Пролог
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу…
Данте Алигьери, «Божественная комедия»
Встречая темноту в долинах сада,
Чьи ветви юность видели мою,
Я силой чувства, чаянья и взгляда
Вдруг ощутил: на некоем стою
Уступе, и итоги бытию
Мне подводить стихом иль песнью надо.
О нет, я понимал — то не рубеж,
Что — сколь дано, — от нас да отдалится;
Но, как библейский звательный падеж
Иль слово о любви из уст царицы,
Торжественным всё то, что предо мной,
Внезапно показалось в те мгновенья;
И кто б открыл мне — некоей главе ль я
Кладу начало здесь… в поэме той,
Которую — уже не молодой, —
Создам, коль получу благословенье…
И всё же — где я? Сколь мне этот сад
Знаком, здесь меж колышущихся елей
То ль искры, то ль цветы не пламенели,
Как храмовых свечей престольных ряд
Иль царской усыпальницы оклад…
И этот склон пугающий… ужели
Он был? Сей спуск — куда он?.. Здесь ни скал,
Ни мест таких — всхожденью иль низине
Подобных, — ни уступов я не знал…
И всплыло в сердце слово «амнезия»:
Что, если всё и раньше было так —
Лишь позабыто мной, но неизменно?..
Но там, вдали — палат ли неких стены
Державные, над чьею мощью стяг,
Иль кряжи гор… и облачко — утёнок
Отбившийся, — подобием венца?..
Но здесь никто не строил бы дворца;
А горы?.. Мне ль — что всё бы здесь спросонок
Узнал, — забыть: их в этом нет краю!..
И полно! Всю канву воспоминаний
Преемственным узорочием тканей
Я вижу, и в былом осознаю
Любой виток… Нет, дело не в забвеньи.
Но в чём тогда? Обитель предо мной
Та самая: её, а не иной
Весь образ, облик… Или в измеренье
Я некое касаточкой шальной
Влетел — когда вселенных совмещенье
Случилось, — в мир похожий, но не наш?..
И сердце — будто пущено со склона
Тем яблочком… куда же, эх, куда ж
Ты котишься — сквозь космос ли бездонный?!.
Но голос я уютно приглушённый
Внезапно услыхал: «Не бойся, Саш!..»
О, кто же здесь?.. О нет, я не иными
Влекусь мирами!.. Сколь ни поражён
Я всем вокруг, но в космосе чужом
Ужель произнеслось бы это имя?!.
Из чьих же уст?.. Не сам я, страх глуша,
То вымолвил — то некий собеседник…
А может, мама кличет малыша
Вернуться в колыбель долин осенних?..
Я здесь!.. Мой сад, ты всё ж и нынче — мой,
Что б тут ни сталось, что бы тут за царство
Ни создалось! Тих-чуден Светлояр [1] твой —
Овальный пруд, объятый трав каймой,
Изогнутый то ль сердцем, то ли арфой…
Из чьих же уст? Не осенью ль самой
Я узнан… утешительно шепнулось
Не ею ль мне то имя?.. И она,
Как прежде понимающе нежна,
Не суженою ль отнятой вернулась,
Чтоб навсегда дверь в счастье отомкнулась,
Чтоб сгинули и зной, и седина…
Да, я, — златоубрусною главою
Кивнула мне она; и весь мой страх
Был ею взят и спрятан — в васильках,
В траве, и в светлом озере, и в хвое…
И, ласкою утешен дождевою,
Я осознал, в сколь добрых я руках…
И в стороне отсюда дальней самой,
Где — думалось, — дворец иль гор гряда,
Явился образ некоего храма —
За пеленой виссона или льда
Неясный; но откос — как знать, куда
Своих ложбин простёрший швы и шрамы
И сколь во глубь ниспавший предо мной
(Здесь никогда не виденный доселе), —
Чуть освещался этой пеленой:
Лишь сверху; дальше кружево ущелий
Всё застилось… Но мне сей склон уже
Не страшен был — нет, влёк он необорно;
И я на зов тот двинулся к меже,
Что отделяла свет от глуби чёрной…
О, что ж со мной? Иль вновь теплично-вздорный
Мальчишка я?.. Но нет — настолько смел
Ни юношей я не был, ни подросши:
Я от огня отдёргивал ладоши
И за грозящий чем-либо предел
Ступил бы, лишь грозы ещё сильнейшей
Спасаясь… Но сейчас, над спуском сим,
Я чувствовал… иль даже знал: храним
Я тою, кем был назван… ЕЮ — с ней же
Нет гибели… она же — кто она?
Не осень ли, что мне не уставая
Всё шепчет — «Сколь дорога ни длинна, —
Глянь — я тебе подушку трав взбиваю,
Я жду тебя назад…» Иль, оживая
Чрез годы из хрустальных дланей сна,
Мечта моя — с чьей пусть не примирился,
Но свыкся уж утратой, — вновь со мной?
Те образы сквозь космос ледяной
Светили мне… И я идти решился;
И к спуску я дошёл, и наклонился;
Как будто гладью мутно-слюдяной
Был скрыт от взгляда дол; но мне нежданно
Увиделся таинственный тот склон
Помостом, на который помещён
Я силой не земной — надмирозданной, —
Чтоб молвить то, что в сердце неустанно
Носил сквозь череду ночей и дён.
И мыслилось: когда заговорю я,
То — путеводным россыпям под стать,
Что в сказках не давали заплутать, —
Канву моих речей живописуя,
Откроется мне странный этот дол.
И только мне ль? О нет, не в пустошь канут
Слова!.. Иль дар поэта — не престол,
Перед которым внемлющие встанут,
И в ту же глубь со мною вместе глянут,
И вслед пойдут, куда бы ни повёл!..
И над озёрным лоном полусонным,
У елей тех, что жар свечей зажгли,
Близ храма, что, сияя чуть вдали,
Был заткан полотном льдистовиссонным,
Увидел я людей; неспешным сонмом
Направились и тихо подошли
Ко мне они; лишь несколько десятков,
Не более; меж ними — ни детей,
Ни тех, чьи жизни скоро уж иссякнут.
Там были те, чья молодость, с моей
Совпав, уж скрылась вдаль, но кто при этом
Ещё и полон сил, и станом прям;
И юные я лица видел там,
И женские… Я не был бы поэтом,
В тех лицах не надеясь отыскать
Приметы, знаки, отсветы чего-то,
О чём — от возмыванья до излёта, —
Мечтал… И на иных узрел печать
То ль полу-, то ль лже-узнанности хрупкой, ,
Мою повлёкшей память к именам,
Которые давно не вспоминал —
А ныне предо мной, смыкая круг свой,
Забрезжило их множество; и мне
Подумалось, что те воспоминанья
Должны настроить душу, мысль, сознанье —
Чтоб не был я разлаженной струне
Подобен; ибо время мне настало
Быть тем, кто не среди, а впереди;
И се, из уст пришедших прозвучало
Единым зовом «Молви и веди!»
Был тих, как дождь над пустошью ночною,
Призыв тот; и, напутствуемый им,
И памятью своей, и тишиною,
И всем, что мне мечталось, предводим,
Я начал речь к тем спутникам своим,
Вступая в бой со скорбью всеземною.
Часть 1
— 1 —
По-юному глядеть, и петь, и цвесть —
К ногам своим бросая ль время? Тщась ли
Из тех краёв ловить душою весть,
Где истина носила имя «счастье»?..
