между лордами-протестантами и королевой-католичкой даже Папа Римский — и тот остался нейтральным и за королеву не заступился. Клан Гизов, людей богатых и могущественных, оставил свою родственницу, Марию Стюарт, без всякой поддержки. И единственным лучом света, дававшим бедной королеве Шотландии хоть какую-то надежду, была истинно сестринская симпатия, которую обнаружила по отношению к ней Елизавета Первая.
Она даже послала в Шотландию своего доверенного слугу, сэра Николаса Трокмортона, чтобы похлопотать в пользу Марии Стюарт перед ее мятежными лордами — королева Англии требовала освобождения пленницы.
Учтем, однако, что королева Елизавета в смысле политики была полной противоположностью королевы Марии — у нее голова стояла на первом месте, и она ничего не делала зря.
Как раз тогда, когда сэр Николас хлопотал в Эдинбурге об облегчении участи несчастной свергнутой королевы Шотландии Марии Стюарт, сэр Уильям Сесил в Лондоне заявлял, что преступная интриганка и неверная жена лорда Дарнли, Мария Стюарт, вместе со своим любовником участвовала в покушении на своего супруга и повелителя и тем лишила его жизни.
Сэр Уильям был юристом и прекрасно знал, что обвинение в убийстве не доказано. Знал он и то, что никаким «…повелителем…» своей жены лорд Дарнли не был — даже если бы она даровала ему так называемую «матримониальую корону» — «Crown Matrimonial», чего она НЕ сделала, он был бы ей всего-навсего ровней. А при отсутствии такой короны лорд оставался подданным своей супруги, и в принципе она могла бы казнить его с такой же легкостью, с какой Генрих VIII разделался с Анной Болейн, матерью королевы Елизаветы.
В общем, получалось, что сэр Николас и сэр Уильям с одинаковым жаром говорили вроде бы противоположные вещи, но совершенно понятно также, что делалось это с полного ведома их государыни и по ее приказу.
С одной стороны, она находила необходимым поддержать династический принцип «…божественного права королей…». Каких бы дел ни понаделали государи, судить их надлежало Господу, а не их подданным. И она стояла за права свергнутой королевы Шотландии, и настолько твердо, что даже грозила шотландцам войной — кстати, к полному негодованию своего главного министра, сэра Уильяма.
С другой стороны, возвращение королевы Марии на трон Шотландии было для Елизаветы делом все-таки скорее нежелательным.
И дело в итоге окончилось желательным компромиссом. Шотландцы отказались от идеи судить свою королеву за соучастие в убийстве своего мужа. Дело могло окончиться смертным приговором, крайностей лорды не хотели. Они попросту короновали младенца, сына Марии Стюарт, как короля Шотландии, Джеймса VI, регентом при нем стал глава восставших, Джеймс Стюарт, граф Морей[iii], а Марию Стюарт выпустили на свободу.
Она попыталась собрать своих приверженцев, была разбита и в мае 1568 года решила бежать из Шотландии. Выбор у нее был невелик — или морем во Францию, где ее ожидали очень недовольные ею родственники, или в Англию, под защиту ее любящей сестры, королевы Елизаветы.
Мария Стюарт выбрала Англию.
Глава 22
О глубокой связи между смиренными петициями и пиратством
I
Еще в апреле 1565 года испанский посол в Париже получил от своего тайного агента письмо, которое показалось ему столь значительным, что он сообщил о нем своему государю. Согласно агенту, в окружении Шарля де Гиза, кардинала Лотарингского, говорили о том, что друзья и враги теперь определяются вне рамок государственных границ и что нет больше смысла в разделении на испанцев, французов, англичан, немцев или итальянцев, а есть разделение только между добрыми католиками и гнусными еретиками-протестантами.
Мысль эта показалась дону Филиппу поистине занимательной, потому что ход его размышлений начинал идти в этом же направлении.
Мы, собственно, уже знаем, что дон Филипп был добрым католиком и ересь в своих владениях вовсе не жаловал, но все же главными мотивами его внешней политики были династические интересы дома Габсбургов. Для помощи в защите от угроз со стороны Франции вполне можно было использовать Англию — невзирая даже на прискорбные заблуждения королевы Елизаветы относительно мессы и истинной роли святого причастия.
Но взгляды его претерпели существенные изменения на этот счет, и толчком для этого послужили события в его владениях в Нидерландах. Собственно, Нидерланды, «низкие земли», служили собирательным названием для 17 отдельных провинций вроде герцогства Брабант или графства Голландия, и в единую административную единицу их выделил только отец дона Филиппа, император Карл V. Поскольку владения герцогов Бургундских оказались разделены между Францией и Империей, ему показалось удобным издать так называемую Прагматическую Санкцию, которая превратила «17 провинций Нидерландов» в наследственное владение его дома.
Добрые сорок лет Нидерланды служили питательной средой для всевозможных протестантских ересей, и, в общем, было понятно, почему это было именно так. Считалось, что Реформация пускает свои корни там, где есть три вещи — богатые торговые города, грамотное население и хорошо развитое книгопечатание, — и в этом смысле Нидерланды шли, пожалуй, впереди всей Европы.
Много значила позиция правительства. Томас Кромвель, совершенно определенно добивавшийся разгрома католической церкви в Англии, не сумел бы пойти так далеко, если бы не пользовался бескомпромиссной поддержкой своего короля.
