-
По страницам Литгазеты Из истории естествознания и спецтехники Везет же некоторым! Наука и нравственность
По страницам Литгазеты
Познакомившись с Виталием Лазаревичем Гинзбургом сорок три года назад, я не мог предположить, что когда-нибудь буду обсуждать с ним историю изобретения термоядерной бомбы, религиозность Эйнштейна и загадки личности Андрея Сахарова. В тогдашних статьях и выступлениях Гинзбург проявлял страсть физика-теоретика и научную трезвость, от которых до военной техники и, тем более, до религии — как до Луны в пасмурный день. Научная трезвость его выходила и за пределы науки.
В начале 1970-х годов «Литературная газета» проводила анкету среди видных людей науки на тему «Наука и общество». Благолепие нарушил нрав академика В.Л. Гинзбурга, так ответившего на один из вопросов: «К сожалению, в пределах имеющихся у меня сведений, нет никаких оснований утверждать, что занятие наукой способствует воспитанию высоких нравственных качеств».
Виталий Гинзбург, 2003
К такому же грустному выводу пришел и я на основании личного опыта. Этот же опыт помог мне познакомиться с академиком, став псевдонимным героем журналистского расследования в статье «Отлучение от гравитации» все той же Литгазеты. Суть дела была в том, что некий влиятельный физик-администратор пытался отлучить молодого физика от науки, а тот не покорился. Журналист Литгазеты в этой личной истории увидел проблему общественную: работай Эйнштейн не в швейцарском бюро патентов, а в советском, не смог бы он опубликовать свою теорию относительности. Потому что в СССР, — объяснил автор, — «нередко статья представляется в журнал вместе с так называемым ‘актом экспертизы’», а такие документы могли давать лишь научные учреждения, но не патентное бюро. Журналист-расследователь должен был бы вместо «нередко» написать «всегда» и пояснить смысл самой экспертизы, но тогда его расследование не увидело бы свет. Маленький секрет большой советской науки ясен из казенной заключительной фразы на стандартном бланке акта экспертизы: «Статья не содержит секретных сведений и может быть опубликована в открытой печати». Без такой бумаги никакую статью по физике-математике в советских журналах не публиковали.
Чтобы избежать юридических осложнений, журналист дал всем героям статьи псевдонимы, но события изложил точно. Главный отрицательный герой профессор Еремеев орудовал именно актами экспертизы, чтобы отлучить от науки недавнего выпускника (то бишь меня), работавшего, правда, не в патентном бюро, а в научном издательстве. Долгий поединок скромного советского Давида с советским Голиафом, как ни странно, завершился в пользу Давида. За подробностями отсылая к статье, напомню, что Литгазету, точнее — ее вторую половину, называли «Гайд-парк при социализме» и читали практически все советские интеллигенты. В статье хватало реалий, чтобы физики-теоретики «вычислили», кто такой Еремеев, и гнев оного дошел до редакции, но обошлось без оргвыводов, как сообщил мне журналист.
А среди сочувственных откликов Литгазета опубликовала мнение академика Гинзбурга, предложившего, чтобы любой человек в СССР имел «право без всяких препон посылать свои статьи в научные журналы, где судьба этих статей будет определяться на основе их научной ценности», а «получать акты экспертизы должны сами редакции журналов».
Газетную дискуссию завершил официальный ответ замминистра, пообещавшего принять меры и учесть предложения. А для меня история закончилась неофициальным приглашением академика Гинзбурга, которым я не без трепета воспользовался. Тогда я не знал еще, что когда-то и ему довелось побывать героем Литгазеты, к тому же под своим именем. В гораздо более суровые времена, в октябре 1947-го, на него обрушилась статья под заголовком «Против низкопоклонства!». Он обвинялся в том, что беззастенчиво замалчивал достижения советской физики, пресмыкаясь перед западной наукой: «Дальше этого позорного стремления замалчивать открытия советской науки, затирать советских авторов — некуда идти».