Где лик её чудесным витражом,
Из трав, озёр, росинок, льда и мёда
Слагая песнь по имени «природа»,
Был сладостно и цельно отражён.
Был отражён глазами и сердцами,
Не знавшими нужды, узды и мзды
И верившими в то, что созерцали,
Ещё не кинув взгляд свой на плоды
Шипастые, что тьмою хищных лезвий
Вопьются в души в роковой тот час —
В те души, что, с блаженством разлучась,
Замечутся в силках причин и следствий…
Не ты виновна, первая из жён,
А подлости вселенской беспредельность.
Ведь так легко — и подло, — целить в цельность
И бить ножом в цветок, что обнажён…
Ударил нож, и цельное — распалось.
Витраж цветной разбился и погас.
И всем живущим, — каждому из нас, —
По крошечному стёклышку досталось.
За свой осколок радужный дрожа,
Я знаю — он дороже аметиста.
Но может ли в осколке витража
Лик истины вселенской уместиться?..
И даже если все осколки те
Собрать — и, всем мозаикам на зависть,
Картину мироздания составить,
То и тогда на этой красоте
Останутся рубцы — следы распада.
А если чудо первобелизны
Увидеть захотим, — из тишины,
Как женское молящее «не надо»,
Промолвится: «Вы зренья лишены».
— 2 —
Нам странно это слышать. Но ответь,
Поэт, писатель… тот, с кем я призванье
Делю: доступно ль нам создать и спеть
О мире благоденствия сказанье?
Для взрослых… впрочем, даже для детей —
Подумай-ка, — возможно ли, дано ли
Сложить такую повесть, чтобы в ней —
Лишь радость; чтобы не было там боли,
Ничья чтоб не вздымалась там вражда;
Чтоб только наслаждений череда
Там полыхала россыпью магнолий…
Товарищ мой по творчеству, скажи —
Тебе под силу эти рубежи?
Ты мне в ответ: и браться, мол, не стоит.
Читатель ведь… коль в книжке, что откроет, —
Ни воинских зарниц, ни колесниц,
Ни скорбности душевной иль телесной, —
Он книгу эту с первых же страниц
Отложит, процедив «неинтересно»…
Да, это так. Не сам ли я подчас
Так поступал, захлопывая книги,
Лихой не обещавшие интриги?..
Не восхитит и не захватит нас
Та повесть, что без ран, изломов, трещин,
Где не кипит невзгод шальной рассол
Где рок клыком не скалится зловещим…
Но если так, — любой, кто в мир пришёл,
И вправду не подобен ли слепому,
Что сущее способен постигать
Лишь ощупью — лишь по
рубцу, надлому,
Надрезу, шраму… осязая ж гладь,
Ни цвета не воспримет, ни сиянья…
И мы — точь-в-точь те самые слепцы, —
Той жизни не вмещаем обаянья,
Чью ткань не испещрили зла рубцы.
— 3 —
А чью не устаём мы память славить?
Быть может, тех учёных, чьи умы
И чьи труды сумели нас избавить
От оспы, от проказы и чумы?
Иль тех, что жизнь устлали нам периной
Удобства — чтоб ни лесом, ни долиной
За дичью нам не красться, и не жать
В нещадный зной; чтоб пищу добывать
Нам можно было с полки магазинной,
А свет и воду — кнопкой и движком,
Разнежась на диване или в ванне;
Тех, силой чьих трудов и дарований
Нам возглас изможденья не знаком?
Но не они рождают в сердце нашем
Звук песен и поэм, — а те, кто звал
Сражаться! От семьи, от мирных пашен
Вёл в бой, вздымая крови сотый вал
Иль тысячный… Чей зов жесток и страшен —
Вот образ тот, что нас очаровал!..
Не радостью наитий и открытий
Воображенье наше пленено —
Пребудет самым кассовым кино,
В котором — водопад кровопролитий…
И всех славней, конечно же, Ахилл;
А чем? А тем, что больше всех убил.
— 4 —
А вот — смотрите, — тот, кто, страсти плёткой,
Хлестнувшею внезапно, обожжён,
Ушёл от доброй, бережной и кроткой
К той, чей не посулит ни взор, ни тон
Покой и ласку… к лживой и неверной,
Вздымающей насмешливости кнут…
К той, в чьих ресницах искры полыхнут
Взметаемые недрами инферно… [2]
Но, всё забыв, он мчится — юн иль зрел, —
Под злые острия коварных стрел…
А женщина — к кому порой влекома?
Вот тот, кто добр, умён, трудолюбив;
Он на чужой не ринется призыв,
Живёт он для неё, детей и дома.
Но он ли ей, скажите, страсть внушит,
Что, огненной волной изничтожая
И разум, и привязанность, и стыд,
Сорвёт, помчит… самой себе чужая,
К нему ль стремясь, она себя предаст,
Решив, что миг с ним — вечности блаженней, —
И, обнажив души порочный пласт,
Прославит сладость этих обнажений?..
Нет — тут иной мне образ предстаёт,
Не близкий, не уютно-подвенечный, —
Иной — жестокий, гордый, мрачный тот,
В чьём взгляде и мучительное нечто,
И хищное; кто словно бы с высот
Гласит — мои запросы бесконечны.
Он свысока — орлом, — на всех глядит,
Бросая вызов зло и откровенно.
Он многих мимоходом оскорбит
За то лишь, что они «обыкновенны».
Он, беззастенчив, словно божество,
Откроет, сколько взломано им граней;
Историю шальных своих метаний
Расскажет он — и, слушая его,
Лишь чередою томных придыханий
Взмущая тишину, покорена,
Ему воскликнет — «Ах! Да неужели!..»
Красавица, чьих глаз в его фужере
Зовущая искрится глубина…
— 5 —
О нет, не столь уж многие желают,
Пересекая грозную черту,
Взлетать на хрупких крыльях в высоту
Над бездной, что дотла испепеляет…
Увольте, — скажет вам почти любой:
Он не высот и глубей покоритель
И никогда ни с кем не жаждал в бой.
Он с трубочкой мороженого зритель,
Для чьей потехи скрестятся сейчас
Фракийский меч со скифским акинаком [3]
Иль, из загривка бычьего сочась,
Кровь шпагу окропит победным знаком;
Иль в фильме, что призов без счёта взял,
Падут в смоле с крутых осадных башен
Десятки, чей удел столь дик, столь страшен,
Что дрожь насквозь прохватит кинозал…
Прохватит… но пройдёмся меж рядами
И спросим их: друзья, хотите ль в мир
Без битв, без окровавленных секир,
Без мук, без сотрясений и рыданий?
Хотите ль, чтобы злу настал конец?..
Так спросим мы; и что же нам промолвит,
Что нам ответит взрослый иль юнец,
Учёный муж, крамольник иль храмовник?
Он скажет: но под сенью райских рощ
Исчезнут вкус победы, яркость, дерзость…
Нам нужен недруг, нужен вечный «versus», [4]
В бою с которым крепнет наша мощь…
И нега нас подушкою лебяжьей
Столь манит лишь доколе чёрный час
Грозит; и что сильнее злобы вражьей
Любовь к нам близких высветит для нас?
