Люди! Будьте людьми — издайте «Избранное» Сокола.
Игорь Юдович
Слова
Что наша жизнь? — одно мгновенье,
порой абзац, порой глава,
где производятся движенья
и произносятся слова.
Слова, слова… они в итоге
лавиной засыпают нас,
захлёбываемся в потоке
ненужных слов, бездумных фраз.
Но, как порой хватает взгляда,
чтоб объясниться по весне,
так в жизни лишних слов не надо,
намёк достаточен вполне.
Мы речь освободим от мути,
на дно осевшей за века,
и так дойдём до самой сути,
глубин родного языка,
найдём концы, расставим точки,
сошьём обрывки старых слов,
слетим с небес, нырнём в источник,
взметнёмся до первооснов,
чтоб, как мычание, — простое,
чтоб слово — кладезь, а не кладь,
чтоб из порожнего в пустое
как прежде не переливать.
Тогда, как из сумбура — мысли,
как из-под крестиков — канва,
прорежутся в исконном смысле
(или бессмыслице) слова.
* * *
Стихотворение без героя
Л.Г.
Средь разгильдяйства и развала
нас вечно тянет к идеалу,
глядим с надеждою сквозь мрак,
и за придуманным героем
мы бродим врозь, нас водят строем,
но не найдём его никак.
Проходят поколений тыщи,
мы ждём, надеемся, мы ищем,
но совершенства нет следа,
смотрите-ка: Люссак был геем,
Жорж Санд был бабой, Маркс — евреем,
и так — везде, во всём, всегда.
Конечно, есть крупицы страсти
средь инвалидов разной масти
любых времён, народов, стран,
в несовершенстве не виновен
слепой Гомер, глухой Бетховен
и хромоногий Тамерлан.
Идут века без изменений,
и скучно жить там, где на сцене
солистов нет — один миманс,
героев нет, но мы ведь тоже
в себе не будим искры Божьей —
и, стало быть, всё дело в нас.
Так, может, стоит взять отсрочку,
закончить мысль, поставить точку
и после долгого труда
устало вытереть плешину
и, крикнув: «Хрусталёв, машину!»
взять и уехать навсегда.
* * *
Сравнительное языкознание
Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нем таинственно лепечет
Чужеземных арф родник.
О.М.
Как выбраться из-под трухи
Увядших догм и схем?
Все, в общем, схожи языки,
Хотя и не совсем.
Чтоб объяснить, мы скажем так,
(Но соблюдая такт):
Что по-английски просто фак —
По-русски голый факт.
И всем давно понять пора,
Что слово — не игра,
Что для японца есть гора —
Для русского дыра.
Но не горюй российский люд,
Нам это по плечу,
Китайца на собранье шлют,
А русского… молчу.
Когда просвета нету в днях,
Когда вся жизнь не та,
Пускай — урода — скажет лях,
Но русский — красота!
Стать полиглотом не готов,
Но всё ж судьба легка,
Когда знаком хоть с парой слов
Чужого языка.
* * *
Женщина с прошлым
Т.К.
Боюсь, что покажется пошлым,
Но правда дороже, чем лесть.
Мне нравятся женщины с прошлым,
В них что-то особое есть.
Не речи, не ум, не повадка,
Не взгляд, не походка, не стать,
В них скрыта такая загадка,
Которую не разгадать.
Средь жизни пустой и постылой,
В густой одноликой толпе
Какой-то особенной силой
Они привлекают к себе.
Средь шума — добры и спокойны,
Средь бега — не рвутся вперёд,
Как от намолённой иконы
От них излученье идёт.
И надо вглядеться в их лица
В минуты вечерней тиши,
Чтоб вновь, ещё раз поразиться
Глубинами женской души.
* * *
Семь треф
Г.А.
Глеб Глебыч! Посерёдке тундры плоской,
В районе где-то Антипаюты,
Стоянку своей партии зондовской,
Уверен, навсегда запомнил ты.
На сотню вёрст уютней нет местечка.
Снега, мороз и ветер не для нас,
В одном углу пылает жарко печка,
В другом углу играют в преферанс.
И как случилось — спьяну или сдуру —
Всё может быть у этаких орлов,
Балок вдруг вспыхнул, озаряя тундру
Предвестием грядущих факелов.
И за какие-то несчастные минуты
Всё погорело в пух и прах…
Но все спаслись, одеты и обуты,
И семь трефовых на руках.
Вот так идём, кто центром, а кто краем,
Одна дорога — не видать другой,
Нас жизнь тасует, а мы с ней играем
И тянем прикуп трепетной рукой.
Что бы ни шло — не ропщем и не стонем,
Придёт расклад к рисковым игрокам,
Сто раз горим, плутаем, мёрзнем, тонем,
Но выплываем к нужным берегам.