Очень может быть, что доктору Гинзбургу и некуда было бы идти, но подоспела «спецпроблема» в виде водородной супер-бомбы, одним из отцов которой ему предстояло стать. Впрочем, я не знал и этого, когда пришел к нему в Физический институт Академии наук (ФИАН) в 1978 году. И не знал, что среди тех, кого Гинзбург «замалчивал», был прототип Еремеева.
Расспросив, чем я занимаюсь, Виталий Лазаревич посоветовал ходить на его семинар. Семинар назывался общемосковским, был общесоюзным и, главное, общефизическим. Научные новости и темы докладов могли касаться любой области физики. Семинар собирал сотни участников, и руководитель семинара старался, чтобы пришедшие на семинар уходили обогащенными новыми знаниями-пониманиями. На семинаре не обсуждались проблемы нравственности, но в самом характере обсуждений, нравственность, разумеется, очень даже проявлялась. Особенно впечатляюще ее проявлял руководитель семинара. При этом проявлял и свой нрав. Если нравственность определяет отношение к поступкам, то за сами поступки отвечает нрав человека (а то и норов). Со своим характером человек мало что может поделать: нрав действует и в жизни, и в науке.
В науке в те годы меня особенно занимала проблема размерности физического пространства. У проблемы была содержательная история и волнующие, как мне казалось, перспективы. Познакомившись с моими изысканиями, В.Л. предложил мне «рассказать трудящимся», как он выражался, — то есть на семинаре, — о том, что я успел узнать и понять. Нечего и говорить, что после этого я с еще большим рвением вдумывался вглубь пространства-времени.
Своевольная история науки, увы, не пошла навстречу мне и нескольким зарубежным трудящимся, которых волновал тот же вопрос. Однако даже история вопроса была достаточно интересна, чтобы стать темой расследования, диссертации, а затем и книги. Не без удивления я понял, что становлюсь историком науки.
Историей Гинзбург тоже интересовался, так что остались и темы для обсуждений. В частности, мы обсуждали вопросы, связанные с «Эйнштейновским сборником», ответственным редактором которого был он сам. Составитель сборника, которому я помогал, тяжело заболел. Виталий Лазаревич предложил мне взять на себя обязанности составителя. Я был польщен и удивлен, поскольку по- прежнему служил в издательстве, вне академической науки. В.Л., однако, на такие формальности внимания не обращал. Около семи лет, до кончины советской власти и, увы, вместе с ней «Эйнштейновского сборника», я совмещал штатную службу в издательстве с внештатной историей фундаментальной физики.
Из истории естествознания и спецтехники
Когда своевольная история России с помощью М.С. Горбачева открыла новую главу, я почувствовал это на своей научной шкуре. Для меня открылось место в Академической науке — в Институте истории естествознания и техники. Мои внештатные увлечения стали штатными. Открылась и совершенно новая тема истории науки, до того времени секретная — тема советского ядерного оружия. Далековато, можно подумать, от фундаментальной физики. На самом деле — не слишком. Первую термоядерную, или водородную, бомбу изобрели в центре чисто-академической физики — в ФИАНе, в группе под руководством Игоря Евгеньевича Тамма, а этот чистый теоретик верил, что новая фундаментальная теория будет основана на проникновении вглубь структуры пространства-времени. Изобретатели водородной бомбы, ученики Тамма, Андрей Сахаров и Виталий Гинзбург разделяли научный энтузиазм учителя.
О термоядерных заслугах Сахарова можно было догадаться и без официальных подтверждений, три звезды Героя соцтруда физикам не давали за чисто научные достижения. О заслуге же Гинзбурга — «одного из самых талантливых и любимых учеников Игоря Евгеньевича», по выражению Андрея Сахарова, стало известно лишь из «Воспоминаний» Сахарова, опубликованных в 1990 году. Изобретение они сделали в 1948 году, вскоре после того, как в ФИАНе, решением правительства, была создана спецгруппа в помощь основной группе Я.Б. Зельдовича, которая уже несколько лет занималась термоядерной спецфизикой в Институте химической физики.
О самом изобретении Сахаров рассказал кратко:
«По истечении двух месяцев я сделал крутой поворот в работе: а именно, я предложил альтернативный проект термоядерного заряда, совершенно отличный от рассматривавшегося группой Зельдовича …Я ниже называю это предложение “Первой идеей”. Вскоре мое предложение существенно дополнил Виталий Лазаревич Гинзбург, выдвинув “Вторую идею”».