Лик жизни должен быть подчас и скорбным,
Иначе — суть и смысл её исторгнем…
— 6 —
Первый тайм мы уже отыграли…
Да, молвим мы такое — и не раз:
За чаем, на прогулке, в ресторане,
За книжкою иль видя на экране
Трагедию, постигшую НЕ НАС…
Но не за край сознанья ль мы порою
Отводим мысль: а что, коль в некий миг
За шкирку бросит дьявол нас самих —
На ту арену! В Рим сожжённый! В Трою!..
И тонко рассуждавшие о том,
Что надобен трагический надлом,
Что путь познанья должен быть кровавым, —
Вдруг затрепещут сами пред провалом —
Тот в львином рву, а тот меж львом и рвом…
Иль в тонущем челне, отколь стремись ли
К познанью, нет ли, — бездна на ушко
Своё шепнёт… вот тут и спой о смысле
Вселенских зол… В сей образ глубоко
Нас надо ткнуть — точь-в-точь в осколки миски
Котят, что расплескали молоко…
И сколько б таймов мы (смотри эпиграф)
Ни завершили — может, и выиграв, —
Но разве нам ещё не предстоят —
И нашим близким… да!.. и нашим детям! —
Путей витки? И что ж они таят?..
И — если спросят, — что же мы ответим:
Детей, внучат, и всех, чей срок поздней
Наступит, в чьи глаза уже не глянем,
Но чьими прародителями станем, —
На бездну — на опасность сгинуть в ней, —
Согласны ли обречь? Вручить их дланям
Наследие разбросанных камней?..
Иль, их любя любовию не жгучей,
Сжимающей резец — алтарный нож,
А бережной, что примет блажь и дрожь, —
Мы крикнем Провиденью — нет! Не мучай!
Пусть к звёздам не взлетят — но уничтожь
Страдальческих страстей песок зыбучий!..
Путь подвига — пусть так, — закрой для них,
Но огради от ужасов земных!..
И всё же иногда в азарте споров
Слетают безоглядно с наших уст —
Бойкоречивых, ведающих вкус
Конфет, и поцелуев, и ликёров, —
Слова, что безмятежных рубежей
Достигшим — не скучны ль теплицы рая…
Так молвим мы порой, цедя милк-шейк
И пальчики подруг перебирая…
— 7 —
Но слово и иным тут время дать
Устам — полунедвижным, искривлённым,
Чьи губы надо нянечке разжать,
Чтоб влить из трубки кашицу с бульоном…
Их детский церебральный паралич
Перекосил… их речь не будет внятной.
Её лишь персонал пансионатный
Поймёт… но прозвучит их трубный клич
Слышнее, гулче всех премудрых притч
Мне — нам, — взгремев грозой тысячекратной:
«Пади! Молись! Иль просто — замолчи!..»
И к голосу тому — как гром в ночи, —
Ребёнка, что пропал и не отыскан,
Добавится предсмертный полувсхлип.
В два года он (нет, это не описка,
Я точен: в два!) украден — и погиб,
Удушенный конечностью садистской!..
Смотри! О, не вблизи — издалека,
Но всё ж взгляни, мой спутник незнакомый!
За все пределы ужаса ведомый,
Смотри и не кляни проводника!
Прости мне и поверь — моя строка
Впадает здесь сама в подобье комы…
Им — слово! Им! И жезл, и суд, и трон!..
И сонму всех, чью жизнь безмерно люто
Диавол сжёг! Им — жертвам всех времён!
Тем, кто — не осознав, за что, — казнён,
И тем, чья доля — мук вседневных путы!..
Им — горше всех за страшный вкус плода
Платить пришлось! Вблизи узрев их раны,
Вскричат и любомудры, и профаны:
Пусть лучше уж не всходит никогда
Ни святости, ни доблести звезда,
Чем мук моря и боли океаны!..
Страдальцам тем — реченье и печать!
Перед лицом вселенной — их зову я,
Склонясь смиренно, — их молю решать,
Что предпочесть: всё ту же ль грозовую
Раздёрнутость меж ужасом пучин
И дерзостных свершений вышиною
Иль непосильных жизненных кручин
Смягчение… пусть даже и ценою
Того, что станет нам недостижим
Иных прозрений, смыслов и дерзаний
Духовный свет; но риска избежим
Испить из чаши лютых истязаний…
И если спросим их — пребыть ли злу, —
То приговор их будет беспощаден!
Они, сломав кощееву иглу,
Присудят, все срывая прочь печати:
«Швырнуть навек в кипящую смолу
И сатану, и рой его исчадий!
Всю стаю ту, что вторглась в мир людей,
Несчастий, горя, мук извергнув лаву, —
Разъять, раздрать по жилке и суставу;
И мы — чьего удела нет лютей,
Чей жребий был — в захвате их когтей
Стать жертвами из жертв, — свершим расправу!..»
Так молвят. Что ж к реченьям судным сим
Добавим мы? Лишь «fiat id quod volunt»: [5]
Да будет нескончаемо казним
Диавол — змей ли, зверь он там иль «воланд», —
И зло навек да сгинет вместе с ним!..
— 8 —
А что я сам — испуган, слаб, немолод, —
На этот суд взирая, вспомяну?
Обиды ль, что киркой сапёрной душу
Мне взрыли? Иль пред близкими вину?
Иль, может, как дитя щекою к плюшу,
К виденьям самым ранним вновь прильну,
Когда, услышав «деточка, покушай!..»,
Скандалил, и на скатерть лил кисель,
Кидаясь в маму косточками яблок…
Эх, мама!.. Я ль про то вещаю ямбом!..
Ты всё мне, всё прощаешь… И тебе ль
Не знать: и я, покинув колыбель,
Был мучим злом — свирепым, плотоядным…
И ты ль в моей душе не разглядишь —
Сквозь крик, сквозь вздор, — рубцы, надломы, шрамы?
Из тех, с кем всласть скандалил тот малыш,
Теперь лишь ты одна осталась, мама!..
А я — прости! — уже не молодой, —
Запальчивым остался, нерадивым…
Но видишь — нет, не с чудною уздой
Я на коне красуюсь златогривом;
Я путник, преклонивший над обрывом
Дрожащий свой висок полуседой…
— 9 –
И что же видит странствующий взор мой
В глубинах? Пажить некую; она
И с тем, что предстоит, съединена,
И с бывшим; словно в зеркале озёрном,
Видны и бурей выбитые зёрна,
И склёванные враном семена.
Той пропасти не пуст и не безжизнен
Разъём… там плач и речь, там клад и плод;
Там впадин, ниш, изгибов спуск и взлёт;
Но не ясны меж ними рубежи мне…
И будто б там же — сонм котлов и чаш
Чудовищных; те щели, ниши, гроты
Вмещают словно некоей охоты
Поживу; полон, ломится ягдташ
От дичи, и она не для продаж —
Для адского застолия чьего-то…
И та пожива — муки без вины;
Вобравшее весь сок людского горя
Жаркое подаётся адской своре,
Готовится для пира сатаны.
Чтоб жрали — он и с ним весь полк бесовский, —
Сердец и душ смакуя каждый пласт;
Чтоб, тешась, ощущали их присоски
Волокон нервных судорожный пляс;
Чтоб жрали, по-шакальи уминая
Тот жирный, сочно-пряный тот паштет
Из чувств, желаний, страхов, крахов, бед,
То лакомство, чьё имя — боль земная!..