Пусть жизнь вразнос и повороты круты,
Но мы идём с улыбкой на губах.
Пока что живы, и одеты, и обуты,
И семь трефовых на руках.
* * *
Ночной вездеход
Уже подать рукою…
Торопится вперед
Замерзшею рекою
Бродяга — вездеход.
Над ним — горящий веер,
Под ним — полоска льда,
Его ведет на север
Полярная звезда.
Затерян в снежной сини,
На всей земле один,
Весь мир в его кабине,
Лишь лучик впереди.
И желтый свет дробится
О белую канву
И, чтобы с мраком слиться,
Уходит в синеву.
Не небо в звездных блестках,
Не завтрашний восход —
Та синяя полоска
Надежда на Исход.
На месте сердца — пепел,
Но кровь стучит в висок,
Зовет надежный север,
Обманчивый восток.
Но тьма вокруг — по нервам,
Бездонность неба — в дрожь,
Там катится Венера
В подзолочёный ковш..
Сон, сказка, глупость, небыль,
Судьбы коварный знак? —
На заполярном небе
Висит турецкий флаг.
По прошлому не кисни,
Души не береди,
Ведь всей на свете жизни —
Что лучик впереди.
Замерзшая планета,
Сиянье, звезды, лед,
На грани тьмы и света
Куда тебя несет?
С душой живой, нетленной,
По вечному пути,
Одну во всей вселенной —
Лишь лучик впереди.
Даль космоса безбрежна,
Но время не прошло
И есть еще надежда
На свет и на тепло.
* * *
«Наполеон Бонапарт — провидец еврейского государства…»
Думая: всех мы умнее,
Но не впадая в азарт,
Зашевелились евреи:
Глянь-ка, он — наш, Бонапарт!
Да… Проморгали, однако,
Нынче подобного нет…
Жаль, что не вышло под Акко,
Сколько потеряно лет.
Счастья упущена птица,
В руки не дали весло,
Если бы подсуетиться,
Всё бы не так бы пошло.
Поднаторевшие в драках,
Сроду не знавшие страх,
Мы бы в своих лапсердаках
Шли бы на тех, кто в чалмах.
И от Евфрата до Нила
Конница наша прошла,
Наша ужасная сила,
Громкие наши дела.
В общем, печалиться неча,
Что не хватило любви.
… Тщетная, глупая встреча
С Жаном Жеромом Леви.
* * *
Эксперт: «Татарин тоже может “достать”. И узбек, и чеченец, и аварец…»
Мне кажется, жить не годится
Среди завиральных идей,
Еврею не стоит гордиться
Отличьем от прочих людей.
Вот тоже мне, знаешь, забота,
Другого считать дураком,
У нас, мол, обрезано что-то,
А вот, мол, у вас — целиком.
А вдруг он стесняться не станет
На узкой житейской тропе,
А тоже возьмёт и достанет,
И то же покажет тебе.
По виду не прост и коварен,
Вопрос не имеет ответ,
А может быть, это татарин,
А может, аварии след.
Не сравнивай что-то и палец,
Ответ не имеет вопрос,
А может быть, это аварец,
А может быть, просто фимоз.
И вот, разберёшься покуда,
В сплетении членов и схем…
Но если Эксперт не зануда,
То это не эксперт совсем.
* * *
Меламед: «…Да излиет на Вас Вс-в-шн-й мудрость и благодать сверх всех возможных пределов!»
Мы как-то все учились, вроде,
Не мудрствуя и не спеша,
Кто в хедере, кто в ешиботе,
А кто-то даже в ЦМШ.
Кто рос в бараке у Канала,
Кто в переделкинском дворце,
И ничего нам не мешало,
Ни ДЦП, ни ТБЦ.
Мы чуяли Его дыханье,
Но правду путали и ложь,
И благодати излиянье,
Хоть и не поровну, но всё ж…
В нас Б-жья музыка звучала,
Нас звал куда-то Б-жий зов,
И возвращались мы к началам,
Чтоб снова начинать с азов.
Тех, кто искал забвенья в небе,
Пророчествовал и вещал,
Указкой бородатый ребе
На землю быстро возвращал,
Чтобы не путать свет и проблеск,
Небесный путь и путь земной,
Чтоб главное не цель, а поиск…
Вот так же точно и со мной:
Летаю с печки на полати,
До неба явно не дорос,
Излил Он мудрость с благодатью,
Да видно не в коня овёс.
* * *
«… Конечно, Александр Сергеевич, со своим жалким “списком” — мелкий приготовишка по сегодняшним меркам…»
Александр Сергеевич, извините за беспокойство,
Что, ноги не вытерши, прусь в кабинет,
У меня, в натуре, сплошное расстройство,
Это что? — правда? Или всё-таки нет?
