Шляпка
Она долго думала, какую выбрать шляпку: магазин был огромный, весь в зеркалах, люстрах, такой показывали в кино Францию тогда, в детстве… Теперь «Франция» была прямо рядом с домом, и ехать никуда не нужно, и просыпаться не нужно, а можно примерять-примерять-примерять, вертеть головой, поворачиваться в профиль — ведь еще хороша же, да? Вот только морщинки, их не было тогда, а та девушка из кино, кажется, больше всего хотела шляпку с голубым пером, а купила другую, в атласных лентах, гораздо скромнее, хотя, возможно, и дороже…
— А есть у Вас шляпка с перьями? — спросила она. Продавщица откуда-то принесла.
Шляпка была что надо! Та самая, из кино, может, только чуть-чуть нужно надвинуть на лоб и еще убрать эту прядь, она точно лишняя… И лет 30 тоже лишние, их тоже нужно убрать, о, если бы мне эту шляпку тогда…
Она все-таки купила. Да, на обновку ушла половина пенсии, но ничего, как-нибудь… И она пошла по своей родной улице, как по парижскому бульвару, прямая, с гордо поднятой головой, глаза как два фонаря, и дыхание легкое, будто вот-вот взлетишь. Странное дело, она чувствовала себя невидимкой, ведь все смотрели не на нее, а на шляпку. И так естественно прозвучало bonjour, это раскланялась проходившая мимо элегантная дама… Наверное, из бывших учениц, мелькнула мысль, о она сразу ее отогнала, и та послушно взмыла ввысь и растворилась в светлом апрельском небе, словно воздушный шарик.
Ветер
Он любил море, а море его не любило. Так бывает. Лежало томное в лучах солнца, само в себе море. И лес был к нему довольно равнодушен. Впрочем, он иногда себя обманывал, принимая грибы в своей корзинке за знаки внимания. Про город и говорить нечего. Этот жил своей жизнью всегда: куда-то спешили трамваи, заглатывало толпы метро, сияли фонари иллюминаций. И даже если удавалось выхватить из каши знакомое лицо, это ничего не меняло: лицо его тоже не любило.
Не любило его и зеркало: подсовывало какую-то влажную невразумительную морду. Нет, был какой-то миг, самый первый, когда у морды было осмысленное выражение — но зеркало его молниеносно стирало.
И он сидел (у моря, в лесу, в городском кафе за чашечкой кофе) и размышлял — за что их всех любить? зачем? И отвечал сам себе — абсолютно незачем! Он допивал свой кофе и шел вдоль моря, по лесу, по лучшему из городов мира, неспешно, как только и может себе позволить праздный свободный человек в те редкие минуты, когда он праздный и свободный, а небо уже начинало розоветь, и скоро, скоро красный огненный шар встанет над горизонтом
и будет медленно сползать, пока море, город и лес не накроют сумерки… И влажный ветер дотронется до его лба.
Труп врага
Пока он сидел и ждал, когда по реке проплывет труп его врага, умерла любимая женщина, поредели зубы и волосы, окончательно сломалась газовая колонка, оконные рамы снаружи стали серого цвета, а там, за полями, вырос новый коттеджный поселок из красного и белого кирпича… Дети врага защитили докторские диссертации, а самый младший женился на японке. Да, у любимой женщины были внуки-японцы…
Труп, наконец, приплыл, в цветах и прощальных речах, на венецианской гондоле, как и положено, в золоте-бархате, со свечами, и свежий ветер струйкой пробирался в церковь, где его отпевали, если открывалась входная дверь.
Когда все закончилось, он вышел и приготовился всей грудью вдохнуть нового свободного воздуха. Но ничего не изменилось: воздух был все тот же, неплохой, в сущности, воздух, с далеким дымком, запахом полыни и чьим-то чириканьем, и тогда он пошел к реке, но и река оказалась та же, сколько бы ни твердили умные люди о том, что нельзя два раза
в нее войти…
Бабочка
— Сере-е-жаа! — она лежала на траве, подстелив под себя махровое полотенце, и как раз разомлела на солнышке, — Сере-е-жаа! — она как бы кричала, но очень тихо, и только он, словно приемник, настроенный именно на ее тембр голоса, понял, что это она его зовет.