Там, под ножом разделочным, хрипит
Не тот лишь, кто с рожденья обездвижен
Иль тот, кто не был в жизни сей обижен,
Поскольку и не дожил до обид…
Там многие, кем яд до дна испит,
На чьих уделах чёрный оттиск выжжен…
Взгляните же на них вослед за мной —
На тех, чья жизнь поглочена пучиной,
Раскромсанная в клочья сатаной.
Вот поля край-отлёт; вокруг пустынно,
Лишь ряд могил… Замрём же: над одной —
Родители, оплакавшие сына!..
Замрём… И диким грохотом затем
Вселенная на миг затмится краткий,
И… взмоют вверх очки, платки, тетрадки,
И — бывшее живым!.. И — из-за тел, —
Огонь, что от добычи позлател:
Сие — автобус, взорванный в теракте!..
Оцепенеем вновь; а дальше взгляд
Направим на иных — кто ни злодеем,
Ни немощью из жизни не изъят;
Но, жребий их узнав, похолодеем.
Вот тот, кто признан — властию судьи, —
Виновным… Словно ливень лавы серной
Сметает всё, что строил он усердно…
Всё отнято; ни дома, ни семьи,
Что бросила… С обшарпанной скамьи
Он ринулся бы с бешенством берсерка
На суд… на мир… колоть, терзать, крушить!..
Но он под стражей, скован, безоружен…
Он по доносу лживому засужен;
И не лжецам растерзанными быть —
Душе его… И как же не застыть
Нам вновь?.. Чтоб мигом позже взгляд свой с мужем
Скрестить, чей четверть века длился брак —
И лишь теперь узнал он: были связи
Все годы у жены… И пала в прах
Вся жизнь — разбилась вдрызг, подобно вазе:
Семья, любовь, уют — сплошное «квази»;
Что ж, всадник, — рано сдёрнул ты чепрак.
Ты обманулся, думая — у цели:
Твой дом — не дом; так в поиск вновь! В седло!..
Но где ж ему теперь-то?… оскудели
И силы, и души его тепло —
Всё призраку в объятья утекло;
Мысль, волю — черви срама в пыль разъели,
Ни лет, ни сил ушедших не вернуть,
И злой издёвки горше — зовы в путь…
И — девушка. Очки на ней большие,
Округлые… О, если б раньше ей
Поставили диагноз «миопия» —
Когда она, сердя учителей,
Подолгу, щурясь, с текстом разбиралась;
Когда, с доски не всё успев списать,
Чего-то там не знала — как же знать
Без записей… и так виновно мялась…
В семнадцать беззащитно-робких лет
Она была из самых слабых в классе…
И, думая — подводит интеллект, —
Комиссию созвав, без разногласий
Решили — глупый ген не нужен «расе»…
Да, в Швеции (там свой в шкафу скелет)
Так делалось… [6] С подачи классной дамы
Всё кончилось в больнице окружной.
Та девушка уже не станет мамой,
И не поможет то, что врач глазной
Позднее установит близорукость
И все поймут, что дело не в ай-кью, —
Ей никогда не нянчить, не баюкать
Своё дитя, родную плоть свою…
И не ещё ли более зловеща,
Чем сам закон тот расовый срамной,
Подстроенная… кем же? — сатаной
Ошибки этой жуть нечеловечья…
— 10 —
Мне выпало вести вас сквозь юдоль
Людских уделов, чьё многообразье
Едино тем, что язвенною вязью
На всех тех судьбах вышитая боль –
Безмерна!.. Дробь, под чьей чертою — ноль, —
Стремиться не должна ль ad infinito?.. [7]
Облечь желая в видимость числа
Оценку — сколь ужасны муки чьи-то, —
Наверх, в числитель, впишем мы дела
Диавольские, ими же разбита
У страждущего жизнь его была;
А знаменатель страшной этой дроби —
Тот смысл, что сам несущий груз скорбей,
Быть может, видит в участи своей,
Свой путь страданьям крестным уподобя
И сам себе шепча: «Что пьёшь — испей!..»
О, если так, — в чаду ль, в жару, в ознобе, —
Не жертва он! Конечна боль его,
И сквозь неё в сём тягостном уделе
Лучится боевое торжество!..
Но в глубине ложбин, лощин, ущелий,
Куда гляжу, — таких не вижу, нет!..
Там лица тех, под чьей чертою дробной —
Злорадный ноль! Для них тот ливень бед —
Не грозно-бранный клич, не пламень пробный!
Не светят им ни подвиг, ни обет,
Ни смысл претерпеванья муки лютой;
Они сильней всех сущих в мире благ
Хотели защищённости, уюта,
А получили — боль, и страх, и мрак,
Куда несложный смысл их жизней канул…
Там — лица тех, чьё «я» почти мертво,
Кто бьётся меж арканом и капканом,
Не зная ни «за что», ни «для чего»…
Там лица тех, что — будь на то их воля, —
Губительно-змеиного плода
Коснуться не посмели б никогда,
Крича — о Боже, нет, не надо боли!..
Её иной осмыслить может? Да;
Но им-то, им — доступно ли, дано ли?..
Для них не смыслом дробная черта —
Ехидным подпирается овалом…
И боль иных, и криков их тщета
Взмывает к галактическим провалам
И — пусть ничьим не вверена анналам, —
Страшнее Иисусова креста…
Часть 2
— 11 –
И молвят те, кто рядом: «Но скажи нам,
В пучину ту взирающий поэт:
Чем движим ты? Чей, может быть, завет,
Блюдёшь, сочтя навек нерасторжимым?
Кем зван? И кто глядеть тебе велел
Туда, отметив пропуском-печатью;
Иль, некое влача и сам проклятье,
Там горький различаешь ты удел
Меж многих — свой? Иль вслед за чьей-то ратью
Ты шёл — и, на ряды недвижных тел
Взглянув, своим несмелым сердцем дрогнул
Пред тем путём познанья и побед,
Что тёрном выстлан, в терние одет
И обернуться может трубно-гробным
Ристалищем… пред пламенем тем пробным,
Что помянул недавно ты, поэт!..
И кто ты сам? Бывал ли ты счастливым?
Рыдал ли ты, застигнутый бедой?
Скажи нам, преклонивший над обрывом
Дрожащий свой висок полуседой!»
— 12 —
Что движет мной? Знать все свои истоки
Не может песнь; и мне её слагать
Ничей не повелел бы перст высокий.
Поэт — не раб… но дрогнувшая стать —
Да, было так! Да, есть мне что сказать
О слабости, о страхе, муке, роке!..
За кем, вослед чему я путь прошёл,
Растерянно, безвольно, но упрямо
Мечась — то блеск в очах, то всхлипы «Мама!..», —
Чем сломлен был, подбит и устрашён?..
Нет, не был кровью воинств орошён
Мой путь… Но было так: обломки храма,
Осколки витражей… не на плите
Мозаичной — нет — в семьдесят ли, в сто ли
Пластов души впились они до боли,
Осколки храма жизни по мечте…
Он пал; и, словно в выжженном подзоле
Цепочки мин, — во мне осколки те…
И стал рекой я с выкопанным руслом
Иль винтиком, на тонкой чьей резьбе —
Рубцы… и как без них, коль вкрутят с хрустом:
«Смирись! Не по мечте, а по судьбе!..»