Вы в авторитете, и кто вас не знает,
Скажите — что надо, и — не вопрос,
Но тут вот бумажка в инете гуляет,
Где вроде бы бабы, а вы их — того-с.
Мне кажется, это плохая подделка,
Их слишком там мало, да нам ли не знать,
Ну, сами судите: не может же девка
Любая, вот взять так — и вам отказать.
Я спорил с братвою буквально до драки,
На сходке у каждого можно спросить,
Что всю это лажу, парашу и враки
Голландцы пустили, чтоб вас опустить.
Все знают меня, так какого же хрена,
Я лишнего ни на кого не крошу,
Но я доберусь до того Геккерена,
И, сукою буду, по полной спрошу.
Плевать нам на всяческих Жоржей и Педров,
За вас хоть на Чёрную речку готов,
Я слышал, что вы (не в обиду) из негров,
Да ладно, я малость и сам из жидов.
И нету на нас ни УК, ни канона,
И в выпивке знаем мы толк, и в любви,
Сегодня жду вечером вас у Данона,
Пусть выпивка — ваша, а бабы — мои..
* * *
Снега блестящая пудра,
Лес золотой поседел.
Осень. Туманное утро.
Кто их ещё не воспел.
Солнце дрожит на осколках
Лишь отряхнувшись от сна.
Женщине столько — на сколько
Выглядит утром она.
Осени грустной приметы
Так хороши и ясны,
Это не празднество лета
И не намёки весны.
Как она держится стойко,
Солотом поздним полна.
Женщине столько — на сколько
Выглядит в полдень она.
Хмурые сумерки года
Сыпят на лес серебром,
Но оживает природа,
Только повеет теплом.
Время не слишком жестоко,
Если на сердце весна.
Женщине столько — на сколько
Выглядит ночью она.
* * *
Борцам с борцами с ошипками и с апичатками, а то они совсем достали.
Проснусь, бывало, средь ракит,
Во рту — кошмар, на сердце — гадко,
И мысль одна лишь мозг свербит:
Ошибка или опечатка?
Ошибка — это не беда,
Она во мне, как рюмка с песней,
Ошибку мне простят всегда,
А если опечатка — хрен с ей.
А подойдёт какой еврей,
Сам с бодуна, походкой шаткой,
И скажет мне: ты, мол, не пей,
Не будь ошибкой с опечаткой, —
В ответ, кося под мудреца,
Скажу, что мы (допив остатки)
Ошибка нашего Творца
И в Книге Жизни опечатки.
* * *
Я верю, здесь не вспыхнет ссора,
я знаю, не об этом спор,
вы мне: что, мол, стихи из сора,
я вам: что из стихов лишь сор.
Какая разница в конечном
итоге: всё словесный зуд,
нас всех для встречи перед Вечным
сметут, спрессуют, увезут…
Мы все — песчинки в Этой длани,
но может, Он не будет строг,
и из сгоревшей кучи дряни
вдруг выглянет живой росток.
* * *
Демис
Летим вперёд в кромешной мгле
на месте классном,
лишь только вспышки на крыле,
зелёный с красным.
Мы взяты ими на прицел,
кто с ними сладит,
наш самолёт уже взлетел,
уже не сядет.
И что-то замерло в душе,
застыли взгляды,
там кто-то выдернул уже
чеку гранаты.
Там до меня проложен путь
кроваво-скользкий,
там страхом сковывает грудь
синдром стокгольмский.
Там иссушает горло трусость,
и не напиться,
там похудевший Демис Руссос
поёт убийцам.
Неразличимы голоса
бескрайней ночи,
прикрой глаза, чтоб не в глаза,
авось проскочит.
Дышу неслышно, словно тать,
дрожат коленки,
и силы нет, чтоб просто встать
и молча — к стенке.
Колотит сердце на разрыв
и в горле спёрло,
и силы нет, про всё забыв,
вцепиться в горло.
Забиться в угол самому,
поближе к краю,
и я лечу в ночную тьму,
куда — не знаю.
* * *
Дмитрий Быков. Счастье
Вот чем и хороша настоящая поэзия, что она приподнимает завесу, за которую забыл уже, когда и заглядывал, но за которой «свершилось тайное, главное», а до явного, может, и не надо дотягивать. Людей потому трогает «мокрый пригород… дождливый вечер… дворы в окурках и листве», что они более человечны, чем «строгий стройный вид»… речь здесь идёт не о счастье житья среди дегунинских окурков, а о том мимолётном облачке, пылинке на ноже, случайном звуке и запахе прели или креозота, которые и вызывают счастье воспоминания и предчувствия… В коментах к Быкову на разных сайтах всегда куча стихов, в основном, глупых и всегда «недотягивающих». На меня повеяло, так я тоже…
Оно уже почти остыло, но всё равно порою жжёт,
Как мокрый пригород Тагила, который в памяти живёт.