Он не умел лежать и загорать, и как раз направлялся к другим ребятам, они затеяли волейбол…
— Сережа, принеси мне, пожалуйста, панаму, я забыла в палатке… Боюсь, напечет…
Он кивнул и повернул обратно, туда, где у подножия горы был разбит палаточный лагерь.
Пока он ходил, она задремала, а на плечо к ней села огромная бабочка. Это был какой-то незнакомый вид, напоминающий павлиний глаз, но гораздо больше размером.
Он приближался очень медленно и плавно, как леопард на охоте, пока тот еще не решился на прыжок. Только бы не разбудить, не спугнуть, — с нежностью думал он. Это удалось: он осторожно пристроил ей на голову панаму, и так же тихо растворился… Бабочка на плече не шелохнулась.
Через пленку этой нежности он будет смотреть на всех следующих женщин, отчаянно жалея их и себя, и знать точно и безнадежно, что больше никогда не…
Счастье
Хорошо быть Мариной и идти в морозный день в теплых сапогах по не очень важному делу. Можно глазеть по сторонам, отвлекаться на ворон и собак. Можно выбирать путь на километр, а то и на два длиннее — мимо пруда, куда разноцветные дети съезжают на ватрушках, и осколки их звонких голосов никого не ранят, а просто падают в мягкие сугробы и спят там до весны.
Гораздо хуже быть Тамарой, у которой заканчиваются сигареты. Брошу, вот брошу курить, — думает Тамара, и даже губами шевелит, проговаривая про себя обещания, которые никогда, ну, конечно, никогда не выполнит. И сапоги у Тамары так себе, на сигареты уходит много денег. И руки у Тамары пахнут дымом, и во втором классе, а это было буквально вчера, сосед по парте начирикал в ее тетрадке птичку, а двойку поставили ей. Да, птичка и начирикал, так слова находят друг друга, и птичка становится воробышком. Вот и сейчас воробьи скачут у ног Тамары, у Тамариных замерзших ног. Она достала из сумки батон и стала отламывать кусочки и бросать воробьям.
Пару раз откусила сама, вкусно. Воробьи наскакивают, клюют, барахтаются в снегу, благодарно позируя. Наглецы, — подумала Тамара и улыбнулась, и в этот миг из-за недостроенной многоэтажки выкатилось большое оранжевое солнце.
Функция белки
В сером-сером городе есть черный-черный парк.
В черном-черном парке стоит ель, а на ней сидит рыжая белка.
Бледные дети города несут белке свои орехи. Она берет их двумя лапками, пробует на вкус, но не съедает — уносит в тайные кладовки. Белка летает с ветки на ветку, как будто чертит огненные знаки.
Бледные дети, открыв рты, смотрят вверх, и их лица начинают немного розоветь.
Холодные руки их мам потихоньку согреваются в шерстяных варежках. И черно-белые лыжники обретают цвет: красные, синие, фиолетовые, словно редкие бусины нанизаны на лыжню. Иногда белка подбегает поближе и заглядывает в лицо, будто кого-то ищет или выбирает. Но, видно, этот кто-то еще не пришел, и она снова взмывает к верхушкам деревьев.
Потом они шли домой. Мама держала его за руку, а санки на веревке ехали сзади. Они снова вошли в серый город с огромными многоэтажными домами, а мимо со страшным ревом проносились автомобили.
Он вздохнул и подумал, что уже много знает о жизни. Что все каменное и большое это так, одна видимость, а настоящая жизнь — она маленькая и пушистая.