Игорь Тамм на семинаре, Андрей Сахаров и Виталий Гинзбург — авторы 1-ой и 2-ой идей
Когда после смерти Сахарова рассекретили исторические названия двух термоядерных идей 1948 года, стало ясно, почему он их не упомянул. Сами названия — Слойка и Лидочка — уже кое-что раскрывали: в водородной бомбе было нечто слоистое, а первые три буквы Лидочки намекали на спецначинку Слойки — дейтерид лития LiD.
Узнав все это, я решил использовать личное положение в служебных целях — получить пояснения от самого Гинзбурга. Осенью 1990 года состоялась наша первая обстоятельная беседа под магнитофон. В.Л., не скупясь, рассказывал, что помнил, но было ясно, что вся эта тема ему не очень интересна: «Если говорить по-настоящему, то и сахаровская идея, и моя эта идея — мелочи. Для людей, которые понимают, что такое настоящая современная физика, — это же плевый пустяк». При этом Гинзбурга удивило реальное значение его «LiDочки», подчеркнутое Сахаровым. Дело в том, что В.Л. был лишь ограниченно допущен к секретам и совершенно не допущен к их воплощению в оружейном железе. Чему он был очень рад, поскольку мог продолжать занятия чистой наукой.
Достижения в теоретической физике и в инженерно-физическом изобретательстве меряются разными линейками. Гинзбурга интересовала лишь первая, Сахарова — обе, а советских руководителей — только вторая. Избранный в Академию наук в 1953 году, Гинзбург много позже понял, что заблуждался, считая свое избрание следствием его достижений в чистой науке, — в глазах начальства «пустяковая» LiDочка значила несравненно больше.
Это не значит, что В.Л. недооценивал Сахарова:
«Я о нем могу четко сказать: он, безусловно, очень талантливый человек, именно физик талантливый, он был из того материала, из которого мог получиться, конечно, настоящий толк, в смысле физики. Просто… У него всегда был такой изобретательский дух… Да, он был сделан из материала, из которого делаются великие физики».
При этом нобелевский лауреат Гинзбург не считал великими физиками ни себя, ни своих учителей Тамма и Ландау, тоже нобелевских лауреатов. Трезво смотрел и на младшего коллегу:
«Сахаров был очень закрытый, изолированный. С ним не поговоришь. <…> Он был какой-то уединенный, с какой- то перегородкой [в общении] с людьми. Ни с кем он сверхблизок не был. На что уж Женя [Е.Л. Фейнберг] его любил… Ну нет, он к Жене, конечно, хорошо относился. Я с ним никогда в настоящей дружбе не был…»
Выступая на панихиде, Гинзбург сказал:
«Андрей Дмитриевич Сахаров был личностью исключительной, необыкновенной. Его обычными мерками не измеришь. Думаю, что можно говорить о феномене Сахарова. Я его знал сорок четыре года. Но никак не могу претендовать на то, что понимаю его как следует. Но нужно ли этому удивляться? Нет, не нужно. Такая гигантская и многогранная фигура неизбежно в чем-то таинственна и для обыкновенных людей — загадочна. …А то, что он был чистым человеком, светлым человеком, это очевидно.
Мне как физику ясно, что он обладал редчайшим научным талантом и оригинальностью. Яков Борисович Зельдович, как вы знаете, сам был выдающимся физиком, но он мне так говорил: «Вот других физиков я могу понять и соизмерить. А Андрей Дмитриевич — это что-то иное, что-то особенное». Я тоже это чувствую, но так сложилась жизнь, что Сахаров не смог целиком посвятить себя чистой науке.»
А в статье «О феномене Сахарова» Гинзбург предсказал появление целой области исследований:
«Настоящая статья, как можно надеяться, также внесет свой вклад в “сахароведение” — этот термин, конечно, непривычен и даже смешно звучит, но, по существу, он имеет не меньше прав на существование, чем “пушкиноведение” или “ньютоноведение”».