Карл V мало что мог сделать для подавления протестантов в тех областях Германии, где он правил лишь номинально, но уж в Нидерландах он был полным хозяином и действовал соответственно. Карой за ересь было сожжение — правда, раскаявшимся в знак милосердия просто рубили головы. Женщин, впрочем, могли и закопать заживо…
Каралось и укрывательство, и недоносительство, и все это делалось в таких масштабах, которые и не снились англичанам даже при Марии Кровавой. Она сожгла около 300 человек за пять лет, а в Нидерландах за ересь казнили до тысячи человек в год.
Политика эта продолжалась и при доне Филиппе и вызывала большое недовольство.
И вот в апреле 1566 года к наместнице дона Филиппа в Нидерландах, Маргарите Пармской[iv], в Брюссель, в ее резиденцию, явилась делегация из добрых трех сотен знатнейших дворян и предъявила ей «…смиренную петицию…». Петиция содержала просьбу об ограничении действий испанской инквизиции в пределах 17 провинций.
Правительница встретила делегацию с чувством глубокого негодования — подданные не должны были являться к властям с требованиями, даже если они именовались смиренными прошениями. Не зная, как задеть просителей покрепче, один из советников Маргариты Пармской назвал их «Gueux», «гёзы», что на местном наречии означало «нищие», «попрошайки».
Просители приняли это название как орден.
II
Люди, в дальнейшем именовавшие себя «гёзами», были отнюдь не нищими попрошайками — на них держалось все правление Габсбургов в Нидерландах.
Граф Эгмонт, например, участвовал в победном сражении с французами при Сент-Квентине, в битве при Гравелине и вовсе командовал испанскими силами, а в 1559 году был назначен штатгальтером Фландрии и Артуа. С его мнением надо было считаться.
Филипп де Монморанси (нидерл. Filips van Montmorency, Graaf van Hoorne), граф Горн, штатгальтер Гелдерна, адмирал Фландрии, член государственного совета Нидерландов, тоже был не пустым местом.
Наконец, Вильгельм, граф Нассау, владевший также княжеским титулом принца Оранского (по названию его небольшого владения во Франции, Оранж), был человеком с большим весом и влиянием. Все они вошли в число подписавших петицию дворян — и с этом надо было что-то делать. Ситуация накалялась на глазах. В августе 1566 года после очередного сожжения еретиков толпа напала на церкви и разнесла в щепки украшающую их утварь. Маргарита Пармская была вынуждена обратиться за содействием к Вильгельму Оранскому — и он сумел восстановить спокойствие, не прибегая к силе. Дон Филипп решил, что его наместница слишком слаба для удержания власти в такой ситуации, и сменил ее на другого человека, покрепче.
Это был Фернандо Альварес де Толедо, 3-й герцог Альба. Он прибыл в Нидерланды с войском, набранным в Испании, и полномочия ему были даны самые широкие. В беседе с английским послом в Мадриде, почтенным доктором юриспруденции и богословия Маном, герцог сказал ему, что «…едет не затем чтобы разрешать религиозные противоречия, а для того, чтобы вернуть Нидерланды к повиновению их законному государю…».
Он прибыл в Брюссель в августе 1567 года и взялся за дело прямо сразу.
С рангом герцог Альба не считался — еще в Испании было решено, что необходимо захватить трех главных руководителей движения — графа Горна, графа Эгмонта и принца Вильгельма Оранского. Из этих троих смог ускользнуть только принц Оранский — он бежал в Германию. Остальные были схвачены, судимы за государственную измену и приговорены к смерти. За них ходатайствовали влиятельные лица — и германские государи-протестанты, и рыцари славного ордена Золотого Руна[v], и даже кузен дона Филиппа, император Максимилиан Австрийский.
На какое-то время ходатайства помогли — Эгмонта и Горна не казнили. Но герцог Альба развернул целую программу устрашения и государственного террора — за три месяца он отправил сперва на суд, а потом и на эшафот 1800 человек. Обвинение означало и приговор — расследование не велось, и никакая защита во внимание не принималась.
Весной 1568 года принц Вильгельм Оранский и его брат Людвиг попытались начать военные действия в Нидерландах. Оба они были Альбой разбиты, и летом 1568 года он казнил и обоих графов, Эгмонта и Горна, — на площади в Брюсселе им отрубили головы.
Эта казнь, которую считали совершенно немыслимой, буквально парализовала Провинции. Всякое сопротивление испанскому могуществу казалось невозможным. В октябре 1568 года последние отряды Вильгельма Оранского были выбиты за границу, в пределы Германии.
B марте 1569 года государственным чинам в Брюсселе предъявили требование о введении новых налогов, предназначенных на оплату наемной армии герцога Альбы, — был установлен сбор 1% со всего движимого и недвижимого имущества, 5% с продажи земельной собственности и 10% с цены любого проданного товара.
Это была слишком поспешная мера — даже правительство дона Филиппа осознало это и попыталось развернуть распоряжения о налогах. Но было уже поздно — экономика Нидерландов остановилась. Налоговая схема, подходившая к Кастилии, где торговля сосредоточивалась на ярмарках раз или два в году, совершенно не подходила торговым Нидерландам, где товары покупались и продавались ежедневно и решительно всеми, от знатных дворян и до последних поденщиков.
1 апреля 1572 года грянула катастрофа — графства Зеландия и Голландия объявили об отделении от Испании, власть дона Филиппа больше не признавалась ими даже в теории.
Так началась великая испано-нидерландская война.