Побег
Мы шли прямо по воде. Речка была мелкая, но на дне иногда попадались коряги или камни,
и лошади замедляли ход, недоумевали, но с нашей помощью — и тпру, и ну, — препятствия как-то преодолевали. Никто не ехал верхом, жалели лошадей, шли рядом, как братские братья. Хотя иногда ругались на них, негромко можно. А вот следы на берегу оставлять нельзя.
Они нас, конечно, искали. Но мы ушли уже довольно далеко. С ними были собаки, но лошадей не было. Еще с ними был огромный человек в длинном плаще и с рыжей бородой, на полторы головы выше остальных. Почему-то его мы боялись больше всего, хотя он пока ни разу и не выстрелил.
Темнело быстро. Вдоль берегов росли ивы, они наклонялись к воде, чтобы нас спрятать. Лошади иногда фыркали, поворачивая головы, наверное, в ноздри пыталась набиться мошкара. В какой-то момент показалось, что слышим голоса. Остановились. Сколько птиц в этом мире, и как они поют! Лошади подумали, что остановка — это конец пути,
и повеселели. Еще бы пару километров, пока совсем не стемнело…
Чего нельзя точно — так это разжигать костер и сушиться. Ветер разносит дым, как сорока сплетни. Где-то вдали гремят взрывы, а здесь сонная вода качает месяц, как в колыбели, и хочется думать о чуде. О том, что мы дойдем, несмотря ни на что, выберемся из этого сна, и тот огромный человек с рыжей бородой растает в утреннем тумане.
Нас было пятеро, и каждый нес с собой имена. Важно было не выронить, не расплескать, не потерять их в случайных разговорах и темноте. Поэтому больше молчали, а если обращались, то только по делу и к лошадям. Если мы сумеем выбраться отсюда, и все имена останутся с нами, мы сможем остаться собой.
Он ест свой суп
За окном дождь и птицы не летают. На черной ветке горят последние листы. Они держатся за ветку зубами, будто от их стоицизма что-то зависит. Солдаты сопротивления.
Хорошо быть конформистом, приветствовать ноябрь, выискивать смыслы. Надевать резиновые боты и соглашаться с дождем, месить землю на бывшей тропинке. Опавшие листья грузовики вывозят в черных мешках, похороны осени.
Похороны это что: гроб, яма, мокрая земля, венки из елок, водка, кисель, обязательно рис с изюмом — кутья называется, бледные лица, наливайте, наливайте, раскрасневшиеся лица, вам еще селедочки?, а картошка-то горячая, пар идет. Вы не стесняйтесь! Блинки-то, блинки!
Покойница была хороша, и похоронили в лучшем платье, все по-людски. Эх, хорошо! Еще по одной!
Эти так забылись, что чуть не пустились в пляс. А что, нужно же снять напряжение, ведь живы мы еще, живы, и перезимуем, бог даст! Он не хочет надевать боты и выходить на дождь.
Он хочет гибнуть здесь, в хорошем теплом месте, где в наушниках музыка, а на стене фотографии летнего моря и скал. Нарисовать бы вокруг своей норы магический круг, но для этого нужно выйти наружу, да и мел все равно смоется.
Если совсем никуда не выходить, еды в холодильнике хватит еще на неделю, а то и на две. Еще есть крупа, фасоль и финики, варенье в банках. Хорошо бы окуклиться.
Он подносит ложку ко рту и дует. Капли янтарного жира, самоцветы морковки. Медленно всасывает бульон, ох, вкусен! Разварившуюся картошку давит языком, глотает. На губе остается квашеная капуста, он автоматически всасывает и ее. Следующая ложка,
не торопиться…
С каждым глотком в организм входит понимание, что это дар, и если не будет уже ничего — ни музыки, ни осени, ни моря — останется жизнь в ее исходном, биологическом смысле. Жизнь как способ существования белковых тел. Да пошла она…
Он с отвращением посмотрел на суп и отправился искать боты.