Андрей Сахаров
Читая это впервые, я еще не знал, что стану первым историком-«сахароведом». А несколько лет спустя, взявшись за расследование жизни Сахарова, я, первым делом, задал себе вопрос: почему водородную бомбу изобрели новички, до того занятые чистой наукой, а не специалисты физико-технической школы, уже несколько лет работавшие над атомной бомбой?
Ответить можно так, что необходим был незаурядный изобретательский талант, какой был у Сахарова. Но важны и условия, в которых талант работает. В группе Тамма занялись новой секретной проблемой в том же вольном духе, в каком они решали проблемы чистой науки. Это проявилось уже в словах: фиановские названия Слойка и Лидочка выглядят легкомысленно на фоне официальных названий ядерных бомб «РДС-1, -2, -3…» и названия проекта Зельдовича «Труба», сухо отражавшего форму конструкции.
В скучной этой трубе надлежало воспроизвести физический процесс, происходящий в глубинах Солнца, где огромное давление вынуждает ядра водорода соединяться, образуя ядра гелия и рождая энергию Солнца. В «Трубе» предполагали разместить водород (точнее, его изотопы — дейтерий и тритий, легче соединимые), а внутрисолнечное давление заменить атомным взрывом, который, как считалось, зажжет термоядерную реакцию, и чем длиннее труба, тем мощнее будет взрыв. Оставалось найти оптимальные соотношения веществ и размеров. В соответствующих расчетах группа Тамма и должна была помогать группе Зельдовича.
Между этими группами было важное различие. В ФИАНе не знали, что исходную идею «Трубы» добыла разведка (вместе с детальными данными об атомной бомбе). Зельдович это знал и, похоже, слишком доверял научным авторитетам мировой сборной в США, откуда идею «импортировали». Назовем эту импортную идею Нулевой, помня о Первой и Второй. Самая большая порция разведданных относительно Нулевой идеи пришла в СССР весной 1948-го. Компетентные органы увидели в этом доказательство активной американской работы над водородной бомбой и, чтобы «догнать и перегнать», как раз и создали в ФИАНе вспомогательную группу.
Для фиановцев «Труба» была идеей Зельдовича, которую им надо было — по его заданиям — доводить до ума. Поэтому усомниться в этой идее им было проще, чем Зельдовичу. После того как, усомнившись, Сахаров изобрел рецепт Слойки, а Гинзбург добавил в ее начинку LiDочку, группа Тамма полностью переключилась на Слойку. А группа Зельдовича продолжала разрабатывать Трубу. В 1948 году никто не знал, что два года спустя американские физики признают Нулевую идею нулевой и по ценности. Еще четыре года спустя это поймут и в СССР и проект Труба закроют.
Все это ясно сейчас, когда рассекречены и опубликованы тысячи страниц секретных архивов. А в 1990-е годы трудно было представить, что поток развединформации вслед за секретами атомной бомбы не принес в СССР и секреты бомбы водородной. Самостоятельность советской «LiDочки» поставили под вопрос два американских журналиста, книга которых знакомила мир с только что раскрытым бывшим советским агентом Теодором Холлом. Узнав, что, помимо атомных секретов, тот в 1947 году сообщил советской разведке об американских работах с литием, журналисты многозначительно пояснили: «Русские быстро осознали важность этой идеи и усовершенствовали ее. В декабре следующего года советский физик Виталий Гинзбург предложил использовать дейтерид лития-6 как источник трития в советской водородной бомбе».
Биографы Холла, похоже, не знали, что еще в 1932 году литий использовали в первой ядерной реакции на ускорителе. И наверняка американцы не читали популярную брошюру Гинзбурга 1946 года «Атомное ядро и его энергия». Там он пояснил запас ядерной энергии именно на примере легкого лития (а не тяжёлого урана, как делали другие авторы): «Вместо целого поезда с углем можно было бы взять 100-200 граммов лития». Поэтому, когда спустя два года Гинзбург включился в работу по водородной бомбе, кому, как не ему, было начать с лития? Но важно, конечно, было не просто назвать литий, а указать конкретный механизм его применения. Гинзбург сделал это в марте 1949 года. «Отец» американской термоядерной бомбы Эдвард Теллер сделал то же самое, по его собственному признанию, на полтора года позже.