III
Как это ни странно, события в Нидерландах сильно повлияли на настроения в Англии. Посол дона Филиппа при дворе королевы Елизаветы сообщал в Мадрид, что «…здешние еретики еще похуже тех, кто сражается на стороне Вильгельма Оранского…». Донесение это он отправил в октябре 1568 года, а уже в ноябре высказанное послом мнение получило сильнейшее подтверждение. Пять судов отплыли в этом месяце из Испании в Нидерланды с грузом серебра на борту на огромную сумму — 85 тысяч фунтов стерлингов[vi]. В Ла-Манше суда подверглись атаке французских пиратов-гугенотов из Ла-Рошели и укрылись от них в английских портах, Плимуте и Саутхэмптоне. Как раз в это время до Лондона дошли слухи об атаке на английские суда в испанском порту в Новом Свете, Сан-Хуан-де-Улуа (San Juan de Ulua).
Командовал этой английской экспедицией Джон Хокинс (англ. John Hawkins или John Hawkyns), родом как раз из Плимута, и это было уже его третье плавание в испанские владения в далеких морях.
Оно оказалось на редкость неудачным — многих его моряков поймали и судили как пиратов и еретиков. В итоге английские власти оказались настроены крайне недружелюбно по отношению к своим испанским «гостям» — и провели сложную операцию по отъему у них их денег.
Все было сделано в строгих английских традициях соблюдения юридических формальностей. Деньги на борту испанских кораблей вплоть до момента разгрузки в портах Нидерландов технически НЕ принадлежали королю Испании. Дело в том, что он их занял у генуэзских банкиров для оплаты войск герцога Альбы, и вплоть до момента разгрузки в Антверпене деньги все еще принадлежали заимодавцам.
С лондонскими агентами нужных генуэзских банков немедленно связались, и они согласились переписать договор о займе и дать деньги взаймы не королю Филиппу, а королеве Елизавете. С точки зрения банкиров, так было куда надежнее и безопаснее. В общем, сделкой были довольны и англичане, и генуэзцы — но вот испанские войска в Нидерландах остались без жалованья.
Можно себе представить, как на это отреагировали испанские власти. Герцог Альба советовал своему правительству перехватать всех англичан, до которых удастся добраться, и бросить их в тюрьму. Он даже начал сам действовать в этом направлении и велел конфисковать всю собственность английских купцов, пребывавших в пределах его юрисдикции как наместника.
Герцог был прекрасным солдатом, но очень неважным политиком. Елизавета ответила конфискацией собственности всех подданных дона Филиппа, находившихся в Англии и имевших несчастье прибыть туда из Нидерландов. Началась «…война конфискаций…», и герцог Альба обнаружил, что он ее проигрывает — стоимость собственности, попавшей в руки англичан, впятеро превышала стоимость того, что удалось захватить ему самому. Королеве Елизавете было сделано мирное предложение — согласно ему, все захваченное должно было вернуться своим законным владельцам. К сожалению, в мирное предложение был включен и пункт о «…захваченных генуэзских фондах…».
Юристы английской Короны немедленно разъяснили, что и речи не может быть о том, чтобы считать деньги, занятые англичанами у банкиров Генуи «…на коммерческих началах и с их полного согласия…», захваченными фондами.
Испанцы сочли, что английские юристы своей наглостью и разбоем превосходят даже английских пиратов.
В общем, ссора продолжалась вплоть до 1573 года, когда ее наконец удалось уладить на том, что обе стороны удерживают то, чем владеют. Но нам важно сейчас знать не то, каким образом уладились англо-испанские торговые свары, а то, что герцог Альба попытался поднять мятеж католиков на севере Англии, надеясь использовать в качестве знамени Марию Стюарт. Это было важным обстоятельством, имевшим значительные политические последствия, и на его фоне неудачное «третье плавание» Джона Хокинса выглядело пустяком.
Но пустяк этот как фактор в англо-испанских отношениях впоследствии перерос в нечто более чем серьезное.
IV
Начиналось все относительно невинно — в 1560 году Джон Хокинс появился в Лондоне и начал убеждать богачей из Сити дать деньги на его первую работорговую экспедицию в Африку и Испанскую Америку. В свое время Папа Римский во избежание конфликтов в заморских колониях поделил новооткрытые земли между «…возлюбленными чадами своими…», Испанией и Португалией. Англия в число возлюбленных чад не вошла, и не в силу каких-то религиозных разногласий — в ту пору в отношениях между Римом и Генрихом Восьмым никаких разногласий не наблюдалось, — а просто потому, что английские корабли в ту пору за океан не плавали.
И Испания, и Португалия всячески старались сохранить свою монополию и делали все возможное, чтобы не пускать иностранцев в свои владения. Но больно уж широки оказались эти владения, и больно уж много дыр оказалось в заборах, которыми они пытались их огородить.
Вот Джон Хокинс и предложил пайщикам своего предприятия воспользоваться этими дырами. В испанских владениях в Новом Свете наблюдалась большая нехватка рабочей силы, а в португальских владениях в Африке можно было нахватать много рабов. И если захватить этих рабов в Африке, наплевав на запреты Португалии плавать туда, и продать рабов в испанских колониях в Америке, наплевав на запрет Испании на торговлю там, то можно было заработать хорошие деньги.
В Лондоне идею Хокинса оценили. В число акционеров предприятия вошли глава Московской компании Лайонел Дакетт и лорд-мэр Лондона Томас Лодж. В октябре 1562 года три корабля под командованием Хокинса отправились в плавание. Вообще говоря, на сегодняшний взгляд вся затея выглядит ошеломляющей по степени дерзости. Легко сказать — «…три корабля Джона Хокинса…», а вот если поглядеть на вещи, так сказать, поподробнее, то выясняется, что одно из его судов — «Иона» — имело водоизмещение всего в 40 тонн. Два других были ненамного крупнее — «Соломон» водоизмещением 120 тонн и «Swallow» — «Ласточка» — 100 тонн.