И страх шептал, подобный злой волшбе:
Дай срок! Ещё ты встретишься с Прокрустом!..
И страх — та цепь, что взор и помысл мой
Влечёт туда, где контуры проклятья…
Так в восемь лет, едва свои объятья
Смыкала ночь, мне чудилось порой —
Я в чаще… рядом дикие, чей вой
Сейчас услышу… Отсвет над кроватью,
Близ форточки — навершьем фонаря
И крышею напротив образован, —
Казался мне личиной дикаря
Полулюдской… и, страхом зачарован,
Взглянуть на то, чем был испуг рождён,
Спешил я… и скорей, вскочив с подушки,
Бежал — чтоб, из окна родной газон
И булочную ту, где брал ватрушки,
Увидев, — убедиться: я не там,
Не в страшных тех краях, где людоеды;
И огоньки проехавшей «Победы»
Мигнут — «не бойся!..» Счёт вести годам
Устал я; мир мальчишки-непоседы —
Где нынче он?.. И пал мечтаний храм;
Но страх — со мной!.. О, пусть навек лишь тенью —
Иль бликом, — об ужасном будет сказ!
Так с дрожью я молю… И, лоном глаз
Вбирая жутких участей виденья,
Со взрослой болью детское смятенье
В одном узле влачит ведущий вас…
— 13 —
И спросят: «Ну а если меру вложат
В твой ум, и чашу благ, и чашу зла
В той жизни, что судьба тебе дала,
И скажут — взвесь их, — та ли превозможет,
Откуда радость в жизнь твою текла,
Иль чёрная, где яд, что душу гложет?..»
И я откликнусь: взвешиваний суть
В одном — когда бы некоею силой
Обратно сдвинуть время можно было, —
Захочешь ли вернуть и зачеркнуть?
О нет!.. Мне даже мысль о том постыла:
В ней мертвенно-кощунственная жуть.
Что любишь — разве можно переплавить?
Я ль предал бы, я ль вверг бы в небытьё
Свою — и тех, кто близок, — личность, память,
И всё уютно-милое своё?
Я ль дам тому, что дорого, истаять?
Лишь эту жизнь хочу я, лишь её!
Мне прошлое — пусть лучшее, — иное
Не нужно, сколь ни мучая подчас,
Из памяти всё той же источась,
Нет-нет вопьются чёрные от гноя
Шипы обид — от них не излечась,
Живёт душа, — нечистым сатаною
Запущенные в юной жизни луг
Пучины зла свирепые миазмы…
О, как бы я хотел, чтоб эти язвы —
За каждую да примет вечность мук
Диавол, — хирургическим ланцетом
Изъяла из былого Божья длань;
Но ни одна чтоб личностная грань —
Моя или родных моих, — при этом
Ни в малом не была изменена,
Ни йоты не утратив, ни частицы;
Весь мир душевный наш да сохранится
До самого мельчайшего звена;
И память… пусть всё тою же она
Пребудет и ни в чём не исказится…
Так в «вытяни-ка палочку» играть
Я сам когда-то пробовал — уж взрослым:
Тростинку из-под груды извлекать,
Сумев не шелохнуть, не сдвинуть россыпь
Соломинок над нею и на ней;
Пускай бы так сверхтщательный целитель
Исторг клубок облитых ядом нитей
Из жизни… полно, только ль из моей?!.
А вы?.. А все?.. Земной найдётся ль житель,
Не жаждущий такого — да скорей?..
Но если так, — молю, о мудрый врАчу,
Весь жизни строй, всё милое моё,
Сберечь — чтоб ни случайностей клычьё,
Ни бабочки злосчастной недостача [8]
Не вторглись… Нет, не надо мне иначе —
Лишь эту жизнь хочу я, лишь её!..
О нет!.. Не проклинающие взгляды
Бросаю на узор своих путей.
Любим я — и люблю. Мне дома рады.
Я действующий папа двух детей.
Мне доченька — резвушка и вертушка, —
Влетая в школу, машет по утрам…
А сын — «Машину можно?» — «В восемь дам;
Когда ж ты познакомишь нас с подружкой?»
«Со временем… пока…» Потом опять —
В том доме, где отец, иль в том, где мать, —
Свою авиаформу он оденет;
И будет вновь мне чем-то там пенять
Жена моя… но подойдёт обнять
И даже иногда стихи оценит
Сквозь критицизм (известно с древних лет —
В отечестве своём пророка нет)…
— 14 —
Но молви мне, куда Ты дел, Создатель,
Тех, бывших МНОЙ в расщелинах судьбы?..
Где мальчик, с мамой чистивший грибы?
И юный старшеклассник, и солдатик?
Где тот, мечтавший — славное свершу, —
И с книжкой на диване возымевший
Презрение к дельцу и к торгашу —
И дико трепетавший пред насмешкой,
И, лишь услышав «Я ж не укушу…»,
Взять девушку за плечики посмевший…
Где тот, три года маявшийся зря
На кафедре, куда, как шарик в лузу,
Был загнан столь знакомой по Союзу
Традицией — «учись на технаря»…
Ну а затем… затем — к иному ВУЗу
Прибившийся… чтоб там уж наконец —
О нет, и там без блеска и не быстро, —
Однажды получить диплом магистра;
Где тот, кто начал стаж, когда отец,
Прочтя названье службы на фасаде,
Зашёл (я сам — тревожности комок, —
Решиться б на подобное не смог)
И просто, на формальности не глядя,
Поговорил с начальством: дескать, сын
Профессии той самой — в точку, — вашей…
И принят был тот непутёвый Саша
Туда, где доработал до седин…
Каким, скажи, окутал Ты туманом
Улыбки одноклассниц кружевных
И практикантки с пышечно-медвяным
Пучком? И той, над дрожью рук моих
Смеявшейся… но с пылом столь нежданным
Прощанья ли, признанья ль ломкий стих
Однажды подарившей?.. И куда же
Он канул — несусветно глупый тот,
Что бросил, как жемчужины в помёт,
Слова о чувствах — той, чьё нынче даже
Лицо забылось… той, что отошьёт
По-чёрному… И — что таить, — за дело!
Дверь на замке? Не жди же одурело,
Что отворят, и не стучись в неё!
Коль в лепестках мелькнуло остриё, —
Уйди! Здесь ни душе твоей, ни телу
Не будет счастья: это — не твоё!..
Где тот, кто в Новый Год — на сборы призван, —
Решился с безоглядностью капризной
На самоволку — к той, с кем близок был;
И чудо — в пять утра, — явилось чутко:
В пункт, смежный с базой, затемно попутка
Домчала — кто б в отлучке уличил?..
Где тот, кто струсить мог, но чужд смиренья
Был даже и тушуясь; и порой
Сквозь робость всё же шёл на обостренье,
Стремясь пребыть всегда фигурой той,
Которую не спишешь прочь со счёта,
Ни на размен, ни в жертву не отдашь —
Отца ль в разводе крест, начальства ль блажь,
Иное ль что… А где они, ворота,
Что защищал шестнадцать лет назад —
В безумный зной, вселенную застлавший,
В футбол играя с сыном-второклашкой?..
С десяток было там «мотал»-ребят,
А вратари — два папы: вот расклад
Шестнадцать лет, шестнадцать лет назад…
Эх, ну а нынче — много ли поймал бы
Я тех мячей… иль пусть бы хоть отвёл?..