В какой-то беспросветной дали, где мелочь каждую видать,
Где столько лет меня не ждали, не ждут, уже не смогут ждать.
У незабытого истока, где мой давно растаял след,
Куда не приходил так долго, куда возврата больше нет.
Где не иссяк ещё покуда и не исчезнет никогда
Поток натруженного люда и безысходного труда.
Прошедшей жизни отголоски мне вновь предстали наяву,
Гальянски, лайски и вагонски я до сих пор порой живу.
То полностью не истребимо, что до сих пор живёт во мне,
Как разноцветный росчерк дыма в закрытом наглухо окне,
Как вид на жизнь совсем не мрачный, удачи мелкие гроши,
И двор барачный, быт бардачный, и счастье тела и души.
И время до сих пор не застит того, что было так давно,
И это вправду было счастье, и это было мне дано.
И в счастье приоткрыта дверца, и доступ есть ещё туда,
Не потому, что это детство, а потому, что навсегда.
* * *
2016 — почти совершенное число
Третьего января, год две тыщи шестнадцать,
Праздники пролетели, кончился Новый Год,
Если б ещё достать, то можно и продержаться,
Вроде бы отпустило, но что-то ещё гнетёт.
Тихо совсем лежу, практически без движений,
Пифагорейскую мудрость где-то внутри храня,
Несовершенно число, я тоже несовершенен,
Мнимая единица — стало быть, про меня.
Может, один глоток снова б меня возвысил,
Чтоб не навек затих этот вселенский гул,
Если б совсем чуток, из трансцендентных чисел
К действительным бы пришёл, к вещественным бы примкнул.
Как же ты далеко в двоичной системе ученье,
Боже, как тонок ты, знания волосок,
Корни я позабыл и золотое сеченье,
Значит, отцовский ремень мало и слабо сёк.
* * *
Разные судьбы
Год чудес
Дорогой Евгений! Обещанного не нужно ждать три года:
Нескромно становиться рядом,
но как сдаваться без борьбы?
Смотрю на мир открытым взглядом
и сравниваю две судьбы.
Я техникум, как Он, закончил,
не цюрихский, но неплохой,
и тоже умника не корчил,
хоть прорывалося порой.
И тоже был какой-то выбор,
не так уж был я бестолков,
пусть не Минковский и не Вебер,
пускай Басанов и Попов.
Я тоже взрос на этой ниве,
и тоже был потенциал:
считали все, что я ленивый,
так почему я Им не стал?
Быть может, потому, что сдуру
я не прочувствовал нутром:
не лезь в арктическую тундру,
иди в патентное бюро.
И в тундре можно жить, однако,
простор и сердцу и уму,
был стол, был стул, перо, бумага, —
так в чём же дело, не пойму.
Тут что-то не пошло, не вышло,
не задалось, не улеглось,
неверно завернуло дышло,
неловко провернуло ось.
Скрипя проехала телега
и можно подвести итог:
я — поэтический калека,
а Он, куда ни кинь, а Бог.
Да, мне хвалиться неуместно,
но, впрочем, также, как Ему:
мы, в общем, оба с ним известны:
Он — всем, я тоже кой-кому.
Мечтам и годам нет возврата,
но время — ветер, слава — дым,
— Всё относительно, ребята, —
так мы с Альбертом говорим.
* * *
Ирпень
Ирпень — это память о людях и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы, © Б.П.
О воздухе спёртом, о блоке четвёртом,
О рубчатом следе на слое золы.
Неясные слухи, стакан медовухи,
Дрожание губ, тополиная дрожь,
Воздетые ввысь тополиные руки…
Палящее солнце… просящие дождь.
Налёт недомолвок, общественный морок,
Невмятица слов, неосознанный страх,
Пустых пересудов рассыпанный ворох,
Цветы на параде и пыль на кустах.
Преследует ныне не запах полыни,
Не дым в отдаленье, не рубчатый след,
А ясный ответ из распахнутой сини:
Спасения нет, и бессмертия нет.
Если отвлечься от конкретного Чернобыля, в связи с которым это и было написано, и обратиться к безвыходной философской проблеме, то есть воспитание и жизнь, которые запихивают тебя в тот или иной угол, иногда даже в пятый…
О! если на миг прикоснуться бы к чуду,
А так — мне известен печальный ответ:
Я верю, что буду,
Я знаю, что нет.
* * *
Юлий Герцман: Все выросли на Пушкине, а я — на Соколе.