С этой эскадрой Хокинс добрался до побережья Гвинеи и умудрился добыть больше тысячи невольников. Конечно, у него не было достаточно людей для экспедиции в глубь Африки, так что он ограничился налетом на прибрежные деревни, но главную долю его добычи ему принесло чистое пиратство. Португальцы и сами занимались работорговлей, и их возможности захвата невольников были пошире, чем у Джона Хокинса, — так что он, не вникая в тонкости международного права, попросту захватил несколько португальских кораблей, уже нагруженных рабами, и присоединил их к своей флотилии. После этого он пересек Атлантику и сбыл свой товар на острове Эспаньола. Местная испанская администрация, конечно же, знала о запрете на торговлю с англичанами — но если некие люди предлагают по сходной цене нечто очень нужное, то ни покупатели, ни инспекция не так уж рвутся выяснять, есть ли у них должным образом выправленные лицензии. Так что портовые власти постарались ничего не заметить.
В Англию Джон Хокинс вернулся богатым человеком.
V
Вторая экспедиция Хокинса отправилась в путь в октябре 1564 года и вернулась в Англию через 11 месяцев, в сентябре 1565-го. Все обошлось вполне успешно — пайщики получили, по разным оценкам, от 30 до 60% прибыли, и среди пайщиков были уже не только купцы, но и важные лица с хорошими связями при дворе. Во всяком случае, королева Елизавета предоставила в распоряжение Джона Хокинса настоящий крупный корабль водоизмещением в 700 тонн. Корабль носил странноватое на теперешний взгляд имя — «Иисус из Любека» — он был стар, невыносимо скрипел при каждом повороте снастей, был неуклюж и неповоротлив, тек, как решето, — но в глазах капитана Хокинса все эти недостатки искупались тем, что «Иисус из Любека» имел большую грузоподъемность и был оснащен хорошей артиллерией. Вот это последнее обстоятельство ему очень пригодилось. Губернаторы испанских колоний получили строжайший приказ из Мадрида о запрещении всякой торговли с иностранцами, виновных же в нарушениях приказа примерно наказали. Так что когда Хокинс со своим живым товаром добрался до испанских портов, власти запретили ему разгрузку и распродажу груза.
Он не затруднился в поисках ответа и предложил местным властям свободный выбор между двумя возможностями-либо они ему разрешают мирную торговлю, либо он применит пушки и сожжет и порт, и город. И поскольку им влетит от центральной власти в любом случае, то не лучше ли выбрать вариант номер один? Ведь все-таки лучше отвечать за нарушение административных распоряжений, чем за потерю колонии?
Довод этот показался местному губернатору исчерпывающе убедительным — и «…мирная торговля с испанцами…» под дулами наведенных на город английских пушек прошла в полном покое и порядке.
В общем, в августе 1567 года Джон Хокинс отправлялся в свою третью экспедицию, уже вооруженный и артиллерией, и богатым опытом. В этот раз с ним было около 500 человек на шести кораблях.
Флагманом шел «Иисус из Любека».
И как-то с самого начала дела пошли неудачно. В устье реки Сенегал была организована облава на негров, но в этот раз англичан встретили отравленными стрелами. Восемь человек в итоге умерли от отравления, сам Джон Хокинс был ранен и едва не умер, но как-то все-таки выкарабкался.
Уже и 1568 год наступил, а добычи все не было, и дело явно шло к банкротству, когда вдруг привалила удача. Политика — она и в Африке политика, и один из местных вождей предложил некий взаимовыгодный союз: если англичане помогут ему разделаться с его врагом, засевшим в укрепленном городе, он отдаст всех пленных своим «…располагающим громами…» союзникам.
Все прошло как по маслу — как потом написал Джон Хокинс в своем отчете акционерам, он «…согласился помочь королю Сьерра-Леоне…», одержал полную победу и получил несколько сотен невольников. Добыча могла бы быть и побольше, но местный царек надул своих партнеров по коалиции и большую часть захваченной живой добычи удержал за собой — а разбираться с ним уже было некогда.
В начале февраля 1568 года экспедиция двинулась наконец в долгий путь через Атлантику.
VI
Англичан уже поджидали, и распоряжения из Мадрида были еще строже. На этот раз просто угроза пушками не помогла, и пришлось действительно стрелять — что тоже не помогло. Был высажен десант, но оказалось, что все население городка во главе с губернатором доном Мигелем де Кастельяносом уже успело уйти в глубь территории. Англичане могли сжечь все строения и городка, и порта, но толку от этого было бы, конечно, немного.
На счастье, людям Джона Хокинса подвернулся раб губернатора, который в обмен на обещание увезти его из колонии и отпустить на свободу показал тропинку, по которой можно было выйти к устроенному в глубоком лесу лагерю испанцев. На лагерь было устроено ночное нападение. Люди успели бежать еще глубже в лес, но на месте была найдена вся городская казна и много других ценностей: жемчуг, золотой песок и прочее.
Уже не знаю, из каких соображений, но Джон Хокинс решил провести тонкую грань между пиратским налетом и «…принуждением к торговле…».
Он отправил губернатору письмо:
«Если вы не предоставите нам торговой привилегии, ваши сокровища останутся на моем корабле, а город будет сожжен. Но если вы купите наших негров, мы все это вернем».
В итоге сделка состоялась, и Хокинс сдержал свое слово — захваченная казна действительно была возвращена губернатору. Стороны даже обменялись подарками, как и было принято при завершении взаимовыгодной сделки: губернатору был подарен бархатный плащ, а он отдарился поясом, шитым жемчугом.