Поговорим о рыбах
— Форточка была как раз нужного размера, чтобы в нее беспрепятственно могли влететь две большие рыбы. Сначала одна, помахивая плавниками, как крылышками, проникла в кухню, огляделась по сторонам там, под потолком, а затем как будто неожиданно почувствовала свой вес, а он был не маленький, килограммов пятнадцать, не меньше, — и со всего размаха плюхнулась на линолеум.
Вот это был звук! А за ней вторая, поменьше. Обе рыбины были скользкие, толстые, шевелили круглыми ртами, заглатывая воздух и будто что-то пытаясь сказать… И вот, понимаешь, дилемма: считать, что это прилетел обед, быстренько почистить и на сковородку? Или считать, что это такие гости, и нужно срочно освободить им ванну и налить воды? Я выбрал второе, хотя не очень-то верил, что они выживут в хлорированной воде…
— Да, это в какой стране был принят закон, что нельзя аквариумных рыбок выливать в унитаз? Что они долго и мучительно гибнут в канализационных трубах… Лучше что ли сразу в суп, такой у них гуманизм-рыбанизм?
— Не помню, кажется, что-то скандинавское, или Голландия? Это там у животных гражданские права, разве что не голосуют. Но какому ослу придет в голову сливать рыбок в унитаз?
— Не обижай ослов! А головы наших братьев устроены витиевато. Знаешь, что я сегодня подобрал под дождем со снегом? Семейство кактусов! Выставили прямо в горшке на обочину. Подобрал, вон они сушатся на окне — многодетная колючая семейка. Чем не угодили?
— Кактусы тоже жалко, но в отличие от рыб они не летают…
— Нет, а что бы ты все-таки сделала, если бы эти рыбы приснились тебе?
— Я бы спала дальше, и дождалась дождя (вот ведь какая рифма случилась — дождаться дождя!). Он ливанет через открытую форточку прямо в кухню. Сначала лужица, потом воды будет больше и больше, и рыбы оживут совсем, и будут плавать от холодильника к шкафчику, а потом вода дойдет до уровня форточки, и рыбы, пролетающие снаружи, будут видеть, какой здесь замечательный аквариум, и тоже влетят. И рыбы будут разные — оранжевые, синие с желтым, колючие и не очень, и совсем плоские, они будут тыкаться носами в семейство кактусов, принимая их за кораллы, и обиженно сдавать назад. И нет у рыб рук, чтоб пожалеть уколотый нос…
— А ты? Ты что будешь делать в этой воде?
— Буду плавать, подбадривающе похлопывая рыб по бокам, а потом выплыву в форточку и полечу! И чешуя моя будет сиять в свете луны, а хвост мой будет изящно лавировать меж флюгеров…
— Здорово… Но все же надо проверить, не заливают ли нас снова соседи?
Солнце, лужи, тополиный пух
Перестань говорить о себе, слышишь? Вот давай о ней поговорим, это она стояла со спущенными чулками рядом с рестораном «Коряга». Высокий лоб, завитушки около и стихи. «О я безумец, я бежал…» — это она сочинила. Да, когда хотят себя полюбить, называют безумным, или хотя бы странным. Обыкновенность как худшее из зол.
Итак, лоб высокий, глаза серые, разбавленные молоком, круглые и немного выпученные. Ты тогда думал, что она похожа на Суок, на куклу… Не все умеют себя полюбить, так и ходят по городу, заблудившись, со спущенными чулками. Волосы у нее с возрастом выпрямились, а походка пьяная, как если за швейную машинку садится неумеха: треску много, а строчка кривая.
Когда она стояла у ресторана, ты прошел мимо? Да, прошел. Ты не хотел с ней здороваться, а она взгляд не отводила, совсем наоборот, уставилась на тебя, как аквариумная рыба. И там, внутри нее, шевелилась мысль. Мысль, собственно, была короткая, всего из одного слова — «слабо?» А что — слабо? Заказать ее в качестве клиента? Отвести в милицию? Прочитать что-нибудь душеспасительное, которое еще никого и никогда не…?