Я выскажу правду, я вырвусь из пут,
я всем расскажу, кто велик и нетленен:
мне кажется, Пушкин немного раздут,
а Сокол порядочно недооценен.
Он всё для меня, я сказал бы, почти,
другие поэты — замучишься с ними:
найди, да достань, да открой, да прочти…
А этот под боком торчит со своими…
Попросишь — прочтёт, не попросишь — прочтёт,
и слушай хоть сутки, была бы охота,
а где уваженье, не то, чтоб почёт?…
Вам Пушкин прочтёт? Попросите… Вот то-то.
Он сбоку, не в центре, понятно ежу,
чтоб злобная критика не поливала,
«Ну что, мол, брат Сокол?» — бывало, спрошу,
«Да так как-то всё…» — отвечает, бывало.
А ты, друг мой Пушкин, пойми и прости,
и сам ты ушёл, и скончалась эпоха,
я правильно выбрал, на ком мне расти,
и вроде бы вырос, и вроде неплохо…
* * *
Не было ни Иванова, ни Сидорова, ни Петрова.
Был только зеленый луг и на нем корова.
Вдали по рельсам бежала цепочка стальных вагонов.
И в одном из них ехал в отпуск на юг Семенов…
Мне своего Семёнова тоже бы вспомнить надо:
скромный и тихий пьяница, как все из его разряда,
он по бухгалтерской части своё совершал служенье
и не думал о сущности неподвижности и движенья;
просто лежал или двигался, не рвался, не лез из кожи,
ездил в отпуск на юг, чаще на самолётах, но и в вагонах тоже.
Зайдёшь, он занудно рассказывал, как отдыхал на водах,
а после сидел, малость выпивши, да щёлкал себе на счётах.
В его рассуждениях не было ни двойственности, ни дилеммы,
простой и нормальный мужик, примерно такой же, как все мы.
Это было давно, он свёл уже дебет-кредит
и жаль, что давно лежит и никуда не едет.
А мне всё чего-то надо, рвусь всё куда-то снова,
сменить что ли фамилию на Иванова…
* * *
«И Господь благословил конец Иова более чем начало: и стало у него четырнадцать тысяч овец, и шесть тысяч верблюдов, и тысяча пар быков, и тысяча ослиц. И стало у него семь сыновей и три дочери. И нарек он имя одной — Йемима, а имя другой — Кециа, а имя третьей — Керен Апух… И умер Иов — стариком, насыщенным днями»
За исполненье Слова
Б-г наградил Иова,
то, что он с ним проделал —
просто ему простил,
вот это значит — верить,
гордость свою умерить,
а то, что когда-то было —
след от того простыл.
Снова семья любима:
имя одной — Йемима,
имя другой — Кециа,
третьей — Керен Апух,
блеют овцы в кошаре,
множатся божьи твари,
главное, чтобы с этими
больше он не попух.
Счастлив — насыщен днями,
неуж не грустит временами,
что в этой прошедшей драме
жизни ушли, а не дни,
верблюды скрежещут зубами,
о Боже, мы справимся сами,
пусть так не случится с нами,
Господи, сохрани!
* * *
Верлен
Александр А. Локшин: Из Верлена
Что называется — навеяло…
Сколько горя в мире этом,
сколько боли, сколько драм…
я родился не поэтом,
не в то время, и не там.
Где тот век и где те страны,
говор, смех и суета,
имена и рестораны,
мой Париж, моя мечта…
Мне б ту жизнь! И я бы тоже
с папироской на губе
может с рифмой был построже
и позировал Курбе.
Но вошёл в другие двери,
жил — судьбе невпроворот,
применяясь к атмосфере
наших северных широт,
по кильдымам тёмным шляясь,
где абсенту спирт взамен,
и, талантом не равняясь,
напиваясь, как Верлен,
и потом в похмелье жутком
шёл к началу всех начал,
и бродил по проституткам,
и долги не возвращал.
Но меня, гроши потратив,
обожал бы целый свет,
не за то, что я развратен,
а за то, что я поэт.
Не в моей бывало власти
не поддаться на «слабó»,
избежать жестокой страсти
к миловидному Рембо.
Не сожгли, не посадили,
смело песнь мою пою,
потому что отменили
121-ю статью.
Мой Верлен, не в этом дело,
ты же знаешь, где ответ,
жизнь проходит, вянет тело,
а душе покоя нет.
Я не видел, не потрогал,
не прошёл Champs-Élysées,
только зря крутился много,
словно белка в колесе,
не во фраке, не в камзоле,
не в жилете-сюртуке,
а на нашенском подзоле
в зипуне да в армяке.
Вот смертельная усталость —
не случилось, не прошло,
и одно теперь осталось —
издавать Les sanglots longs.