В общем, Джон Хокинс чувствовал себя совершенно в своем праве, когда шторм загнал его флотилию в испанский порт Сан-Хуан-де-Улуа, близ Веракруса. Но через пару дней в море показался испанский «серебряный флот» — тринадцать торговых судов, груженных добычей из серебряных рудников в Перу и сопровождаемых двумя военными кораблями. Эскадра шла под командованием важного лица — вице-короля Новой Испании дона Мартина Энрикеса. Дело запахло порохом, но дон Мартин пообещал выпустить англичан из гавани, если они дадут ему войти в порт. Юридически тут не о чем было и говорить — порт был испанским, — но на всякий случай дон Мартин Энрикес добавил, что если англичане попробуют его не впустить, то он войдет в гавань с боем. В итоге обе флотилии оказались в одном порту. Английские и испанские корабли стояли там буквально борт о борт, а на берегу тем временем стягивались войска.
Хокинс протестовал, писал лично вице-королю, послал к нему хорошо говорившего по-испански шкипера с «Иисуса из Любека» — ничего не помогало. Тогда Хокинс решил собрать на борт всех своих людей, что были на берегу в портовых кабаках — по указанию губернатора их там усердно потчевали вином.
Узнав о приказе Хокинса о сборе, дон Мартин подал своим командирам давно уж условленный сигнал об атаке. В гавани шириной примерно метров в 700–800 началось сражение между двумя десятками кораблей, стоявших впритирку друг к другу. Хокинс, несомненно, погиб бы вместе со всем своим отрядом, если бы удачный пушечный выстрел с одного из его судов не угодил в пороховой погреб вице-адмиральского корабля испанской эскадры. Взрыв уничтожил и судно, и три сотни человек на нем — а Джон Хокинс, бросив «Иисуса из Любека», перебрался со всеми, кого мог собрать, на маленький «Миньон» и вырвался из порта. Его корабли «Ангел» и «Ласточка» оказались потоплены, остальные захвачены, «Миньон» оказался перегружен людьми, и больше сотни из них пришлось высадить близ гавани Пануко (ныне — Тампико). В общем, когда Джон Хокинс прибыл наконец в Англию, ему пришлось отчитаться там о больших потерях и о больших убытках. Как оказалось, пленных англичан испанцы собирались или повесить как пиратов, или сжечь как еретиков — и немалое их число действительно встретило либо ту, либо иную участь, все зависело от того, кто успевал добраться до них пораньше — светские власти или инквизиция.
Однако когда страсти немного улеглись, тех, кто еще уцелел, отправили рабами на плантации или на королевские галеры. Но в плен все-таки попали не все — из Сан-Хуан-де-Улуа, кроме «Миньона», сумело выбраться и еще одно английское судно, «Юдифь». Им командовал родственник Хокинса, очень толковый моряк и прекрасный командир.
Звали его Фрэнсис Дрейк.
Глава 23
Мятежи и заговоры, 1569–1572
I
И лихость, с которой английские корсары действовали в испанских колониях, и изобретательность, с которой английские юристы толковали вопросы банковского кредитования, — все это стояло на одном прочном основании: и те и другие знали, что королева Елизавета их не накажет.
Из официально «…дружественных, но слегка холодных…» отношения Англии и Испании становились настолько холодными, что к ним, пожалуй, подошел бы термин, до изобретения которого оставалось еще добрых четыре века, — «…холодная война…».
И тем не менее Испания протестовала, конечно, и в довольно резких выражениях — но дипломатических отношений с Англией не разрывала. Почему же Филипп II, глава дома Габсбургов, перед лицом таких явных провокаций тем не менее прибегал не к мечу, а к дипломатии? Спектр ответов на данный вопрос довольно широк и колеблется между трезвым «…не хватало войск и ресурсов…» и романтическим «…нежеланием воевать против королевы, к которой когда-то чувствовал любовь…».
Версию о «…незабытой любви…», пожалуй, надо отложить в сторону сразу, а вот идея, связанная с нехваткой войск и ресурсов, действительно заслуживает серьезного рассмотрения. Правление дона Филиппа началось с государственного банкротства — казна Испании прекратила свои нормальные платежи. Это, собственно, и послужило причиной внезапного мира между Францией и Испанией, заключенного в 1569 году, — финансы Франции были в столь же плачевном состоянии, так что обе стороны пришли к соглашению очень быстро.
Как бы то ни было, но дон Филипп унаследовал от отца не только огромные владения[vii], не только лучшие в Европе испанские войска, но и огромный, сокрушающий государственные финансы долг в 20 миллионов дукатов золотом — это притом, что доходы составляли сумму примерно в шесть раз меньшую, не более 3 миллионов в год. При этом свернуть военные операции и тем самым резко сократить военные расходы он не мог. Мир с Францией не прекратил ни войны с Турцией на Средиземном море, ни трудностей в Нидерландах.
Ситуация там мало-помалу переставала быть «…операцией по наведению должного порядка…» — и множить количество своих врагов королю Испании было совершенно не с руки.
В 1567 году «серебряный флот» доставил в Испанию такое количество серебра и золота, что кредит дона Филиппа восстановился, он смог дать герцогу Альбе достаточно средств на набор 30 тысяч солдат.
Считалось, что этого достаточно для сокрушения мятежа, а там будет видно.
Так что королеве Англии были заявлены протесты, ей попеняли за недружественное поведение ее подданных, она дала все положенные в таких случаях заверения в том, что это все мелкие недоразумения и что виновные в них «…пообещали так больше не делать…», — и все пошло себе по-прежнему, кроме разве что того, что испанский посол в Англии посоветовал своему суверену «…поощрить деятельность английских католиков…». Мысль эта, вообще говоря, была встречена доном Филиппом с большой долей скептицизма. Не верил в ее успех и герцог Альба, хотя счел возможным выделить 10 тысяч дукатов на это самое «…поощрение…».