Но с доченькой — не надо ведь в футбол,
С ней надо — в куклы, в кухоньку да в марблы…
Нет, впрочем, и в пятнашки иногда:
«Ловите!… Папа, мама, ну немножко!..»
И машет нам задорною ладошкой,
Средь горок убегая без труда…
— 15 –
«Что ж — скажут, — жизнь как жизнь… моря ль страданий
Ты обнажил, о ней заговорив?
Где бездна тут, скажи, и где обрыв?
Где иглы-колья пыточных сандалий?..»
О нет! — воскликну вновь, — не в бездне я;
Но не был в ней и автор «Энеиды» [9].
Ваш проводник вернул вас в те края,
Где — пусть сжимает боль и жгут обиды, —
Не беспредельна мука бытия.
Не в бездне я… Но ужас перед нею –
Во мне. Так неисторгнутый металл
В груди таится; то он жжёт сильнее,
То стихнет… Да, порой тот страх смолкал —
И вот тогда… О, я ль ту чушь вещал
Когда-то, от изысков пламенея?..
Смотрите — вот юнец; он, впав в азарт,
Вокруг себя глядит вальтом червоным —
Тем самым, из советских ретро-карт,
С сердечками на глади алебард, —
И плавно изрекает: для чего б нам
В земную жизнь ниспосланными быть,
Когда не с целью — наших душ глубины
Свечою постижений озарить
И, словно деву пленную с чужбины,
Ту красоту, что скрыта в нас, явить?..
Ещё ж он так говаривал порою:
Вкушает ли живущий сладость нег
Иль страждет и ещё постраждет втрое, —
Важней всего, кто сам ты, человек;
Важнее «кто»… и пусто, плоско, лживо
Поверхностное счастье примитива…
Он молвил это остро и красно!..
Но жизнь, витым рогаликом сгибая,
Ему покажет — въяве, не в кино:
Мечтательность мальчишки-краснобая
И уровень духовный — не одно.
И в срок тому мальчишке стало плохо,
И он, как заплутавший — злую гать, —
Возненавидел смысл и подоплёку:
Не надо их! Мне — лишь бы не страдать!
О, как же от тоски, от неуюта
Кричал, бывало, битый тот валет:
«Весь мир — под властью силы злой и лютой!
Нет истины, и Бога тоже нет!»
«Мне плохо!» — он шептал с тоской подранка,
«Мне плохо!» — он кричал по-бабьи, всласть.
«Так нет же смысла! Нет! Вся жизнь — подлянка!
Она для нашей муки создалась!..»
Отчаянье… надорванная глотка…
Почти тону… прерывисто дышу;
Но вот она, спасительная лодка,
И что-то шепчет ветер камышу…
Кем бит я был? Допустим, тем бубновым
Султаном полумесячным в чалме;
Но как же колотило от сквозного
То ль полужара, то ль полуозноба —
В воде… да и в спасительном челне!
Не надо постижений и прозрений!..
Лишь сжалься, добрый Бог, — от боли спрячь!..
И пал я на песок, и встал я в пене;
И были мне дарованы колени,
В которые моя уткнулась прядь!..
Но в сердце, словно образ на гайтане
С тех пор всю жизнь я заповедь ношу:
Не вздумай прославлять стезю страданий —
Да не подставишь шею палашу,
Да не накличешь бремя испытаний!..
— 16 –
Что ж — как же быть с червоным тем вальтом?
Судить? Да кто б посмел? Судью — на мыло…
Жалеть? Но не на казнь он был влеком,
И жизнь его — пора признаться в том, —
По-крупному ни в чём не ущемила.
Нет — он, всё тот же самый путь верша,
Познал себя — сколь слаб, зависим, ломок;
И хлынула из адского ковша
В сознанье — тайных мысленных потёмок
Порочность… что ж — которая душа
Который раз, в тисках судьбы зажата,
Вопит: «Как больно! Выньте остриё!…
За древний плод, надкушенный когда-то,
Вгрызаясь в душу, режет ткань её
Зазубренная острая лопата:
Возможно, чтоб сокровища добыть —
Алмазы там иль золото… кто знает;
Но рана от лопаты той сквозная —
Не только их способна обнажить!..
О, сколько же всего — кто счесть бы в силах, —
Летит из-под зубцов… «А глянуть дашь?» —
Шепнут… А надо ль?.. Там ведь не витраж
Из трав, из мёда, льда, озёр, росинок;
Там тьма злорадства, лжи и жал осиных,
И битых чаш, и брошенных поклаж…
Там пожеланий, грёз, фантазий мерзость —
Пусть лишь воображалась эта жуть
И то, что даже мыслей я стыжусь,
Мне в плюс… Эх, скверна мыслей — тоже «versus»,
Что гложет нас… И там скрипит оскал
Обидных слов, что в близких запускал, —
Обидных, бьющих — Боже, да простится! —
В отчаяньи, в запале… но подчас —
И просто чтоб на ком-то «разрядиться»…
А сколь мне не хватает ваших глаз
И как — глупец, крикун, — люблю я вас, —
Не досказал… И в этом объясниться
Теперь могу я с мамой лишь одной…
Там, лучшим, что во мне, — любовью к сыну, —
Подвигнут, встречный иск очередной
Кропаю в пыльной комнате пустынной,
Свершая схватку с бывшею женой
Над прахом очага, что не холстину
В каморке украшал — он был, светя,
Живым… Но всё во мгле послеразводной
Затмил закон змеино-подколодный,
Что ей — в правах на кровное дитя, —
Не равен я!.. И бездну лет спустя
Мне дико то, что мстительному сердцу
Мечталось… но обиды этой стон
Кому б я завещал, как Дарий Ксерксу —
Несбывшуюся месть за Марафон?.. [10]
А вот — ещё душевных недр раскопы:
Вам ведомственных взлётов серпантин
Знаком? Те хитросетчатые тропы,
Где иногда ни стаж, ни штатный чин
Ни профразряд (добытый не без боя)
Не выручат — и те, кто поблатней,
Пройдут на должность лёгкою стопою;
И — вновь война! И в кровь хлещи коней,
Чтоб тот иль та не сели над тобою!
Я, впрочем, не один… таких полно;
И я на обиталище удачи —
И благ блатных, — смотрю совсем иначе,
Когда ко мне лицом обращено, —
Забыв про справедливость и не плача
О тех, пред кем захлопнуто окно…
Но грёзою моей первоапрельской
Останется фантазия о том,
Как, бахромой играя, за столом,
Отделанным берёзою карельской,
Подтянут, деловит и крутобров,
Возглавил бы совет директоров…
— 17 –
Мне скажут здесь: «Ты зеркало нам ставишь,
Творя свой стих, слагая свой рассказ.
Он — о тебе, но также и о нас;
Но некую ещё — ужель не явишь
Ты повесть нам, что держишь про запас?..
Прости, но не иной, а ты столь славишь
Ту цельность; столь упрямо восстаёшь
На цели и стезю первовкушенья,
И видишь в нём не смысл, а лишь крушенье,
Мильярды душ швырнувшее под нож!..
Ты восстаёшь на наш неотвратимый
Удел — себя чрез раны постигать
Под лезвием, что души нам вскрывать
Назначено… иль меч то херувима,
Заветный ограждающего сад
От изгнанных и жаждущих назад?.. [11]
И ты встаёшь на это не из бездны.