Жизнь пройдёт и не заметит
горе, боль, тоску, печаль,
и меня осенний ветер
унесёт в пустую даль.
* * *
«… это же истинно русская традиция, ибо петух был жареный!»
Мне помнится, под Йом Кипур,
как наши предки,
над головой мы крутим кур,
достав из клетки.
Мы крутим также петухов,
прогнав сомненья,
для избавленья от грехов
и искупленья.
Чтобы грехи не липли к нам,
чтоб жить достойно,
мы произносим Бней-адам —
и год спокойны.
Но только счастья в мире нет,
лишь звон да скрежет,
и петухов кривой шойхет
всех не зарежет.
И здесь не сбой, у каждых свой,
взамен кимвалов,
да нам-то что, пускай такой
орёт для галлов.
Петух в петушьем колпаке
украсит площадь,
(ещё есть, вроде, в Шри Ланке,
но с тем попроще).
Пусть сердце рвётся из груди,
как дух из плоти,
мы русские, как ни суди,
хоть те и против.
Переведя с устатку дух
после нагрузки,
нас клюнет жареный петух,
поскольку русский.
В нас эта жизнь, в нас эта речь,
да нет лишь власти,
чтоб душу с телом уберечь
от той напасти.
Беги от похоти и лжи,
а это значит
покрытой голову держи,
а зад — тем паче.
* * *
День не закончен, а может быть, даже не начат,
Солнце в зените, но светит ночная звезда,
Двери открыты и окна, но всё это значит:
Заперто напрочь, и может, уже навсегда.
Выйти — не выйти, вдохнуть — не вдохнуть, задохнуться,
Вырваться или же всё превратить в ерунду,
Главное здесь не во что, а в кого обернуться,
Смыться ли, слиться ли, спиться ли в этом аду.
Время такое — сплошное смешение жанров,
И непонятно где, кто и кого заразил,
Жалким героем — уже не героем — Менандра
Влезть на котурны, которые лепит Эсхил.
Воздух миазмен, в нём вьются обрывки сюжета,
Сброшены маски, сатир обнажён догола,
Нет ни богов, ни героев, ни ночи, ни света
Там, где трагедия значит лишь: песня козла.
* * *
Одно прошу: не ройся, Боже,
в моей судьбе,
Ты Сам Себе, и даже больше:
Сам по Себе.
Пройти, не тронуться, не сбиться
с пустой тропы,
одной средь миллионолицей
густой толпы.
Какое сладкое мученье
не видеть вас
и выбранное заточенье
средь тысяч глаз.
Убогое враньё пророчеств
и слов гнильё
средь миллионов одиночеств
одно — моё.
О этот ладан, запах тленья,
кимвалы, медь,
короноваться на мгновенье
и умереть,
в церковном сумраке просторном
Его рука,
мой мир без подданных, без трона,
но на века.
* * *
Представь, мой друг, что Витте удалось
Закончить смуту миром, без волнений.
Б. Тененбаум
Борису Тененбауму
История по сущности проста,
нелепа, уморительна, противна,
то кровью, то елеем залита,
да только жалко, безальтернативна.
И значит, неминуема беда,
проткнула глаз цементным обелиском,
случилось, что случилось… навсегда…
под Гомелем, Проскуровом и Пинском.
Как был бы чист и светел окоём,
где нет следов разрухи и пожарищ,
где ветер гнёт деревья возле кладбищ,
заполненных естественным путём.
Почти что та же, да не та земля,
там ивы наклонились к сонной речке,
луга, дороги, рощи да поля,
да полуопустевшие местечки,
где люди столь несхожи по судьбе,
упрямы, равнодушны, одержимы,
талантливы, бездарны, так себе…
Но живы! слава Г—ду, что живы.
* * *
Игорь Юдович: Ошибка
всем нужно «класть» а мне так можно «ложить»
ошибки множить посреди письма
ведь я не маршал а скорее лошадь
хожу под кем-то но могу сама
наш общий путь протопан пройден прожит
побед несчётно и огрехов тьма
вокруг тайга ограда или площадь
на нас всегда есть место для клейма
в пылу сражений под кровавым флагом
за счастье людям за каюк врагам
там за спиной за лесом за оврагом
разжёванная насмерть по слогам
вся наша жизнь прошедшая зигзагом
есть только лишь подводка к соловкам
по-русски это стало быть exagium
не с наших мест ниспосланное нам
теперь когда истлели и оплыли
погоны шкуры ленты прохоря
из-под обломков грязи тлена пыли
вопрос всегдашний зря или не зря
проехали проспали позабыли
кляня склоняясь чтя и матеря
и всё что было остаётся в силе
и над землёй вечерняя заря
* * *
Всепобеждающая любовь
Пускай несется в диком раже
Недоброхотов злой табун,
Не скроет правду тьма продажных
Газет, журналов и трибун.