Перебирая варианты, как четки, ты, фальшивый дипломированный праведник, постепенно удалялся в свою, покрытую сиреневым туманом биографию, чтобы забыть этот день… Какая была погода? Солнце, тополиный пух? Или лужи в радугах бензиновых разводов?
Несколько лет спустя тебе сказали, что она сгорела. В каком смысле? — поинтересовался ты, подразумевая что-то метафорическое. — В прямом. Они все сгорели, весь притон, ведь дом был деревянный.
В этот день ты напился, и это делает тебе честь. Ты не стал выяснять подробности, они ничего не меняют. Но солнце, лужи и тополиный пух встали перед тобой, не давая пройти. Сговорились. Ты сел прямо на траву, прислонившись к стволу березы, и с неожиданным для себя интересом стал наблюдать, как две старухи у пруда кормят уток. Старухи конкурировали между собой, а утки хлопали крыльями, наскакивали друг на друга, кидались то к одной, то к другой старухе и воровали друг у друга кусочки батона — в общем, жизнь как жизнь. И эта
простая жизнь прорастала сквозь тебя, как трава.
Что там она сочиняла? Кажется, так: «О я безумец! Я бежал от чести, славы, и похвал…» Чушь, конечно… Графомания… Ты встал, уже немного протрезвев, и пошел вдоль пруда. А навстречу тебе шла мысль, что она ведь все честно написала… И у нее получилось.
Записки на трамвайных билетах
*
— Ты думаешь, для чего детей рожают? А? Не знаешь? Так я скажу — чтобы прятаться за их тоненькими спинами от вселенских сквозняков!
*
Это была еще вполне безобидная форма осенней хандры: он просто сидел на полу и настойчиво спрашивал кота, будет ли тот о нем заботиться в следующей жизни, если они поменяются местами.
*
А мы учили неправильные глаголы, как будто в жизни нет ничего неправильнее глаголов…
*
Не складывалось ничего, кроме впечатления…
*
Он был в шелковой полосатой пижаме, а вел себя так, будто она была расшита драконами.
*
«Вы меня всю исхохотали!» — еле вымолвила она…
*
Из всех чувств важнейшим для нее было чувство собственного превосходства.
*
Пей кефир смолоду!
*
В парке развлечений бабушка и внучка лет четырех стоят рядом с самым страшным аттракционом, держатся за руки и дружно боятся.
*
Он пришел и сделал вид, что что-то из себя представляет.
*
Она не имела ничего, кроме обыкновения.
*
Он владел словом. Одним.
*
Хочется думать, что где-то в мире живут новокузнечики…
*
Почитать роман Анны Карениной «Лев Толстой».
*
Единомышленники — это люди, у которых на всех одна мысль.
*
Если у Вас депрессия, обращайтесь за помощью к доктору Ван Гоголю.
*
Каждый читающий немного вампир. Вкусовые пристрастия зависят от любимой группы крови.
*
Герой, который все отрицает — это отрицательный герой.
*
Нет, он не просит. Он слезно намекает…
*
Нет такого Бобика, который не хотел бы, чтоб его называли Бобом.
*
Он встал перед необходимостью.
*
Высшая степень виртуализации — когда мышкой пытаешься отключить муху, севшую на экран.
*
В парке стояли обнаженные достопримечательности.
*
Какой сад ни сажай, вырастет вишневый.
*
В вазе лежали фрукты в красивых позах.
*
Божественная как комедия.
*
Соловьиная ферма.
*
— Посмотри на мое лицо! Ты в нем видишь что-нибудь юридическое?
*
Больше всего она любила те рецепты, в которых предлагалось положить соли и перца по вкусу, а потом варить до готовности.
*
Имя у нее было какое-то баварское — Баба Варя…
*
Серийный музыкант.
*
Поэтическая онкология.
*
Уже в довольно юном возрасте он перестал любить хороших людей.
*
В прогнозе трагические ливни.
*
В этой книге много опечалок…
*
Навстречу шла дама с букетом такс.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer12/enovikova/