Пусть слаб ты и немолод, пусть устал,
Но — знаешь сам, — обиды испытал
Лишь те, что для живущих неизбежны…
И лик не отворачивали свой
Ни радость, ни любовь, ни счастья нива;
Всесострадать же с жертвенно-святой
Самоотдачей — нет в тебе порыва;
И всё ж звучит столь пылко у обрыва
В тоске о рае глас не чей-то — твой…
И ужас перед пропастию этой —
Всё ж не с иного каплет он пера,
А с твоего. И он родился где-то —
Так где ж?.. Нам мнится — в душу не вчера
Тебе он вторгся — кормчему-поэту…
И знаем мы теперь — ты не был там;
Так чем рождён тот ужас пред пучиной?..»
Так спросят вновь… Что ж — слабой лишь лучиной
Я освещаю путь себе и вам.
Мне самому темны первопричины;
И всё ж — за мной!.. Ответ, сколь в силах, дам…
— 18 —
«Но где ж мы? — спросят… — Край окна заснежен,
Ряд школьных парт…» За мною — нам туда,
Нам в третий класс; вот мальчик — этот, да;
Не бойких проб — начитан, тих, изнежен,
В душе с ленцой, но обликом прилежен…
В минуты те, читая «…поезда
Из пунктов А и Б…», — одновременно
Двух заводил, что сзади, слышал он
Шептание: вот-вот, мол, перемена —
И пение; не знает ни имён,
Ни лиц училка та, что раз в неделю;
Айда во двор сорвёмся — и часок
Там будем вместо этой канители
В снежки играть… Эх, вот бы уж звонок!..
Они урок с натугой досидели —
И к выходу… А тихий мальчик тот
Ждал переменки, так же вожделея:
Для утренника он на Новый Год
Стихи сложил, мечтая — сам прочтёт, —
И показать хотелось их скорее!..
В учительскую он с листком помчал —
Едва звонок, — чтоб там услышать «прелесть…
Талантливо…» Но он не знал, не знал,
Что зло вот-вот ударит ядом с жал
И выползает щупальце, нацелясь…
Двоих, что смыться думали, завхоз,
Перехватив, — за шкирку, не мурыжа,
К директору… а в классе встал вопрос —
Да кто ж спалил?.. — и некто ткнул бесстыже
На мальчика того, крича — «Да ты же
В учительскую бегал! Ты донёс!..»
А он… Нет, не с него святых напишут;
Но, съябедничав раз — дитём, в семь лет, —
Он больше в жизни — Бог и белый свет
То знают, — не стучал! С листком двустиший
Он шёл; не заложил он тех мальчишек!..
Но что спасёт, когда грядёт навет?..
Навет! Не всем он был подхвачен классом;
Но шестеро — не слабый, чай, задел
На одного… И если прогудел
К облаве клич, — то быть жестоким пляскам…
Уж это всем — сачкам, задирам, плаксам, —
Не ясно ль?.. Кто ж за партой не сидел?..
И сколько же тычков, пинков, подначек
Ему пришлось за месяцы вкусить,
И прозвищ… ибо ждали, что заплачет,
Скукожится — а надо бы вломить!..
Но кто бы даровал ту стать и прыть?
Увы, к тому он не был предназначен…
Конечно, впрочем, стукнуть мог порой;
И меж шестью ходивший в заправилах
Ревел однажды, щупая затылок…
И девочкой был спрошен наш герой —
«Так ты его об парту?..» — восхищённо…
Хоть в свалке — кто там знает? Может, сам
Тот вмазался… Но он в актив вписал
Сей случай… и мечтать ожесточённо
Он стал — да будет больше тот актив!..
И — что скрывать, — потом, намного позже,
Уж взрослым, — яд обид иных испив, —
Лелеял мысль — «я бил и жалил тоже»;
Так в древности полоски вражьей кожи
И черепа в жилище вешал скиф…
Да, жутко… Но пред ним — тогда не внове ль, —
Встал призрак бездны — ужас жертвой стать:
В ней — в бездне, — где свой взгляд ни остановим,
Безвинных мук алтарная печать.
Коль пострадал, — пусть скажут мне «виновен»,
Пусть будет мне, коль так, — за что страдать.
— 19 —
Что ж дальше было с ним? В другую школу
Он перешёл — в одиннадцать уже,
На подростковом зыбком рубеже…
Он знал, что должен взгляд стремиться долу
У новеньких… Что в классе, что в краю —
Коль пришлый ты, — в свои тогда лишь примут,
Когда меж нитей-связей тех незримых,
Что ткались до тебя, ты вплесть свою
Сумеешь — и узор неповторимый
Там будет твой… Он это знал вполне;
Но кодекс новичка, пускай несложный, —
Вести себя тактично-осторожно, —
Он соблюдал не просто, а вдвойне,
Поскольку думал: шаг опасен ложный
Любому; но стократ опасен — мне!..
Вживусь ли? Или некая подлянка,
И здесь подкравшись, вновь подстережёт?..
И лихорадил душу страх подранка
Пред следующей пулей, что убьёт…
Да, мыслилось ему, что на прицеле,
Что выслежен, что мечен кем-то он…
«В меня уже стреляли — и задели!
И это ж не единственный патрон;
Так не по мне ли снова, не по мне ли?..
Вчера — задет, а завтра — поражён!..»
Что ж дальше? Нет, повторного коварства
Прицельная не грянула картечь;
Он стал своим; чету небойких плеч
Расправил он и даже расковался:
Мог подразнить… до драк дорисковался,
Не жёстких — так, под глаз… И стоил свеч
Тот риск: чуток, пуская больше пены,
Чем впрямь, — побыть хотелось в «озорных»,
Не только в «Теремке» ежом со сцены
Грозить лисе…. Обиды? Как без них —
Случались… Но не их, а КВН-ы,
Футбол — и одноклассниц кружевных
Улыбки, — вот что память завязала
На сердце, узелки даря свои;
Там откидные сдвинуты скамьи,
Для танцев, к стенам актового зала…
Там предвкушений чистые ручьи
Впадали в то, что робко ускользало,
Шепча «я здесь… поверь и не спеши —
Я озеро пред замком доброй феи…»
Вот тут бы, от отчаянности млея,
Комочек схлопотавшей срок души
Из поезда судьбы — рывком, скорее, —
В то озеро!.. Чтоб утки-глупыши,
Метнувшись врассыпную, помешали
Стрелять прицельно!.. В озеро — и вплавь,
И скрыться навсегда за камышами,
И — в замок тот! В ту мечтанную явь…
Чтоб жить, назло всем совам и засовам,
Не по судьбе, а только по мечте!..
— 20 —
Я царь, — я раб, — я червь, — я бог!
Державин, «Бог», 1784
Нет! Никогда с собой я не полажу,
Себе, любимому, чужой я человек.
Есенин, «Метель», 1924
Когда мы были молодыми
И чушь прекрасную несли…
Но канули бесцельно грёзы те.
Пакет судьбы — однажды адресован, —
Дойдёт… его, хоть прячься в мерзлоте,
Вручают получателю без бланка…
И, от себя ль в бегах, в себе ль самом,
Играя ль в «Теремке», кружась ли в танго,
На даче ли, вступая ль в комсомол,
Тот мальчик нёс по жизни страх подранка.