«Отцы» советской водородной бомбы Андрей Сахаров и Виталий Гинзбург с «отцом» американской супер¬бомбы Эдвадом Теллером (1988 и 1992)
Везет же некоторым!
Подытоживая свою жизнь, Виталий Гинзбург пришел к выводу, что ему не раз везло. Изобретение LiDочки — показательный пример. Предложив использовать в Слойке дейтерид лития, он не сразу увидел все плюсы своего предложения. Разглядел он их три месяца спустя, но не знал, насколько эти плюсы велики. Ему не хватало некоторых физических параметров, которые можно и нужно было измерить, на что требовалось время. Этим занялись экспериментаторы ФИАНа, не зная, что такие измерения, уже сделанные в США, успели стать разведданными.
Получив эти данные, Ю.Б. Харитон, научный руководитель работ по ядерному оружию, в марте 1949 года обратился к высшему руководству с предложением предоставить их Тамму. Руководство, однако, решило, что передавать Тамму разведматериалы «не следует, чтобы не привлекать к этим документам лишних людей», можно лишь сообщить обезличенные выписки, «без ссылки на источники».
Самым «лишним» был Гинзбург. Сохранилось короткое секретное письмо Харитона в ФИАН, содержащее четыре строчки цифр — «предварительные экспериментальные данные». На листе — пометка Тамма «т. Сахарову для ознакомления» и пометка Сахарова «Ознакомился 7/V-49». А Гинзбургу листок не показали. Но в этом уже и не было нужды: то, что было разведданными в СССР, в апреле 1949 года опубликовал американский журнал «Physical Review». Из этих данных следовало, что LiDочка — в сто раз лучшая термоядерная взрывчатка, чем предполагал Гинзбург.
Секретные данные Гинзбургу не показали по причине его анкетных данных: в 1946 году он женился на «политической преступнице» и дочери «врага народа» Нине Ивановне Ермаковой, которой после тюрьмы и лагеря было запрещено жить в больших городах. Прописалась она в деревне недалеко от города Горького. А московский доктор наук Гинзбург приезжал в Горьковский университет — читать лекции. В Горьком они познакомились и поженились, вопреки советскому здравому смыслу и друзьям-доброжелателям. Гинзбурга не волновал ограниченный допуск к скучным для него «научно-плевым» совсекретам. И он был просто счастлив, когда, по той же причине, его не послали вместе с Таммом и Сахаровым на секретный «Объект» (он же Арзамас-16, ныне Саров) воплощать эти совсекреты в бомбы. Он остался в Москве, занимаясь любимой чистой наукой. Именно в те годы он сделал работу по сверхпроводимости, которая полвека спустя принесла ему Нобелевскую премию.
А за то, что его LiDочка хорошо показала себя в первом испытании водородной бомбы в августе 1953 года, его наградили Орденом Ленина, удвоенной Сталинской премией 1 степени и выбрали в Академию наук.
Не менее интересна роль, которую LiDочка НЕ сыграла в истории, хотя вполне могла. Ведь Слойка не была последним словом термоядерной техники. За первой и второй идеями последовала третья, о которой Сахаров написал: «Более высокие характеристики наш проект приобрел в результате добавления «Третьей идеи», в которой я являюсь одним из основных авторов. Окончательно «Третья идея» оформилась уже после первого термоядерного испытания в 1953 году» (точнее, весной 1954 года).
А осенью 1952 года, когда Слойка полным ходом воплощалась в «изделие», газеты сообщили, что в США провели «эксперимент, связанный с исследованиями по термоядерному оружию». Физики «Объекта» сообразили, что американский эксперимент — это термоядерный взрыв, и решили сравнить американское «изделие» со своим, собрав «осколки» взрыва, попавшие в атмосферу. Они собрали свежевыпавший снег, надеясь выделить из него характерные изотопы, образованные при ядерном взрыве, но надежда не оправдалась, — не хватило чувствительности приборов, то бишь умения экспериментаторов (лишь год спустя в СССР начались систематические исследования по обнаружению далеких ядерных взрывов).