Пускай узнают правду в мире
Не от врунов и пустомель
О покорении Сибири
И прочих стран, краев, земель.
Как шли войска на юг и север,
(Конечно, с миром, не с войной),
Чтоб мирно спал, пахал и сеял
В Коломне мирный крепостной.
Не пьянствовал и не кололся,
А просто, так как дух здоров,
Крестьянствовал под руководством
Иванов разных номеров.
И за предел границы русской,
Чтобы народ спокойней спал,
Водил свою дружину Курбский
Походом мирным за Урал.
Не то, чтобы землицы мало,
Не в горе жили, не в беде,
Но спать спокойно не давала
Печаль о розни и вражде
В далеких странах, где, как звери,
Все жили в скверне и грязи,
Мечтая о прекрасной вере
И добрых пастырях с Руси.
Да как не пожалеть их, братцы,
Придется ехать, коли так…
И стал с друзьями собираться
В дорогу дальнюю Ермак.
Не разводили тары-бары,
Сказал им Строганов: «Пока»,
Челны спустили. А татары
С любовью ждали Ермака,
Хоть хан их размышлял иначе.
Но русским не нужна война,
И миролюбием казачьим
Была Сибирь покорена.
Миролюбивые в основе
Пришли на чуждые брега
И полилась волна любови
С руки нелегкой Ермака.
И надо с вымыслом бороться,
Не допускать фальшивых слов,
Что приносили инородцам
Не только дружбу и любовь.
А если кое-где и было
Немного стали и крови,
Так это все издержки пыла
Все той же дружбы и любви.
Нет, истину не скроешь маской,
Теперь понять не мудрено,
Что Петр не мечом, а лаской
В Европу прорубил окно.
С любовью Польшу бил Суворов,
Потемкин турку целил в глаз,
С любовью генерал Ермолов
Свинцом воспитывал Кавказ.
И азиатские народы
Чтобы спасти от англичан,
С любовью Скобелев в походы
Ходил на мирный Туркестан.
Одна любовь, души растрата,
(Плюс, правда, траты на свинец),
Чтоб Абсолютной Русской Правдой
Весь мир проникся наконец,
Чтоб мир собрать под русским стягом,
Дать волю, счастье и покой,
Чтоб стал для всех великим благом
Небесный мир и мир земной.
Но мир, увы, не благодарен,
Опять пророс чертополох,
Не любит Ермака татарин,
Ермолов для чеченца плох,
К Курилам тянется японец,
Литвин уходит из-под рук,
Хоть, слава Богу, патагонец
Нам до сих пор и брат и друг.
С чего же вдруг такие страсти?
Ну, постреляли, посекли, —
Ведь это все во имя счастья
И благоденствия Земли.
Прикрыт России мощной дланью
Как мирно жил бы весь народ,
Лев возлежал бы рядом с ланью
И рядом с белой готтентот.
От чужемыслия, разврата,
От легкомысленных утех
Всегда рука Большого брата
Надежно б защищала всех.
Но не дают, мешают, лезут,
Враньем смущают малых сих
И тянется рука к железу,
Чтоб прекратить бесчинства их.
Они отравленною водкой,
Которой Русь вовек не пьет,
Сбивают с толку добрый, кроткий
И целомудренный народ.
Им не по нраву наши нравы,
Им не по нраву наш народ,
Им не по нраву, что держава
От века к веку вширь растет.
Им не по нраву наша трезвость
И, вообще, прошел слушок:
Они б хотели всех обрезать,
Желательно под корешок.
Но мы сумеем рассчитаться
И за отца ответит сын,
Мы всех иуд-христопродавцев
Развесим на ветвях осин,
Мы разберемся с этой кастой,
Мечи и копья застучат,
Где теоретики пока что
Лишь нити замыслов сучат.
И будет там простор насилью,
Где Шафаревич тянет нить.
(Он — наш, но все-таки фамилью
Ему бы лучше заменить).
Взывает снова к нашей силе
Давно помятая труба,
Чтоб снова снизошла к России
Благословенная судьба.
Оглянешься — предстанет взору
Наш путь — из рая в мрачный ад,
От благоденствия к разору…
Ну, что ж, теперь пора назад.
* * *
Плохая шутка
Меня совсем не то тревожит,
что я, далёкие друзья,
над тем смеюсь, над чем, быть может,
и вовсе-то шутить нельзя.
Бурлим под никами отважно,
но как нашкодивших котят
всех нас: хоть здесь, хоть там — неважно,
(там — вероятнее) простят.