В конце концов, подрывные действия стоят куда дешевле открытой войны — почему же не попробовать?
II
Новый посол Испании при дворе Елизаветы, дон Гуэрау д’Эспе (Guerau de Espe), начал действовать, и весьма энергично. В частности, он поговорил с Чарльзом Невиллом, 6-м графом Уэстморлендом, и с Томасом Перси, 7-м графом Нортумберлендом, и сообщил им, как полезно было бы отстранение от дел этого несносного выскочки, сэра Уильяма Сесила. Посол был прекрасно осведомлен и о том, что они оба сэра Уильяма очень не любят, и о том, что они — самые знатные вельможи севера Англии, где симпатии к «старой религии» остались еще со времени восстания Благодатного Паломничества.
А близким родственником графа Уэстморленда был Томас Говард, 4-й герцог Норфолк, единственный в ту пору герцог Англии, человек, в чьих жилах текла доля крови Плантагенетов. Посол полагал, что он был бы самым подходящим супругом для томящейся в неволе королевы Марии Стюарт и что этот брак пошел бы к большой пользе в деле улучшения отношений между Испанией и Англией. Вообще-то третий муж королевы Марии, Ботвелл, в 1568 году был еще очень даже жив, так что с ее новым замужеством посол как бы торопил события — но в принципе он был прав. Если бы удалось уладить такие незначительные мелочи, как возможное двоемужество королевы Шотландии, многое действительно пошло бы по-другому.
Томас Говард, 4-й герцог Норфолк, был относительно молод — ему было всего лишь 34 года, — он был самым богатым из магнатов Англии, доводился родственником королеве Елизавете, потому что ее мать, Анна Болейн, была племянницей 2-го герцога Норфолка, деда Генри Говарда, — почему же ему не жениться на Марии Стюарт?
Идея, в принципе, пришлась ему по душе, и он даже обсудил ее с лордом Робертом Дадли. И лорд, безусловно и полностью преданный Елизавете, мысль эту не отверг. Но его мысли резко поменяли свое направление, когда возможный брак Норфолка стали связывать со слухами о зреющем заговоре на севере Англии, да еще и с возможным участием в нем испанского посла.
Он поговорил с королевой Елизаветой.
Она пришла в ярость, вызвала Норфолка к себе, отчитала его за участие в такой недостойной интриге и потребовала повиновения и полного разрыва всех переговоров с Марией Стюарт и ее советниками. Герцог немедленно пообещал так и сделать, прибавил, что не чувствует к королеве Шотландии никакой любви, что он даже опасался бы жениться на ней, дабы не разделить ненароком судьбы ее второго мужа, лорда Дарнли, — и все это было принято более или менее доброжелательно. Герцог хорошо бы сделал, если б он на этом свои оправдания и закончил. К сожалению, он пошел дальше и сказал своей королеве, что «…его доходы ненамного меньше доходов всего Королевства Шотландия…» и что у себя в замке в Норвиче он «…чувствует себя равным кое-кому из королей…».
Уже потом, намного позднее описываемых событий, графиня Уэстморленд выразит мнение, что герцог Норфолк, несмотря на свое высокое происхождение, все-таки человек очень глупый.
Пожалуй, она была права.
III
Слухи о готовящемся на севере восстании оказались справедливы. Королева немедленно вызвала к себе Норфолка и велела графу Сассексу, назначенному ею командовать войсками на севере, вызвать в Йорк Нортумберленда и Уэстморленда. Герцог Норфолк сперва сказался больным, но потом с очень большой неохотой, но все-таки последовал приказу и явился ко двору. «Северные графы» — Нортумберленд и Уэстморленд — его примеру не последовали. Они решили, что зашли слишком далеко, чтобы останавливаться, развернули знамена и 16 ноября 1569 года пошли на Дурэм, центр важного епископата севера. В соборе города они публично разорвали Библию на английском языке — согласно католическому обряду, Библия должна была быть на латыни.
20 ноября в соборе Рипона была торжественно отслужена месса — впервые за многие годы в Англии в присутствии множества людей открыто прошло католическое богослужение. Войско графов уже составляло 1700 кавалеристов, и около 4000 довольно дезорганизованной пехоты. Восставшие ожидали помощи из Нидерландов — утверждалось, что герцог Альба уже грузит пушки на свои корабли и что его бесстрашные ветераны вскоре прибудут в Англию и «…обнажат свои мечи в защиту старой веры…». Был организован рейд к замку Татбери (Tutbury), где содержалась Мария Стюарт — но ее загодя перевели подальше на юг, в Ковентри, никакой испанской высадки не было и в помине, и восстание начало угасать, даже еще и не встретившись с королевским войском. В середине декабря бегство стало повальным. Граф Уэстморленд сумел бежать морем и добрался до ставки Альбы в Брюсселе. Его имения были конфискованы. Граф Нортумберленд бежал сушей в Шотландию. Его выдали в Англию в порядке любезности, но все-таки за деньги. Взнос в 2000 фунтов стерлингов был уплачен из казны.
Графу отрубили голову на рыночной площади в центре города Йорка.