А если бы осенью 1952 года удалось уловить американские микроосколки, советские физики-бомбоделы попали бы в трудную ситуацию, поскольку в том американском взрыве литий не участвовал. И пришлось бы гадать, как это американцы обошлись без LiDочки. Этот вопрос, вполне возможно, побудил бы т. Берию предпринять особые разведусилия, чтобы получить на него ответ. И правильный ответ озадачил бы еще более: американцы, действительно, обошлись без LiD, но мощность их «изделия» в 25 раз превысила расчетную мощность Слойки! Какие оргвыводы сделал бы т. Берия, только т. Сталину было известно.
К счастью для физиков, тогда трудный вопрос не возник. А сейчас известно, что американское испытание 1952 года было основано на идее, переоткрытой в СССР весной 1954-го и названной Сахаровым «Третьей». Из-за того, что Вторую идею (LiDочку) американцы придумали позже, их «изделие», испытанное в 1952 году, было не бомбой, а огромным сооружением. Лишь к весне 1954 года в США накопили достаточное количество LiD, чтобы воспроизвести ту же мощность, уменьшив сооружение до размеров бомбы.
В истории «Третьей идеи» есть свои загадки и парадоксы, которые до сих пор вызывают споры. В эти споры, однако, не включался автор Второй идеи — Гинзбург, хотя он и участвовал в государственной комиссии по приемке Третьей идеи, о чем рассказал со свойственной ему прямотой:
«Я там [на «Объекте»] один раз был, но ничего не помню. Помню какую-то колокольню. Меня в 1955, по-моему, послали на какую-то экспертизу. Я ничего не понял, — очень мне не хотелось этого делать. Входили в комиссию Тамм, Келдыш, Леонтович и я. По-видимому, какой-то вариант водородной бомбы. …Я ни черта по существу не помню. …Чисто парадное было мероприятие, за что я потом получил орден Трудового Красного Знамени».
Если не участием в комиссии 1955 года, то другими своими трудами Виталий Гинзбург свои награды заслужил. И уж точно заслужил благодарность историков науки за яркие свидетельства о жизни советской физики.
Наука и нравственность
Многое ныне известно об уникальной нравственной атмосфере школы Леонида Исааковича Мандельштама, в которой Виталий Гинзбург и Андрей Сахаров входили в большую науку. Важную роль в самой возможности этой школы сыграл директор ФИАНа, а с июня 1945 года президент Академии наук — Сергей Иванович Вавилов. Осознав это, я стал искать доводы, чтобы объяснить его роль скептическому читателю и перевесить жесткие слова Александра Солженицына в книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «Академик Сергей Вавилов после расправы над своим великим братом пошел в лакейские президенты Академии Наук».
Самый яркий довод я нашел в воспоминаниях Гинзбурга — в описании «некоего молодого человека, как говорят, ‘подававшего надежды’. Был он довольно плохо воспитан (правда, скорее, это не вина его, а беда, однако дела это не меняет), раздражал своей нервозностью (ее принимали за нахальство) и, наконец, иногда говорил явные глупости. Известно, ум и способности — разные категории. Так вот, я помню выражение лица Сергея Ивановича в ряде случаев: он все видел, несомненно, бывал недоволен, но не реагировал словом или делом и, главное, когда нужно, помогал этому человеку, защищал его».
У меня был кандидат на роль этого «нервозного» человека. К этому кандидату В.Л. относился с симпатией, хоть и не без иронии. Но я ошибся. Читая рукопись моей книги, В.Л. спросил, понимаю ли я, что тут он имел в виду самого себя? И разрешил снабдить цитату этим пояснением.
Помог мне В.Л. понять и то, какова доля правды в мнении Солженицына, назвавшего «чудом» появление Андрея Сахарова «в сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической интеллигенции». Конечно же, я знал, что в окружении Сахарова — и в ФИАНе, и на «Объекте» — были люди высокой морали. Но не менее очевидным было проявление иного рода в письме сорока академиков, которые, в алфавитном строю, в газете «Правда» 29 августа 1973 осудили академика Сахарова.