Христос посмотрит ярым оком,
прожжёт неистовым зрачком,
и я пойму всех тех, кто щёку
подставил — лишь бы не очко.
Ну а пока — не ждём покоя,
не умеряем нашу прыть,
цинизм — не самое плохое,
что в этой жизни может быть.
Топчу ногой любое знамя,
плюю на искренний рассказ,
но, зная всё, что было с нами,
оценивая в сотый раз
историю страны убогой
и политический ликбез —
от шуток с этой подоплёкой
я б отказался наотрез.
Мой милльпардон за эту фразу,
но есть какая-то черта,
я б не глаголом жёг заразу —
а веером от живота…
Как жизнью тело ни уродуй,
но будет перебор уже,
когда грядущей несвободой
грозят: не телу, а душе.
Меня Господь привёл на Север,
где переслушав столько драм,
я ненависть в душе посеял
к заборам, вышкам, операм.
Я не могу, встав на котурны,
смотреть на стыд страны моей,
где власть, подобная Сатурну,
сжирала собственных детей,
там, где её горели флаги
подобьем жертвенных костров,
и там, где назывались …лаги:
Реч…, Степ…, Озёр…, Песчан…, Дубров…
Где перемытый, перепетый
Дальстрой и Северудальлаг,
где на пятьсот-проклятой-первой
на ягеле под шпалу ляг.
На сердце выжжена наколка,
стою, в бессилье сжав кулак,
там, где канал Москва-и-Волга
не сам собой, а — Дмитровлаг.
Рыгочет ангельская свора,
смеётся вохровская гнусь,
когда от дыма Беломора
закашляю и поперхнусь.
Красиво, но невыносимо
услышать, как подземный стон,
там, где когда-то жил Зосима,
слова простые: СЛОН и СТОН.
Насколько примитивно-просто
зияли оспины Инты,
тянулись рельсы Княжпогоста
и терриконы Воркуты,
от лабытнангской лесобазы
к норильским залежам руды,
через якутские алмазы,
на уголёк Караганды,
от золотишка Сусумана
назад к архангельским лесам,
кому покажется, что мало —
пусть тачку покатает сам.
Он жив, кто этот лагерь создал,
кто аццкий опыт приобрёл,
…а стены предоставит Суздаль,
Верхнеуральск или Орёл.
И мразь гэбистская готова,
и тянет руки к колесу,
неважно — в доме ли Васькова
или в сухановском лесу,
и гладя след былых отметин
готова нас пустить в распыл,
ведь где-то ждёт ещё Кашкетин
и ствол винтовки не остыл.
Замоют реки кости павших,
сгниёт не вывезенный лес,
всё будет так же, как и раньше
под покровительством небес,
но все злосчастья и невзгоды
История изобразит, —
она злопамятней народа —
сказал когда-то Карамзин.
Огни витрин сверкают броско,
но след кровавый не исчез:
он на проспектах Комсомольска,
на стенах Куйбышевской ГЭС.
Стереть следы и не пытались —
вернуть хотели поскорей,
я жил в бараках, что остались
от легендарных лагерей,
я шёл по этим же дорогам,
я спал у этих же костров,
я так же упирался рогом,
кормил всё тех же комаров,
я знал болотной клюквы сладость
и горечь тягостных ночей,
я не сужу людей за слабость,
но ненавижу стукачей.
Я спирт не видел по полгода,
хотя душою и алкал,
по две недели непогода
не выпускала из балка,
порою было не до смеха
и смерть я видел наяву,
я знал, за чем сюда приехал,
и вообще, зачем живу.
Сбивал мне ноги путь тернистый,
сгибало ветром до земли,
но мозги ваши камунисты
мне никогда не загребли.
В Москву мне было, как до Марса,
в кредиты верил, а не в нал,
я видел тех, кто поломался,
я помню тех, кто устоял.
Годов обозревая груду
могу уверенно сказать:
тогда не бздел и щас не буду,
хотя и есть, что потерять.
Делю последнюю закрутку,
плюю на прошлые года,
но несвободу — даже в шутку —
не принимаю никогда.
* * *
За́пил, загнал, загудел, закрутился, забыл —
Можно на выбор приставить любую приставку,
Жизнь ли загнула иль сам безрассудно забил —
Время придёт всё равно собираться в отставку.
Ветер расправится с ворохом прошлых побед,
Свет потускнеет предчувствием вечной разлуки,
Выйдут, помашут рукою небрежною вслед,
Но не зачтут, как всегда, боевые заслуги.
Это не главное — главное правда и честь,
Это душа, и что есть за душой — непродажно,
Так надо жить, без сомнений, как будто Он есть.
Может и есть, только в принципе это не важно.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer12/lesokol/
