ххх
Обожжены строкой и осиянны,
оскорблены и вновь обожжены
мадонны декаданса, донны анны —
предощущенье завтрашней войны.
Любовь и смерть. В полночной круговерти
все соблазняет, манит и влечет,
нет ничего взамен любви и смерти.
Любовь и гибель. Прочее — не в счет.
Что вместо них? Картонными словами
наивный текст несыгранных ролей,
да холмики возлюбленных не вами
трефовых и бубновых королей?
Ах, мир тумана, сладкий мир обмана,
рассвет сгорел, но в нем издалека —
еще звучит для Вас, о донна анна,
исчезнувшая в мареве строка.
Мотив забвенья горек, но не жалок —
от позабытой славы захмелев,
подвальные изгибы коммуналок
сто лет хранили облик королев.
И снова танго, дым, начало века,
где страсть и мука пляшут до зари,
и музыка, полуночная сверка
любви и смерти. У нее внутри
неслышимое маршевое пенье,
далекий гул, и тяжкий шаг солдат.
И опадают звездочки сирени
в заплеванный лузгою Петроград.
ххх
Это дождь проливной, это ливень косой, навесной
между долгой зимой и несбывшейся ранней весной.
И ударило в тучах, и грохнул внезапный разряд.
отозвавшись шуршащей стеклянной догадкою — град.
Просто черное небо, так низко скользя над зимой,
сводит давние счеты с замерзшей, уснувшей землей,
отвечая раскатом на каждую вспышку дуги,
оглушенной земле серебром возвращая долги.
Ибо град — как накат колотящихся в память утрат, —
слишком поздно снегам и весенним дождям невпопад —
мелкой россыпью льда разлетаясь по талой воде.
И уже никогда. Никогда. Ни за что. И нигде.
ххх
Евгению Голубовскому
В этом сборище скифских, гуннских и готских прибрежий
ни промеров, ни лоций, ни зла не найти, ни добра,
и останки галер попадаются реже и реже,
а все больше подводные лодки, торпедные катера.
Это греки включали кораблекрушенья в поэмы,
археологи бредят, а я и гадать не берусь —
что же было в тех амфорах? Ибо погибла трирема
меж Харибдой и Сциллой, и волны похитили груз…
За три тысячи лет эти скалы укрылись в сказаньях,
обменявшись местами, исчезло добро или зло.
Через тысячи лет эта форма и есть содержанье,
тем, кто знает об этом, неслыханно повезло.
Просто белая глина своевольна как белая пена,
виноградной лозы измышляя капризный извив,
средиземный орнамент таится в морях неизменно,
ни волны, ни струны в дивных замыслах не повторив.
Пальцы мастера — глина хранит торжество и дрожанье.
Винным камнем иль масляным крыто пологое дно.
Жизнь наполнена жизнью. Эта форма и есть содержанье,
продолжение в вечность того, что постичь не дано.
Ни следа на песке, кто стоял здесь, потерю оплакав.
Ни следа на воде, кто тонул, пропадая в беде.
Но сосуд возрожденный три тысячи лет черно-лаков —
эти люди танцуют в городах, не возникших нигде.
Что же было в тех амфорах, смытых и морем разбитых?
Масло, уксус, вино? Но морская волна наизусть
сохраняет далекий зеленых, соленых, забытых,
обжигающих память, горчайший и сладостный вкус.
ххх
Не первые мы, не вторые,
кто звал эту землю своей.
В курганных степях Киммерии —
могилы бессмертных царей.
Знакомая черная стая
снижается над головой,
тяжелые крылья пластая
над крашеной красным травой.
И топот табунный,чугунный,
и в поле от пыли темно.
А готы идут или гунны —
убитым не все ли равно…
ххх
Черное море. Белый пароход.
В небе вместе с нами облако плывет.
А ночью небо низкое — со звездочкой во лбу.
Крымскую, Колымскую гуляй свою судьбу.
Фуражечку надвинув, по морю идет
«Адмирал Нахимов», белый пароход.
Огни во мрак навыкат — трофейный исполин,
но, извините, выкрест, — он раньше был «Берлин».
Ах, все уже предсказано — в грядущем и в былом,
все давно завязано двойным морским узлом.
В городочке Пинске помнят — кто кем был.
Секунд-майор Нахимов был раньше Самуил.
Он принял христианство по узелку причин,
он выслужил дворянство за офицерский чин,
А сын, Пал Степаныч, российский адмирал,
себе он, как положено, судьбу не выбирал.
А городочку Пинску отпущено сполна —
он слишком долго помнил иные имена.
У этих рвов под Пинском морская глубина —
первая, пятая, девятая волна…
Черное море, белый пароход.
Встречным сухогрузом разорван правый борт.
Отзвуком, откликом, отблеском возник
плывший над Берлином давний женский крик.
Короткие зарницы. У них на уме —
бортпроводницы в кренящейся тьме,
там девочки— студентки глядят изглубока
как белые по небу вспухают облака.
Крымская, Колымская удача и беда,
о том, что знает море, — на море ни следа.
Пенные сплетенья по гребням веков —
волна качает тени белых облаков.
Ах, все на свете связано, срифмовано давно,
по небу размазано, ахнуло на дно,
а глядя из моря все наоборот,
там голосом горя скрипочка поет —
светится, колеблется, тает, и поет —
белое море, черный пароход…
ххх
Кукушка в кустах краснотала
в распале июльского дня
три жизни тебе насчитала,
пока ты любила меня,
тем летом в разгибах излучин,
в беспамятстве, как нипричем,
обучен, изучен, измучен,
губам и рукам обречен,
безмолвно, гипнозом, наркозом,
разгулом жары и дождя,
недвижным багряным стрекозам
в стеклянные очи глядя,
твою паутину хмельную
раскатывая по лицу,
цветочную и травяную
плывущую с пальцев пыльцу…
Но что б ни твердили кукушки
русалкам своим луговым,
из этой волшебной ловушки
никто не уходит живым.
ххх
Прибегала ночью босиком,
обжигала жарким шепотком
и в едва синеющий рассвет
исчезала. Не было. И нет.
Наважденье. Морок. Эпизод.
Жизнь прошла. И этот сон пройдет,
в птичью ночь вплывая целиком
шелестом, шуршаньем, сквозняком.
ххх
Триптих
1.
Над Петроградом в белых небесах
стоит луна, от ужаса дрожа,
адмиралтейский ангел на часах
опять проспал начало мятежа.
Ночной патруль. Матросская проверка.
Дверь хлопнет за спиной.
На саночках серебряного века
да с горки ледяной.
Попомнишь эту горку удалую —
с раската в снег да в грязь,
от стужи,
смерти,
и от поцелуя
лишь муфтой заслонясь.
2.
Никто не прав. Ни здесь, ни на орбитах
холодных звезд.
Наш путь из трилобитов в троглодиты —
увы!— не прост.
Черным-черна от злобы и пожара
за нами степь.
Мы все, что помещается в гитару,
успели спеть.
И только запах, горький и отвратный,
сгоревших трав,
он говорит, что нам пора обратно.
Никто не прав.
3.
Не нужно пророчеств. Но там, вдалеке,
под дождиком редким
ты будешь слова выводить на песке
случайною веткой.
Нездешним богам и чужим берегам
досталось под старость,
но тех, кто умел прочитать по слогам,
уже не осталось.
И только встревоженный хищник лесной,
почует — и страшен, и жалок —
не век ледяной,
не прицел за спиной, —
слабеющий запах фиалок.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer12/mihajlik/