По северу прошла волна репрессий. Все, кто был уличен в участии в восстании, делились на две категории: на людей с собственностью и на тех, с кого взять было нечего. Неимущих вешали сразу — их набралось около семисот, — а остальных было велено судить. Дело было не в милосердии, конечно, а в том, что по закону обвинение в государственной измене влекло за собой конфискацию имущества. Королева Елизавета была скуповата, в вопросы ведения бухгалтерии вникала самолично и совершенно не желала разоряться даже на такой вещи, как подавление восстания. Поэтому войска были распущены почти сразу, и проведение облав было возложено на «…лояльных подданных Короны…», которые получали некую долю конфискованного.
Она, собственно, и сэру Уильяму Сесилу говорила, что в деле морского противоборства с Испанией лучше полагаться на усилия частных лиц вроде Хокинса — они снаряжают свои экспедиции за свой счет, кровно заинтересованы в успехе и ничего не стоят королевскому казначейству.
Королева твердо стояла за самоокупаемость и деловой подход — даже на войне.
IV
Герцога Норфолка арестовали сразу по приезде в Лондон — не зря все-таки графиня Уэстморленд находила его простоватым. По-видимому, он чувствовал себя не особенно виноватым, но графиня понимала государственные дела получше и считала, что нельзя оказаться замешанным в заговор только слегка. Интересно, что мудрый сэр Уильям Сесил с ней не согласился и подготовил специальный меморандум[viii] для королевы по делу Норфолка, в котором он доказывал, что герцога надо отпустить.
Дело в том, что уже 8 октября 1569 года он оказался в Тауэре, где его разместили в тех же камерах, где когда-то, еще при Генрихе VIII, сидел его дед, — и Совет под руководством сэра Уильяма считал, что длить заключение Норфолка совершенно ни к чему.
Королева Елизавета совет сэра Уильяма отвергла. У нее уже были на руках кое-какие документы, связанные с делом, и она полагала, что речь идет о глубоком заговоре с целью посадить на трон Англии Марию Стюарт. Так что она устроила своему первому министру сцену: и герцог Норфолк был предатель и изменник, и «…эта женщина…», Мария Стюарт, несомненно, злоумышляла вместе с ним с целью лишить ее, королеву Елизавету, и ее трона, и самой ее жизни — а теперь еще и Совет заступается за них обоих! Наверное, советники не хотят ссориться с будущими наследниками престола Англии? «Хорошо же! — кричала королева. — Я казню Норфолка своей властью, не спрашивая мнения моих советников!»
После чего она упала в обморок.
Ну, что сказать? Поведение Елизаветы было очень необычным для нее, но, в общем, довольно понятным. Мария Стюарт в отсутствие детей у самой королевы Елизаветы была ее законной наследницей, поскольку относилась к числу потомков Маргариты Тюдор, старшей сестры отца Елизаветы, короля Генриха. Она к тому же была рождена в законном браке, успела побывать на троне Франции, и хотя и отреклась от шотландского престола, в случае смерти Елизаветы права Марии Стюарт на ее трон были бы неоспоримы. А то, что она в данный момент находилась как бы в заключении, опасности не снимало. В конце концов, сама Елизавета жила под подозрением в покушении на престол своей сестры, Марии Тюдор, — и сумела пережить ее.
А поскольку в письмах к Норфолку Мария Стюарт писала, что будет жить вместе с ним и умрет вместе с ним, а к подписи добавила «…верна вам до самой смерти…»[ix]-то сильные чувства королевы Елизаветы I довольно понятны. И тем не менее, несмотря ни на что, она не казнила герцога Норфолка.
Ему отрубили голову только в 1572 году, после того как он оказался замешан в заговоре Ридольфи.
V
Роберто Ридольфи был банкир, родом из Флоренции, и по делам частенько бывал в Англии. Следить за ним начали довольно давно — секретной службе сэра Уильяма Сесила он попался на глаза, по-видимому, не позднее 1566 года. Дело тут в том, что по долгу службы сэр Уильям был обязан знать очень многое, к тому же он и сам был человеком любопытным и имел, в частности, некий список. Входили туда люди, посещающие послов Испании и Франции, — и, как оказалось, Ридольфи посещал их обоих. В Италии были наведены справки — и выяснилось, что в папской канцелярии он тоже показывался. Конечно, коммерция — поле широкое, мало ли кому с кем приходится встречаться по делам чисто коммерческим, но на всякий случай сэр Уильям велел за Ридольфи последить. И не напрасно — выяснилось, что через него английским католикам переводятся кое-какие деньги.
Выяснилось, что в число знакомых флорентийского банкира входят и епископ Росс, посол королевы шотландской, Марии Стюарт, в Англии (в ту пору она все еще пребывала в Шотландии), и герцог Норфолк.
7 октября 1568 года Ридольфи был тайно арестован и доставлен для допросов в дом Фрэнсиса Уолсингема — его как раз и назначили, говоря современным языком, курировать это дело. Сэр Фрэнсис был человек примечательный — он в молодые годы успел поучиться и в Кембридже, и в университете в Падуе, многое знал и умел, был хорошо знаком с сэром Николасом Трокмортоном и через него и попал на государственную службу — тот рекомендовал его Уильяму Сесилу.
Фрэнсис Уолсингем оказался превосходным дознавателем — Ридольфи начал «…сотрудничать со следствием…» буквально через несколько дней. Протоколы допросов шли лично Елизавете и доставлялись ей прямо в оригинале, на том языке, на котором они велись,-то есть на итальянском. Королева, надо сказать, не всему поверила — к некоторым показаниям Ридольфи она отнеслась со здоровым скептицизмом.
Однако, как бы то ни было, арестованного флорентийца в ноябре 1568 года освободили — сначала под залог в тысячу фунтов стерлингов, а потом и вовсе без всяких залогов.
Скорее всего его, что называется, перевербовали.