Он светлых ждал страниц и добрых глав —
И всё же знал: дерзанью и свершенью
Предшествует опасность — стать мишенью;
Он это знал, однажды ею став.
И превратилась боль от первой пули
Не в суть души, но в некую печать…
«Но если так, — вы спросите, — ему ли
Вальтом червоным было речь вещать,
От юного азарта пламенея,
Про постижений глубь… иль что там бишь
Ещё… что тонкость чувств твоих важнее,
Чем сладко ли живёшь, чем мягко ль спишь?
Ему ль… и не утёнок, чай, глупыш…
Ему ль — чью душу страха дробь вскопала, —
Так молвить было?..» Да, поверьте, он
Всё это говорил… А что внушало
Те мысли? Жажда сесть на некий трон,
Создать себе, любимому, зерцало,
Где нимб надломов царственно красив,
Где отразившись, звать червями можно
Тех «неглубоких», мыслящих «несложно»,
Чьим примитивным душам чужд надрыв,
Чьё простенькое счастье — корм подножный…
Но лопнула вся чушь, что он порол, —
Вся накипь книжно-комнатных исканий, —
Когда настал момент переживаний…
О нет, за ним не гнались с топором;
Но то ль в буфете, то ли на диване,
Примолкшей раны след — он ощутил, —
Воспламенившись множеством кровинок,
Сквозь плёнку лет утекших проступил,
Открылся, заалел — и охватил
Сознанием утрат непоправимых…
И знай пойми — зарезана ль душа,
Подстрелена ль и стонет сбитой кряквой;
Ах, ветер, епанчой из звёзд шурша,
Скажи мне — кем, куда похищен клад мой,
Мечта моя? В хрустальном ли гробу
В краю, что знаю — разве сам не жил там, —
Почила, прошептать успев снежинкам
«Я оживу…»? И к ней сквозь зыбь-судьбу
Дойду ли, чтоб позвать — айда сбежим-ка;
Пусть ищет кто нарёк, предрёк, обрёк!..
Но как сбежишь от вечного охвата?
И жизнь — она ж не пения урок!..
И тот, кто вас ведёт, — узнал когда-то,
Что ощущает выживший нырок,
В крыле своём носящий горсть дробинок,
Увидев тень ствола меж камышей:
Они — за мной! Ружьё, что не добило,
Ударит вновь! Я найден… я мишень!..
Нет, так ему скорбеть не надо было.
Вы знаете уже — ни дичью он,
Ни жертвою не стал. Час боли минул,
А дальше — жизнь как жизнь… То высь, то склон;
Но был не меньше прочих наделён
Благами он… и тем уютно-милым,
Во что — как пледом встарь перед камином, —
Окутавшись в иные вечера,
Он думал — «Жизнь, ты всё-таки добра!..
Жить по мечте в сём мире не даётся;
А то, что мне досталось, — чем не клад?..»
Но, словно гимн, затверженный стократ,
Шептал: «Позволь мне, Боже, не бороться —
За свет, за суть, за смысл, за первородство, —
Дай жить без зла, страданий и утрат!..»
Так шепчет он — слагая ткань поэмы,
Спеша на совещанья иль домой,
В кафе с женой и дочкой в выходной, —
Влеком желанным образом Эдема
И удручаем страхом бездны той,
Над коею без панциря и шлема
Главой простоволосой он поник —
Ваш немладой уставший проводник.
Примечания
[1] Светлояр — озеро в Нижегородской области, замечательное тем, что в нём, согласно преданию, был чудесным образом укрыт — и спасён тем самым от обступивших его Батыевых татар, — град Китеж.
[2] «Inferno» (лат.) — «ад».
[3] Акинак — скифский короткий прямой меч приблизительно полуметровой длины.
[4] «Versus» (лат.) — «против» (здесь — «противостоящий»).
[5] «Fiat id quod volunt» (лат.) — «Да будет (сбудется) по желанию их».
[6] В Швеции в течение сорока с лишним лет (1935-1976) проводилась политика так называемой «расовой гигиены». Люди, признанные по решению специальной комиссии носителями «неблагополучных» генов (по интеллектуальным или эстетическим показателям), принудительно стерилизовались в целях «улучшения генофонда нации». Мною описана подлинная трагедия страдавшей близорукостью девушки, которую — сочтя её отстающей по умственному развитию, — направили на такую операцию.
[7] «Ad infinito» (лат.) — «к бесконечности».
[8] «Эффект бабочки» — термин, означающий возможность того, что некое ничтожное, казалось бы, по степени важности событие может иметь глобальные, вплоть до всемирных по масштабу, последствия. Используется он в основном в рассуждениях о том, к чему могли бы привести гипотетические путешествия во времени. Образ именно «бабочки» восходит к фантастическому рассказу Рэя Брэдбери. Там описывается ситуация, когда человек, отправившийся охотиться на динозавров в мезозойскую эру, растерявшись, соскользнул одной ногой со стальной тропы (проложенной для гостей из современности в целях нейтрализации тех или иных воздействий с их стороны) и раздавил бабочку. В результате мир, из которого он отбыл в прошлое, сильно изменился. Конечно, в этом построении имеется немалая доля абсурдности: сама эта тропа должна была бы тогда повлиять во множество раз больше, и динозавр (даже тот, заранее отслеженный, который всё равно «именно тогда» должен был умереть) от пули упал бы иначе и не туда — и передавил бы при этом кто знает сколько бабочек… Ну, и так далее. Но рассказ написан ради концепции, которая преподносится очень ёмко и выразительно.
[9] Вергилий — проводник Данте по аду и чистилищу. Он не совершал в земной жизни тяжких грехов, но не знал истинного Бога и поклонялся не Ему, а ложным божествам. Он и ему подобные «добродетельные язычники» пребывают, согласно «Божественной комедии», в первом круге ада, где нет мучений (которых эти люди не заслужили) и где вечная кара сводится лишь к чувству тоски и безотрадности.
[10] Здесь я даю примечание потому, что ради образа несколько отступаю от исторической точности. Мотив «мести» в контексте греко-персидских войн связан в основном с действиями самого Дария. Он хотел отомстить афинянам за то, что те ранее оказали помощь восставшим против его державы ионийцам — малоазийским грекам, чьи города были зависимы от Персии. Согласно Геродоту («История», кн. 5, параграф 105), он был настолько разгневан на Афины, что даже назначил раба, который должен был каждый день говорить ему «Владыка, помни об афинянах»… И именно поход, кульминация которого — битва при Марафоне (490 г. до н.э.), — сам был «неосуществлённой местью». О том же, что Дарий завещал мщение своему сыну Ксерксу, ни Геродот и никто иной из греческих историков (а знаем мы об этих событиях только от них) не пишет ничего. Очень возможно, что Ксеркс желал расквитаться с греками за поражение отца; и тогда именно его месть не приходится считать однозначно «несбывшейся»: он в конечном счёте проиграл кампанию, но всё-таки разграбил и сжёг Афины и дважды (480 и 479 до н.э.) опустошил всю Аттику. Греки же хотя и перешли тогда в контрнаступление в Малой Азии, но посягнуть на собственно персидские земли, при всём уважении, были не в силах.
[11] «И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» (Кн. Бытия, 3, 24).
(окончание следует)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer12/manfish/