Под письмом не было подписи академика Гинзбурга, к нему я и обратился за разъяснением:
«Я мог по ошибке подписать первое письмо против Сахарова. Меня не было в Москве. Мне повезло. В прессе еще ничего не было, собрал [президент АН СССР] Келдыш группу академиков и сказал: «Вы знаете, нам нужно, чтобы защитить Андрея Дмитриевича…» …Я с ужасом думаю, что это первое письмо мог подписать, мог осрамиться на всю жизнь».
Второе академическое письмо организовывалось спустя два года — в связи с присуждением Сахарову Нобелевской премии мира. Из тех, кому предложили это письмо подписать, отказались пять человек, а 72 академика послушно встали в строй. Докладывая в ЦК о проделанной работе, организаторы наябедничали на отказавшихся:
«Не подписали этот документ:
— академик Зельдович Я.Б., мотивируя тем, что письмо следует написать в другом духе и что он предполагает подготовить индивидуальное письмо;
— академик Харитон Ю.Б. считает, что такое письмо не надо направлять, так как члены Академии наук СССР и он в том числе уже протестовали против действий академика Сахарова;
— академик Капица П.Л. считает, что необходимо вызвать Сахарова для объяснений на заседание Президиума Академии наук СССР и только после этого соответствующим образом реагировать на его действия;
— академик Канторович Л.В. заявил, что он, как новый лауреат Нобелевской премии, подписание коллективного письма для себя считает несвоевременным и думает написать индивидуальный протест;
— академик Гинзбург В.Л. не подписал письмо, мотивируя это личными соображениями».
На мой вкус отказ Гинзбурга — самый ясный и честный. А свои наблюдения за «послушными» коллегами по Академии, он как раз, похоже, и суммировал в ответе на анкету Литгазеты, сказав, что у него «нет никаких оснований утверждать, что занятие наукой способствует воспитанию высоких нравственных качеств».
Имеется и комментарий Сахарова на эту тему:
«Тогда в ФИАНе обстановка напоминала контору домоуправления. В ЖЭКе не выдают никаких справок, пока не предъявишь расчетную книжку с уплаченной квартплатой. А у нас не выдавали характеристик ни для защиты диссертации, ни для загранкомандировок, пока не подмахнешь квитка с осуждением Сахарова. Только Виталию Лазаревичу удалось уберечь наш отдел от этого унижения».
Эти слова Сахарова запомнил его студенческий друг (и вовсе не друг В.Л. Гинзбурга) — Михаил Левин. Разговор этот состоялся в Горьком, когда друзьям удалось ускользнуть от надзора спецслужб, пресекавших общение Сахарова «с посторонними».
В Горьком Сахаров провел три долгие страшные голодовки. Первую он держал вместе с женой — Еленой Боннэр, две другие — один. Он стремился добиться разрешения на выезд из страны одного человека: первый раз — невестки Боннэр, затем — ее самой; и дважды достиг поставленной цели. В «Воспоминаниях» Сахаров объяснял, почему он чувствовал ответственность за их судьбу, почему видел в них заложниц своей общественной деятельности, но мало кого убедил.
Гинзбург, как и многие близкие Сахарову люди, был уверен, что Елена Боннэр могла предотвратить эти голодовки. После многолетних занятий «сахароведением» я не разделяю эту уверенность, но и опровергнуть ее не могу. В.Л. не делал секрета из своего отношения к Боннэр. Поэтому я с особым интересом ожидал его реакцию на главу «Андрей и Люся» в моей рукописи. Я бы не удивился, если бы В.Л. по прямоте характера проявил бы свое раздражение. Но он, сделав несколько десятков замечаний по другим главам, относительно этой спросил, не слишком ли мало я написал «о ней». В.Л. знал, что такое любовь, не преуменьшал ее роль в жизни физика-теоретика и в этом сходился с Андреем Сахаровым.
Если же говорить о социальной жизни науки, то история сходным образом выделила этих двух свободолюбивых физиков-теоретиков: среди всех американских и советских «отцов водородной бомбы» лишь они удостоились нобелевских наград. И это несколько уменьшает горечь проблем сахароведения.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer12/ggorelik/