Во всяком случае, после освобождения он не попытался бежать из Англии, а, напротив, остался в Лондоне. Уолсингем получил повышение — его заслуги были оценены, он получил дипломатический пост в Париже, Норфолка в августе 1570 года из Тауэра выпустили и поместили под домашний арест — а буквально через пару дней к нему в гости пожаловал его старый знакомый, Роберто Ридольфи. Он сообщил герцогу, что королева Мария пылает к нему любовью и что Норфолку нужно только написать герцогу Альбе письмо с просьбой о помощи — и все будет прекрасно.
Надо сказать, что герцог Норфолк выставил Ридольфи из дома и никаких писем писать не стал — видимо, пребывание в Тауэре положительно повлияло на его способность к суждению.
Ридольфи в марте уехал в Нидерланды, в Брюссель.
Никаких препятствий английские власти ему не чинили — зато в начале апреля 1571 года в Дувре изловили некоего Чарльза Бейли, который был на службе у Марии Стюарт еще с 1564 года. При нем был целый пакет с письмами, в том числе имелось и два письма от Ридольфи. Чарльза Бейли пытали излюбленным в то время в Англии способом — растяжкой на дыбе, — и он рассказал все, что ведал. Из его показаний вытекало, что существует обширный заговор, имеющий целью убийство королевы Елизаветы и замену ее на троне ее наследницей, Марией Стюарт, которая немедленно вступит в брак с герцогом Норфолком для того, чтобы привязать к себе английскую знать и сделать свое правление более приемлемым для Англии.
Сам Норфолк должен был возглавить восстание английских католиков, а в помощь ему герцог Альба должен был высадить несколько тысяч человек из состава своей армии в Нидерландах. Информация об этих планах поступила и из Парижа, от сэра Фрэнсиса Уолсингема, причем очень детальная, с точным указанием денежных поручений, отправленных через Ридольфи герцогу Альбе из Мадрида и Рима. Просто напрашивается мысль, что сведения Уолсингем получил из первых рук.
Ну, например, от самого Ридольфи?
Интересно, что герцог Альба, действительно получивший «…письма Норфолка…» из Англии, отнесся ко всему этому делу с недоверием, а Ридольфи посчитал попугаем, который «…твердит то, чему его научили…». Ему и письма-то показались фальшивкой. Скорее всего он не ошибался — секретная служба сэра Уильяма Сесила превосходно изготовляла весьма достоверные подделки…
В общем, 7 сентября 1571 года Норфолк снова оказался в Тауэре. Он писал оттуда Елизавете самые покаянные письма и уверял ее, что никогда не хотел ничего, кроме спокойной жизни. Это не помогло — суд приговорил его к смертной казни за измену. Королева довольно долго колебалась, что вошло у нее в обыкновение и приводило в отчаяние всех ее советников, но в конце концов все же отдала приказ о приведении приговора в исполнение. И в 1572 году Томас Говард, 4-й герцог Норфолк, потерял на эшафоте голову. Он был единственным человеком в Англии, который все еще носил герцогский титул.
В царствование Елизаветы I герцоги перевелись и высшим титулом стал графский — исключения она не сделала даже для лорда Роберта Дадли. Он так и остался графом Лестером.
A Ридольфи в Англию уже не вернулся. Он в полном благополучии прожил еще сорок лет и мирно скончался в своей постели.
(продолжение следует)
Примечания
[i] Генри Стюарт был сыном Мэтью Стюарта, 4-го графа Леннокса, и Маргариты Дуглас. По отцу Генрих вел свое происхождение от королей Шотландии из династии Стюартов, а по матери был правнуком английского короля Генриха VII Тюдора.
[ii] Джеймс Хепберн был сыном Патрика Хепберна, З-го графа Ботвелла, сподвижника и вероятного любовника королевы Марии де Гиз, матери Марии Стюарт.
[iii] Джеймс Стюарт, граф Морей (с 1562 г.), — крупный шотландский государственный деятель середины XVI века, регент Шотландии в 1567–1570 гг., был незаконнорожденным сыном шотландского короля Джеймса V и, таким образом, приходился единокровным братом королеве Шотландии Марии Стюарт.
[iv] Маргарита, герцогиня Пармская (Margaretha van Parma), наместница испанского короля Филиппа II в Нидерландах, внебрачная дочь императора Карла V, по матери уроженка Нидерландов, хорошо знавшая местные языки и обычаи.
[v] Орден Золотого Руна — династический орден из самых древних и почетных наград Европы, учрежден Филиппом III Добрым, герцогом Бургундским, в 1430 году.
[vi] Один фунт стерлингов в то время соответствовал по цене 5 флорентийским золотым флоринам. Флорин содержал примерно 3 с половиной грамма золота, 5 флоринов соответственно 17 с половиной граммов. Умножим эти 17 с половиной граммов — цену в золоте одного фунта стерлингов — на 85 тысяч, и у нас получится 1487,5 кг, или что-то около полутора тонн золота.
[vii] Оценочно из 105 миллионов тогдашних европейцев 25 миллионов жили во владениях Габсбургов. После раздела династии на восточную ветвь — Священную Империю германской нации — и на западную, то есть на Испанию, Нидерланды и прочее — за Филиппом Вторым сохранились испанские колонии в Новом Свете. See The Rise and Fall of Great Powers, by Paul Kennedy, Random House, New York, 1987, page 47.
[viii] Документ сохранился в архивах под названием: «My Advice to the Queen’ Majesty in the Duke of Norfolk Case».
[ix] The Virgin Queen, by Christofer Hibbert, Addison Wesly Publishing House, Boston, Massachusetts, page 180.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer12/tenenbaum/
